Можем ли мы принимать эффективные решения?
Важнейший вопрос, перед которым в годы перестройки встала страна (независимо от того, осознало ли это общество или нет), заключался в том, какой глубины и масштабов решения общество может принимать, окажутся ли эти решения способными привести к сложнейшему переходу к либеральной цивилизации. Прецеденты, которые зафиксированы в историческом опыте, мало обнадеживали. Достаточно вспомнить, что аналогичная проблема во всей своей остроте уже стояла после февраля 1917 года. Тогда общество не сумело реализовать альтернативу, перейти из промежуточного состояния к либеральной цивилизации.
Прежде всего необходимо иметь в виду существенную смену организационной основы принятия решений на всех уровнях. Речь идет о нараставшем стремлении общества отказаться от принятия значимых решений через механизм партии нового типа, который приспособлен к хромающим решениям в силу ситуации, навязываемой расколом. На первый план вышли советы, освобожденные от опеки партии. Способствовал ли этот новый механизм поднятию эффективности значимых решений?
При оценке возможностей советов не следует забывать, что они зародились как соборные формы управления, по самой своей природе предназначенные для регулирования отношений в рамках локального мира на основе эмоциональных механизмов. В тех случаях, когда советы организовывались на уровне большого общества, вплоть до Верховного Совета всей страны, они неизбежно приобретали иной характер, становились элементом медиатора, нуждались в подпорках административного управления. Кроме того, советы, лишенные возможности административной власти над ресурсами на подведомственной территории, не могли стать организационными центрами местного развития, так как они не опирались на частную инициативу. Не погруженные в среду частной инициативы, не располагая ресурсами, они не могли вообще принимать серьезных хозяйственных решений.
|
|
|
Эти обстоятельства оказались, однако, недоступными пониманию законодателей, так как они мыслили в усеченных либеральных категориях, исходя из моделей либерального общества.
Между тем наблюдения показывают, что хотя партия как инструмент принятия хромающих решений оказалась серьезно ослабленной, тем не менее практика принятия таких решений продолжалась. Иного и невозможно было предположить, пока существовал раскол. Это можно было наблюдать в деятельности высших законодательных органов власти, несших в себе взаимоотрицающие друг друга элементы вечевого идеала и правового государства. В этих органах депутаты группировались не по платформам, а по «делегациям». Каждая из них защищала определенный «местный интерес», что создавало предпосылки для «перераспределительных коалиций» дефицита на всех уровнях.
|
|
|
Реальный и авторитетный парламент может отвечать своему назначению, лишь будучи погруженным в среду, где преобладают значительные массы людей, способные видеть пути и средства воплощения своих локальных интересов через включение своего локального мира в общую воспроизводственную деятельность общества, путем воспроизводства целого через часть и одновременно части через целое. Если такая среда отсутствует или ее элементы слабы и не достигают некоторой критической массы, то в таких органах власти возможно проявление элементов земского собора. Одна из его функций заключалась в том, что сословия, низы доводили до сведения царя свои бесконечные локальные нужды. Вместе с тем эта власть — источник вечевого возмущения, способного смести всякую власть во имя торжества локализма, ликвидировать ее как центральную, ответственную власть. Такие органы, по сути дела, несут в себе неразрешимое противоречие, раскол между локализмом и стремлением формировать большое общество на основе права. При этом, кажется, мало задумываются над тем, в какой степени общество, где нет рынка, нет представления об абстрактном эквиваленте различных ресурсов, где стекло меняется на трубы, а право на работу — на квартиру и т. д., может жить по законам правового государства. В России само представление о законе оторвано от представления о праве и закон расценивается как насилие власти, как нечто, навязанное властью и не имеющее под собой нравственной основы. Но тем самым сам Бог позволяет постоянно обдуривать власть, т. е. ответить на ее решения видимостью согласия, а затем действовать в противоположном направлении, усиливая общую дезорганизацию.
|
|
|
Расколотость, двойственность высших органов власти связана с парадоксальным массовым стремлением общества использовать демократические формы в неадекватных условиях, т. е. в обществе, в котором преобладало воспроизводство традиционного типа. В этом типе общественного воспроизводства нет рефлективной задачи поддержания, постоянного формирования интеграции общества при постоянном стремлении к развитию, что не способствует формированию демократии.
Иллюстрацией может быть попытка Горбачева рассматривать развитие машиностроения как ключ к решению всех проблем, что фактически было ставкой на сохранение воспроизводства псевдоэкономических форм. Продолжалась широкая практика принятия разрушительных дезорганизующих хромающих решений. Например, в октябре 1985 года была запрещена в Москве и Грузии торговля сельскохозяйственными продуктами лицам, которые не имеют отношения к их производству. Однако в мае 1987 года было разрешено индивидуальное, семейное и кооперативное предпринимательство. Но затем посреднические кооперативы были запрещены. По словам Л. Абалкина, заместителя председателя Совета Министров СССР в 1989–1990 годах (он говорил о политике правительства), «происходит как бы постоянная смена курса движения не по прямой линии, а зигзагом» [36]. По сути дела история страны после вступления на путь модернизации всегда шла по пути хромающих решений. Сами переходы от одного этапа к другому были одной из форм хромающих решений. Перестройка, подавив организационные формы, приспособленные к этим решениям, однако, не отменила, да и не могла отменить этот странный способ принятия решений. Разумеется, можно людей, которые принимали такие решения, обвинять в некомпетентности, но где те смельчаки, которые осмелятся бросить камень в грешников? Кто безгрешен? Миллионы рабочих и крестьян, повседневно формировавших социокультурную среду общества, которая не слишком стимулировала развитие более интеллектуальных форм труда и, следовательно, культурную атмосферу для принятия эффективных решений на всех уровнях? Ученые в сфере общественных наук, которых общество заставило прежде всего воспроизводить «хромающую» идеологию? Тайные мыслители, которые с ужасом вспоминали, спустили ли они, уходя из дома, в унитаз свои записи, за которые неизвестно что полагается? Нам винить некого.
|
|
|
Преодоление практики хромающих решений возможно лишь как аспект преодоления раскола. Оно достижимо на основе развития сложных решений, учитывающих реальность раскола, раздвоенность любого решения. Для этого нужен переход на более высокий уровень массового понимания социокультурной реальности общества.
