Глава девятая. Диалектика истории. «Диалог об ораторах»

 

Если «Жизнеописание Агриколы» закономерно возникло на определенном этапе развития римской биографии, а «Германия» продолжала традицию сочинений, сопоставлявших римлян с другими народами, то последнее из малых произведений Тацита также стоит в определенном ряду – в ряду крайне распространенных на протяжении всего I в. книг, рассуждений и речей об упадке красноречия и его причинах.

1. Упадок красноречия и принципат . Уже через несколько лет после установления диктатуры Цезаря Цицерон скорбел о том, что «форум римского народа… забыл изысканную речь, достойную слуха римлян»,[149] а в конце правления Тиберия историк Веллей Патеркул задавался вопросом, почему расцвет словесного искусства в последний век Республики к его времени сменился полным упадком. Сохранившийся текст «Сатирикона» Петрония начинается с рассуждения на эту же тему: «Именно вы, риторы, не в обиду вам будь сказано, первыми загубили красноречие»,[150] и в эти же годы корреспондент Сенеки прокуратор Луцилий интересовался, почему время от времени вообще и в их эпоху в частности «возникает род испорченного красноречия».[151] Квинтилиан, обобщив и проанализировав накопленный в Риме опыт ораторского искусства, пришел к необходимости написать книгу «О причинах порчи красноречия».[152] Диалог Тацита стоит в этом же ряду: «Ты часто спрашиваешь меня, Фабий Юст, – начинается это сочинение, – почему предшествующие столетия отличались таким обилием одаренных и знаменитых ораторов, а наш покинутый ими и лишенный славы красноречия век едва сохраняет самое слово „оратор“» (гл. 1). Книга и представляет собой ответ на этот вопрос.

Римляне были на редкость практически и трезво мыслившим народом, презиравшим отвлеченные словопрения. Если в течение полутора веков общественное мнение государства было обеспокоено упадком красноречия, а самые выдающиеся деятели культуры упорно размышляли о его причинах, дело, видимо, заключалось не только в литературе и стилистике. Речь шла о гораздо более глубоких и важных насущных проблемах общественной жизни. В сочинениях перечисленных авторов указывается чаще всего одна из двух причин «порчи ораторского искусства». Первая носит непосредственно общественно‑политический характер: красноречие – выражение и залог свободы; только в государстве, где важные решения обсуждаются публично, искусство доказывать и убеждать имеет смысл, живет и развивается; там, где такие решения принимаются принцепсом и выполнение их обеспечивается военной силой, оратору делать нечего и искусство его никнет; режим принципата именно поэтому означает конец красноречия. К этому сводилась основная мысль диалога Цицерона «Брут»; о страданиях, которые им приходится терпеть за свою верность свободе, разглагольствуют наставники ораторского искусства у Петрония. «Одна лишь свобода способна питать и лелеять великие умы, – говорилось в анонимном трактате „О возвышенном“. – Мы же, современные люди, с детских лет воспитывались в правилах исправного раболепия и… по моему глубокому убеждению, способны сделаться всего лишь великолепными льстецами».[153]

В тех же сочинениях содержится, однако, и другое объяснение – на первый взгляд не связанное с политикой, а носящее скорее психологический характер. Оно развито особенно полно в трактате «О возвышенном». В основе словесного искусства лежит категория возвышенного. «Возвышенное – отзвук величия души», и «самым возвышенным следует признать уместный и благородный пафос» (с. 17). Его антиподом являются погружение в повседневный быт и в помыслы о благополучии, его источником – «возвышенная героика» (с. 20), «действие и борьба» (с. 21). Именно борьба, столкновение индивидуальностей и взглядов, состязание между ними и образуют психологический климат, в котором расцветает искусство слова: «Дух питается благородным соперничеством»;[154] «какова у людей жизнь, такова и речь».[155] Причина упадка красноречия – в дегероизации человека и жизненной атмосферы, его окружающей.

