ПРИГОВОР НАД ВАЛЬТЕРОМ МОНРЕАЛЕМ
Вождь Великой Компании был отведен в тюрьму Капитолия. Теперь в одном и том же здании помещались два соперника по управлению Римом; один занимал тюрьму, другой – палаты. Телохранители заковали Монреаля в цепи и при свете лампы, оставленной на столе, Монреаль увидел, что он не один: братья опередили его.
– Счастливая встреча, – сказал рыцарь св. Иоанна, – нам случалось проводить более приятные ночи, нежели какой обещает быть эта.
– И ты можешь шутить, Вальтер! – сказал Аримбальдо, чуть не плача. – Разве ты не знаешь, что наша участь решена? Смерть висит над нами.
– Смерть! – повторил Монреаль, и только теперь изменился в лице. Может быть, первый раз в жизни он почувствовал дрожь и мучение страха.
– Смерть! – повторил он. – Невозможно! Он не посмеет!! Солдаты-норманны – они взбунтуются, они вырвут нас из рук палача!
– Оставь эту пустую надежду, – сказал Бреттоне угрюмо, – солдаты стоят лагерем под Палестриной.
– Как? Олух, дурак! Так ты воротился в Рим без них! Неужели мы наедине с этим страшным человеком?
– Ты олух! Зачем ты приехал сюда? – отвечал брат.
– Зачем! Я знал, что ты начальник войска; и – впрочем ты прав, я был глуп, противопоставил хитрому трибуну такую голову, как твоя. Довольно! Упреки бесполезны. Когда вас арестовали?
– В сумерки, в ту минуту, когда мы входили в ворота Рима. Риенцо сделал это тайно.
– Гм! Что мог он узнать для обвинения меня? Кто мог меня выдать? Мои секретари – люди испытанные, надежные, исключая разве этого молодого человека; да и он так усерден, этот Анджело Виллани!
|
|
|
– Виллани! Анджело Виллани! – вскричали оба брата Монреаля вместе. – Ты что-нибудь доверил ему?
– Боюсь, он должен был видеть, по крайней мере отчасти, мою переписку с вами и с баронами: он был в числе моих писцов. Разве вы знаете что-нибудь о нем?
– Вальтер, небо помрачило твой рассудок, – отвечал Бреттоне. – Анджело Виллани любимый холоп сенатора.
– Так его глаза обманули меня, – прошептал Монреаль торжественно и с трепетом, – дух ее, по-видимому, возвратился на землю, и Бог карает меня из ее могилы!
Последовало продолжительное молчание, пока Монреаль, смелый и сангвинический темперамент которого никогда не поддавался унынию надолго, не заговорил опять.
– Богата ли казна у сенатора?
– Скудна, как у доминиканца.
– Тогда мы спасены. Он назначит цену за наши головы. Деньги должны быть для него полезнее крови.
И как будто бы эта мысль делала все дальнейшие размышления ненужными, Монреаль снял плащ, произнес короткую молитву и бросился на кровать, стоявшую в углу комнаты.
– Я спал иногда и на худших постелях, – сказал рыцарь, укладываясь. Через несколько минут он крепко спал.
|
|
|
Братья прислушивались к его тяжелому, но ритмичному дыханию с завистью и удивлением, но не были расположены разговаривать. Тихо и безмолвно, подобно статуям, сидели они возле спящего. Время шло, и первый холодный воздух наступившей полночи пробрался сквозь решетку их кельи. Засовы загремели, дверь отворилась; показалось шестеро вооруженных людей; они прошли около братьев и один прикоснулся к Монреалю.
– А! – сказал тот, еще не проснувшись, но поворачиваясь на другой бок. – А! – сказал он на нежном провансальском наречии, – милая Аделина, мы ещё не будем вставать, мы так долго с тобой не видались!
– Что он говорит? – проворчал солдат, грубо толкая Монреаля. Рыцарь вдруг вскочил и схватился за изголовье кровати, как будто за меч. Он бессмысленно посмотрел кругом, протер глаза и тогда, взглянув на солдата, понял в чем дело.
– Вы рано встаете в Капитолии, – сказал он. – Что вам от меня нужно?
– Она ожидает вас!
– Она! Кто? – спросил Монреаль.
– Пытка! – отвечал солдат, злобно нахмурив брови.
Великий вождь не сказал ни слова. С минуту смотрел он на шестерых вооруженных людей, как будто сравнивая свою одинокую силу с их числом. Потом глазами он окинул комнату. Самый грубый железный болт в эту минуту был бы для него дороже, чем в другое время самая лучшая миланская сталь. Он окончил свой обзор вздохом, накинул свой плащ на плечи, кивнул своим братьям и пошел за солдатом.
|
|
|
В зале Капитолия, стены которого были покрыты шелковыми обоями с белыми полосами по кроваво-красному полю, сидел Риенцо со своими советниками. В углублении висел черный занавес.
– Вальтер де Монреаль, – сказал маленький человек, стоявший у стола, – рыцарь знаменитого ордена св. Иоанна Иерусалимского.
– И предводитель Великой Компании! – прибавил арестант твердым голосом.
– Вы обвиняетесь в разных преступлениях: разбоях и убийствах, учиненных в Тоскане, Романьи и Апулии.
– Вместо «разбоя и убийства» храбрые люди и посвященные рыцари, – сказал Монреаль, выпрямляясь, – употребили бы слова «война и победа». В этих преступлениях я признаю себя виновным, – продолжай.
– Затем вы обвиняетесь в предательском заговоре против свободы Рима, в восстановлении изгнанных баронов и в изменнической переписке со Стефанелло Колонной в Палестрине.
– Мой обвинитель?
– Выйди, Анджело Виллани!
– Так это вы мой предатель? – сказал Монреаль спокойно. – Я заслужил это. Прошу вас, римский сенатор, велите этому молодому человеку уйти. Я признаюсь в моей переписке с Колонной и в моем желании восстановить баронов.
|
|
|
Риенцо дал знак Виллани, который поклонился и вышел.
– Итак, теперь вам остается, Вальтер де Монреаль, только подробно и правдиво рассказать о подробностях вашего заговора.
– Это невозможно, – возразил Монреаль небрежно.
– Почему?
– Потому что, распоряжаясь, как мне угодно, моей жизнью, я не хочу предавать жизнь других.
– У закона, Вальтер Монреаль, есть суровые следователи: взгляни!
Черный занавес был отдернут, и глазам Монреаля представились палач и орудия пытки! Грудь его гневно заволновалась.
– Сенатор римский, – сказал он, – эти орудия существуют для рабов и простолюдинов. Я был воином и вождем; в моих руках были жизнь и смерть, я распоряжался ими, как хотел; но равных мне и моих врагов я никогда не оскорблял пыткой.
– Синьор Вальтер де Монреаль отвечает так, как отвечал бы всякий порядочный человек. Но узнай от меня, кого судьба сделала твоим судьей, что я уступил только желанию этих почтенных сенаторов испытать твои нервы. Но если бы ты был самым простым крестьянином и явился перед моим судилищем, то и тогда бы ты не имел причины бояться пытки. Вальтер де Монреаль, скажи, так ли бы поступил кто-либо из государей Италии, которых ты знал, или из римских баронов, которым ты хотел оказать помощь?
– Я желал только, – сказал Монреаль с некоторым колебанием, – соединить баронов с тобой; я не замышлял заговора против твоей жизни! Риенцо нахмурил брови.
– Рыцарь св. Иоанна, я знаю твои тайные замыслы; увертки и уклончивость для тебя неприличны и бесполезны. Если ты не замышлял заговора против моей жизни, то замышлял его против Рима. Тебе остается на земле просить только одной милости, именно: выбора смерти.
