Графы, маркизы, виконты и Скорпион 9 страница
Я мулат, не отрекаюсь,
Сам господь меня поймет:
Даже если попытаюсь —
Шевелюра выдает!
Остальные хлопают в ладоши. Губы распахнуты в улыбке, тела мерно раскачиваются в такт мелодии.
Мулат поет:
Не смогу казаться белым,
Хоть лицо мне вымажь мелом, —
Больно круты завитки…
Гума подошел к компании. Первый, кого он увидел и едва узнал в щегольском темно‑синем костюме, был Родолфо, о котором вот уж долгие месяцы не было ни слуху ни духу. Родолфо сидел на перевернутом ящике и улыбался певцу. Здесь были еще Шавьер, Манека Безрукий, Жакес и Севериано. Старый Франсиско сидел тут же и пыхтел трубкой.
Родолфо, едва увидев Гуму, замахал руками:
— Мне очень нужно сказать тебе пару слов…
— Ладно…
Мулат уже кончил песню и стоял посреди круга, улыбаясь друзьям. Он задыхался после быстрой пляски, но глядел победителем. Это был Жезуино, матрос с «Морской русалки» — большой баржи, плававшей между Баией и Санто‑Амаро. Он улыбнулся Гуме:
— Привет, старина…
Манека Безрукий услышал это ласковое приветствие и пошутил:
— Лучше и не заговаривай с Гумой, Жезу… У парня руль сломался…
— Что сломалось?
— Потерял направление. Призрак ему явился…
Все засмеялись. Манека продолжал:
— Говорят, мужчина, как ему в голову дурь ударит, баба то есть, сразу идет ко дну. Вы разве не знаете, что он чуть было не разбил «Смелого» о большие рифы?
Гума в конце концов обозлился. Он никогда не обижался на шутки, но сегодня, сам не зная почему, прямо‑таки рассвирепел. Если б у Манеки Безрукого обе руки были здоровые… Но тут вмешались Севериано и Жакес.
|
|
|
— Какую шкуру подцепил ты на этот раз? — полюбопытствовал Жакес.
— Верно, старая ведьма какая‑нибудь, уж песок сыплется… — подхватил Севериано, разражаясь своим рокочущим, дерзким смехом.
Руфино, заметив, как Гума сжал кулаки, сказал примирительно:
— Ладно, хватит, ребята. Каждый живет, как знает.
— А ты ее ходатай, что ли? — Севериано засмеялся еще пуще. Все кругом тоже смеялись. Но долго им смеяться не пришлось, ибо Гума бросился с кулаками на Севериано. Жакес хотел разнять их, но Руфино оттолкнул его:
— Надо, чтоб один на один…
— Перестань дурью мучиться… Ты кто: мужчина или баба? Рыбацкая женка…
И Жакес бросился на негра. Руфино отскочил назад и, пробормотав: «Страшнее кошки зверя нет…» — ловко уклонился от удара, который хотел нанести ему Жакес, резко повернулся на пятках — и противник так и шлепнулся оземь во весь свой рост. А Гума тем временем награждал тумаками Севериано. Прочие глядели на все это, не понимая, что же здесь происходит. Внезапно Севериано высвободился и схватился за нож. Старый Франсиско вскрикнул:
|
|
|
— Он убьет Гуму…
Севериано прислонился к стене рынка, размахивал ножом и кричал Гуме:
— Пошли Розу драться со мной, ты не мужчина, ты баба!
Гума ринулся на него, но Севериано ударил его ногой в живот. Гума рухнул на землю, и противник так и упал на него с ножом в руке. Но тут Родолфо, дотоле беззаботно напевавший, рванулся вперед и сжал руку зачинщика с такой силой, что тот выронил нож. А Гума тем временем уже поднялся и снова напал на Севериано, и молотил его до тех пор, пока тот не свалился почти что замертво.
— А ты, видать, мужчина, только когда у тебя нож в руках…
Теперь негр Руфино пел победоносно:
Ну, храбрец, тебе досталось!
Ничего, попомнишь наших!
У тебя такая харя,
Словно ты объелся каши.
Люди медленно расходились. Несколько человек подхватили Севериано и отнесли его в лодку. Жакес пошел домой, бормоча угрозы. Гума и Руфино направились к «Смелому». Гума уже прыгнул на палубу, как вдруг послышался крик Родолфо:
— Ты куда?
