ИСКУПЛЕНИЕ ОБРЕТЕШЬ В РАДОСТИ ИСЦЕЛЕННЫХ 4 страница
Я слушал, кивал головою и видел, что никаких реплик от меня не требовалось. В. Э. Фимотин рад был гостю, ему явно нравилось собственное красноречие, возможность показать кругозор и умение разбираться в людях. И конечно, очень его стимулировало доверие властей, которые его, именно его, пригласили высказаться и оценить деятельность работника милиции. Разглаживая тонкими пальцами корректные рыжеватые усики над узкими сухими губами, он продолжал:
– Конечно, сейчас по книжкам привыкли, что участковый – это добрый такой дядечка, всей улице родная душа и тому подобное. Поздняков Андрей Филиппович не из таких, прямо скажем. Мужчина он серьезный, я бы сказал, суровый даже, без всяких там улыбочек, ну и кой‑кому это не нравится. «Грубый, – говорят, – солдафон». Только неправильно они судят: грубостей он не допускает и в отношениях проявляет законную вежливость. Так что меня не это беспокоит… Пьет он!
Если бы Виссарион Эмильевия заявил вдруг, что он император римский, я бы меньше удивился, чем такому повороту в его благожелательном повествовании. Но он сказал, что участковый Поздняков пьет, и это требовало серьезного отношения.
– Так и монахи пьют, – сказал я как можно небрежнее. – Важно как, где и с кем.
– Вот именно: как и где, – подтвердил Фимотин. – Если бы он дома в выходной приложился несколько, и нос, как говорится, в табаке, – на здоровье и пожалуйста. Но только есть мнение, что как раз дома он от этого воздерживается. Неподходящая, по моим сведениям, у него дома обстановочка. Не для выпивки, а вообще…
|
|
|
Фимотин поднял палец, прошелся по комнате, и, хотя бледное, сухое лицо его было спокойно, маленькие зоркие глазки под нависшими желтыми кустиками бровей выражали живейшее участие.
– И вы считаете… – осторожно начал я.
– И я считаю, – перебил Фимотин, – что капитан Поздняков Андрей Филиппович на этой почве несколько злоупотребляет… Вы, повторяю, меня правильно поймите, я ему добра желаю, но… но… В общем, не мое это, конечно, собачье дело, извините меня за выражение, но мне как гражданину, как старому кадровому работнику… обидно, если хотите, больно видеть этот нос его, на котором каждый день прожилочек прибавляется, глаза, постоянно красные… запашок при разговоре ощущается…
– М‑да, ситуация, – промямлил я растерянно. – И часто это бывает?
– Как вам сказать! – Фимотин помолчал, подумал, рассеянно взъерошил жесткий ежик прически, подошел к столу, отпил квасу. – Я ведь лично не так уж и часто с ним непосредственно встречаюсь… Но в те разы, когда встречаюсь… Дада, наблюдается вышеупомянутое. И, позволю себе не скромничать в рассуждениях, не для меня же персонально он каждый раз… того.
|
|
|
– Это очень важно, что вы говорите, – сказал я. – И мы к таким фактам относимся очень серьезно.
– Так ведь я потому и изложил сомнения свои, что это важно. – Фимотин нахмурился, кустистые брови сошлись над переносьем. – Неровен час переберет, как говорится, глядишь – и заснет где… А в кобуре‑то – оружие табельное, в кармане – книжечка красная. До беды‑то далеко ли?..
Ну и ну! Виссарион Эмильевич, кто же ты? Провидец? Или мошенник? Откуда ж тебе предвидеть так точно беду, которая грянула на Позднякова? Как же это ты все так правильно угадал? А может быть, не угадал, а знаешь? Но откуда?