Губы Монреаля судорожно зашевелились.
– Сенатор, – сказал он тихим голосом, – могу я поговорить с тобой одну минуту наедине?
Советники подняли глаза.
– Синьор, – прошептал старший из них, – без сомнения, он имеет при себе скрытое оружие – не доверяйтесь ему.
– Пленник, – отвечал Риенцо после минутной паузы, – если ты хочешь просить помилования, то это будет напрасно, а перед моими помощниками у меня нет тайн; говори, что тебе нужно?
– Но послушай, – сказал арестант, сложив руки, – это касается не моей жизни, а благосостояния Рима.
– В таком случае, – сказал Риенцо, сменив тон, – я исполню твою просьбу.
Говоря это, он дал знак советникам, которые медленно вышли через дверь, за которой скрылся Виллани, а стража отошла в самый дальний угол залы.
– Теперь, Вальтер Монреаль, говори скорей, время не ждет.
– Сенатор, – сказал Монреаль, – моя смерть принесет вам мало пользы; люди скажут, что вы казнили своего кредитора для уничтожения вашего долга. Назначьте сумму за жизнь мою, оцените ее так, как могла бы быть оценена жизнь какого-нибудь государя; каждый флорин будет вам уплачен, и ваша казна будет полна целые пять лет. Если существование Buono Stato зависит от вашего управления, то ваша заботливость о Риме не позволит вам отказать мне в этой просьбе.
– Ты ошибаешься во мне, смелый разбойник, – сказал Риенцо сурово, – против твоей измены я мог бы остеречься, и потому прощаю ее; но твоего честолюбия никогда не прощу. Я знаю тебя! Положи руку на сердце и скажи, – если бы ты был на моем месте, продал ли бы ты жизнь Вальтера де Монреаля за все золото в мире? Несмотря на твое богатство, на твое величие, на твою хитрость, твои часы сочтены; ты умрешь с восходом солнца!
Устремив глаза на сенатора, Монреаль увидел, что надежды нет; гордость и мужество возвратились к нему.
– Мы напрасно тратили слова, – сказал он. – Мы играли в большую игру, я потерял и должен заплатить проигрыш! Я готов. На пороге между двумя мирами людей посещает дух пророчества. Сенатор, говорю тебе, что в раю или в аду, через несколько дней будет отведено место человеку, который могущественнее меня!
Когда он говорил эти слова, фигура его, казалось, увеличилась в размерах, глаза горели, и Риенцо вздрогнул, как никогда не вздрагивал прежде, и закрыл лицо рукой.
– Какую смерть избираешь ты? – спросил он глухим голосом.
– Топор: эта смерть прилична рыцарю и воину. Для тебя же, сенатор, судьба приготовила менее благородную смерть.
– Разбойник, замолчи! – вскричал Риенцо запальчиво. – Стражи! Отведите арестанта назад. С восходом солнца, Монреаль.
– Зайдет солнце бича Италии, – сказал рыцарь с горечью. – Пусть будет. Еще одна просьба: рыцари св. Иоанна имеют притязание на родство с августинским орденом; дайте мне августинского духовника.
– Хорошо; и я, который не могу даровать помилования твоему телу, буду молить всеобщего Судью помиловать твою душу!
– Сенатор, я покончил с людским ходатайством. А мои братья? В смерти их нет необходимости для твоей безопасности или для твоего мщения!
Риенцо немного подумал и сказал:
– Правда. Они были опасными орудиями, но без мастера могут ржаветь безвредно. Притом они служили мне. Жизни их будет оказана пощада.
V
ОТКРЫТИЕ
Совет разошелся; Риенцо поспешил в свои комнаты. Встретив Виллани, он с чувством пожал ему руку.
– Вы спасли Рим и меня от большой опасности, – сказал он, – да наградят вас святые! – Не ожидая ответа Виллани, он пошел дальше. Нина в беспокойстве и тревоге ожидала его.
– Ты еще не в постели! – сказал он. – Ах, Нина! Даже твоя красота не выдержит этих бессонниц.
– Я не могла спать, не увидев тебя. Я слышала, что ты захватил Вальтера де Монреаля и что он будет казнен.
– Это первый разбойник, который умирает такой храброй смертью, – отвечал Риенцо, медленно раздеваясь.
– Кола, я никогда даже намеком не противилась твоим планам, твоей политике. Для меня довольно радоваться их успеху или горевать о неудаче их. Теперь я обращаюсь к тебе с одной просьбой: пощади жизнь этого человека.
– Нина...
– Выслушай меня, это важно для тебя! Несмотря на его преступления, его храбрость и ум приобрели ему поклонников даже между его врагами. Многие владетели, многие государства, которые втайне рады его падению, выкажут притворный ужас против его судьи. Далее: братья его помогли твоему возвращению в Рим, и свет назовет тебя неблагодарным. Братья его дали тебе денег, и свет назовет тебя...
– Остановись, – прервал сенатор. – Обо всем, что ты говоришь, я уже думал, но ты знаешь меня, перед тобой я не скрываюсь. Никакой договор не может обязать Монреаля, никакой милостью нельзя приобрести его благодарности.
– Если бы ты мог читать, Кола, в моих предчувствиях, – таинственных, мрачных, необъяснимых!
– Предчувствия! И у меня они есть, – отвечал Кола грустно, смотря в пустое пространство, как будто его мысли населили эту пустоту призраками. Потом, подняв глаза к небу, он с фанатической энергией, которая составляла значительную часть как его силы, так и слабости, сказал: – Боже, я по крайней мере не согрешил грехом Саула! Амалекитам не будет пощады!
Между тем как Риенцо спал коротким, тревожным, беспокойным сном, над которым бодрствовала Нина, не закрывая глаз и беспокоясь под бременем мрачных и грозных предчувствий, обвинитель был счастливее судьи. Последние смутные мысли, мелькавшие в молодом уме Анджело Виллани перед сном, были светлы и пылки. Он не чувствовал никакого угрызения совести и того, что обманул доверенность другого; он думал только о том, что его план удался, что его дело было исполнено. Благодарность Риенцо звучала в его ушах, и надежды счастья и власти под управлением римского сенатора, убаюкали его и окрасили его грезы розовым светом.
Едва прошло два часа с тех пор, как он заснул, его разбудил один из слуг дворца, который сам не совсем очнулся от сна.
– Извините меня, мессер Виллани, – сказал он, – но внизу ждет человек, посланный от доброй сестры Урсулы; он просит вас тотчас поспешить в монастырь; она при смерти, и хочет сообщить вести, требующие вашего немедленного присутствия.
Анджело, болезненная восприимчивость которого относительно своего родства была постоянно возбуждаема неопределенными, но честолюбивыми надеждами, вскочил, наскоро оделся и отправился в монастырь с посланцем Урсулы. На дворе Капитолия и у лестницы льва был слышен какой-то шум и, оглянувшись, Виллани увидел помост, покрытый черным, который, подобно туче, рисовался в сером свете рождающегося утра. Августинский монастырь находился на самом дальнем конце города, и красный свет на вершинах холмов уже возвещал о восходе солнца, прежде чем молодой человек дошел до почтенной обители. Имя его обеспечило ему немедленный пропуск.
– Дай Бог, – сказала старая монахиня, которая вела его по темному и извилистому проходу, – чтобы ты мог принести утешение больной сестре: она тосковала по тебе с самой заутрени.
В келье, назначенной для чужих посетителей, сидела старая монахиня. Анджело видел ее только однажды со времени возвращения своего в Рим, и с тех пор болезнь сделала быстрые успехи в ее теле и чертах. Однако же она приблизилась к молодому человеку с большей живостью, чем можно было ожидать при ее болезненном состоянии.