Гума обернулся:
— Если б не ты, я был бы уж мертвый…
— Оставь, пожалуйста…
Родолфо вспомнил:
— Мы так мальчишками дрались. Помнишь? Только тогда мы были противниками.
Он снял свои начищенные ботинки и зашлепал по грязи к причалу:
|
|
|
— Мне надо сказать тебе два слова.
— Что такое?
— Ты не занят сейчас?
— Нет… (Гума был уверен, что тот попросит денег.)
— Тогда садись, поговорим.
— Что ж, я пошел… — Руфино распрощался.
Родолфо провел рукой по напомаженным волосам. От него пахло дешевым брильянтином. Гума подумал: где же он провел последние месяцы? В другом городе? В тюрьме за воровство? Толковали, что он на руку нечист. Крал бумажники, вымогал деньги в долг без отдачи, как‑то раз даже пустил в ход нож, чтоб очистить чьи‑то карманы. Тогда его впервые посадили. Но на сей раз Родолфо приехал нарядный и в долг ни у кого не просил…
— Ты отплываешь сегодня?
— Да. Направляюсь в Кашоэйру…
— Это срочно?
— Срочно. Груз со склада. От Ранжела, он просил поскорее, это для карнавала…
— Карнавал будет что надо…
Гума укладывал тюки на дне шлюпа:
— Говори, я тебя слышу отсюда.
Родолфо подумал, что так даже лучше, легче, так он не видит Гумы и может говорить без стеснения.
— Это запутанная история. Я лучше начну с самого начала…
— Да говори же…
— Ты помнишь моего отца?
— Старого Конкордиа? Помню, конечно… Он еще винный погребок держал, на базаре.
— Точно. Но мать мою ты не можешь помнить. Она умерла, когда я родился.
|
|
|
Он поглядел на воду. Помолчал. Потом бросил взгляд в трюм, где был Гума, раскладывающий тюки.
— Я слушаю, говори.
— Так вот: старый Конкордиа никогда не был женат на ней…
Гума поднял голову и удивленно взглянул вверх. Он увидел, что Родолфо стоит на корме у самого борта и задумчиво смотрит на воду. Зачем он пришел? Зачем рассказывает все это?
— Настоящая его жена жила в городе, на одной из улиц верхней части города. Когда отец умирал, он все рассказал мне… Ты сам видишь, я ничего не сделал, не пошел к этой женщине, его жене — что мне было там делать? Остался здесь с этим дырявым корытом, что мне оставил старик и на котором плавал раньше он сам. А потом я выбрал другую жизнь, здешняя меня не очень‑то тянет.
Гума поднялся наверх, уложив уже груз. Он сел напротив Родолфо.
— Жизнь и правда не легкая… Но что ж остается?
— Так и есть… Ушел я и с тех пор и качусь из одного места в другое.
Он опустил голову:
— Ты ведь знаешь, что я уж понюхал тюрьмы… Так вот, недавно иду я себе спокойно, достал немного деньжонок — выгодное дельце подвернулось с полковником Бонфином… Вот тут‑то я и наткнулся на сестру…
— У тебя есть сестра?
— Да я и сам не знал. Старик ни разу не обмолвился про дочку. Велел только разыскать его жену, она, мол, знает, что у него сын есть, и примет, и растить станет, как своего.
— И у нее была дочь…
— В тот день, о котором я рассказываю, мы и встретились. Она знала обо мне и разыскивала. С тех пор как мать умерла, — около года.
— А где ж она столько времени жила?
— У тетки, верней, у дальней родственницы какой‑то.
— Родственницы старого Конкордиа?
— Нет, видно, матери. Не разберешь толком.
Гума никак не мог понять: какое он‑то имеет отношение ко всему этому? Зачем Родолфо рассказывает ему эту историю?
— Так вот, друг. Девчонка меня разыскала. Говорила, что поможет мне встать на верный путь, много чего говорила, умно так. И вот что я тебе скажу: клянусь богом, лучше этой девчонки я в жизни не встречал… Она моложе меня, восемнадцать лет всего. Исправить меня она, конечно, не исправит, я уж, верно, совесть‑то совсем потерял. Кто ступит на эту дорожку, тому с нее не сойти…
Он помолчал, зажег сигарету:
— Раз отвык работать, то уж не привыкнешь…
Гума тихонько принялся насвистывать. Ему было жаль Родолфо. О нем плохо говорили в порту: что и на руку нечист, и ни на что не годен. Он завяз в этой жизни, теперь ему не выбраться даже с помощью этой доброй сестры.