Тут я, наверное, дал промашку, не ответив сразу на сердечное опасение Фимотина за судьбу и честь Позднякова. Потому что он вдруг улыбнулся во все лицо, и я видел, что улыбаться – занятие для него непривычное но, во всяком случае, улыбнулся он самостоятельно, без посторонней помощи:
– Да что это мы заладили с вами, товарищ инспектор, про все мрачное, и я тут раскаркался: невзначай навредишь еще хорошему человеку. Все‑таки в целом надо сказать, что он товарищ положительный, вы это с уверенностью и чистой совестью можете так и доложить начальству. Низовой исполнительный аппарат находится у нас на надлежащей высоте, – добавил он значительно.
|
|
|
Я пил холодный гриб и с интересом рассматривал этот паровоз со стравленным паром. В начале разговора я видел его стоящим в конце железнодорожной колеи, где перед носом – три метра рельсов, а дальше загибаются они вверх крючками, на которые набита шпала – как окончательный и бесповоротный шлагбаум, дальше пути нет, все дороги сошлись и окончились здесь. А теперь возникло у меня ощущение ошибки: вдруг по ночам он выползает из своего тупика и во мраке и тишине, без света, без пара, без приказа о конце консервации носится по пустынным перегонам, сметая с рельсов зазевавшихся людей…
– Я человек незлой. И совершенно безвредный. Как бабочка‑махаон. – Борис Чебаков взмахнул длинной гривой великолепных черных волос и весело засмеялся. Я тоже засмеялся, совершенно искренне. – Вот рассудите сами, инспектор, вы же производите впечатление человека интеллигентного: ну может ведь так случиться, что у человека есть призвание, которое не лежит в производственной сфере?
– А какое у вас призвание? – спросил я с интересом. – – Быть натурщиком?
– Ну‑у, фи, это не разговор! Ведь вы работаете в МУРе, наверное, не потому, что вам больше всего на свете нравится ловить вонючих воришек и пьяных грабителей?
|
|
|
– Не потому, – кивнул я.
– Вот и я работаю натурщиком не потому, что это мне больше всего нравится. Хотя и не разделяю предрассудков в отношении этой профессии.
Видимо, я не совладал с мускулами лица и невольно ухмыльнулся. Чебаков заметил это и сказал:
– Господи, когда же вы, товарищи‑граждане‑люди, поймете, что быть натурщиком – это очень тяжелая и творческая работа?
– Творческая? – переспросил я.
– А вы что думали? Почему художественная классика одухотворенна, а не сексуальна? Потому, что Джорджоне или Микеланджело искали не складный кусок мяса на гибком костяном каркасе, а мечтали в красоте обрести душу человеческую! И натуру подбирали годами!
– Вы напрасно так кипятитесь – я не спорю. Хотя и воздержался бы ставить телегу впереди лошади: помимо натурщика кое‑что еще и художник значит. Но мы недоговорили насчет вашего призвания.
Комната Бориса Чебакова, небольшая, квадратная, была похожа на цветную трехмерную фотографию из альбома модных жилых интерьеров. Тахта, два глубоких кресла, яркий палас на полу, стены с элегантными удобными стеллажами, проигрыватель‑стереофоник с парой нарядных спикеров, иконы, ряды долгоиграющих пластинок в цветных блок‑пакетах, четыре распятия – одно из них замечательно красивое, старинный бронзовый фонарь. На потолке углем нарисованы – из угла в угол, от двери к окну – следы громадных босых ног. И во всем этом салонно‑будуарно‑музыкально‑молельном великолепии царил Борис Чебаков – здоровенный и красивый парень с застенчиво‑наглой улыбкой.
– Насчет призвания? – сказал задумчиво Чебаков. – Не знаю, можно ли считать это призванием, но я бы хотел написать о джазе…
Он замолчал, и я спросил:
– Статью? Или книгу?
– Нет, это, конечно, не статья, даже не книга. Я бы хотел написать себя, свою личность в джазе – поток ощущений, образов, мыслей, тот мир, который мне открыт в музыке.
– А сами вы играете?
– Нет, мое призвание – слушать. Слушать и чувствовать.
Ей‑богу, он сбил меня с толку. Мы живем устоявшимися представлениями, и резкое переключение их вышибает из нас уверенность в истине. Я смотрел на него почти с благоговением, потому что одно из самых твердых моих убеждений состоит в том, что человек должен скрывать свои паразитические наклонности. И до сих пор мне не приходилось встречаться с таким разнузданно‑откровенным выражением потребительства, возведенного в ранг жизненной программы, такой искренней эманации захребетничества. Прямо‑таки король, его тунеядское величество!
– Вам это не очень понятно? – предупредительно спросил Борис.