Противоречие между этими двумя объяснениями, однако, было кажущимся или, во всяком случае, поверхностным. Переход от республики к принципату предполагал монополизацию государственных решений принцепсом и означал не только оттеснение от них римского сената, но и «деполитизацию» провинциальных рабовладельцев. Эти изменения реализовались в новой структуре власти, в увеличении роли армии и бюрократии, в официальном осуждении республиканской политической практики, но не только в них. Преданность интересам государства и ответственность за его судьбы, инициатива и личная энергия в деле его защиты и укрепления, твердость в отстаивании своих взглядов были такой же частью республиканской традиции, как определенные формы власти и принципы государственного управления. Политическое содержание было неотделимо здесь от содержания человеческого, жизненного, общественно‑нравственного, поведенческого; политика и нравственность объединялись нормативным представлением о свободной деятельной энергии, поставленной на службу государству, как о высшем благе. Поэтому теоретики словесного искусства, рассуждавшие о губительности единоличной власти для красноречия, и те, что скорбели об упадке ораторского дела в результате отчуждения общественной жизни и прозаизации типа человека, говорили в сущности об одном и том же. Философы и писатели I в. были правы, говоря о том, что кризис традиционного красноречия неуклонно углубляется, а авторитет оратора падает: высокая роль общественного красноречия и высокий авторитет оратора были порождениями республиканского строя и должны были исчезнуть вместе с ним.

Но городская республика с ее системой ценностей не была одной из равно возможных, произвольно избираемых общественных форм античности. Она представляла гражданскую общину, полис, без которого собственно античный мир был немыслим, и принципат, отменив городскую республику как политическую структуру, не мог устранить строй жизни, мыслей и чувств, основанный на признании гражданской энергии, воплощенной в действии и слове, идеалом и нормой. Этика общественной энергии, основанная на преданности государству, гражданской доблести, правовой свободе и защите их словом, как бы отделялась от республиканских порядков как таковых и признавалась органической чертой гражданской общины вообще, а потому и сохранявшей все свое значение при принципате I в., который и в самосознании, и объективно был с этой общиной так крепко связан.

Эта ситуация составляла главное содержание жизни Тацита и его творчества. На «трудолюбии и деятельной энергии» он построил свою сенатскую карьеру, а потом и идеальный образ современного сенатора. При сопоставлении с иным, варварским строем эта же ситуация раскрылась как источник не только силы, но и слабостей римского мира. Споры о былом красноречии и причинах его теперешнего упадка давали возможность подойти все к той же этике «трудолюбия и деятельной энергии» еще с одной точки зрения – с точки зрения сопоставления красноречия при Республике (и тем самым самой республики) и красноречия эпохи принципата (и тем самым самого принципата), т. е. с точки зрения исторического развития римского государства.

2. С того берега . Небольшая книга Тацита, завершающая цикл его малых произведений, оценивается иногда как «самое значительное сочинение по истории римской литературы, дошедшее до нас от древности»,[156] иногда как «драгоценнейшая жемчужина латинской литературы».[157] Можно принимать подобные оценки или отвергать их. Трудно, однако, не согласиться с тем, что перед нами шедевр художественно‑философской диалектики, стоящий в одном ряду с «Федоном», «Племянником Рамо» или «С того берега».

В «Диалоге» передается разговор, посвященный состоянию ораторского искусства и причинам его упадка. Участники разговора, свидетелем которого, как сообщается на первой же странице, был и молодой Тацит, – крупнейшие ораторы описываемой эпохи – 70‑х годов I в. Некоторые из них – Випстан Мессала, Юлий Секунд – известны по иным источникам и представляют собой реальных деятелей римской истории, другие – Куриаций Матерн, Марк Апр – почти или полностью не поддаются отождествлению с конкретными лицами. В центре диалога речи трех из них – Апра, Мессалы и Матерна. В каждой мы без труда узнаем одну из общественных позиций, описанных в главе 1 настоящей книги и характерных для флавианского времени.