— Она как начнет меня распекать, я обещаю все, жаль мне ее становится. Говорит, что я плохо кончу. И права.
Он широко развел руками, словно чтоб развеять весь этот разговор, и объяснил наконец:
— Так вот, сестра хочет, чтоб я привел тебя к ним…
— Меня привел? — Гума даже испугался.
— Ну да… Эти ее родственники ехали на «Канавиейрасе», когда ты его спас. Ты тогда поступил как настоящий мужчина. А люди эти ездили в Ильеус улаживать какие‑то дела. Ничего они там не уладили и возвращались назад. Они овощную лавку держат, на улице Руя Барбозы[3]. Все в третьем классе ехали, она думала, что все погибли! Поблагодарить тебя хочет…
— Глупости. Всякий на моем месте, сделал бы то же самое. Мне просто повезло: буря не так сильна была…
— Она тебя видела. На празднике Иеманжи. Пришла, только чтоб тебя увидеть. Она была на кандомбле старого Анселмо.
— Смуглая, с гладкими волосами?
— Да, да…
Гума словно онемел. Он в ужасном испуге смотрел на Родолфо, на парус «Смелого», на море. Ему хотелось петь, кричать, прыгать от радости. Родолфо спросил:
— Да что на тебя вдруг нашло?
— Ничего. Я уже знаю, кто это…
— Вот и хорошо. Как отвезешь груз, так сразу же собирайся, и пойдем. А я ей скажу, что ты обещал.
Гума с яростью смотрел на свой шлюп и на тюки ткани, которые подрядился отвезти. Ему хотелось идти немедля к сестре Родолфо.
— Ладно, договорились.
— Ну, прощай. Известишь тогда…
Родолфо прыгнул на берег, держа в руках ботинки. Гума крикнул вслед:
— Как ее имя?
— Ливия!
Гума поднял паруса «Смелого», снялся с якоря и пустил шлюп по ветру. Шкипер Мануэл шел на «Вечном скитальце», уже за волноломом. Никто в те времена не плавал так ходко, как шкипер Мануэл на своем судне. Гума посмотрел на «Вечного скитальца»: он шел быстро, паруса надувались ветром. Ночь опустилась уже густая. Гума разжег трубку, зажег фонарь, и «Смелый» послушно заскользил по волнам.
Близ Итапарики он нагнал шхуну шкипера Мануэла:
— Побьемся об заклад, Мануэл?
— А тебе докуда?
— Сначала в Марагожипе, оттуда в Кашоэйру.
— Тогда состязаемся до Марагожипе.
— Ставлю пятерку…
— И еще десятку, если ты проиграешь, — крикнул негр Антонио Балдуино, гость на судне Мануэла.
— Согласен…
И парусники пошли вместе, взрезая спокойную воду. На палубе «Скитальца» Мария Клара запела. В этот момент Гума понял, что проиграет. Нет такого ветра, что противостоял бы песне, когда она хороша. А та, что поет Мария Клара, чудо хороша. Судно шкипера Мануэла приближается к цели. А «Смелый» плывет словно нехотя, ибо и Гума весь во власти песни. Огни Марагожипе уже видны за рекой. «Вечный скиталец» проходит мимо «Смелого», чуть не задев его бортом, Гума бросает пятнадцать мильрейсов, шкипер Мануэл кричит ему:
— Счастливый путь!
Шкипер Мануэл доволен, что выиграл еще одно состязание на быстроту и что его слава на побережье еще укрепится. Но Гуме тоже сопутствует слава. Он хороший моряк, рука его тверда на руле, и храбрец он, каких мало. В ночь, когда чуть не погиб «Канавиейрас», никто не хотел выходить в море, только у него хватили храбрости. Даже шкипер Мануэл не осмелился. Даже Шавьер, со своей тайной тоской. Только он, Гума. С тех пор слава его передается из уст в уста на побережье и в порту. Он из тех, кто оставляет после себя легенду, историю, над которой могут поразмыслить другие.