– Ты пришел, – сказала она. – Хорошо! Сегодня после заутрени мой духовник, августинский монах, сказал мне, что Вальтер де Монреаль схвачен сенатором, что он приговорен к смерти и что один из августинских братьев был призван для его напутствия в последние минуты. Правда это?
– Да, – сказал Анджело с удивлением. – Человек, имя которого приводило тебя в трепет, против которого ты так часто предостерегала меня, умрет при восходе солнца.
– Так скоро! Так скоро! О, милосердая матерь! Беги, ты находишься при сенаторе, ты у него в большой милости... Беги! Упади перед ним на колени и, Божьей благодатью заклинаю тебя, не вставай до тех пор, пока не выпросишь жизни для провансальца.
– Она бредит, – прошептал Анджело побледневшими губами.
– Я не брежу, мальчик! – вскричала монахиня раздражительно. – Знай, что моя дочь была его любовницей. Он обесчестил наш род, который знатнее его рода. Я, грешница, дала обет мщения. Его мальчик был воспитан в разбойничьем лагере, ему предстояла преступная жизнь, роковая смерть и ад. Я вырвала ребенка от такой судьбы; я украла его; я сказала его отцу, что он умер. Да отпустится мне грех мой! Анджело Виллани! Этот ребенок – ты; Вальтер де Монреаль – твой отец. Теперь, стоя на пороге смерти, я содрогаюсь при воспоминании о мстительных мыслях, которые я питала прежде.
– Проклятая грешница! – прервал ее Виллани с громким криком. – Да, поистине грешница и проклятая! Знай, что я сам предал любовника твоей дочери! Отец умирает через измену сына.
Он не медлил долее ни минуты; он не остался взглянуть, какое действие произвели его слова. Как бешеный, как человек, одержимый или преследуемый злым духом, он бросился из монастыря и побежал по пустым улицам. Звук похоронного колокола доходил до его слуха, сперва неясно, потом громко. Каждый удар казался ему проклятием Божиим. Задыхаясь, он с усилием пробивался вперед, он ничего не слышал, не видел; все для него было подобно какому-то сну. Вот над отдаленными холмами поднялось солнце... Колокол замолк... Он начал расталкивать толпу направо и налево с силой гиганта. Подвигаясь вперед, он услышал низкий и ясный голос, это был голос его отца! Голос замолк; слушатели тяжело дышали, они шептали, двигались туда и сюда. Анджело Виллани все пробивался вперед. Телохранители сенатора остановили его. Он бросился в сторону от их пик, ускользнул от их рук, пробрался через вооруженную преграду и теперь стоял на площади Капитолия. «Стой! Стой!» – хотел он закричать, но онемел от ужаса. Он увидел сверкающий топор, он увидел наклоненную шею. Не успел он вздохнуть другой раз, как мертвая, отделенная от туловища голова была поднята вверх. Вальтера Монреаля не стало!
Виллани видел, но не упал в обморок, не вздрогнул, не вздохнул. Но от этой поднятой головы, от капающей крови он обратил глаза к балкону, где, согласно обычаю, сидел в торжественном великолепии сенатор Рима; и лицо юноши в эту минуту было похоже на лицо демона!
– Га! – прошептал он про себя, припоминая слова Риенцо, сказанные семь лет назад: «Счастлив ты, что кровь родственника не вопиет к тебе о мщении!»
VI
НЕРЕШИТЕЛЬНОЕ СОСТОЯНИЕ
Вальтер де Монреаль был похоронен в церкви св. Марии Арагельской. Но зло, которое он сделал, пережило его! Хотя толпа роптала против Риенцо за то, что он позволил этому известному разбойнику свободно жить в Риме, но едва он был казнен, как она начала выказывать сострадание к предмету своего ужаса.
Предательство Монреаля мало было известно, страх от него был забыт, и из воспоминаний о нем в Риме осталось только восхищение его героизмом и сострадание к его смерти. Судьба Пандульфо ди Гвидо, который был казнен через несколько дней, возбудила еще более глубокое, хотя и более спокойное чувство против сенатора. «Он некогда был другом Риенцо!» – сказал один. «Он был честный, правдивый гражданин!» – прошептал другой. «Он был ходатаем народа!» – проворчал Чекко дель Веккио. Но сенатор решился быть непреклонно правосудным и смотрел на каждую опасность для Рима, как прилично римлянину. Риенцо помнил, что всякий раз, когда он прощал, это служило только усилению злобы.
Рассматривая беспристрастно поведение Риенцо в этот страшный период его жизни, едва ли возможно осуждать его хоть в одной ошибке с точки зрения политики. Излечась от своих недостатков, он уже не выказывал ненужной пышности и упоенной гордости. Он думал только обо всех нуждах Рима. Неутомимо трудясь, он надзирал, приказывал, распоряжался всем в городе и в армии, в войне и в мире. Но его слабо поддерживали, а те, которых он привлекал к делу, были вялы и летаргичны. Но его оружие было счастливо. Замок за замком, крепость за крепостью сдавались наместнику сенатора, и с часу на час ожидалось падение Палестрины. Ловкость и искусство Риенцо всегда поразительно выказывалось в трудных обстоятельствах, и читатель не мог не заметить, как явно обнаружились они в освобождении им себя от опеки чужеземных наемников. Казнь Монреаля и заключение его братьев в тюрьму навели внушительный страх на душу солдат-бандитов.
Несмотря на свое опасное положение, на свои подозрения и страх, он не запятнал своего строгого правосудия никакой неумеренной жестокостью; Монреаль и Пандульфо ди Гвидо были единственными политическими жертвами его. Если, по правилам мрачного макиавеллизма итальянской мудрости, смерть этих врагов была не справедлива, то не в сущности самого дела, а в, способе совершения его. Владетель Болоньи или Милана избежал бы огласки, возбуждаемой эшафотом, и кинжал или яд – более безопасные орудия – заменили бы топор. Но при всех недостатках, действительных недостатках Риенцо или приписываемых ему, ни один акт гнусной и злодейской политики, которая составляла науку более счастливых правителей Италии, не был употреблен для своего честолюбия или для ограждения безопасности последнего из римских трибунов. Каковы бы ни были его ошибки, он жил и умер, как прилично человеку, лелеявшему несбыточную, но славную надежду возвратить гений древней республики испорченной и трусливой черни.
Из окружавших сенатора лиц усерднее и уважаемее всех был Анджело Виллани. Достигнув высокого положения в государстве, Риенцо чувствовал как бы возвращение юности в удовольствии видеть возле себя человека, имевшего право на его благодарность. Он любил и доверял Виллани, как сыну. Анджело никогда не отлучался от него, исключая сношения с различными народными вождями в разных частях города. И в этих сношениях его усердие было неутомимо; оно, казалось, даже вредило его здоровью, и Риенцо ласково высказывал ему это, когда, очнувшись от своей задумчивости, замечал его рассеянный взгляд и зеленую бледность, которая заменила блеск и цвет юности.
На эти выговоры молодой человек отвечал неизменно одними и теми же словами:
– Сенатор, я должен выполнить одно великое дело, – и при этих словах он улыбался.
Однажды Виллани, оставшись с сенатором наедине, сказал ему довольно неожиданно:
– Помните ли вы, синьор, что под Витербо я так отличился в деле, что даже кардиналу д'Альборносу угодно было заметить меня!
– Я помню твою храбрость хорошо, Анджело; но к чему этот вопрос?
– Синьор! Беллини, капитан капитолийской стражи опасно болен.