Иллюзии перестройки
Правда заключается в том, что перестройка была основана, как, впрочем, и все предшествующие этапы, на некоторых иллюзорных представлениях, скрывающих существование раскола. На седьмом этапе, в условиях отказа высшей власти от манихейства, в условиях утверждения ценностей плюрализма и гласности, общество оказалось безоружным перед тем, что плюрализм в действительности стал полем открытых столкновений сторон расколотого общества. Они не сдерживались ослабевающей властью и постоянно стремились вцепиться друг в друга. Теперь власть не пыталась их направить против некоторого антитотема, и они без стеснения ринулись в бой друг на друга. Эта полемика не доходила еще до крайних пределов, до погрома, до вооруженных столкновений, но и она носила черты взаимонепонимания и даже взаимного недоумения по поводу того, что можно придерживаться противоположных взглядов. Раскол, который до сих пор иллюзорно маскировался под борьбу с мировым империализмом, вдруг обнаружился в результате краха идеологии у себя дома. Общество оказалось неподготовленным к тому, что возможны цивилизованное сопоставление и борьба разных точек зрения.
Грозная опасность заключалась в постоянном усилении недовольства в обществе не только чисто экономической ситуацией, ростом удушающего дефицита, но прежде всего тем, что широкие слои почувствовали себя в значительной степени обманутыми. Те ценности, за которые они в той или иной степе ни боролись, которые придавали их жизни высший смысл, оказались ложными, и об этом сообщили не зарубежные враги, не отщепенцы и диссиденты, а жрецы самой системы. Либеральная интерпретация событий встретила значительное неприятие. «Всё не то. Всё не так», — писал читатель Л. Белов из Воронежа. «Перестройка пошла совсем не в том направлении, как ожидали люди». И никак нельзя утверждать, что подобные настроения единичны. Например, как показывала редакционная почта, и раздражения, и недовольства хватало. «По поводу чего раздражение? Да, если хотите, по любому поводу» [37].
Вновь выявилось традиционное недовольство Верховным Советом, как и всяким парламентским органом: «Опять разговоры, дискуссии, бесконечные полемики» (Л. Салова из Костромы). Старое отношение к парламенту как к говорильне продолжало иметь место. В ужас приводили требования отказа от конституционного закрепления руководящей роли КПСС. Возмущало прекращение гонений на религию. Сама попытка ввести демократию и гласность вызывала дискомфортное состояние: «Все разрешается — и митинги, и какие–то сомнительные издания, и всякие неформальные движения» (А. Гладков из Керчи). Многие считали, что выборы ничего не дадут, так как они по–прежнему верили во всемогущество начальства, которое и повернет выборы в свою пользу. По отношению к прессе особенно часто применялись слова «вовсю распустилась» [38].
В массовой атаке на кооперацию среднее звено власти пыталось объединиться с народом, с широкими слоями, настроенными против предпринимательства. В условиях альтернативных выборов это могло быть немаловажным фактором. Например, глава Моссовета В. Т. Сайкин принятое в январе 1990 года решение исполкома, которое поставило 50% кооперативов в Москве под угрозу закрытия, оправдывал тем, что это было сделано «в соответствии с требованиями трудящихся». Важно отмеченное Л. Савельевой «стремление на все сложные вопросы найти простые ответы». «Быть может, именно отсюда идет и упорное желание, переходящее в агрессивность, обвинить во всем перестройку, которая ничего, кроме смуты, людям не дала?» (К. Воропаева, Москва). Сомнение, нетерпение, раздражение, как пишет Л. Савельева, «содержатся в большинстве писем».
Возрастающее раздражение, агрессивность всегда имеют свой авангард, который угрожает обществу террором и гражданской войной. Например, начальник Псковского клуба ДОСААФ писал: «Я готов вступить добровольцем в вооруженные формирования для участия в гражданской войне против реставраторов частной собственности. Я готов умереть с голоду, но не унижаться материальной зависимостью от владельца частного капитала» [39].
Можно, конечно, поставить под сомнение репрезентативность этих писем. Однако следует обратить внимание на то, что «никто не выходит на митинг с требованием закрыть фабрику, выпускающую негодную обувь или непомерно дорогую мебель. Никому также не приходит в голову расхаживать с транспарантом, призывающим ликвидировать убыточное производство, хотя оно обирает народ не хуже, а «лучше» кооперативов»[40]. Любовь к госсектору имеет вполне конкретный источник — тысячелетнее господство традиционализма, переросшего в синкретическую государственность, которая берет на себя человеческие заботы, растворяя личность в своей синкретической целостности. История страны сложилась так, что лишь 15% заявляли о себе как о сторонниках частной собственности и рыночной экономики[41]; по другим данным, 20% считали себя сторонниками рынка и частного предпринимательства[42].
В обществе происходили сложные процессы. «Явно снижается порог допустимых ожиданий, соответственно возрастают надежды на немедленный эффект, например потребительский»[43]. Неуклонно росла тревожность, предчувствие чего–то ужасного, непредвидимого. Никто не знает, так как этого никто не изучал, какова реакция людей, которые вдруг узнали, что мир, в котором они жили и к которому как–то приспосабливались, — дискомфортный мир ужаса, несовместимый с человеческим существованием, что жизнь, труд миллионов людей ушли на создание псевдожизни. Понятный монолог тотема сменился плюрализмом.
Разумеется, люди с различной личностной культурой расценивали эту ситуацию по–разному. Сильнейший критический импульс мог стать стимулом для творческого поиска пути, пусть длинного и сложного, к изменению ситуации. Но люди, придерживающиеся инверсионного типа мышления, могли реагировать и реагировали иначе. Вопреки официальному отказу от манихейства росло постоянное стремление описывать наши проблемы, движение перестройки в манихейских оппозициях: в процессе постоянных поисков врагов перестройки. Те или иные негативные события объяснялись «антиперестроечными силами», кознями номенклатуры, бюрократии, коррумпированных элементов, мафии и т. д. Более того, депутаты, собрания народных депутатов постоянно усматривали в доводах оппонентов мотивы, призванные якобы защищать корыстные интересы скрытых аморальных групп. Манихейские идеи подчас представлялись в наукообразной форме.
Правящая элита пыталась в конечном итоге найти выход на пути углубления либерального подхода к проблемам. Постепенно в этом движении страна практически перешла ту грань, которая в свое время на соответствующем этапе прошлого глобального периода ознаменовалась тем, что обычно называли февральской революцией 1917 года. Быструю и сравнительно безболезненную потерю партией монопольного права на единовластие, падение ее реального авторитета, полную неспособность высшей власти противостоять валу локализма невозможно объяснить с позиций общей убежденности в твердокаменной неспособности идеологии псевдосинкретизма к изменениям. Однако это находит простое объяснение в общей модели псевдосинкретизма, которая несет в себе возможность господства либеральной ипостаси, ее реализации. Насколько прочно и с какой полнотой эта ипостась реализует себя в рамках псевдосинкретизма на определенных этапах циклического глобального периода — это особый вопрос. На этом этапе про страну можно было сказать то, что сказал в апреле 1917 года приехавший в Россию из эмиграции Ленин: «Россия сейчас самая свободная страна в мире…»[44] Разумеется, эти слова следует понимать с некоторой оговоркой. Свободной может быть лишь страна, где люди рассматривают свободу как высокую ценность, где сама свобода развивается как способность личности преодолевать ограниченность своих способностей и ответственности и обеспечивать соответствующее развитие свое и общества. Общество же на этапе перестройки характеризовалось ростом воли, т. е. освобождением от обязанностей, от внешних факторов, авторитетов. Страна несомненно занимала первое место по стремлению превращать любое распоряжение власти в повод для неповиновения, дезорганизации, по проповеди в печати антисемитизма и т. д.