«Смелый» спешит сквозь тихую ночь по кроткой реке. Вот он входит в глубокий полукруг гавани Марагожипе. Гума счастлив. Ее зовут Ливия. Он никогда прежде не встречал женщины с подобным именем. Когда она будет с ним, шкипер Мануэл проиграет все состязания, потому что она станет петь, подобно Марии Кларе, старинные песни моря. Иеманжа услышала его наконец и посылает ему женщину, о которой он просил.
Есть песня, в которой говорится о том, какая несчастливая судьба у жены моряка. Говорят также, что сердце моряка изменчиво, как ветер, дующий в паруса, и не пускает корня ни в одном порту. Но каждое судно несет имя своего порта, начертанное на корпусе крупными буквами и видное всем. Оно может плавать по многим местам, может не приставать к родному берегу много лет, но порта своего не забудет и когда‑нибудь обязательно вернется. Так и сердце моряка. Никогда не забудет моряк женщину, которая принадлежит ему одному. Шавьер, у которого на каждой улице по зазнобе, так и не забыл ту, что звала его Совушкой и как‑то ночью вдруг ушла от него, беременная. И Гума тоже не забудет Ливию, эту вот Ливию, которую он еще и разглядеть‑то не успел хорошенько… А вот и берег Марагожипе.
На пристани уже ждет человек. Сговариваются, что на обратном пути «Смелый» захватит груз сигар. Гума выпивает рюмку в ближайшем кабачке и снова пускается в путь.
В этих местах надо плыть побыстрее. Именно здесь и появляется белый конь. Никто и не помнит, когда он в первый раз появился, он бежит не останавливаясь. Никто не знает, почему он мчится так вот по этим чащам, что подступили к самой реке. Развалины старых феодальных замков, когда‑то возвышавшихся здесь, заброшенные и поросшие травой плантации — все это принадлежит белому коню‑призраку, что мчится не останавливаясь. А кто увидит белого коня, тот с места не сойдет. Известно, что чаще всего он появляется в мае, это главный месяц его набегов… Гума плывет вперед и вперед на своем шлюпе и помимо воли всматривается в густые окрестные чащи — владение коня‑призрака.
Говорят, это мучается грешная душа свирепого феодала, некогда хозяина многих плантаций, убивавшего людей и заставлявшего лошадей работать до тех пор, пока те не падали мертвыми. Вот он и преобразился в белого коня и навеки обречен бежать по берегу этой реки, бежать без устали, расплачиваясь за содеянное. На спине у него тяжкий груз, не легче того, какой взваливал он на спины своих лошадей. Хребет его трещит под этим грузом, а он все скачет и скачет сквозь чащу леса. Земля дрожит под его копытом, а кто увидит его, тот с места не сойдет. И тогда лишь остановит он бег свой по этим землям, некогда сплошь покрытым его плантациями, когда кто‑нибудь сжалится над ним и снимет со спины его груз — огромные корзины, набитые камнями на постройку его замка. Много уж лет мчится он так по прибрежным чащам…
Что там за шум? Наверно, белый конь… Сегодня Гуме хочется углубиться в чащу, встретить белого коня и снять со спины его груз, освободить этого бывшего рабовладельца, владеющего теперь лишь собственным рабством. Сегодня Гума счастлив. «Смелый» бежит по волнам реки. Быстро бежит, подгоняемый стуком копыт коня‑призрака. Быстро бежит еще и оттого, что Гума обязательно хочет вернуться завтра же, вернуться в свой порт, чтоб увидеть Ливию.