– Да, не совсем, – кивнул я. – Буду вам признателен, если вы мне разъясните конкретнее.
– Пожалуйста, – Борис закурил сигарету, уселся поудобнее в кресле. – Мы живем в очень богатом мире. Материально богатом. И никакой нужды в том, чтобы обязательно все производили материальные ценности, не существует. Люди гонятся за техническим развитием, а это не серьезнее, чем попытки кошки ухватить свой собственный хвост. Человек позавидовал птице – получил себе на голову стратегический бомбардировщик. Захотел думать и считать быстрее – пожалуйста: бомбардировщик наводится на цель электронной машиной. Мечтал видеть сквозь мглу – радар обеспечивает точность попадания. Можно еще говорить об Эйнштейне и атомной бомбе, но проще сказать: людям не хватает духовной жизни, а они мечтают о «Запорожце».
– А как у вас обстоит с духовной жизнью? – терпеливо спросил я.
– О, с этим у меня все в порядке, – спокойно заверил меня Чебаков. – Вот мои друзья, мои эмоциональные наставники…
Он снял с полки несколько пластинок, протянул мне. На цветном мелованном конверте был мастерски сфотографирован музыкант: молодой негр сидит в известной позе Рамзеса, на коленях гитара, глаза закрыты.
– Это Джимми Хендрикс, великий музыкант. Видите зеленоватый дым вокруг голову, как нимб? Знак, что он скоро умрет. Они ведь все здорово «подкуривают»…
– И что, умер?
– Да, он отравился наркотиками у Моники Донеман. Это был тогда жуткий скандал в ФРГ. Ах, какой божественный гитарист! Безусловно, первая в мире соло‑гитара. Хендрикс выдрессировал ее, как живого зверька, – она говорить умела. Он, когда играл, не просто перебирал струны – он свою гитару бил, ласкал, щипал, гладил…
– Вы разве видели, как он играет?
Чебаков усмехнулся:
– Зачем мне видеть, я слышал. И чувствовал. – Он показал на другие пластинки: – Это концерт Джаннис Джоплин «Болл ин чейн», это – Фрэнк Заппа, это – Биби Кинг, это – Джордж Харрисон и Эрик Клаптон, это – Пинк Флойд, это – программы «голливудливс» Кеннета Хита… Хотите послушать? – неожиданно предложил он.
– Да нет уж, спасибо, у меня, наверное, для такого серьезного дела нет призвания, а самое главное – времени. У меня вот как раз сильные перебои с духовной жизнью, потому что мне платят зарплату, к сожалению, не за поток ощущений, образов и мыслей, которые могут мне открыться в джазе. Так что хотел бы спросить…
– Весь к вашим услугам!
– Сколько стоит у фарцовщика такая пластинка?
Борис отчаянно улыбнулся:
– Диск «запиленный» или новый?
– Новый.
– От ста до двухсот рубликов.
Это он точно сказал, я ведь и без него знаю цены: немало мне пришлось повозиться с делами фарцовщиков.
– Вот смотрю я на ваш стереофоник, иконы, на ваши диски и на вас самого, Чебаков, и является моим очам зрелище модного молодого человека, который весь из себя расклешенно‑приталенный, в рубахе «суперральф» – ворот на четыре удара, в джинсовом костюме, да не в каком‑нибудь там «запальном», а в самом что ни на есть фирмовом «вранглере», с золотыми «зипами».
– «Лэвис‑коттон», – спокойно поправил меня Чебаков. – Можете добавить еще Байтовые траузера с задвигалами[1].
– Ну, «лэвис‑коттон», не будем мелочными. И сами вы есть такой отстраненный от нашей ничтожной людской суеты, весь в высокой духовной жизни, что мною невольно овладевает зависть: мне ведь всегда хотелось быть похожим на таких замечательных людей. Но вот скребется во мне один гаденький вопросик и все это распрекрасное ощущение портит…
– С каких, мол, шишей?.. – усмехнулся Борис.
– Ага! Совершенно точно! Вы уж помогите мне, а то уйду я от вас, не спросив по застенчивости, и окажется, что я свое счастье проморгал – мог бы и сам во «вранглер» одеться и диски по две сотни покупать. Иначе беда прямо – у меня‑то зарплата вашей побольше, а пластинки только с Ивом Монтаном покупаю.