– Знаю.
– Кого монсиньор думает назначить на этот пост?
– Конечно, лейтенанта!
– Как! Солдата, который служил у Орсини!
– Это правда. Ну, так Томаса Филанджери.
– Превосходный человек; но не родственник ли он Пандульфо ди Гвидо?
– Как, разве родственник? Об этом надо подумать. Уж нет ли у тебя друга, о котором ты хочешь хлопотать? – сказал сенатор улыбаясь. – Кажется, ты к этому ведешь разговор.
– Синьор, – возразил Виллани, покраснев, – может быть, я слишком молод, но этот пост требует не столько лет, сколько верности. Должен ли я признаться? Я более расположен служить вам мечом, нежели пером.
– Неужели ты хочешь принять эту должность? Она не так важна и выгодна, как твоя, и ты слишком молод для того, чтобы управлять этими упрямыми умами.
– Сенатор, я вел людей покрепче этих в атаку под Витербо. Впрочем, пусть будет, как угодно вам. Вы знаете лучше меня. Но что бы вы ни решили, прошу вас быть осторожным. Что если вы для начальства над капитолийской стражей выберете какого-нибудь изменника? Я дрожу при этой мысли.
– Клянусь, ты бледнеешь, милый мальчик! Твоя привязанность – сладкая капля в горьком напитке. Кого я могу выбрать лучше, чем тебя? Ты получишь этот пост, по крайней мере на время болезни Беллини. Я решу это сегодня.
VII
НАЛОГ
Страшные заговоры были подавлены, бароны почти покорены, три части папской территории присоединены опять к Риму, и Риенцо думал, что теперь он может безопасно выполнить один из своих любимых планов для сохранения свободы своего родного города. Этот план состоял в организации в каждом из кварталов Рима по одному римскому легиону. Он надеялся таким образом сформировать необходимое для Рима войско из одних римских граждан, вооруженных для защиты собственных учреждений.
Но люди, с которыми этот великий человек осужден был иметь дело, были так низки, что нельзя было найти ни одного, который бы согласился служить своему отечеству без платы, равной той, которая давалась чужеземным наемникам. С наглостью, свойственной этому, некогда великому племени, каждый римлянин говорил: разве я не лучше какого-нибудь немца? Так заплати же мне соответственно.
Сенатор сдерживал свое неудовольствие, он понял, наконец, что век Катонов прошел. Из предприимчивого энтузиаста опыт превратил его в практического государственного деятеля. Для Рима понадобились легионы, и они были сформированы. Они имели блестящий вид и были одеты безукоризненно. Но из чего выплачивать им жалованье? Для поддержания Рима существовало только одно средство – налог. Габелла была наложена на вина и на соль.
Прокламация о налоге была прибита на улицах. Около одного из этих объявлений собралась толпа римлян. Их жесты были грубы и несдержанны, глаза сверкали; они говорили тихо, но с жаром.
– Так он осмеливается обложить нас податью! Это могли сделать только бароны или папа!
– Стыд! Стыд! – вскричала одна худощавая женщина. – Нас, которые были его друзьями! Как мы прокормим наших малюток?
– Мы не римляне, если потерпим это, – сказал один беглец из Палестрины.
– Сограждане! – угрюмо вскричал человек высокого роста, который до сих пор слушал писца, читавшего ему подробности постановления о налоге, и тяжелый ум которого понял, наконец, что вино стало дороже. – Сограждане! У нас должна произойти новая революция. Вот так благодарность! Что мы выиграли, восстановив этого человека? Неужели нас всегда будут растирать в порошок? Платить, платить и платить! Неужели мы пригодны только для этого?
– Слушайте, что скажет Чекко дель Веккио!
– Нет, нет, не теперь, – проворчал кузнец. – Нынешнюю ночь у ремесленников будет особая сходка. Увидим, увидим!
Незамеченный прежде молодой человек, закутанный в плащ, тронул кузнеца.
– Послезавтра на рассвете всякий может напасть на Капитолий, стражи там не будет! – прошептал он и исчез, прежде чем кузнец успел оглянуться.
В ту же ночь Риенцо, идя спать, сказал Анджело Виллани:
– Эта мера смелая, но необходимая. Как народ принял ее?
– Он немного пороптал, но потом, кажется, признал ее необходимость. Чекко дель Веккио прежде громче всех ворчал, а теперь громче всех высказывает свое одобрение.
– Он груб, он некогда изменил мне; но тогда – это роковое отлучение от церкви! Он и римляне получили в этой измене горький урок и, надеюсь, опыт научил их честности. Если подать будет собрана спокойно, то через два года Рим сделается опять царем Италии, войско его будет в полном составе, республика будет устроена; и тогда, тогда...
– Тогда что, сенатор?
– Тогда, мой Анджело, Кола ди Риенцо может умереть спокойно! Это потребность, к которой приводит нас глубокий опыт власти и великолепия, потребность, грызущая подобно голоду, томящая, как потребность сна! Анджело, это потребность смерти!
– Монсиньор, я готов бы отдать мою правую руку, – вскричал Виллани с жаром, – чтобы слышать от вас, что вы привязаны к жизни!
– Ты добрый юноша, Анджело! – сказал Риенцо, идя в комнату Нины. И в ее улыбке и заботливой нежности он забыл на некоторое время свое величие.
VIII
ПОРОГ СОБЫТИЯ
На следующее утро у римского сенатора в Капитолии был большой прием. Из Флоренции, Падуи, Пизы, Генуи, Неаполя, даже из Милана – владения Висконти, прибыли послы поздравить Риенцо с возвращением или благодарить его за освобождение Италии от разбойника де Монреаля. В общем приветствии не приняла участия только Венеция, содержавшая Великую Компанию на свой счет. Никогда Риенцо не казался более счастливым и могущественным, никогда он не обнаруживал более непринужденного и веселого величия в своем поведении.
Едва аудиенция кончилась, как прибыл посол из Палестрины. Город сдался, Колонна выехал, и знамя сенатора стало развеваться на стенах последней крепости мятежных баронов. Теперь, наконец, Рим мог считать себя свободным, и, по-видимому, не осталось ни одного врага, который бы мог угрожать спокойствию Риенцо.
Собрание было распущено. Сенатор в радости и восторге пошел в свои особые комнаты перед пиром, который давался посланникам. Виллани встретил его со своим обычным мрачным видом.
– Сегодня не должно быть никакой грусти, мой Анджело, – сказал сенатор весело. – Палестрина – наша.
– Я рад слышать эту весть и видеть синьора таким веселым, – отвечал Анджело. – Неужели он теперь не желает жить?
– До тех пор, пока римская доблесть не будет восстановлена – может быть, желаю! Но нас так дурачит фортуна. Сегодня мы веселы, завтра – печальны!
– Завтра, – повторил Виллани машинально. – Да, завтра, может быть, печальны!
– Ты играешь моими словами, мальчик, – сказал Риенцо с некоторым гневом, поворачиваясь, чтобы идти.
Но Виллани не обратил внимания на неудовольствие своего господина.
Пир был многолюден и роскошен, и в этот день Риенцо без усилия играл роль вежливого хозяина.