Опыт жизни после февраля 1917 года свидетельствует, что общество не сумело воспользоваться плюрализмом и гласностью для выхода на путь либерального развития, для поиска основ демократического общества, но это не закрывает путь поиску альтернатив.
Локализм и государство
Локализм вышел на последнюю прямую, движимый стремлением уйти от тоталитаризма, авторитаризма, от высших центров власти, от государственности вообще. Процесс шел к атомизации общества, к бесконечному распаду на локальные миры, на сообщества, где все знают друг друга. Налицо инверсионная ловушка, господство представлений, что все беды прошлого исчезнут, установится идеальное общество, если как можно дальше уйти от дискомфортной ложной жизни. Идея локализма, получившая новое название «суверенизация», как пожар, охватила все общество.
Б. Ельцин, став во главе РСФСР, провозгласил лозунг суверенитета вплоть до местных советов. Локализм, следовательно, как определенное движение и одновременно как идеология проник на высший уровень власти России. Практически Ельцин, будучи в 1990–1991 годах председателем Верховного Совета РСФСР, столкнулся с локализмом как фактором, раздирающим Россию на части, с тем, что получило название войны суверенитетов, войны законов даже внутри России. Тогдашний председатель Комитета конституционного надзора СССР отмечал общераспространенность идей локализма: «Ни у кого не вызывает сомнения то обстоятельство, что если то или иное государственное образование или даже административно–территориальное подразделение страны объявило в отношении самого себя «полный суверенитет», то оно с сего момента вправе делать все, что угодно, принимать любые решения, совершать любые акции» [45]. Локализм пытался нащупать свою традицию. Например, в Луганске вдруг вспомнили, что в 1918 году существовала Донецко–Криворожская Советская республика, которая на правах федерации отошла от Украины к России. Сторонники этого движения на определенных условиях выступали за автономию в рамках Украины [46]. Красноярский крайсовет летом 1991 года принял решение о создании Енисейской республики, включающей Русский, Таймырский и Эвенкийский автономные округа; появились проекты создания Сибирской республики со столицей в Новосибирске и Дальневосточной республики со столицей в Хабаровске. Тюменская область, «поддавшись эпидемии суверенитетов, распалась, по сути, на три части. Два северных округа, где расположены все месторождения нефти и газа… требуют власти над недрами. Пока же, однако, пыл уходит на дележку продуктов и ширпотреба, завезенных по бартеру. А интересы хантов, манси, ненцев, чем оправдывались притязания на суверенитет, забыты» [47].
Локализм распространялся на все уровни общества, что неизбежно приводило к усилению борьбы между ними. Руководство РСФСР, охваченное волной локализма, выступило в масштабе СССР как передовой отряд локализма, требующий республиканского суверенитета, что нанесло жесточайший удар общесоюзной государственности и воодушевило локалистские силы как на разных уровнях государства, так и в различных регионах и на территориях внутри РСФСР и в СССР в целом. Это несло угрозу не только государственности СССР, но и Российскому государству в принципе. Борьба между Горбачевым и Ельциным, какими бы мотивами ни руководствовались лично эти лидеры, была высшей формой ожесточенного столкновения между исторически сложившейся формой интеграции общества в масштабах СССР и локалистскими силами. На стороне Ельцина было решающее преимущество, которое в России всегда приводило к победе — разогнавшаяся инверсионная волна. На стороне Горбачева была традиция российской государственности, которую, однако, постепенно покидали живые силы общества, прекращая воспроизводить целое, необходимые для этого ресурсы и отношения.
Против сохранения исторически сложившейся государственности действовала исключительная слабость существовавших культурных интеграторов — эта старая особенность Российской империи, которую советская идеология смогла преодолеть лишь на время. Второй, не менее важный фактор, действовавший в этом направлении, заключался в том, что исторически сложившаяся интеграция включала множество народов с разными уровнями развития и с разнообразным историческим опытом, причем территории части из них в свое время были захвачены военной силой, сами они подвергались в прошлом геноциду. Движение этих народов к независимости несло в себе опасность различного рода местных конфликтов. Ситуация осложнялась и тем, что в обществе плохо осознавались различия между государственной интеграцией, опиравшейся на представление о единстве русского народа, его культуры, и интеграцией разных народов. Защита этой смешанной интеграции в условиях роста национального самосознания, происходившего на фоне активизации локализма, была безнадежным делом. Однако сохранение интеграции на уровне России могло иметь шансы при условии спада инверсионной волны локализма. В борьбе российской государственности и государственности СССР проявился аспект, который можно было бы назвать курьезным, не будь ситуация столь трагична. Борьба руководства Российского государства была не борьбой империи с покоренным народом, как это пытались изобразить некоторые, но борьбой двух вариантов российской государственности, проявлением ее внутреннего кризиса, когда на волне локализма любые различия между уровнями интеграции управления имеют тенденцию превращаться в конфликт. Среди людей, боровшихся и голосовавших в парламенте за суверенитет России, т. е. практически за ликвидацию СССР, были и люди, настроенные имперски, которые одновременно или последовательно боролись за сохранение империи. Это логически бессмысленное сочетание может быть объяснено лишь господством логики хромающих решений.
В сложившейся ситуации М. Горбачев проникся необходимостью экономических реформ. Потребность в них вызывалась, с одной стороны, тем, что высшая власть более не располагала минимумом ресурсов, необходимых для сохранения своей роли как высшего держателя дефицита. Она оказалась неспособной обеспечить минимальный прирост производства. С другой стороны, усиливался нажим снизу, росла активизация локализма.
Идея реформы возникла как попытка легализовать, упорядочить, осмыслить неуклонно идущий процесс локализма, охватывавший производство, распределение и вообще все элементы жизни. Из–под контроля государства вырвались цены, зарплата; предприятия, регионы, республики стали сами распоряжаться своей продукцией. Это было победой нижних и средних уровней держателей дефицита над центральной властью. Было трудно осмыслить эти процессы, так как для этого не имелось соответствующего языка, соответствующей теории. Попытка этого осмысления была сделана на основе либерализма. Это был абстрактный либерализм, тощие выжимки которого культивировались у нас таким образом, что это позволяло описывать реальную битву разных уровней держателей монополии на дефицит в терминах либерализма, демократии и т. д. Нарастание локализма описывалось как рост демократии. Появление иных идей, иная интерпретация локализма обществом не стимулировалась и не замечалась.