Для Апра высшим видом духовной деятельности является судебное и политическое красноречие. Превосходство его явствует как из практических, так и теоретических соображений. С точки зрения «житейской полезности» красноречие предпочтительно потому, что приносит славу, деньги, влияние, удовлетворяет честолюбие и обеспечивает благосклонность принцепса (гл. 5‑10). С более общей точки зрения в деятельности судебного оратора самое важное – связь его с живой жизнью сегодняшнего дня, непосредственное участие в конфликтах и спорах современников (гл. 10). Эта особенность судебного оратора раскрывает перед ним всю ценность и значительность сегодняшней общественной практики и несущественность старомодной, покрытой пылью мертвой древности. «Признаюсь вам откровенно, что при чтении одних древних ораторов я едва подавляю смех, а при чтении других – сон» (гл. 21). За отрицательным отношением Апра к старому красноречию стоит целая эстетическая система; прекрасное для него – это преизбыток жизни – пышность, блеск, изобилие, расцвет, наслаждение (гл. 22). Ораторское искусство конца Республики плохо тем, что ему «не хватает дарования и сил» (гл. 21), что в нем мы «не ощущаем блеск и возвышенность современного красноречия» (там же), «овладевшего более красивой и изящной» манерой выражаться, не став от этого менее действенным и убедительным: «ведь не сочтешь же ты современные храмы менее прочными потому, что они возводятся не из беспорядочных глыб и кирпича грубой выделки, а сияют мрамором и горят золотом?» (гл. 20). Критерий красоты – сила, здоровье и напор жизни: «как и человеческое тело, прекрасна только та речь, в которой не выпирают жилы и не пересчитываются все кости, в которой равномерно текущая и здоровая кровь заполняет собой члены и приливает к мышцам» (гл. 21). Таков же и критерий человеческой ценности в целом: «Я хочу, чтобы человек был смел, полнокровен, бодр» (гл. 28).

Мы видели, что эта система взглядов была характерна для тех общественных сил, которые поднимались вместе с принципатом, воплощали его враждебность римско‑сенатской традиции, эстетизировали исторический динамизм, имея своими главными идеологами так называемых «доносчиков» – всемогущих временщиков Нерона и Флавиев. Текст диалога не оставляет сомнения в том, что Апр есть обобщенный образ этих людей. Его красноречие отличалось «мощью и пылом» (гл. 24), подобно красноречию Эприя Марцелла; он отстаивает (гл. 19–20) тот тип судебных речей – стремительных, сжатых, идущих прямо к сути дела, – которыми славился Аквилий Регул, утверждавший, что речь должна сразу «хватать за горло».[158] По мнению Апра, красноречие ценно тем, что внушает страх (гл. 5), о Регуле было сказано, что «люди его боятся, а страх обычно сильнее любви»;[159] на протяжении всего диалога Апр весел и нередко отпускает шутки – такая шутливая веселость считалась отличительной чертою Вибия Криспа. На Марцелла и Криспа как на свои образцы Апр ссылается и сам (гл. 5, 8). Он происходит из одного из галльских племен (гл. 7) – как знаменитые доносчики времени Тиберия и Клавдия Юлий Африкан и Домиций Афр.

Главное, однако, состоит даже не в этих, хотя и показательных, реалиях. Главное, во‑первых, в том, что Апр прокладывает себе путь в обход людей родовитых, сразу тем самым противопоставляя себя римско‑сенатской традиции (гл. 8), и в том, во‑вторых, что красноречие для него есть средство привлечь к себе расположение принцепса (гл. 8) и терроризировать знатных и богатых, впавших в немилость (гл. 6), что он солидаризируется с императорскими отпущенниками (гл. 8), вызывавшими наибольшую ненависть в римском обществе этой поры. Апр, другими словами, полностью повторяет тот путь от идеи прогресса к аморализму, внутреннюю логику которого мы проследили в главе 1, говоря о людях «сенатского меньшинства».

