II. ПОМИНАЛЬНЫЕ СВЕЧИ В БОГОТЕ 35 страница
Сантана уехал из Нью-Йорка, но незадолго до этого через одного из своих помощников передал Сеттиньязу новое досье. Речь шла об очередной сделке, о вновь созданной компании, к которой мексиканец имел, между прочим, косвенное отношение: Сантана лишь участвовал в переговорах о приобретении земельных участков на Ямайке, даже не зная, для чего они будут использованы. В действительности эта закупка была частью более грандиозной операции, которую осуществляли два Приближенных Короля, а именно Филип Ванденберг и Этель Кот: а конечной ее целью было создание двух гостиничных сетей на островах Карибского моря. (Ванденберг и Этель Кот были незнакомы друг с другом и по воле Климрода выступали как конкуренты; каждый из них отвечал за свою сеть.)
К досье Сантана приложил личное письмо Сеттиньязу с приглашением пожить в мексиканском доме в Мериде, штат Юкатан.
Сеттиньязы сомкнутым строем — у них уже было пятеро детей — совершили путешествие весной 1965 года, предварительно обменявшись несколькими письмами. Они провели две недели в довольно скромном доме, но отсюда гостям легко было добираться до храмов майя — Сантана с улыбкой утверждал, что и в его жилах течет частичка крови майя.
Мексиканец добрых десять дней не решался задать вопрос, но все же спросил:
— Дэвид, вы, конечно, не ответите, но меня крайне интересует один вопрос: Бога ради, скажите, что собирается делать Реб с восемью миллионами карибских сосен?
|
|
|
— С чем? — воскликнул совершенно ошарашенный Сеттиньяз.
— С соснами. Вот с такими же деревьями, что растут здесь. Их настоящее название Pinus Carybea.
— Какую цифру вы назвали?
— Восемь миллионов.
Удивление Сеттиньяза было искренним. Ему с трудом далось сохранить невозмутимость. Но Сантана, видимо, по-своему истолковал его молчание. И, дружелюбно улыбнувшись, сказал:
— Извините меня. Я не должен был задавать этот вопрос и своей бестактностью поставил вас в неловкое положение. Не будем говорить об этом, пожалуйста. Пойдемте лучше посмотрим Cenote. Это нечто вроде большого естественного колодца — очень впечатляющее зрелище; мои предки когда-то бросали туда людей, принесенных в жертву богам, не забывая предварительно украсить драгоценностями. Не такая уж плохая смерть…
«Восемь миллионов карибских сосен! Что еще он придумал?» Сеттиньяза терзала новая загадка. Вернувшись в Нью-Йорк, он тут же погрузился, хотя и испытывал неловкость, в изучение материалов, касающихся более тысячи двухсот пятидесяти уже зарегистрированных компаний. Все без исключения принадлежали, разумеется, Климроду. Компьютер 1965 года был далеко не совершенен, но все же достаточно хорош для того, чтобы подтвердить: в его памяти нет никаких следов сделки, касающейся карибских сосен.
|
|
|
Сеттиньяз включил другую программу: деревья.
И узнал или вспомнил благодаря компьютеру, что Климрод имел очень большую долю участия в лесной промышленности Норвегии, Швеции и особенно Финляндии. Одна из канадских компаний совместно с совершенно неизвестной аргентинской фирмой (во всяком случае, неизвестной Сеттиньязу) заключила крупнейшие договора с Советским Союзом во времена Хрущева; эти договора без особого труда (заслуга Поля Субиза) были продлены на следующий год, в 1964-м, уже после отставки Хрущева.
И на этот раз речь шла о лесе. Оба этих одинаковых досье, касающихся сделки, были переданы ему, Сеттиньязу, с одной стороны, Субизом, с другой — Черным Псом, швейцарцем, в соответствии с двойной системой контроля, введенной Ребом.
Но это не все: некая франко-итальянская компания четыре года назад уступила пятьдесят один процент своих акций типично климродовской фирме, находящейся в Панаме.
Сеттиньяз, чем дальше, тем больше заинтригованный, продолжил поиски.