Общество, отступая под натиском локализма, нижних уровней держателей монополии на дефицит, пыталось осмыслить, упорядочить этот процесс, конструировало различные проекты реформ.
По мере того как ситуация все больше выходила из–под контроля, выдвигались все более радикальные проекты реформы и тем больше они приближались к идеалу полного разрушения сложившегося к началу перестройки порядка (административной системы, номенклатуры и т. д.). Еще в середине 1989 года экономическая ситуация находилась под контролем, на втором Съезде народных депутатов СССР в декабре было принято постановление, в котором сохранялась ориентация на пятилетку и о рынке упоминалось весьма глухо. Однако в начале 1990 года ситуация грозила стать уже неуправляемой. В марте 1990 года было принято постановление Совета Министров СССР, в котором говорилось об «ускорении перехода к рыночной экономике». В мае на третью сессию Верховного Совета СССР был вынесен доклад «Об экономическом положении страны и концепции перехода к регулируемой рыночной экономике». Политика высшей власти неуклонно развивалась в определенном направлении. Сдвиг, если пользоваться терминологией экономической науки, шел от кейнсианской модели к монетарной, сводящей к минимуму экономические функции государства. Политика смещалась в сторону «шоковых», «обвальных» вариантов реформы, угрожавших скачком цен, банкротствами, безработицей, спадом производства.
В первом квартале 1991 года произошло резкое ухудшение важнейших хозяйственных показателей. Власть под давлением держателей дефицита теряла способность контролировать цены. Складывалось впечатление, что сменяющие друг друга правительства в конечном итоге лишь приспосабливались к процессу повышения цен, препятствовать которому власть могла все в меньшей степени. Этот процесс начался еще после реформы 1965 года. В 1991 году он приобрел лавинообразный характер. Отсутствие эффективных механизмов снижения, сдерживания расточительных издержек производства, инфляции издержек ставило власть перед альтернативой: дотация из бюджета или повышение цен. Розничные цены и тарифы на товары народного потребления и платные услуги в мае 1991 года составили 192% по сравнению с маем 1990 года [48]. Все труднее было административными методами сдерживать цены, и высшая власть скорее делала вид, что управляла этим процессом, чем реально его контролировала. В обществе, где господствовала монополия на дефицит, осознанное следование стремлению монополистов освободить цены от контроля означало, что реформаторы отступили под давлением этих монополий.
Цены росли под давлением вырвавшегося из–под контроля роста расточительных издержек производства. Правящая элита не имела концепции. Точнее говоря, в соответствии с практикой хромающих решений она придерживалась одновременно или попеременно по крайней мере двух взаимоисключающих концепций цен. С одной стороны, власть пыталась в духе традиционализма держать цены неизменными, даже снижать их, полагая, что тем самым обеспечивается стабильность общества и возможность определенного прогресса. Но, с другой стороны, власть эклектически следовала концепции развитого утилитаризма, которая открывала путь воздействию роста дохода на производительность, на рост и развитие, что открывало путь росту издержек производства, повышению цен. То, что эти два подхода разрушали друг друга, приводили к возрастающей дезорганизации хозяйства и общества, не принималось во внимание, во всяком случае, не занимало подобающего по значимости места в сознании реформаторов. Поэтому правительство чем дальше, тем больше отступало под натиском наращивающего издержки производителя в сторону повышения цен, что на определенном этапе перехлестнуло традиционный страх власти перед народным возмущением.
Политика эта не имела рациональной и продуманной основы. Она проводилась якобы для того, чтобы улучшить хозяйственную ситуацию, экономические показатели и в конечном итоге привести к развитию рынка. Очевиден явный обман зрения, когда под реальный процесс роста издержек и цен подводится некоторая удобная для данного случая уже известная экономическая концепция, которая и рассматривается как имеющая объяснительную силу и которую можно брать в качестве теоретической базы для проектов реформ. В действительности этот подход лишь отражает стремление общества, соответствующих групп психологически приспособиться к стихии, к вырвавшейся из–под контроля государства реальности. Здесь имеет место явная аналогия с выбором в прошлом в качестве основы для интерпретации российской реальности экономической теории Маркса, которая комфортно для определенных слоев общества «объясняла» российскую действительность как закономерно ведущую к «социализму». Этот подход к реальности через готовые теории открывал путь для постепенного перехода к выбору все более либеральных концепций, т. е. таких, которыми можно было интерпретировать рост локализма как либеральный процесс, как процесс созревания демократии, рынка и т. д., таких, которые дают комфортную для либерально настроенной части общества интерпретацию событий.
Аналогичный курс проводило и правительство В. Павлова, который был «чистым» финансистом, проводил линию на дальнейшее ослабление вмешательства государства в хозяйство, перенося центр тяжести хозяйственной политики на сугубо бюджетные, финансовые процессы. Фактически эта политика была постепенной капитуляцией государства перед исключительной сложностью хозяйственной жизни. Тогда власть уже не имела другой возможности. Капитуляция инстинктивно прикрывалась верой, что отказ от вмешательства в хозяйство приведет к развитию экономики, к либеральной цивилизации, к рынку, рыночному социализму.
Капитуляция государства перед сложностью хозяйственных процессов фактически означала его банкротство как высшего держателя дефицита, как силы, определяющей принудительную циркуляцию ресурсов. Государство отступило перед держателями дефицита низшего и среднего уровня в результате неспособности воспроизводить ресурсы в масштабе исторически сложившихся потребностей.
Наступление локализма
Представляется достаточно сложным определить, в какой степени нарастание локализма усиливалось сложившейся в годы перестройки политикой правительств, в возрастающей степени подпадавшей под влияние локалистской инверсии. Ясно, однако, что рост локализма пронизывал все общество. На предприятиях он проявлялся в стремлении прочнее овладеть потоками дефицита, которые связаны с деятельностью этого предприятия, получать за свой дефицит другой, более ценный дефицит. Предприятия в условиях, когда открылась возможность укрепить свою монополию на дефицит, склонны были сокращать ассортимент производимых товаров, который всегда поддерживался силой государственной власти. Теперь для укрепления своей монополии на дефицит предприятия смогли уменьшить реальный объем производства. Усиление монополии на дефицит проявлялось также в росте безудержного накопления сообществом дефицита всех видов, что усиливало об щую дистрофию, удушающее воздействие дефицита на общество.