– Конечно, научу, – готовно согласился Чебаков. – Чтобы разбогатеть, надо всегда помнить о трех вещах. Первое – бережливость. Второе – бережливость к сбереженному. Третье – бережливость к бережливо сбереженному. Вот и все.
Молодец парень! Нахал. Дерзкий. Видимо, ему удалось сорвать приличный куш, он на время «завязал», и наглость его – от ощущения сиюминутной безопасности. Ну и, конечно, он от природы болтун: есть такие мужики‑краснобаи, для которых молчание – каторга, и пускай с риском для головы, а удержаться от трепотни‑выпендривания он не может.
– … а когда живет человек красиво, в честном достатке, то у других это в глазах сразу троится. Как говорил наш бывший участковый Поздняков, «живешь не по средствам получаемой зарплаты»!
– А почему «бывший»? – быстро спросил я.
Чебаков задержался с ответом всего на мгновенье, но я ощутил это мгновение, как еле слышную склейку на магнитофонной ленте.
– Да что‑то не видать его давно. То ко мне через день таскался, а то уж вторую неделю не видать…
Нет, если он и знает что‑нибудь про историю с Поздняковым, то все равно сейчас не скажет. Его можно прижимать, когда есть на него какие‑то «компроматы», – тогда, изворачиваясь, он снова станет болтать и обязательно в чем‑нибудь протреплется. А так не скажет! И черт с ним! Паразит – одно слово.
– Ну что же, Чебаков, не захотели вы со мной пооткровенничать. И создалось у меня впечатление, что наши исправительные органы в работе с вами оказались не на высоте. А‑а?
Чебаков захохотал – почти радостно, и я окончательно уверился, что сейчас ему нас бояться нечего.
– Напрасно так думаете, инспектор. Сказано ведь, что я совсем безобидный, как бабочка. Пользы вам от меня немного, но и вреда никакого…
Он стал устанавливать на полке пакеты с пластинками, и неожиданно из стопы выскользнула и упала на пол рядом с моим креслом фотография. Я поднял ее и внимательно рассмотрел: красивая, совсем юная девушка закрывает одной рукой глаза от солнца, а другой обнимает за плечи улыбающегося Бориса Чебакова…
Очень люблю я приключенческие кинофильмы. Хорошие, плохие – они мне все нравятся, хотя бы потому, что я никогда не могу угадать, кто там злодей. Их всегда много – кандидатов в злодеи, у каждого есть подозрительный штришок в поведении или биографии, и, когда уже совсем нацелишься на кого‑либо из них, тут‑то и выясняется, что есть еще один – гораздо хуже прежних, но в конце концов виновником оказывается самый обаятельный приятный и мирный человек.
На работе у меня возникают трудности как раз из‑за того, что таких кандидатов совсем нет. И это намного сложнее, чем работа с десятью почтенными подозреваемыми, среди которых наверняка есть злодей.
Спускаясь по лестнице из квартиры Чебакова, я окончательно понял, что без каких‑то мало‑мальски реальных кандидатов мое дело с места не сдвинется. Самый соблазнительный вариант, при всей его трудоемкости, – искать преступника среди возможных врагов или недоброжелателей Позднякова – себя не оправдывал. Это не классическая композиция в купе вагона или в загородном доме, отрезанном от мира обвалом, и не запертая маленькая гостиница, куда никто не входил и откуда никто не выходил. На участке Позднякова проживает девять тысяч человек, как в приличном районном городке, и к ним ко всем не прицелишься: кто из них самый обаятельный, незаметный и приятный, чтобы в нем отыскать преступника. Самый плохой из них – из тех, что вступали с Поздняковым в конфликт, – мог бы в крайнем случае ночью в подворотне ударить его кирпичом по голове. Но то, что произошло! Нет, вряд ли кому‑нибудь из них по силам провернуть такое дерзкое преступление среди бела дня.
Вчера мне в голову пришла еще одна мысль: а что, если мы совершенно произвольно объединили два не связанных между собой события и от этого история с Поздняковым приобрела зловещий характер? Ведь со слов Позднякова мы представляем себе все таким образом: преступник устроил ему ловушку, отравил и, когда тот утратил контроль над собой, вывел его со стадиона, украл пистолет и удостоверение, а самого бросил на газоне.