И вдруг выскочило имя человека, о котором он практически ничего не знал: Хайме Рохас. Рохас оказался управляющим аргентинской компании, которая сотрудничала с русскими. Он был также юридическим и финансовым советником той панамской компании, которая проявляла интерес к лесам Черной Африки. И все тот же Рохас в Канаде подписал добрый десяток договоров.
|
|
|
По всем признакам он был из Приближенных Короля. Только в его случае не существовало никакой папки с надписью «Строго конфиденциально — Передать в собственные руки», а тем более пресловутого досье с пометкой «Особое», сделанной красными чернилами.
В принципе это означало, что данный персонаж играл очень незначительную роль. Но противоречие было очевидным. «И поскольку я не могу поверить, что Реб допустил ошибку или забыл что-то…»
В опустевших кабинетах (он всегда дожидался, пока останется один, чтобы заняться своими розысками, и потому на них ушло несколько недель) Сеттиньяз снова и снова бросался на штурм загадки. Стал собирать все сведения о Хайме Рохасе. Его имя всплыло еще четырнадцать раз, то есть среди данных о четырнадцати различных компаниях. Этот Рохас много разъезжал: помимо СССР, бывал в Скандинавии и Африке, появлялся в Индонезии, Индокитае и Китае, принимал также участие в проведении важных операций в Южной Америке, в частности в Венесуэле. В большинстве случаев его вмешательство в той или иной мере касалось сельского хозяйства, лесоводческой сферы, но дважды он сыграл определенную роль в довольно запутанной сделке, связанной с фарфоровой глиной, и в выкупе целого ряда бумажных фабрик во Франции. Его путь очень часто перекрещивался с маршрутами Приближенных Короля: с Ханем — в Китае и Индонезии, Субизом и Несимом — во Франции и странах Востока, с Сантаной — в Венесуэле, Этель Кот — в Африке, Эрни Гошняком — в Скандинавии. И другими. Но человек этот оставался на редкость незаметным. И лишь случайное упоминание Франсиско Сантаной восьми миллионов деревьев позволило Сеттиньязу извлечь его имя из памяти компьютера, хранящей более тридцати пяти тысяч различных фамилий.
|
|
|
Он почувствовал, что напал на крупную дичь…
В течение лета 1965 года Климрод так и не появился. Осенью и зимой тоже. Насколько было известно Сеттиньязу, в 1966 году он трижды приезжал в Нью-Йорк. Тот год, кстати, был особенно урожайным по части создания новых компаний: их число, по данным Сеттиньяза, превысило полуторатысячную отметку. Не проходило ни одного рабочего дня, чтобы кто-то из Черных Псов не принес новое досье, и именно в это время организаторские способности Дэвида Сеттиньяза особенно пригодились. С отпуском у него ничего не получилось, и пришлось даже увеличить количество сотрудников, а за неимением мест подумать о новом переселении, несмотря на удобства, связанные со все более широким использованием компьютера. Но Реб покачал головой!
— Не нужно, Дэвид. На вас сейчас обрушилась большая волна. Скоро она начнет спадать.
Заваленный работой, отнимавшей у него до пятнадцати часов в сутки, Сеттиньяз уже не успевал разгадывать тайну Хайме Рохаса, хотя дело это и так застыло на месте, так как на протяжении нескольких месяцев имя аргентинца больше не всплывало нигде. Казалось, он перестал служить у Климрода, что, возможно, и было решением загадки.
«Но затем во мне сработал обычный рефлекс, свойственный всем подчиненным Реба. Я подумал: „А если он просто хотел ввести меня в курс дела… И ждал молча…“
Это случилось в октябре 1967 года».
В телеграмме, полученной Сеттиньязом, было указано место встречи: Хантс Лейн, то есть Бруклин Хайтс, на другой стороне Ист-Ривер. Это был адрес элегантного, типично аристократического дома прошлого века, из окон которого открывался великолепный вид на Аппер-Бэй и Манхэттен. «Спросите Али Данаан». Фамилия звучала по-ирландски, имя же могло принадлежать как мужчине, так и женщине. Улица была засажена деревьями, что не так часто встречается в Нью-Йорке, а Али Данаан оказалась молодой женщиной, высокой брюнеткой потрясающей красоты. Сразу было видно, что это художница, Она вышла к Сеттиньязу чуть ли не с кистью в руке, во всяком случае, в блузе, красиво заляпанной разноцветными пятнами. Открыв ему дверь, красавица встретила его ослепительной улыбкой.
— Он вышел, но должен скоро вернуться, — сказала она. — Подождите, пожалуйста. Не хотите ли, случайно, побыть ангелом?