Такого рода процессы могут охватывать целые отрасли, например, сельское хозяйство. Проявилась сильная тенденция накапливать продукты сельского хозяйства непосредственно у производителей даже в ситуации, когда другой части общества грозила гибель от голода. В Московском областном совете, в частности, собирались установить 50–процентный налог от выручки, «если продукция уйдет за пределы области» [49]. Монопольное накопление дефицита неизбежно приводило к гибели его части не только в результате естественной порчи, небрежного хранения, использования не по назначению, на пятистепенные нужды и даже во вред обществу (например, хлеба на самогон), независимо от общей потребности в нем общества. Дефицит гибнет в результате прямого уничтожения излишних в данном сообществе ресурсов, занимающих склады, компрометирующих его держателя, грозящих издержками реализации, ослаблением монополии на дефицит и т. д.
Важнейшее проявление усиления монополии на дефицит у того или иного сообщества (например, предприятия) — расширение свободы в росте издержек, производственных и любых других, попросту говоря, расширение возможности транжирить без всякого для себя ущерба любые ресурсы. Все равно монополия на дефицит позволяет переложить любые издержки на потребителя. Например, ослабление давления государства на предприятия позволило на этапе перестройки возрасти расходам на управление на предприятиях по стране с 36 до 46 млрд. руб. Для сравнения следует отметить, что все расходы на центральные органы управления, которые в массовом сознании выступают часто как главный паразитический элемент, составляли всего 4 млрд. Рублей [50]. Следует отметить, что в этой ситуации некоторые кооперативы, удачно захватившие свой канал дефицита, получали высокие доходы при высочайших издержках и подчас крайне низких затратах труда.
Важной особенностью локальных миров, пошедших по пути локализма, было укрепление социальных связей на основе личных отношений ограниченной группы хорошо знающих, доверяющих друг другу лиц — держателей дефицита. Обратной стороной этого процесса стало отступление, подавление профессионализма, снижение способности, если она в той или иной степени была достигнута, подчинять отношения решению сложных проблем, т. е. подчинять структуру функциям. Локализм всегда связан с подавлением жесткой структурой сообщества возможности изменять, совершенствовать функции деятельности.
Локализм проявлялся в значительной степени в хозяйственной жизни, в разрушении хозяйственных связей, в таможенной войне, в попытках под разными предлогами и без предлогов отказаться от своих обязательств по поставкам дефицита (например, раздавались угрозы прекратить снабжение городов, прежде всего Москвы и Ленинграда). Подобные попытки «придушить» «мать городов русских» со стороны окружающих великорусских областей невольно вызывают вопрос — завершилось ли становление единого русского народа или общество продолжало еще жить в период господства племенных отношений?
Наступление локализма вызывало в обществе волны дезорганизации. Одна из форм борьбы локализма за свое утверждение — борьба за цены, которые в условиях господства монополии на дефицит имеют совершенно иной смысл, чем в условиях рыночного хозяйства. Всякое изменение цен — это прежде всего результат борьбы социальных сил, действующих подчас угрозами дезорганизации отраслей. Повышение цены может быть всего–навсего перекачкой средств от рядового потребителя к ведомству, которое выступает не только как мощная локальная сила, способная диктовать власти. Как ни парадоксально, но в условиях господства монополии на дефицит фактором силы ведомства может быть его слабость, вызывающая страх общества, что крах отрасли лишит его жизненно важной, дефицитной продукции. Тем самым эта отрасль может выкачивать бесконечные, неизвестно куда девающиеся средства. Ведомство может само следовать мощному нажиму своего персонала, требующего повышения зарплаты, что влечет за собой и повышение цен. При отсутствии рынка все это в лучшем случае игра с нулевой суммой, т. е. то, что дается одним, отнимается у других.
Правящая элита в условиях перестройки неуклонно отступала перед давлением локализма, силы, направленные на укрепление центральной власти, постоянно слабели. Это подрывало основы государственности, что проявлялось, в частности, в стремлении умножить собственность локальных миров, подчас путем прямого захвата государственной. Захватывались, например, государственные леса, территории заповедников, которые после этого подвергались хищнической эксплуатации. Перемещение собственности вниз означало слом запечатленной в ней исторически сложившейся воспроизводственной программы целого. Одновременно усиление монополии на дефицит в локальных мирах повышало зависимость личности от этих миров, ослабляя эффективность защиты ее государством от произвола местных властей. Именно здесь таится опасность активизации глубинных основ крепостничества, что не исключает и иных тенденций.
Локализм ярко проявлялся в сельском хозяйстве. При росте урожаев хлеба сдача его государству снижалась. В 1989 году при валовом сборе зерна примерно 210 млн. тонн госпоставки составили лишь 58 млн. В прошлые годы при получении в среднем 195 млн. тонн госпоставки составили 73–74 млн. [51] В 1990 году при урожае, близком к рекордному, госзакупки составили около 68 млн. тонн, на 20 млн. тонн ниже госзаказа. Доля сдачи зерна государству составила 29% от валового сбора. В 1991 году валовой сбор зерна составил не более 180 млн. тонн. При этом предполагалось, что «выжать» из совхозов и колхозов госпоставок удастся не более 42–43 млн. тонн, т. е. на 40% меньше, чем в 1990 году. Из них лишь половина могла быть использована на хлебопечение, производство макаронов и круп. В среднем в обычные годы на продовольствие в СССР расходовалось 45–46 млн. тонн зерна. Дефицит продовольственного зерна, следовательно, существенно приблизился к 30 млн. Тонн [52]. По России в 1991 году был намолочен 91 млн. тонн, а госзаказ составил лишь 22,5 млн. при потребности в 50 млн. тонн. Остальное должно было импортироваться, на что требовалось около миллиарда долларов в месяц [53]. Министр продовольствия уже констатировал, что положение «критическое вследствие отказа населения продавать хлеб» [54]. Но слова эти принадлежат министру продовольствия в правительстве А. Керенского А. В. Пешехонову. Очевидно, что описываемые проблемы могут быть поняты не изолированно в рамках того или иного этапа, но как важный аспект истории страны, не исчезающий в разных глобальных периодах.
Локализм активизировался на всех уровнях. Например, анализ выступлений на Всесоюзном совещании представителей рабочих, крестьян, инженерно–технических работников в январе 1990 года показывает, что «добрая половина ораторов отстаивает ведомственные интересы, налицо коллективный эгоизм, не учитывающий общего положения» [55]. При этом любопытны были не только негативные хозяйственные последствия такого подхода, но и прежде всего удивительная инфантильность выступавших, которые боролись за ослабление власти высших уровней управления и одновременно против последствий этого ослабления.