Пир кончился рано, как обыкновенно бывает в торжественных случаях, и Риенцо, несколько разгоряченный вином, вышел один из Капитолия прогуляться. Направившись к палатину, он увидел бледный, подобный покрывалу вечерний туман, расстилавшийся над дикой травой, которая волнуется над дворцом Цезарей. Задумчиво, сложив руки, он остановился на груде развалин, на обвалившейся арке и колонне. Он вспоминал, как мальчиком ходил он со своим меньшим братом вечером рука об руку, по берегу реки: ему вдруг представилось бледное лицо и окровавленный бок, и он еще раз произнес проклятия мести! Его первые успехи, юношеские триумфы, тайная любовь, слава; сила, несчастия, отшельничество в пустынях Майеллы, авиньонская тюрьма, торжественное возвращение в Рим, все рисовалось в его голове с такой отчетливостью, как будто он снова переживал эти сцены! А теперь! Риенцо затрепетал перед настоящим. Он сошел с холма. Взошедший месяц освещал форум, когда сенатор проходил между его смешанными развалинами. Подле храма Юпитера внезапно показались две фигуры. Лунный свет упал на их лица, и Риенцо узнал в них Чекко дель Веккио и Анджелло Виллани. Они не видели его и, с жаром разговаривая, исчезли близ арки Траяна.
«Виллани! Всегда деятельный на моей службе! – подумал сенатор. – Кажется, я сегодня утром говорил с ним жестко. Это грубость с моей стороны!»
Он поспешил во дворец, часовые дали ему дорогу.
– Сенатор, – сказал один из них нерешительно, – мессер Анджело наш новый капитан? Мы должны повиноваться его приказаниям?
– Конечно, – отвечал сенатор, идя дальше. Солдат остался в прежнем принужденном положении, как будто хотел говорить, но Риенцо этого не заметил. Придя в свою комнату, он нашел там Нину и Ирену, которые ждали его.
– Милая моя, – сказал он, нежно обнимая Нину, – твои губы никогда не делают мне выговоров, но глаза иногда делают! Мы слишком долго не были вместе. Когда для нас настанут более светлые дни, то я поблагодарю тебя за все твои заботы. И ты, моя прекрасная сестра, улыбаешься мне! А ты слышала, что твой милый освобожден вследствие сдачи Палестрины, и завтра ты увидишь его у ног твоих.
– Как я счастлива! Если бы у нас было много часов, подобных этому! – прошептала Нина, склоняясь к нему на грудь. – Но иногда я желаю...
– И я тоже, – прервал Риенцо, – я тоже иногда желаю, чтобы судьба назначила нам более скромное поприще. Но это еще может случиться. Когда Ирена выйдет за Адриана, когда Рим будет свободен, тогда, Нина, мы с тобой найдем спокойный уголок и будем говорить о прежних праздниках и триумфах, как о каком-нибудь сне. Поцелуй меня, моя красавица! В состоянии ли ты отказаться от окружающего великолепия?
– Я променяю его на пустыню, только с тобой, Кола!
– Дай мне припомнить, – сказал Риенцо, – сегодня не седьмое ли число октября? Да! Седьмое число (это надо заметить), мои враги уступили моей силе! Седьмое! Роковое число мое в худом и в хорошем: семь месяцев я управлял в качестве трибуна; семь лет я был в изгнании; а завтра, когда у меня не будет более врагов, исполнится семь недель с тех пор, как я воротился в Рим!
Между тем, в замке Орсини, на большом дворе, туда и сюда двигаются огни. Анджело Виллани украдкой выходит из задних ворот. Прошел час, и луна поднялась высоко; к развалинам Колизея из улиц и переулков по двое пробираются люди, принадлежащие, как можно судить по их одежде, к низшему классу. Опять показалась фигура сына Монреаля, выходящая из этих развалин. Стало еще позднее – месяц заходит, серый свет мерцает на востоке, ворота Рима близ церкви св. Иоанна латеранского отворены! Виллани разговаривает с часовыми. Месяц зашел, горы потускнели от печального и холодного тумана. Виллани у дворца Капитолия, там нет ни одного солдата! Куда девались римские легионы, которые должны были охранять и свободу, и освободителя Рима?
IX
ОКОНЧАНИЕ ОХОТЫ
Было утро 8 октября 1354 года. Риенцо, проснувшийся рано, беспокойно ворочался на постели.
– Еще рано, – сказал он Нине, нежная рука которой обнимала его шею, – кажется никто из моих людей еще не вставал. Но у меня день начинается раньше, чем у них.
– Не вставай еще, Кола, тебе нужен сон.
– Нет, я чувствую лихорадочное состояние, и эта старая рана в боку мучит меня. Мне нужно писать письма.
– Позволь мне быть твоим секретарем, – сказала Нина.
Риенцо с любовью улыбнулся, вставая. Он пошел в свой кабинет, примыкавший к спальне и, по своему обыкновению, принял ванну. Потом он воротился к Нине, которая, уже одетая в широкое платье, сидела за письменным столом, готовая к работе.
– Как все тихо! – сказал Риенцо. – Какую спокойную и очаровательную прелюдию составляют эти часы перед беспокойным днем.
Наклонившись над плечом жены, Риенцо продиктовал несколько писем, прерывая по временам эту работу замечаниями, какие приходили ему на ум.
– Ну, теперь к Аннибальди! Кстати, молодой Адриан должен быть у нас сегодня; как я радуюсь за Ирену!
– Милая сестра, да! Она любит, если кто-нибудь может любить, как мы, Кола.
– Да; но за работу, мой прекрасный писец! А! Что это за шум? Я слышу вооруженную поступь, лестница гремит, кто-то громко произносит мое имя.
Риенцо бросился к своему мечу; дверь вдруг отворилась, и человек в полном вооружении явился в комнате.
– Что это значит? – сказал Риенцо, становясь впереди Нины с обнаженным мечом.
Неожиданный посетитель поднял наличник: это был Адриан Колонна.
– Бегите, Риенцо! Спешите, синьора! Благодарите небо, что я могу еще спасти вас. Когда я и моя свита были освобождены взятием Палестрины, то боль от моей раны задержала меня прошлую ночь в Тиволи. Город был наполнен солдатами, но не твоими, сенатор. До меня дошли слухи, которые встревожили меня. Я решился ехать, и когда подъехал к Риму, ворота были отворены настежь!
– Как!
– Ваша стража исчезла. Потом я наехал на толпу наемников Савелли. Знаки, по которым они увидели, что я принадлежу к дому Колонны, обманули их. Я узнал, что в этот именно час некоторые из ваших врагов находятся внутри города, что остальные на пути, что даже народ вооружается против вас. Я поехал через самые темные улицы, чернь там уже собиралась. Они приняли меня за твоего врага и кричали. Я приехал сюда, часовых нет. Боковая дверь внизу отворена. Во дворце не видно ни души. Спешите, бегите, спасайтесь! Где Ирена?
– Капитолий брошен! Это невозможно! – вскричал Риенцо. Он прошел через комнаты до передней, где обыкновенно помещался ночной караул, она была пуста! Он поспешил в комнату Виллани, его не было! Он хотел идти дальше, но дверь была заперта снаружи. Было ясно, что всякий выход отрезан, исключая дверь внизу, и эта дверь отворена для того, чтобы впустить убийц его!
Риенцо вернулся в свой кабинет. Нина уже пошла разбудить и приготовить Ирену, комната которой была на другой стороне.
– Живей, сенатор! – сказал Адриан. – Кажется, есть еще время. Мы должны пробраться к Тибру. Я поставил там верных оруженосцев и норманнов. Нас ждет лодка!
– Тихо! – прервал Риенцо, слух которого в последнее время сделался необыкновенно острым. – Я слышу отдаленный крик – знакомый крик – viva l'Popolo! Да! Это, должно быть, друзья.
– Не обманывай себя; ты едва имеешь одного друга в Риме.
– Тс! – прошептал Риензи. – Спаси Нину, спаси Ирену. Я не могу идти с тобой.
– Ты с ума сошел?