— Ангелом?
Пройдя вперед, она привела его, поигрывая бедрами, в красивую мастерскую. На мольберте стояла картина — хитросплетение кругов и штрихов, сквозь которые проглядывали контуры детского лица.
— Мне нужен ангел, здесь, в середине, или чуть поодаль. Но вы рыжий. Кто когда-нибудь слышал о рыжем ангеле?
— Я не рыжий, — с досадой ответил Сеттиньяз. — Я рыжеватый блондин.
— Спорный вопрос. Но как бы то ни было, вы любите крепкий кофе, хорошо прожаренный, но не пережаренный бифштекс, жареные грибы с мясом, клубнику «а ля Шантийи» и бургундские вина. Так мне показалось. Мы заказали, кстати, несколько ящиков «Бонн-Мара» — он сказал, что это ваше любимое вино. Обед будет готов через полтора часа. Присядьте же. Будьте как дома. Он предупредил меня, что вы довольно чопорный человек. Если вам позвонить или принять душ, не стесняйтесь. Я закончу своего ангела и буду в вашем распоряжении. По правде говоря, в вас действительно есть что-то ангельское…
Она мило улыбалась ему. Опять повторилась старая история: в очередной раз Дэвид Сеттиньяз столкнулся с женщиной, ничего не зная о ее отношениях с Ребом. Она даже не называла его по имени, каждый раз говорила «Он», но все же было сказано: «Мы заказали…» — что предполагает хоть какую-то близость. «А я и понятия не имею, под каким именем она его знает! И, оказывается, я должен здесь обедать, все уже подготовлено, вплоть до „Бонн-Мара“, моего любимого вина, этот бес запомнил название!»
— Мне нужно позвонить, — сказал Сеттиньяз, — и отменить другую встречу.
— Кабинет выше этажом. Он предупреждал, что вам надо будет позвонить. Я приготовила большой бокал мартини, как вы любите!
Он поднялся и вошел в белую почти пустую комнату, где было восемь телефонных аппаратов, стол, два стула, несколько десятков книг на английском, французском, немецком, испанском и итальянском языках. И Исаак Зингер на идиш. А также труды по юриспруденции, в том числе два тома сэра Джеральда Фицмориса: «Основные принципы международного права» и номера «Джэрмен бук оф интернешнл ло», «Журнал по правилам международной торговли» — классические издания, над которыми Джордж Таррас корпел столько часов в далекие гарвардкие времена.
«Он не оставил изучения права…»
И тут только Сеттиньяз заметил зеленую папку, оставленную нарочно на виду, среди телефонных аппаратов. На обложке красовалась знакомая надпись: «Строго конфиденциально — Передать в собственные руки…»
… И другая, гораздо мельче: инициалы Д.Дж.С. «Дэвид Джеймс Сеттиньяз?» Он протянул руку к зеленой папке, одновременно объясняя своей личной секретарше, что она должна отменить все встречи до нового распоряжения, а также предупредить его домашних, что он не придет обедать.
Но папку он не тронул. Повесив трубку, Сеттиньяз сел на второй стул, взял Сола Беллоу и стал читать. Через несколько минут он услышал легкий стук двери, выходящей на улицу, затем гул голосов, и, наконец, не выдав и малейшим звуком своего приближения, в проеме двери выросла высокая фигура Реба. Он улыбнулся:
— Извините за опоздание, Дэвид. Мне хотелось пешком пройти от Манхэттена, но я переоценил свою скорость. Вам следовало открыть папку.
Подразумевалось: «Поскольку я оставил ее на виду. И надо было понять, что она предназначалась вам. Или вы думаете, что я допустил ошибку?» Кто осмелился бы предположить, что Реб Климрод совершает ошибки? Раздражение, даже настоящая злость снова пронзила Сеттиньяза.
— Дэвид, извините меня. Я иногда ставлю вас в неловкое положение. Не сердитесь, прошу вас.
Он вошел в комнату и сел, приняв свою обычную позу: руки — в карманах куртки, ноги вытянуты, подбородок опущен на грудь, а глаза подернуты поволокой. Реб тихо сказал:
— Возьмите же папку и прочтите.