Локализм приводил к снижению производства. Например, еще в 1958 году, имея большие надежды на целинный хлеб, Хрущев «освободил от обязанности поставлять зерно государству всю зону Нечерноземья. Думал: пусть ихнее зерно остается у них, будут кормить им скот. Черта с два! Они тут же свернули свое зерновое хозяйство, как будто оно не ихнее, это хозяйство, а чужое, его, хрущевское. Понадеялся на их сознательность, считал, что они чувствуют себя ответственными хозяевами. В Московской области, по сравнению с пятьдесят третьим годом, уменьшили посевы зерновых на 42 процента, изгнали гречиху. Что же у них вместо зерновых, вместо гречихи? Да то, что не требует труда и заботы, о чем все они, лодыри, мечтают, что спят и во сне видят — однолетние травы. Площадь под ними увеличилась в четыре раза, сена же берут 9 центнеров с гектара — стыдно смотреть на такую цифру» [56].
В самой этой реакции на ослабление административного нажима ничего удивительного нет, так как при отсутствии рынка потребительский интерес общества доходит до производителя главным образом через приказ чиновника. Удивительно другое: что богатая практика подобных негативных попыток оживления хозяйства как бы не существует для проектов реформ.
Локализм пронизал новую власть вплоть до самых ее верхов. Это выразилось, например, в изменении состава избранных депутатов. Раньше в Верховном Совете СССР «младший комсостав» был представлен лишь символически. Исключение составляли лишь колхозные руководители. В Верховном Совете СССР, избранном в 1989 году, их доля среди депутатов приблизилась к четверти [57]. Поднятие вверх по капиллярам власти локалистских ценностей означало, что сама власть в большей или меньшей степени стала проводником массовых ценностей, среди которых существенное место занимает опережающее стремление к потреблению, к пользованию различного рода социальными программами и отставание потребности в производстве соответствующих ресурсов, стремление локального мира получить ресурсы из внешнего мира и минимизировать поставки своих собственных ресурсов. Этот разрыв, расширение которого раньше сдерживалось административной властью, в результате прорыва локализма к высшим уровням власти получил свое воплощение в катастрофических перекосах в бюджете, в инфляции, в попытках за счет чисто фиктивных манипуляций с доходами и расходами увеличить личные доходы. Возрастающее давление снизу стимулировало возникновение популистских правительств и парламентов, которые стремились прежде всего «удовлетворять потребности», а не создавать условия для умножения ресурсов. Ушедший в отставку министр финансов РСФСР писал про свое правительство: «Мы постоянно занимаемся раздачей денег и льгот, что ведет просто к банкротству России» [58]. Под этим давлением общесоюзный бюджет в возрастающей степени превращался в бюджет социальной опеки. Более 100 млрд. — дотация к розничным ценам, 30 млрд. — жилищное строительство и дотация на содержание жилищного хозяйства. 67,5% расходов идет на социальные нужды. Принятые на 1991 год социальные программы требовали еще 47 млрд. [59] Все это происходило при отсутствии перспектив на рост соответствующих ресурсов.
Четвертая катастрофа
События 19—21 августа 1991 года, получившие неадекватное название путча и приведшие к самоликвидации высшей власти в масштабе СССР и к последующему его исчезновению, позволяют выдвинуть гипотезу: седьмой этап второго глобального периода, а вместе с ним и второй глобальный период в целом завершены. Попытка переворота по сути дела была направлена на задержку этого процесса, на торможение нарастающего потока локализма. На 20 августа было назначено завершающее так называемый «новоогаревский процесс» подписание нового союзного договора девятью республиками, которые еще соглашались на сохранение ослабленного варианта союза. Неудача переворота означала решающую победу локализма, крах общесоюзной государственности. Произошло событие, значение которого для судьбы страны и всего мира соизмеримо по масштабам с крахом общества первого глобального периода и переходом ко второму периоду в 1917 году.
Основная причина, которая привела общество к этому результату, заключается в том, что события на протяжении второго глобального периода, которые одним казались радикальной революцией, а другим — гибелью страны, не вывели общество за рамки исторической инерции сложившихся социальных альтернатив, за рамки экстраполяции накопленного исторического опыта на настоящее и будущее. Начавшаяся в результате банкротства крайнего авторитаризма волна локализма, испытав определенные колебательные движения, со второго удара привела общество к состоянию, близкому к противоположной крайности. Это означало катастрофическое нравственное и организационное ослабление воспроизводства, поддержки государства.
Окончание глобального периода определяется тем, что в рамках исторической инерции оказалась исчерпанной программа инверсионного цикла, круг возможных последовательных комбинаций господствующих нравственных идеалов. При всех поворотах, которые произошли в обществе за этот период, оно ни на одном этапе не поднялось до реализации принципиально новых социокультурных альтернатив, определяющих для общества в целом. Используя либеральные самооценки, общество, начиная с краха крайнего авторитаризма, шло по пути локализма, который в большом обществе нефункционален, утопичен, чреват непрерывными локальными и общими конфликтами. Его негативные последствия неизбежно вызывают массовое дискомфортное состояние, которое обрушивается прежде всего на «виновников» этого процесса, в качестве которых всегда выступают «начальство» и другие оборотни, т. е. группы, которые массовым сознанием рассматриваются как носители зла. В народе перестройка в конечном итоге вызвала дискомфортное состояние, росла ненависть к «начальству», которое «имеет дачи и думает только о себе». Первое лицо (М. С. Горбачев) потеряло свой сакральный характер и стало отождествляться с тем же начальством, что свидетельствовало о серьезной угрозе центральной власти, стабильности государства вообще.
Об окончании второго периода свидетельствовала потеря массового согласия на выполнение решений центральной власти, упразднение самого аппарата власти: президента, правительства, министерств и т. д. Власть не была разгромлена в результате заговора или восстания. Она испарилась. Общество лишало государство своей воспроизводственной социальной энергии, своих ресурсов. Горбачев, лавируя в этой отчаянной ситуации, оставлял одну ставшую безнадежной позицию за другой. Однако манихейский по своему характеру массовый отказ поддерживать центристскую политику сделал ее невозможной в буквальном смысле слова.
Либералы отказали Горбачеву в поддержке, требуя проведения реформ (хотя реальное их содержание продолжало оставаться некоторой абстракцией), а также ликвидации остатков старого аппарата власти (который обладал всем набором общеизвестных пороков, но при этом оставался единственной реальностью власти в масштабе целого). Этот конфликт между первым лицом и либералами усилил рост массовой враждебности к руководству. Отход либералов в оппозицию вывел их из–под непосредственного удара, направленного против центра. Эта ситуация, если ее сравнивать с шахматами, соблазняла своей возможностью начать атаку на незащищенного, лишенного фигур короля, овладеть центром бессильной власти и вдохнуть в нее жизнь, но на иной нравственной основе.