– Нет! Но я не боюсь. Кроме того, если я пойду с вами, то могу погубить вас всех. Если меня найдут с вами, то вас убьют вместе со мной. Без меня вы в безопасности. Мщение не может коснуться Нины и Ирены, хотя они жена и сестра сенатора. Спаси их, благородный Колонна! Кола ди Риенцо возлагает свои надежды единственно на Бога!
Нина вернулась; с ней – Ирена. Вдали послышался топот толпы – тяжелый, медленный, становившийся все гуще и гуще.
– Теперь, Кола... – сказала Нина со смелым и веселым видом и взяла мужа под руку, между тем как Адриан взял Ирену.
– Да, теперь, Нина, – сказал Риенцо наконец, – мы расстаемся. Если это мой последний час, то молю Бога благословить и защитить тебя! Ты была моим сладким утешением; ты была заботлива, как мать, нежна, как дитя, ты улыбка моего сердца, ты, ты...
Риенцо почти совсем потерял мужество. Глубокие противоречивые чувства, исполненные невыразимой нежности и благодарности, не дали ему говорить.
– Как! – вскричала Нина, прильнув к его груди. – Расстаться! Никогда! Мое место возле тебя; целый Рим не сможет сдвинуть меня оттуда.
Адриан в отчаянии схватил ее руку и старался оттащить от Риенцо.
– Не троньте меня, синьор! – сказала Нина, махнув рукой с гневным величием. Глаза ее сверкали, как у львицы, которую охотники хотят разлучить с ее детенышами. – Я жена Колы ди Риенцо, великого римского сенатора, я буду жить и умру возле него!
– Возьмите ее отсюда, скорей, скорей! Я слышу шаги толпы.
Ирена оставила руку Адриана, упала к ногам Риенцо и обняла его колени.
– Идем, мой брат, идем! Зачем терять эти драгоценные минуты? Рим запрещает тебе губить жизнь, в которой сосредоточивается его существование.
– Ты права, Ирена; Рим связан со мной, и мы возвысимся или падем вместе! Оставь меня!
– Вы губите нас всех, – сказал Адриан с благородной и нетерпеливой горячностью. – Еще несколько минут – и мы погибли. Безрассудный человек! Вы избежали столь многих опасностей не для того, чтобы пасть под ударами разъяренной черни!
– Я уверен в этом, – сказал сенатор, и его высокая фигура, казалось, стала выше еще, соревнуясь с величием его души. – Я еще восторжествую! Никогда мои враги – никогда потомство не скажет, что Риенцо в другой раз оставил Рим. Чу, «Viva l'Popolo!» – все еще народный крик. Он пугает только моих врагов! Я восторжествую и буду жить!
– И я с тобой, – сказала Нина твердо.
Риенцо помолчал, взглянул на жену, страстно прижав ее к своему сердцу, поцеловал её несколько раз и сказал:
– Нина, я приказываю тебе, – иди!
– Никогда!
Он не отвечал. Лицо Ирены, покрытое слезами, встретилось с его взглядом.
– Мы обе погибнем с тобой, – сказала она, – только вы, Адриан, оставьте нас.
– Пусть так, – сказал рыцарь грустно, – мы все останемся, – и он перестал настаивать.
Последовала мертвая, но короткая пауза, прерываемая только судорожными всхлипываниями Ирены. Топот яростной толпы слышан был с ужасной явственностью. Риенцо, казалось, задумался; потом, подняв голову, спокойно сказал: – Вы победили, я присоединяюсь к вам, только соберу эти бумаги. Я догоню вас. Скорее, Адриан, спасите их. – И он указал на Нину.
Не дожидаясь другого намека, молодой Колонна схватил Нину своей сильной правой рукой, а левой поддерживал Ирену, которая, от ужаса и волнения, почти лишилась чувств. Риенцо освободил его от более легкого бремени: он взял свою сестру на руки и сошел по извивающейся лестнице. Нина оставалась пассивной; она слышала сзади шаги мужа, и этого было довольно для нее; она только обернулась один раз, чтобы поблагодарить его взглядом. Высокий норманн, в броне, стоял у отворенной двери. Риенцо положил Ирену, совсем лишившуюся чувств, на руки солдата и молча поцеловал ее бледную щеку.
– Скорее, монсиньор, – сказал норманн, – они идут со всех сторон. – Сказав это, он побежал с лестницы со своей ношей. Адриан шел с Ниной. Риенцо на минуту остановился, поворотил назад и был в своей комнате прежде, чем Адриан заметил его отсутствие.
Он поспешно снял с постели одеяло, прикрепил его к решетке окна и с помощью его спустился на балкон, бывший внизу на расстоянии многих футов. – Я не хочу умереть как крыса, в ловушке, которую они для меня поставили! – сказал он. – Вся толпа будет по крайней мере видеть и слышать меня.
Это было делом одной минуты.
Между тем Нина, едва сделав несколько шагов, заметила, что она одна с Адрианом.
– Ах! Кола! – вскричала она. – Где он? Его нет!
– Ободритесь, синьора, он воротился за кой-какими секретными бумагами, которые забыл. Он сейчас догонит нас.
– Так подождем.
– Синьора, – сказал Адриан, скрежеща зубами, – разве вы не слышите шума толпы? Идем! Идем! – и он побежал скорее. Нина боролась с державшей ее рукой, любовь дала ей силу отчаяния. С диким смехом она вырвалась и побежала назад. Дверь была заперта, но не задвинута засовом. Дрожащими руками она отворила ее, задвинула тяжелым болтом и таким образом сделала для Адриана всякую попытку воротиться за ней невозможной. Она была на лестнице, она была в комнате. Риенцо исчез! Она побежала, громко призывая его, по парадным комнатам, – все было пусто. Она находила много дверей, у разных проходов, которые вели в нижние комнаты, запертые снаружи. Задыхаясь, она вернулась назад. Она побежала в кабинет, увидела, каким способом Риенцо спустился вниз; ее сердце сказало ей о его храбром намерении; она увидела, что они разлучены. – Но одна кровля соединяет нас, – радостно вскричала она, – и наша участь будет одинакова. – С этой мыслью она с безмолвным самоотвержением опустилась на пол.
Решась не оставлять верной и преданной четы, не сделав вторичного усилия, Адриан последовал за Ниной, но было уже слишком поздно: дверь была заперта для него. Толпа приближалась; он слышал ее крик, который внезапно изменился. Это уже не было восклицание; «Да живет народ!», а «Смерть изменнику!» Его солдат уже исчез, и только теперь, вспомнив о положении Ирены, Колонна с горькой печалью пошел прочь, сбежал с лестницы и поспешил к реке, где лодка и люди ожидали его.
Риенцо спустился на тот балкон, с которого он обыкновенно говорил с народом. Этот балкон примыкал к обширной зале, употреблявшейся в торжественных случаях для официальных пиров. С каждой стороны его были четырехугольные выдающиеся башни, окна которых, покрытые решетками, выходили на балкон. В одной из этих башен хранилось оружие, в другой был заключен Бреттоне, брат Монреаля. За этой последней башней была главная тюрьма Капитолия. Дворец и тюрьма находились в соседстве!
Окна залы были отворены, и Риенцо вошел в нее с балкона. Он тотчас же пошел в оружейную и из разных предметов оружия выбрал тот, который он имел на себе, когда около восьми лет назад выгнал баронов из Рима. Он надел кольчугу, оставив открытой только голову, и, взяв со стены большое римское знамя, вернулся опять в залу. Никто с ним не встретился. В этом огромном здании сенатор был один, за исключением арестантов и одного верного сердца, о присутствии которого он не знал.