Сеттиньяз отложил Беллоу и подошел к столу. В папке лежал только один лист машинописного текста. Он прочел: «Сеттиньяз, Дэвид Джеймс, родился в Нью-Йорк-сити, штат Нью-Йорк, 2 сентября 1923 года. Смотри предыдущее досье. Период с 1 января по 31 декабря 1966 года: никаких нарушений. В соответствии с полученными инструкциями наблюдение прекращено с 1 января 1967 года в ноль часов». Вместо подписи — буквы «Дж».
— Джетро, — пояснил Реб. — Диего должен был рассказать о нем Джорджу Таррасу, а он — вам. Да, это он присылает вам одно за другим все досье. И в дальнейшем будет это делать.
— С каких пор я… нахожусь под наблюдением?
— С 1 января 1950-го, с ноля часов. Но вы ведь догадывались об этом.
— И что он откопал обо мне?
— К его величайшему сожалению, ничего. Ничего серьезного. Джетро считает, что все люди, находящиеся на свободе, — неразоблаченные преступники. Вы и Таррас заставили его усомниться в этом основном постулате. «Таррас тоже», — подумал Сеттиньяз, которого это немного утешило.
— Таррас тоже, — сказал Реб, приводящий в отчаяние своим умением читать чужие мысли.
— И с него тоже снято наблюдение?
— Да.
Реб поднял руку:
— Дэвид, ответа на вопрос, с какого времени я приказал Джетро не следить за Джорджем Таррасом, не будет. Так не задавайте его, прошу вас. Не так важно знать, оказал ли я полное доверие Джорджу раньше, чем вам, или наоборот. К тому же вы и так знаете, как обстоит дело. Вы сейчас спросите, почему я, державший вас под наблюдением более пятнадцати лет, теперь решил прекратить его. Ответ: не знаю. Вероятно, потому, что наступает в жизни момент, когда ты должен полностью довериться кому-то.
— Вы приводите меня в отчаяние.
— Моей манерой задавать вопросы и отвечать на них? Я знаю. Но иначе не умею.
И он засмеялся:
— Скажем, иногда так получается невольно. Но смех очень быстро оборвался. Взгляд снова затуманился. Он смотрел на Сеттиньяза.
— Прошло двадцать два года и сто пятьдесят четыре дня, Дэвид. Вы помните Маутхаузен?
— Да.
— Ваши воспоминания абсолютно точны?
— Конечно, не так, как ваши.
Взгляд серых глаз стал очень тяжелым, сверлящим и почти гипнотизирующим.
— Боже мой! Те звуки жизнь родит простая… Дэвид? Помните, как дальше?
Сеттиньяз чувствовал, что слабеет неизвестно почему. Волнение охватывало его.
— Кротко ропщут звуки, город оглашая…
— Да, Дэвид!
— Что с собой ты сделал? Ты богат слезами… Что ты, бедный, сделал с юными годами?..
И он замолчал. Реб был доволен. Он улыбался необыкновенно ласково и дружелюбно:
— Я не хочу… как сказать?., играть на ваших чувствах. Так говорят по-французски, не правда ли? Или предаваться воспоминаниям в вашем присутствии…
Он размял ноги, кисти рук — когда он вынул их из карманов куртки, пальцы разжались и стал виден глубокий шрам у основания большого и указательного пальцев.
— Я действительно только что подумал о том дне в мае 1945-го, когда шел сюда. «Я никогда не забуду, что спас вам жизнь». Это тоже француз написал. Вы действительно не должны забывать, что, не будь вас, я был бы мертв. Я тоже помню об этом.
— Вы никогда ничего не забываете.
— Это не всегда хорошо, Дэвид.
В словах его звучало почти отчаяние, и это было просто непостижимо. Эмоции вновь захлестнули Сеттиньяза, и он подумал: «А молодая женщина там, внизу, похожа на Чармен…» Опять воцарилось молчание. Реб Климрод встал и начал ходить.
— Хайме Рохас, — сказал он. — Мне было интересно, сколько времени понадобится вам, чтобы вычислить этого человека. Вы оказались оперативнее, чем я ожидал. И как только понял, что вы все знаете, стал нарочно избегать вас. Я не был готов. Кто навел вас на след? Франсиско Сантана?
— Да.