Но ведь может быть еще одна версия. Полностью доверяя словам Позднякова, я могу предположить и гораздо более скучный вариант: я сам слышал о многих случаях патологического опьянения с потерей сознания от минимальных доз алкоголя. Это может произойти от невротического состояния, от перегрева, от пищевого отравления. Вот если Поздняков действительно патологически опьянел от бутылки пива на тридцатиградусной жаре, не помня себя выбрался со стадиона и залег на траве, то пистолет и удостоверение из кармана мог у него спереть «чистильщик» – особо отвратительная порода воров, которые обкрадывают пьяниц…
Неспешно добрел я до автомата и позвонил Халецкому.
– Для вас есть новости, – буркнул он. – Хорошие.
– Что, меня в майоры произвели? – спросил я.
– Об этом запрашивайте управление кадров. А у меня только серьезные дела.
– Тогда поделитесь, пожалуйста.
– Пожалуйста. Химики дали заключение, подтверждающее слова Позднякова…
– Яд? – быстро спросил я.
Халецкий на мгновение замялся, потом медленно сказал:
– Да нет, это скорее лекарство…
– Лекарство?
– Да, химики считают, что это транквилизатор.
– – Красиво, но непонятно. Как вы сказали? Транкви…
– Транквилизатор. Это успокаивающее лекарство. Я у вас на столе видел.
– У меня?
– Да, андаксин. Это и есть транквилизатор.
– Что же, Позднякова андаксином отравили, что ли? Для этого кило андаксина понадобилось бы.
– Андаксин – малый транквилизатор, простейшая формация. А из пробки извлекли очень сложную фракцию. Кроме того, не будучи специалистом в этом вопросе, я затрудняюсь прочитать вам по телефону курс теоритической фармакологии.
– Все понял, мчусь к вам.
– Не мчитесь. Можете двигаться медленно, вам только думать надо быстро.
– Тогда я рискую не застать вас на службе.
– А на службе вы меня и не застанете: я стою в плаще.
– Как же так, Ной Маркович? Мне обязательно поговорить надо с вами!
– Больше всего вам подошло бы, Тихонов, чтобы я оставил свой дом и принес в кабинет раскладушку. Тогда вы могли бы заглянуть ко мне и среди ночи. Вас бы это устроило?
– Это было бы прекрасно! – искренне сказал я.
– Да, но жена моя возражает. Да и сам я, честно говоря, мечтаю организовать досуг несколько иначе.
– Как же быть? Отложим до завтра? Но знайте, что ужин вам покажется пресным, а постель жесткой из‑за мук любопытства, на которые вы меня обрекаете.
Халецкий засмеялся:
– Вы не оставляете для меня иного выхода, кроме как разделить ужин с вами. Надеюсь, что ваше участие сразу сделает его вкусным. Адрес знаете?
– Конечно. Минут через сорок я буду у вас дома.
– Валяйте. Смотрите только не обгоните меня – моя жена ведь не знает, что без вас наш ужин будет пресным…
В прихожей квартиры Халецкого висела шинель с погонами подполковника, и я подумал, что мне случается видеть его в форме один раз в год – на строевом смотру. Высокий худощавый человек в прекрасных, обычно темно‑синих костюмах, которые сидят на нем так, словно он заказывает их себе в Доме моделей на Кузнецком мосту, Халецкий в форме выглядит поразительно. Мой друг, начальник НТО полковник Ким Бронников, ерзая и стесняясь, стараясь не обидеть Халецкого, прилагает все усилия, что‑бы задвинуть его куда‑нибудь во вторую шеренгу – подальше от глаз начальства, ибо вид Халецкого в форме должен ранить сердце любого поверяющего строевика. Для меня это непостижимо: он получает такое же обмундирование, как и все, но мундиры его, сшитые в фирменном военном ателье, топорщатся на спине, горбятся на груди, рукава коротки, пуговицы почему‑то перекашиваются, и в последний момент одна обязательно отрывается, стрелка на брюках заглажена криво, и один шнурок развязался. И над всем этим безобразием вздымается прекрасная серебристо‑седая голова в золотых очках под съехавшей набок парадной фуражкой.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 133; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!