Правящая группа, окружавшая Горбачева, сделала попытку остановить поток локализма, нарастание всеобщего развала установлением жесткого авторитаризма. Она пыталась насильственно отстранить Горбачева, совершив тем самым государственное преступление. Самой любопытной подробностью этой попытки была, пожалуй, неспособность заговорщиков использовать свои многочисленные, бесспорно подавляющие вооруженные силы против людей, сплотившихся вокруг Президента РСФСР Б. Ельцина в Белом доме. Именно это обстоятельство, как никакое другое, бросает свет на суть исторических событий. Ими управляют какие–то совершенно иные силы, а не оружие и не авторитет центральной власти, начальства. Эти скрытые факторы оказались за пределами понимания заговорщиков, которые повторили неоднократно случавшуюся в истории России ошибку высшей власти или сил, на нее претендующих, — пытаться вести страну в противоположную ярко выраженному направлению массовой инверсии сторону. Иван Грозный пытался установить крайний авторитаризм тогда, когда в обществе господствовал умеренный. Александр I проектировал либеральные реформы, что не имело ни малейшей поддержки в обществе. Екатерина II также пыталась ввести либеральные изменения, но это не могло тогда встретить сочувствие.
Ставка заговорщиков на авторитаризм себя не оправдала, несмотря на то что в народе ощущалось усиление тенденций к сильной власти. Она, как полагали многие, сметет «болтунов-демократов», которые, как и всякое начальство, непременно воруют. В народе зрело стремление обрести власть, способную справедливо распределить имеющиеся ресурсы, подавляя спекулянтов, богачей, воров и т. д. И все же даже на фоне этих устремлений введения чрезвычайного положения потерявшей авторитет властью оказалось недостаточно для возврата авторитаризма. Сами люди, которые пытались его утвердить, олицетворяли ненавистное начальство. Как сказала одна женщина в очереди: «Они уже все себе наворовали, а теперь просто борются за власть». Формула эта не очень точна, но достаточно ясно свидетельствует о массовых настроениях. Хотя в стране крепнет стремление к «порядку», что в России исторически всегда совпадало с авторитаризмом, однако ценности «порядка» не соединились с «начальством». Кроме того, очевидно, локализм еще не дошел до крайних форм дезорганизации, не изжил себя в массовом сознании.
В борьбе «начальства» против харизматического вождя первое всегда проигрывает. Б. Ельцин — харизматический вождь России — с безошибочным чутьем занял бескомпромиссную позицию и стал национальным героем. Провал заговора нанес последний удар обанкротившейся, подорванной локализмом центральной власти. Он повлек за собой крах всей сложившейся системы управления и прежде всего партии нового типа, старой государственности вообще.
Крах КПСС по своему значению несопоставим не только с поражением и уходом от власти какой–либо правящей партии на Западе, но даже со свержением однопартийного диктаторского режима в той или иной стране третьего мира. В России оказался разрушенным сам принцип, сами организационные основы власти, парадоксальным образом приспособленной к расколу, к необходимости принимать хромающие решения. Ликвидация власти партии — свидетельство не только банкротства власти, которая связывает часть и целое, части между собой, но и банкротства сложившегося на основе определенного нравственного идеала общества, распада его нравственных основ, идеологии, самоидентификации. Общество, как это было на последнем этапе прошлого периода, оказалось неспособным, во–первых, сдерживать дезорганизацию в приемлемых для существования общества рамках, обеспечивать необходимую интеграцию, во–вторых, обеспечивать необходимый минимум ресурсов.
Падение партии имело еще одно важное следствие. Советы, к которым теперь, казалось бы, должна была перейти власть, оказались нефункциональными. Падение власти партии нового типа означало фактически падение власти советов. В полной мере выявилась их неспособность реально управлять. Фактически, идея совета как некоторого соборного управляющего самодостаточного института не могла быть воплощена в большом обществе и неизбежно постоянно вырождалась, заменялась авторитарными формами (что и показала убедительно вся история СССР).
Раскол в правящей элите был тем толчком, который полностью дискредитировал уже до крайности ослабевшую под давлением локализма власть. Как и в прошлом, центральную власть некому было защищать, она распалась, растворилась в воздухе, оказалась как бы несуществующей. Выявилось, что в минуту кризиса высшая власть великой империи, державшей в страхе весь мир, не имела реальных защитников, как не имели их царская власть и Временное правительство в 1917 году. М. Горбачев — еще одна трагическая фигура в истории России. Его замыслы обернулись своей противоположностью. Его действия ускорили скрытую активизацию локализма, но не явились их причиной, как это многие наивно полагают. Его ошибки объяснялись неадекватным видением общества через абстрактный либерализм. При этом, однако, не следует забывать, что интеллектуальные силы общества мало сделали для создания адекватной духовной атмосферы, которая соответствовала бы сложности назревших задач. Неадекватность решений, принимавшихся Горбачевым, — результат общего низкого уровня научного проникновения в реальность, господства мифов, превращения решения любой сложной проблемы в борьбу мифов. Власть была перехвачена следующим уровнем, т. е. республиками. Вече трех славянских большаков, глав трех государств — России, Украины и Беларуси — политически возглавило процесс ликвидации СССР.
Очередная катастрофа государственности включала в себя по крайней мере два разнородных элемента. Она выглядела прежде всего как крушение империи, как распад на те государственные образования, которые и раньше признавались в качестве государств, хотя фактически не были таковыми. Распад империи, к которому никто не был подготовлен, означал, что в наследие будущему остается бесчисленное множество конфликтов, связанных не только со спорными территориями, но и с тем, что в сложной чересполосице народов стремление к независимости порождало целую цепь дальнейших конфликтов между народами, населяющими республики. В наследство остался также конфликт по поводу раздела собственности, армии, распределения ресурсов и их перевода на новые основы и т. д.
Распад империи означал упрощение системы, возможность решать накопленные проблемы в рамках менее сложных образований, опираясь на потенциалы, накопленные разными культурами в разных условиях. Однако запутанность, переплетение взаимных связей и неизбежный взрыв взаимных претензий, устрашающие перспективы борьбы за советское наследство требовали сохранения определенного консенсуса. Крах империи неизбежно нес опасность катастрофических событий, не исключающих возможности национальной катастрофы для тех или иных народов бывшего СССР. Сложность оставленных проблем превышает накопленный позитивный опыт их разрешения.
Все это относится и к собственно России. Ее специфика заключается в исключительной слабости культурных интеграторов даже для собственно русского народа. Это обстоятельство, осложняемое возможными конфликтами с другими народами, населяющими Россию, также несет в себе угрозу катастрофических последствий. Соответствующие процессы и должны стать предметом самого пристального изучения, но они лежат уже за рамками второго глобального периода.