Толпа приближалась уже не в равномерном порядке, а поток за потоком, и это яростное море принимало новые притоки из улиц и переулков, из дворцов и хижин. Многочисленность этих людей возбуждала их страсти, и они приближались – мужчины и женщины, дети и злые старики – во всей мощи возбужденной, выпущенной на волю и ничем не удерживаемой физической силы и грубой ярости. «Смерть изменнику! Смерть тирану! Смерть тому, кто наложил подать на народ!» «Mora l'traditore che ha fatta la gabella! – Mora!» Так кричала толпа, таково было преступление сенатора! Они перелезли через низкие палисады Капитолия; одним внезапным приливом наполнили обширную площадь, которая с минуту тому назад была так пуста, а теперь кишела людьми, жаждущими крови!
Вдруг наступила мертвая тишина; на балконе показался Риенцо. Голова его была обнажена, и утреннее солнце освещало его величавый лоб и волосы, преждевременно поседевшие в заботах о благе этой безумной черни. Он стоял бледный, выпрямившись во весь рост, и в его чертах не было ни страха, ни гнева, ни угрозы, а только глубокая скорбь и высокая решимость. На минуту толпа почувствовала стыд и благоговение.
Сенатор указал на знамя, украшенное девизом и гербом Рима, и начал:
– Я – тоже римлянин и гражданин. Выслушайте меня!
– Не слушайте его! Не слушайте! Его коварный язык обморочит нас! – вскричал кто-то громче его, и Риенцо узнал голос Чекко дель Веккио.
– Не слушайте его! Прочь тирана! – вскричал более пронзительный и молодой голос; Риенцо взглянул: возле кузнеца стоял Анджело Виллани.
– Не слушайте его! Смерть убийце! – вскричал голос вблизи, и из-за решетки соседней тюрьмы устремился на сенатора подобный глазу тигра, сверкающий, мстительный взгляд брата Монреаля.
Тогда от земли к небу поднялся рев черни:
– Прочь тирана, который наложил подать на народ!
Град камней застучал по кольчуге сенатора, но он не шевелился. Ни один мускул его не обнаружил страха. Он был убежден в удивительной силе своего красноречия, лишь бы только выслушали его. Это вдохновляло его надеждой, и он стоял, негодующий и решительный, углубясь в свои мысли. Но это самое красноречие в настоящую минуту было самым страшным его врагом. Предводители толпы боялись, что народ его выслушает. «Без сомнения, – говорит один современный биограф, – если бы он только заговорил, то изменил бы их всех и дело было бы испорчено!»
Уже солдаты баронов присоединились к толпе и стали помогать ей оружием более смертельным, чем камни. Дротики и стрелы засвистели в воздухе. Раздался крик: «Принесите факелы!». Красный огонь их, боровшийся с солнечным светом, заволновался и Задвигался взад и вперед над головами толпы, как будто бы выпущенный в толпу сонм демонов. У больших дверей Капитолия наскоро было набросано множество соломы и дров, и внезапно вверх поднялся дым, мешая натиску осаждающих.
Риенцо уже не было видно. Стрела пронзила его правую руку, державшую римское знамя, ту руку, которая дала конституцию республике! Он удалился в пустую залу.
Он сел; из глаз его брызнули слезы. Это не были слезы слабости, но слезы, проистекавшие из более возвышенного источника; слезы, приличные воину, когда его оставляет войско, – патриоту, когда его соотечественники стремятся к своей собственной погибели, – отцу, когда против него восстают собственные, любимые им дети... Они облегчили его, но вместе с тем ожесточили его сердце!
– Довольно, довольно! – сказал он, вставая и презрительно отирая увлажненные глаза. – Я рисковал, подвергался опасностям и довольно работал для этого малодушного и выродившегося племени. Я обману их злобу. Отказываюсь от мысли, которой они так мало достойны! Пусть Рим гибнет! Наконец я чувствую, что я благороднее моих соотечественников. Они недостойны такой высокой жертвы!
При таком убеждении смерть потеряла весь благородный вид, в каком представлялась ему, и он решился обмануть своих неблагодарных врагов, посмеяться над их бесчеловечной яростью, сделав попытку к спасению своей жизни. Он снял с себя оружие; его ловкость, проворство, хитрость возвратились к нему. Деятельным умом своим он начал придумывать, как бы ему переодеться и уйти, он оставил залу, прошел через другие более скромные комнаты, предназначенные для слуг и наемников, нашел в одной из них грубый костюм служителя, надел его, положил на голову кое-какие вещи, принадлежавшие дворцу, как будто желая похитить их, и сказал со своим прежним саркастическим смехом:
– Когда все другие друзья оставляют меня, то я, конечно, могу оставить самого себя! – Затем он стал ждать удобного случая.
Между тем пламя разгоралось сильнее и сильнее; наружная нижняя дверь уже совсем сгорела, из оставленной им комнаты хлынул огонь с клубами дыма, дерево трещало, свинец расплавлялся, ворота падали с шумом; для всей толпы был открыт страшный вход, гордый Капитолий Цезарей готов был пасть! Теперь нельзя было терять времени! Риенцо прошел через пылавшую дверь, через дымившийся порог, невредимо пробрался за внешние ворота и очутился среди толпы.
– Внутри есть что пограбить, – сказал он на римском patois окружающим, скрывая лицо под своей ношей. – Suso, suso a gliu traditore!
Чернь бросилась мимо него, он пошел дальше, добрался до последней лестницы, спускающейся к открытым улицам, он был уже у последних ворот, видел перед собой жизнь и свободу...
Один солдат (принадлежавший к его собственным телохранителям) схватил его:
– Стой! Куда идешь?
– Смотрите, как бы сенатор не ушел переодетый! – вскричал голос сзади. Это был голос Виллани. Ноша, скрывающая лицо Риенцо, была сброшена им с головы; – он был открыт!
– Я сенатор! – сказал он громко. – Кто смеет трогать представителя народа?
В одно мгновение вокруг него собралась толпа. Сенатора быстро потащили к площади Льва. При сильном свете трескучего пламени серый памятник пылал, как будто сам был огненный!
Придя туда, толпа расступилась, устрашенная важностью своей жертвы. Молча стоял он и оглядывался вокруг. Ни засаленная одежда его, ни ужас этой минуты, ни гордая печаль о том, что он открыт, не могли лишить его осанку величия и ободрить собравшиеся и смотревшие на него тысячи народа. Весь Капитолий, объятый пламенем, с ужасным великолепием освещал необозримую массу людей. По длинной перспективе улиц тянулись огненный свет и плотная толпа черни, заканчивающаяся сияющими знаменами Колоннов, Орсини, Савелли! В Рим вступали действительные тираны этого города! Когда в горящем воздухе раздался звук их приближающихся горнов и труб, то смелость, казалось, возвратилась к черни. Риенцо начал говорить; первое слово его было сигналом для его смерти.
– Умри, тиран! – вскричал Чекко дель Веккио и вонзил кинжал в грудь сенатора.
– Умри, палач Монреаля! Теперь дело мое выполнено! – проворчал Виллани и нанес второй удар. Потом, отступив назад и увидев кузнеца, который, совсем опьянев от бешенства зверской страсти, бросал свою фуражку кверху и громко кричал и, как осел в басне, пинал павшего льва, молодой человек бросил на него взгляд подавляющего, горького презрения, вложил свой кинжал в ножны и, медленно повернувшись, чтобы выйти из толпы, сказал:
– Глупец! Жалкий глупец! К тебе и к этим людям кровь родственника не вопиет о мщении!