— Я заметил, как он удивился, услышав от меня об этих восьми миллионах деревьев. А вы ездили к нему в Мериду. И, конечно, он сказал вам об этом. Дэвид, два человека носят почти одинаковую фамилию. Хайме Рохас и Убалду Роша. Второй — бразилец. Вы не должны путать их. В скором времени вы узнаете и другие имена: Эмерсон Коэлью и Жоржи Сократес. Они тоже бразильцы. Энрике Эскаланте, Джим Маккензи, Ян Кольческу, Тражану да Силва, Унь Шень, Уве Собески, Дел Хэтэуэй, Элиас и Этель Вайцман, Морис Эверет, Марни Оукс не так важны, даже если, с моей точки зрения, это чрезвычайно полезные люди. Да, понимаю, Дэвид: никого из них вы не знаете. Их фамилии не попали ни в одно досье. Но в этом и состоит смысл нашей сегодняшней встречи.
Он опять сел. Яркое солнце освещало Ист-Ривер и Манхэттен, и казалось: еще немного — и нагромождение бетонных башен обретет почти человеческий облик.
— Дэвид, в последние годы я вплотную занимался определенным количеством дел. Только мы с вами понимаем до конца, как их много и как они порой сложны. И вы, конечно, лучше меня знаете, чем я располагаю в смысле денег. Я никогда не любил заниматься подсчетами. Меня это мало интересует.
Он улыбнулся:
— И вы прекрасно знаете, что это никакое не кокетство с моей стороны.
— Могу представить вам все цифры, — сказал Сеттиньяз. — Только на это понадобится некоторое время. Четыре-пять недель. Ошибка возможна не более чем на два процента.
— Мне наплевать, Дэвид.
— Вы самый богатый человек в мире, намного богаче других миллиардеров.
— Очень хорошо, — весело и иронично, но без издевки ответил Реб. Он вытянул свои худые загорелые руки с белой отметиной шрама, о происхождении которого Сеттиньяз пока ничего не знал. Реб не носил часов и, разумеется, никакого кольца.
— Дэвид, вот уже несколько лет я готовлю одну чрезвычайно важную операцию, которая очень дорога мне, гораздо дороже любого предприятия, которое я мог бы затеять. До сего дня я вам об этом не говорил и не собирался говорить до будущего года. Это дело очень длительное, Дэвид. Мне хотелось бы, чтобы через два года, если согласитесь, вы приехали туда, на место, и посмотрели, что там происходит…
«Он все еще не решается сказать мне», — подумал Сеттиньяз, который слишком хорошо изучил Климрода, чтобы не разглядеть за всеми этими выстроенными в ряд фразами желания помедлить еще.
— Вы правы, — произнес Реб. — Я не решаюсь сказать вам.
— В таком случае не говорите.
— Я создаю новую страну, Дэвид.
По его словам, он уже вложил в свой проект восемьсот миллионов долларов. Но это только начало. Он считает, что понадобятся по меньшей мере четыре миллиарда долларов. Может быть, и больше. Скорее всего, больше. Поскольку возникло много непредвиденных проблем. Он действительно сказал «много», точно так же, как несколько секунд назад говорил, что дел, которыми он занимался семнадцать лет, «много и они порой сложны».
Художница пришла сказать, что обед готов; за столом они беседовали о живописи, книгах и фильмах, Реб упорно защищал Никола де Сталя, на которого нападала Али Данаан…
Но как только обед был закончен, они снова поднялись в белый кабинет и заперлись в нем.
Король рассказал, что идея уже давно созревала в его голове. «С 1949 или 1950 года. Но никак не раньше». Только тогда она не была такой четкой и ясной. Долгое время он недодумывал ее до конца. Но теперь, кажется, додумал, но, может быть, и не совсем, кто знает?
— Я хочу сказать, что окончательно разобрался, в чем состоит моя мечта, Дэвид. Что же касается ее реализации, то до этого еще далеко, надо преодолеть миллион трудностей и сломить сопротивление… И все же я прав. Свободный человек, если он неспособен до конца воплотить свою законную мечту из-за препятствий, из-за вмешательства нескольких государств или одного, прожил бы свою жизнь как заурядная личность, подвластная любому деспотизму в эпоху торжествующего варварства. Вы немного знаете меня, Дэвид… Разве я смирился бы с этим?
И Реб уже не мог остановиться, несколько часов подряд он изливался перед растерявшимся от неожиданности Дэвидом Сеттиньязом, который то начинал верить в проект, то вдруг осознавал, какое это немыслимое безумие. И потому не произносил ни слова или почти, а мягкий, спокойный голос перечислял то, что уже сделано, что делается и что намечено.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 103; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!