Столь же полно представлено в «Диалоге» и характерное для «сенатского большинства» понимание культуры как традиции. Этот взгляд защищает в своей речи Випстан Мессала. Он тоже начинает с экскурса в историю римского красноречия (гл. 25), на основании которого приходит к выводу о бесспорных преимуществах былого ораторского искусства перед современным, о глубоком кризисе последнего: «… из приведенных мною примеров стало яснее, через какие ступени прошло красноречие на пути к своему нынешнему упадку и вырождению» (гл. 26). Если аргументация Апра носила в основном эстетический и, так сказать, вкусовой характер – современное красноречие хорошо потому, что делает жизнь красивее, богаче, приятнее, то доводы Мессалы исходят из таких понятий, как нравственность, знание и гражданская ответственность. Современные речи плохи «непристойностью слов, легковесностью мыслей и произволом в построении» (гл. 26), они недостаточно «мужественны», а потому и рядятся в те элегантные одежды, которые вызывали восторг Апра. Для древних же ораторов характерны «бесконечный труд, повседневное размышление и непрерывные занятия всеми, какие только ни существуют, отраслями науки» (гл. 30). Оратор поэтому отличен от ритора нравственной природой своего искусства, в котором речь идет «о добре и зле, о честном и постыдном, о справедливом и несправедливом» (гл. 31).

Деградация красноречия, таким образом, не может не отражать деградацию общественной морали: «Кто же не знает, что и красноречие, и другие искусства пришли в упадок и растеряли былую славу не из‑за оскудения в дарованиях, а вследствие… забвения древних нравов» (гл. 28). Вывод из предлагаемого Мессалой сравнения состоит в том, что для решения споров надо исходить не из понятия приятного, а из понятия ценности. Ценностью же является не ремесленная изощренность оратора, не искусство само по себе и удовольствия, им доставляемые, а общественная ответственность человека, преданного интересам государства (гл. 32). Такую ответственность ощущали люди республиканской поры, как, например, Брут (гл. 25). Именно тогда, в годы Республики, нравственность оратора, его искусство и нормы общественной жизни образовывали единство, утрата которого составляет главную характеристику флавианской эпохи.

Эти взгляды Мессалы рассматриваются в «Диалоге» как внутренне связанные с воззрениями третьего участника спора – Куриация Матерна. Последний обещает поддержать Мессалу и добавляет: «Что же касается Апра, то он обычно отстаивает взгляды, противоположные нашим» (гл. 16). Указания на такую расстановку сил в споре повторяются на протяжении книги несколько раз (24.1; 27.1), что на первый взгляд кажется странным, поскольку Мессала – защитник подлинного, высокого красноречия, тогда как Матерн, в прошлом преуспевавший политический и судебный оратор, ко времени, описываемому в книге, как раз разочаровался в этом искусстве, и отстаивает превосходство поэтического творчества.

Поэтическое творчество представляется ему высшим видом деятельности, так как «для него нужно, чтобы дух удалился в первозданно чистые и ничем не поруганные края и, пребывая в этом святилище, наслаждался созерцанием окружающего; таковы истоки подлинного, вдохновенного словесного искусства, такова изначальная сущность его… В том счастливом, или, если сохранить принятое у нас наименование, золотом веке, бедном ораторами и преступлениями, изобиловали поэты и пророки, дабы было кому воспевать доблестные деяния, а не для того, чтобы защищать дурные поступки» (гл. 12). «Что завидного в жребии твоего Криспа или твоего Марцелла, которых ты мне приводишь в пример? То, что они живут в постоянном страхе или нагоняют страх на других?.. Что, обреченные льстить, они никогда не кажутся властителям в достаточной степени рабами, а нам – достаточно независимыми» (гл. 13). «Так пусть же сладостные музы, как назвал их Вергилий, перенесут меня, удалившегося от треволнений и забот и необходимости ежедневно совершать что‑нибудь вопреки желанию, в свои святилища, к своим родникам, и да не буду я больше, трепеща и покрываясь мертвенной бледностью в ожидании приговора молвы, испытывать на себе власть безумного и своекорыстного форума» (там же).

В каждом из этих отрывков, кроме мысли о необходимости удаления от суеты мира в чистоту поэтического творчества, содержится и еще нечто. В первом сказано, что есть изначальное, подлинное красноречие, назначение которого совпадает с назначением поэзии и состоит в прославлении прекрасного мира, связь же красноречия с судом над преступлениями есть явление позднейшее и ненормальное. Во втором – что современные ораторы погружены в чувство страха, внушаемого или испытываемого ими, что они связаны с императором и что оценка их Матерном и людьми его типа противоположна оценке их государем. В третьем – что желание уйти в царство муз порождено стремлением избавиться от этого страха.