Никогда раньше плавание не казалось ему таким долгим. А столько еще надо успеть! Разгрузиться в Кашоэйре, принять новый груз в Марагожипе, дойти вниз по течению до Баии. Слишком долгое плавание для человека, так торопящегося вернуться. Но ничего, скоро уж с ним будет она, Ливия. Взойдет вместе с ним на палубу «Смелого», станет петь для него песни, поможет выиграть все состязания. Потому‑то и надо спешить, ведь это плавание такое длинное — целых два дня…
Шумные приветствия встречают Гуму. Таверна полнится людьми. Пристань Кашоэйры всегда такая шумная, людная, суда приходят со всех сторон, а сегодня у причала высится еще и большой пароход Баиянской компании. Часа в три ночи он отплывает, и поэтому морякам не до сна, и они проводят оставшиеся часы в портовой таверне, попивая тростниковую водку и целуя женщин. Гума садится за столик, тоже намереваясь выпить. Слепой музыкант играет на гитаре у раскрытой двери. Женщины охотно смеются, даже когда смеяться не над чем — только чтоб угодить гостям. Одна только тихо жалуется новому знакомому на свою жизнь:
— Уж так тяжело… И на обед не соберешь…
Какие‑то люди рассказывают Гуме про драку, что накануне вечером завязалась между матросами и местными парнями. Из‑за женщины. В одном таком доме, понятно? Парни были под хмельком, один хотел зайти в комнату к женщине, а она там была не одна, и был у нее Траира, матрос со «Святой Марии». Парень стал было барабанить ногами в дверь, Траира поднялся, дернул дверь изнутри, парень так и повалился за порог. Потом вскочил да как примется выкрикивать разные слова, и все кричал, что эта женщина его и чтоб грязный негр убирался вон, коли не хочет, чтоб ему рожу расквасили. Парней было человек шесть и все они гоготали и тоже кричали Траире, что пусть поторапливается, а то ему несдобровать. Ну, тут кровь бросилась Траире в голову, и он сцепился с обидчиками.
— Один против шести, представляешь… Где ж ему их одолеть, это было бы чудом, — объяснял толстый негр по имени Жозуэ. — Дрался он здорово, и хоть самому порядком досталось, но за честь свою постоял. Ну, тут народ собрался, толпа целая, такая заваруха пошла… Парни те перетрусили, пустились наутек, а один так даже под кровать забился…
Все смеялись. Гума тоже.
— Правильно… Нечего дурить…
— Ты еще главного не знаешь. Парни те, оказывается, в торговле работают. Так что сегодня толки по всему городу пошли. На каждом углу толкуют. Сам понимаешь — баба замешана. А так как сейчас здесь военные учения проходят, так, говорят, нынче сразу же после учений прямо из военной школы все они собираются отправиться в дом к той женщине — поджидать нас, чтоб свести счеты за вчерашнее.
— Так они хотят…
— Думают, что стоит надеть форму, и храбрецом станешь, — засмеялся высокий мулат.
— Мы как раз собираемся туда. Пойдем с нами.
Гума отмахнулся: нет. В другой раз он обязательно пошел бы с большим удовольствием, он любил поглядеть на такие дела. Но сегодня ему хотелось вернуться на свой шлюп и слушать песню, любую песню, что море донесет до его слуха, чтоб думать о Ливии.
— Как так? Ты не идешь с нами? — изумился Жозуэ. — Вот уж этого я от тебя не ожидал. Я думал, ты хороший товарищ.
— Так я ж тут вовсе ни при чем, — пытался оправдаться Гума.
— Как ты сказал? Ты что, не моряк, что ли?!
Гума понял, что ничего не поделаешь, придется пойти. Если он не пойдет, то ему на всем побережье никто больше руки не подаст.
— Ладно, забудьте, что я сказал. Принимаю вызов.
— Так мы и думали…
Вскоре явился и сам Траира, слегка навеселе. Его приветствовали восторженными криками:
— О, Траира! Вот это настоящий мужчина!
Траира радостно отозвался:
— Добрый вечер всей команде. И да здравствуют моряки!..
Гума мало знал этого человека. Тот не бывал почти в Баие, больше все плавал по портам побережья с грузом табака. Траира был плотный мулат с лицом шоколадного цвета, аккуратно подстриженными усиками и бритой головой. Жозуэ познакомил их:
— Это вот Гума, храбрый негр. Истинно храбрый.
— А мы уж знакомы, — сказал Траира.
Он широко улыбался, зажав зубочистку в углу рта. На нем была полосатая рубаха, и, обращаясь к Гуме, он склонялся в комическом поклоне:
— Я много слыхал про вас… Это вы тогда?..
— Он, он. Взял свое суденышко, нырнул в эту чертову бурю и привел «Канавиейрас», хоть кругом был сущий ад и конец света.
— Ну что ж, сегодня храброму человеку будет где развернуться.
— Жозуэ мне уже рассказывал…
— Вначале‑то я был один. Ну, меня как ударили в борт, я чуть ко дну не пошел. А тут, глядь, прибой — подкрепление явилось.
— Мы их так разукрасили… — И Жозуэ сжал кулак, потом разжал, потом снова сжал и со всей силы опустил на трактирную стойку. Этот таинственный жест означал, очевидно, что они едва не прикончили этих наглых парней.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 92; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!