###
1 Андропов Ю. В. Учение Карла Маркса и некоторые вопросы социалистического строительства в СССР. М., 1983. С. 16.
2 Андропов Ю. В. Учение Карла Маркса… С. 22.
3 Андропов Ю. В. Шестьдесят лет СССР: Доклад на торжественном заседании 21 дек. 1982 г.// Андропов Ю. В. Избранные речи и статьи. М., 1983. С. 5–19.
4 Андропов Ю. В. Учение Карла Маркса… С. 27, 30.
5 Пленум Центрального Комитета КПСС 14–15 июня 1983 года: Стенографический отчет. М., 1983. С. 124–125.
6 Ядов В. А. Становление личности: общественное и индивидуальное// Социологические исследования. 1985. № 3.
7 Беляева И. Ф. Материальное стимулирование в новом хозяйственном механизме// Социологические исследования. 1989. № 3. С. 7, 8, 3, 4, 6, 9.
8 Несветайлов Г. А. Большая наука в больном обществе// Там же. 1990. № 11. С. 44–45.
9 Голдман М. И. Горбачев как экономист// Вопросы истории. 1991. №5. С. 109.
10 Горбачев М. С. Вступительное слово на Всесоюзном совещании представителей рабочего класса, крестьянства, инженерно–технических работников//Правда. 1990. 19 янв.
11 Попов Г. X. Корень проблем. М., 1989. С. 70.
12 Попов Г. X. Второй съезд// Огонек. 1989. № 50. С. 5 13 См.: Балязин В. Возвращение// Октябрь. 1988. № 1. С. 171.
14 Активность личности в социалистическом обществе. М., 1976. С. 172–177.
15 Очерки общественного хозяйства и экономической политики России. Спб., 1900.
16 Дробижев В. 3., Соколов А. К., Устинов В. А. Рабочий класс советской России в первый год пролетарской диктатуры. М., 1975. С. 89.
17 Струмилин С. Г. Два года диктатуры пролетариата. 1917–1919. М., 1919.
18 Демографический энциклопедический словарь. М., 1985. С. 432.
19 Гордон Л. А., Клопов Э. В. Рабочее движение: издержки и приобретения//Правда. 1990. 18 янв.
20 Бызов Л., Гуревич Г. Перемены в политическом сознании// Аргументы и факты . 1990. № 7. 17–23 февр .
21 Аргументы и факты. 1990. № 7. 17–23 февр.
22 Гордон Л. А., Назимова А. К. Социально–профессиональная структура современного советского общества: характер и направление перемен// Рабочий класс и современный мир. 1983. С. 70.
23 Стариков Е. Н. Маргиналы// В человеческом измерении. М., 1989. С. 191.
24 Народное хозяйство СССР в 1986 г. М., 1987. С. 109.
25 Гриневецкий В. И. Послевоенные перспективы русской промышленности. 2–е изд. М., 1922. С. 155, 154.
26 Кантор К. М. Стачка — специфическая форма борьбы рабочего класса//Стачки: история и современность. М., 1978. С. 46.
27 Рабочий класс России от зарождения до начала XX века. М., 1989. С. 132.
28 См.: Ахиезер А. С. Культурные предпосылки самоуправления рабочих//Производственно–экономические предпосылки становления рабочего самоуправления. М., 1988.
29 Глазычев В. Л. Развитие воспроизводственной сферы: программа «заводгород»// Рабочий класс и современный мир. 1986. № 3. С. 49.
30 Никитин А. Подушная подать. Почему она воскресла в наши дни?//Правда. 1990. 10 янв.
31 Стреляный А. В человеческом измерении. М., 1989. С. 133.
32 Маслов В. П. Экспертизы и эксперименты// Новый мир. 1991. №1. С. 245.
33 Из предвыборной платформы блока общественно–патриотических движений России// Советская Россия. 1989. 30 дек.
34 Распутин В. Г. Осознавая себя россиянином// Советская Россия. 1990. 1 июля.
35 Можаев Б. М. Мужик//Правда. 1990. 2 ноября.
36 Абалкин Л. И. Неиспользованный шанс: Полтора года в правительстве. М., 1991. С. 113.
37 Савельева Л. Читая почту. «Всё не так. Всё не то»// Известия. 1990. 25 янв.
38 Комаровский В., Корняк В. Как настроен избиратель//Известия. 1990. 30 39 Вощаное П. НесЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ// Комсомольская правда.1989. 12 дек. (курсив мой. — А. А.).
40 Бергер М. Расцвет на грани ликвидации// Известия. 1990. 19 янв.
41 Попов Н. Спросите у народа// Советская культура. 1990. 27 янв.
42 Годов А., Гражданкин А., Гудков Л., Дубин Б., Зоркая Н., Левада Ю., Седов Л. Наши надежды// Огонек. 1990. № 15. С. 3.
43 Левада Ю. А. Какие ресурсы сегодня исчерпаны?// Постижение. М., 1989.С. 72.
44 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 31. С. 114.
45 Алексеев С. С. Ставка слишком велика!// Известия. 1991. 12 янв.
46 Киселев С. Луганск отделяется// Литературная газета. 1990. 31 окт. С. 10.
47 Бинкин Б., Огнев И. От Троцкого к Адаму Смиту?// Известия. 1991. 15 июня.
48 Абалкин Л. И. Неиспользованный шанс: Полтора года в правительстве.
49 Панина Т. У разбитого корыта: Как душат и Московской области// Крестьянская Россия. 1991. 10 авг.
50 Государственный бюджет — дело общее. (Телепередача.) М., 1991. 11 янв.
51 Милосердов В. Ох уж это сальдо// Литературная Россия. 1990. 3 авг.
52 Сизов А. Горы неоплаченных счетов вместо импортного зерна// Известия. 1991. 12 ноября.
53 Хлеб — всему голова// Российские вести. 1992. № 4, 24 апр. С. 7.
54 Бордюгов Г. А., Козлов В. А., Логинов В. Т. Куда идет суд?// Родина. 1989 .№10.С. 75 55 Известия. 1990. 20 янв.
56 Стреляный А. Год личной жизни. С. 133.
57 Назимова А. К., Шейнис В. Л. Выбор сделан//Известия. 1989. 6 мая 58 Федоров Б. Не хочу поддерживать иллюзии// Известия. 1990. 27 дек.
59 Известия. 1990 30 дек.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ТРЕТИЙ ЦИКЛ?
I. Коренные проблемы нового исторического цикла
II. Какое будущее мы создаем?
III. Россия среди других народов и цивилизаций
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 130; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!