Они не обратили внимания на его слова и не видели, как он ушел, потому что когда Риенцо без слов и стона упал на землю, когда над ним сомкнулись ревущие волны толпы, то сквозь весь этот шум послышался резкий, пронзительный, дикий крик. В окне дворца стояла Нина. Только лицо ее и простертые из окна, руки видны были среди огня, пылавшего внизу и кругом. Прежде чем звук этого пронзительного крика замер в воздухе, все крыло Капитолия, где она находилась, рухнуло со страшным треском черной безобразной массой.
В этот час одинокое судно быстро неслось вдоль Тибра. Рим был уже далеко, но мрачное пламя пожара отражалось на спокойной стеклянной поверхности реки: ландшафт был неописуемо прекрасен; никакой живописец или поэт не в состоянии изобразить этот солнечный свет, дрожавший на осенней траве и наводивший нежное спокойствие на волны золотого потока.
Глаза Адриана были устремлены на башни Капитолия, которые, будучи охвачены пламенем, отделялись от окружавших их шпилей и куполов. Без чувств прильнув к его груди, Ирена, к счастью, не сознавала ужаса, происходившего в эту минуту.
– Они не смеют, – сказал благородный Колонна, – они не смеют тронуть ни одного волоса с этой священной головы! Если Риенцо погибнет, то и свобода Рима погибнет навсегда! Как эти башни, гордость и монумент Рима, которые возвышаются над пламенем, он возвысится над опасностями времени. Сам этот Капитолий, невредимый среди яростной стихии, служит ему эмблемой!
Едва Адриан сказал это, пламя было омрачено огромным столбом дыма; глухой треск, ослабленный расстоянием, достиг его слуха, и в следующий момент башни, на которые он смотрел с напряженным вниманием, исчезли. Казалось, сильный, ужасный блеск заполнил атмосферу, делая весь Рим погребальным костром для последнего римского трибуна!
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru
Оставить отзыв о книге
Все книги автора
[1] Gibbon, vol. XII, с. 59.
[2] Так говорят новейшие историки, но представляется более вероятным, что Риенцо был послан в Авиньон после Петрарки. Как бы то ни было, но Петрарка и Риенцо сблизились в Авиньоне, как говорит сам Петрарка в одном из своих писем.
[3] Де Сад думает, что мать Риенцо была дочерью одного из незаконных сыновей Генриха VII и подкрепляет это мнение свидетельством рукописи, хранящейся в Ватикане. Но по свидетельству современных биографов, Риенцо, обращаясь к Карлу, богемскому королю, ссылается на свое родство с ним по отцу: «Divostro legnagio sono figho di bastardo d'Enrico imperatore», etc. Позднейший писатель, Padre Gabrini, в подтверждение происхождения Риенцо, ссылается на одну надпись: «Nicolaus Tribunus... Lavrentii Teutonici Filius», etc. Ac.
[4] Не в теперешнем безобразном одеянии, которое, говорят, изобрел Микеланджело.
[5] Около восьми лет после того, долго сдерживаемая ненависть венецианского народа к этой самой мудрой и бдительной из всех олигархий вспыхнула заговором при Марино Фалиеро.
[6] Эдуарда III, в царствование которого начали проявляться мнения более либеральные, нежели какие господствовали в следующем столетии.
[7] Современный биограф Колы ди Риенцо. Издание Циферино Ре Forl: 1828 г.
[8] Случаи, совершенно отдельные друг от друга (так как история, подобно вымыслу, имеет свои привилегии).
[9] Сисмонди приписывает Риенцо прекрасную речь при объяснении картины, речь, в которой он гремел против пороков патрициев. Современный биограф Риенцо ничего не говорит об этой речи. Но, очевидно, Сисмонди счел нужным смешать в одно два обстоятельства.
[10] Хотя правда, что любовные сонеты Петрарки не были тогда, как и теперь, наиболее уважаемыми из его произведений, но говорить, что они были мало известны и что к ним итальянцы были холодны, – большая ошибка. Они имели огромный и всеобщий успех. Каждый певец пел их на улицах, и по словам Филиппа Виллани – gravissimi nesciebant abstinere, – т. е. даже самые серьезные люди не могли удержаться от чтения их.
[11] Это известная Сивилла Доменикино. Как произведение искусства, Сивилла Тверчино, называемая персидской Сивиллой и находящаяся в той же коллекции картин, может быть выше; но по красоте и характеру Сивилла Доменикино несравненна.
[12] Небольшие руки и ноги, хотя бы они были непропорциональны с другими частями тела, считались в то время так же, как и в более образованный век, отличием людей благородного происхождения. Многим из читателей известно, как страдал Петрарка от тесных башмаков. Этой особенностью до сих пор отличается настоящая норманнская порода, и понятие о красоте маленьких рук и ног ведет свое начало скорее от феодальных, чем от классических времен.
[13] Врожденный цвет решимости был испорчен бледным оттенком думы.
[14] Первый город Альба, Alba Longa, происхождение которого приписывается баснословным сказанием Асканию, был разрушен Туллом Гостилием. Второй Альба, или новейший Альбано, был построен на равнине внизу древнего города, незадолго до времен Нерона.
[15] Иннокентий VI несколько лет спустя провозгласил Монреаля худшим, нежели Тотила.
[16] Существующий ныне Капитолий очень не похож на строение времен Риенцо: читатель не должен думать, что настоящая лестница, сделанная по рисунку Микеланджело, у подножья которой стоят два мраморных льва, взятых Пием IV от церкви св. Стефана дель Какко, есть лестница Базальтового льва, так связанная с историей Риенцо. Этого безмолвного свидетеля его судьбы теперь уже нет.
[17] И Гиббон, и Сисмонди, из которых ни тот, ни другой, кажется, не справились внимательно с подлинными документами, сохраненными Гок-Семиусом, ничего не говорят о представительном собрании, которое было почти первым государственным делом Риенцо. Через шесть дней после достопамятного 19 мая он обратился к народу Витербо в письме, которое сохранилось до сих пор. Он требует, чтобы витербийцы выбрали и послали в главный совет двух депутатов.
[18] Гиббон.
[19] В более северных странах канун рыцарства проводился без сна. В Италии церемония охранения доспехов, по-видимому, не была соблюдаема с такой суровостью.
[20] В более северных странах канун рыцарства проводился без сна. В Италии церемония охранения доспехов, по-видимому, не была соблюдаема с такой суровостью.
[21] Франджипани заимствовал свои девиз из сказания о каком-то баснословном предке, который разделил свой хлеб с нищим во время голода.
[22] Однако же, по геральдическому тщеславию, Савелли обыкновенно брали для своего герба изображение льва.
[23] В Риме было ужасное множество вдов.
[24] Опухоль, которая была роковым симптомом моровой язвы.
[25] Фамилия Риенцо была Габрини.
[26] По обычаю, существовавшему во Флоренции, умерших относили на кладбище на носилках люди одинакового с ними звания. Но чума создала особую промышленность: во время ее эту обязанность отправляли люди, принадлежавшие к самой низшей черни, будучи привлечены огромной платой. Они назывались Becchini.
[27] Нелепая басня, принятая некоторыми историками.
[28] Дядя императора Карла.
[29] Речь эта взята у безымянного биографа lib. II. cap. 12.
[30] Этот Малатеста, синьор знатной фамилии, был одним из самых искусных воинов Италии. Граждане Римини сделали его и брата его, Галеотто, совокупными властителями этого государства. Долгое время они были врагами церкви, наконец кардинал Альборнос сделал их предводителями ее войск.
[31] Кажется, это был тот самый Аннибальди, который впоследствии убит в одной схватке: Петрарка хвалит его храбрость и сожалеет о его судьбе.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 130; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!