Каждое из этих суждений в речи Матерна продолжено и развито. По своей природе красноречие не содержит ничего дурного, плох тот вид, который оно приняло теперь: «что касается своекорыстного и кровожадного красноречия, то оно вошло в употребление лишь недавно». «Своекорыстное и кровожадное красноречие» есть характеристика деятельности доносчиков, которые получали за возбуждавшееся ими обвинение крупное денежное вознаграждение, а затеянные ими процессы обычно заканчивались смертью осужденного. Матерн близок этим осужденным и говорит от их лица: доносчики Марцелл и Крисп для него разновидность вольноотпущенников, т. е. клевретов принцепса (гл. 13); он обещает выступать в сенате, «только если надо будет спасать кого‑нибудь от опасности» (гл. 11), т. е. от обвинений тех же доносчиков; его раздражает необходимость «писать завещание, которое явилось бы залогом безопасности для наследников», т. е. отказывать часть своего состояния императору, как поступали благонамеренные сенаторы. Матерн – человек с четкой общественно‑политической позицией, противник флавианского режима. Его стремление к уходу в уединенные размышления и творчество раскрывается как форма отрицания существующего, подобно прославлению старины у Мессалы.

Позиция его характеризовалась не только отрицательно – неприятием окружающей действительности, но и положительно. Содержание ее состояло в борьбе против временщиков Нерона (гл. 11), в прославлении Катона (гл. 2–3), которого восхвалял в «Диалоге» Мессала, а в жизни – Тразея Пет, вождь стоической оппозиции в сенате в 60‑х годах, в драматическом рассказе о последних республиканцах (гл. 3), которых демонстративно чтили те же оппозиционеры‑стоики. Матерна роднит со стоиками не только его явная оппозиционность, не только содержание и направление его произведений, но также стремление уклониться от общественных обязанностей, фигурировавшее среди обвинений, предъявлявшихся людям стоической оппозиции, упорство, с которым он пишет одну оппозиционную трагедию за другой, хотя это и угрожает ему смертельной опасностью (гл. 3), несговорчивость, упоминаемая в источниках как черта многих стоиков I в.

Матерн так же полно и точно воплощает римский оппозиционный стоицизм I в. н. э., как Апр – мировоззрение сенатского меньшинства, а Мессала – взгляд «ревнителей старины». Полнота и точность, с которой в «Диалоге об ораторах» перечислены и характеризованы культурно‑исторические типы времени, создают впечатление завершенности – и этого времени, и этих типов. Перед нами полнота ретроспекции, а не живая неправильность борющихся противоречий действительности. Такая установка входила в замысел Тацита. «Это мое сочинение», писал он в начале «Диалога» (гл. 1), «требует не таланта, а памяти, памяти ума и сердца». Ретроспективный характер книги явствует и из ее содержания, и на времени ее создания. В тексте указывается, что описанный разговор происходит в шестой год правления Веспасиана, т. е. в 74–75 гг. н. э., написан же «Диалог», скорее всего, в первые годы II в. Высказывалось обоснованное мнение о том, что это небольшое сочинение возникло в ходе работы Тацита над «Историей» – примерно в 105–107 гг. он должен был подойти к рассказу о правлении Веспасиана и живо воссоздать в памяти людей и атмосферу 70‑х родов, что и нашло отражение в «Диалоге». Множество косвенных данных подтверждает этот взгляд. В книге ясно ощущается, что она написана «с того берега», из Антониновой поры, когда грозы и битвы флавианской эры уже отшумели. Куриаций Матерн говорит о своей оппозиционности с откровенностью, в условиях Домицианова правления совершенно невозможной. Свободно и прямо упоминается Эприй Марцелл; Квинтилиан в своей книге, появившейся в середине 90‑х годов, ни разу не называет его – такой ужас внушал этот человек даже через 20 лет после смерти, даже официально осужденный принцепсом и сенатом. Аквилий Регул в той мере, в какой он включен в образ Апра, изображается не без лирической симпатии, с которой о нем как раз в 106 г. вспоминал друг Тацита Плиний.[160] Главное же состоит в том, что это – книга о красноречии, что все персонажи – ораторы, что красноречие рассматривается здесь как основная и определяющая форма духовной деятельности и культуры, тогда как и эта роль красноречия, и острота его проблем, и ораторы такого типа кончились вместе с флавианством.

Оживление красноречия в 80‑90‑е годы было связано с обострением политической борьбы принцепса с сенатом и в этом смысле продолжало традиции римского общественного красноречия. Конец доносительства и террора был концом гражданской проблематики «искусства искусств» древнего Рима. Красноречие флавианского времени было связано с остаточно сохранявшимся политическим характером культуры. Плиний вспоминает об общественной роли и влиянии, которыми в его молодости, т. е. при Домициане, «пользовалось прекраснейшее дело оратора», и противопоставляет этому положению то, что окружает его уже в 100 г. – «мелкие, ничтожные тяжбы», декламация и риторика, лишенные государственного и нравственного смысла.[161] Особенность домицианова времени состояла в том, что добродетели гражданской общины еще сохраняли для многих престиж и смысл, и в борьбе с республиканскими пережитками принцепсу приходилось резать по живому. Поэтому в доносах, интригах и расправах жила еще – пусть уродливая и нечистая – политическая страсть, которая ощущалась в особом – пусть извращенном и кризисном – красноречии этой поры. Установление власти Антонинов, как мы уже знаем, знаменовало конец этапа; вместе с террором ушли политические страсти, а с ними былое значение красноречия: кончился не тот или иной стиль ораторского искусства, кончилась эра красноречия как средоточия мысли и культуры. Тацит рассказывал о былом, в самой теме его книжки и в ее названии было что‑то от «воспоминаний ума и сердца».

Как же написан его рассказ? Кажется, в первый и бесспорно в последний раз в его жизни – легко и весело. Нам трудно представить себе автора «Анналов» забавным и веселым. Между тем, по крайней мере, в первые годы II в., то был светский, занимательный и остроумный человек. Он жил в это время открытым домом, где толпились поклонники его таланта, легко заговаривал в театрах и цирках с незнакомыми людьми, развлекался охотой и сочинением стихов. Он умел уловить комичность лица или ситуации и подчеркнуть ее, пряча улыбку за беспристрастностью серьезного рассказчика. Его mots были убийственны и, должно быть, ходили по всему Риму. В последних (из дошедших до нас) книгах «Истории» и тем более в «Анналах» этот юмор почти неощутим, он целиком тонет в страсти, возмущении и гневе; в «Диалоге» он окрашивает все повествование. Оно строится как пародия на судебный процесс, с адвокатами, ответчиками и истцами, пересыпано шутками, возражения высказываются с улыбкой, его заключительная фраза: «Все рассмеялись, и мы разошлись».

Откуда это появилось и что это значит?

Два основных начала, взаимодействие которых образует древнеримскую культуру, принимали в ее истории разные формы – культуры как традиции или как обновления, нравственно‑эстетического комплекса boni или audaces, сенатской идеологии с ее культом римской старины и идеологии принципата, направленной на подчинение чисто римских форм жизни новым, греко‑провинциальным. Цицерон и Вергилий, Август и Веспасиан стремились свести оба полюса к некоторому единству, но из таких попыток никогда ничего не получалось, пока каждый из этих принципов был воплощен в определенных общественно‑политических силах, реально противостоявших одна другой. По причинам, разобранным выше, в эпоху Антонинов их реальное противостояние кончилось, во всяком случае в своем прежнем смысле, и Тациту едва ли не первому стало ясно, что обе так долго противостоявшие друг другу традиции объективно образовывали единство.

После тех речей, в которых участники диалога выявили различия своих позиций, Тацит помещает еще одну речь, посвященную тому, что «для великого красноречия, как и для пламени, нужно то, что его питает» (гл. 36), в Риме же его питали страсть, динамизм и энергия, неотделимые от своекорыстия, честолюбия, стремления к власти и успеху.[162] Мысль об аморальности личной своекорыстной энергии и о неполноценности культуры, на ней основанной, нам уже известна, Тацит развивал ее в «Германии», но здесь она делает новый поворот. Аморально не красноречие само по себе и даже не вкусы и нравы, делающие его популярным и влиятельным. И то и другое производно от состояния общества, где личное отношение граждан к государству ведет к борьбе мнений, спорам и распрям. Тацит увидел теперь в свободе не только универсальный принцип, присущий разным общественным структурам, но, прежде всего двойственную историческую характеристику определенного этапа римской истории и определенного типа римской культуры. Само красноречие, сама система культуры, центральным элементом которой оно является, общество, эту культуру породившее, принадлежат этапу свободы и в ней черпают и свое величие, и свое осуждение. «Мы беседуем не о чем‑то спокойном и мирном, чему по душе честность и скромность; великое и яркое красноречие – дитя своеволия, которое неразумные называют свободой; оно неизменно сопутствует мятежам, подстрекает предающийся буйству народ, вольнолюбиво, лишено твердых устоев, необузданно, безрассудно, самоуверенно; в благоустроенных государствах оно вообще не рождается… Да и в нашем государстве, пока оно металось из стороны в сторону, пока не покончило со всевозможными кликами и раздорами, и междоусобицами, пока на форуме не было мира, в сенате – согласия, в судьях – умеренности, пока не было почтительности к вышестоящим, чувства меры у магистратов, расцвело могучее красноречие, несомненно превосходившее современное» (гл. 40).

Перед нами определенный исторический тип общества, в котором плюсы и минусы неотделимы друг от друга и сбалансированы. Величие и яркость ораторского слова, через которое выражают себя время и его культура, существуют лишь потому, что общество необузданно, лишено направляющего разума, легкомысленно верит словам, ждет их и слушается каждой удачной речи. Этот период со своими достоинствами и пороками кончился и сменился другим. Теперь нет «могучего красноречия», как нет «клик и раздоров», зато есть «мир на форуме» и «согласие в сенате». Возникло общество с другой культурой и другим красноречием, а, следовательно, со своими плюсами и минусами, нашедшее полное и завершенное воплощение в Антониновом принципате. Люди живут в «упорядоченном, спокойном и процветающем государстве» (гл. 36), но оно потому таково, что все решает принцепс, и отстаивание своих общественных взглядов либо чревато опасностями, которые подстерегают Матерна, либо выглядит старомодной глупостью, какой оно представляется Апру. Поэтому хорошо, что нет старого красноречия, и плохо, что его нет. Спор между Апром, Матерном и Мессалой и соответственно между культурой как обновляющей жизнь энергией и культурой как традицией или внутренней духовностью решался не аргументами и не логикой. Его решение давала история, в свете которой выявлялась и расчлененность римской культуры на периоды, и двойственность каждого из ее этапов, и внутреннее их единство. Тацит – историк, и диалектика его исторического мышления рождается именно здесь. Три общественные позиции и три типа культуры, представленные в «Диалоге», воплощены в определенных людях. Люди эти между собой друзья. Беседа начинается с того, что Апр и Секунд приходят навестить Матерна. Это сразу же доказывает их близость, так как они пришли поддержать поэта, на которого его произведения только что навлекли серьезные неприятности. Матерн их принимает не в атрии, как официальных посетителей, а в одной из внутренних, выходящих на перистиль, комнат дома, где протекала жизнь семьи. Они называют друг друга «мой» и «наш», что примерно соответствовало у римлян нашему «дорогой» (гл. 14, 27), обращаются друг к другу с улыбками (гл. 11), обнимаются при прощании (гл. 42), весь разговор носит дружеский, непринужденный характер.

С точки зрения реальных отношений и условий описанной в книге эпохи все это невероятно. Апр, как мы помним, – «доносчик», Мессала – ревнитель старины, Матерн – ненавистник современности, поэт, близкий к стоикам. За каждым из них стоят реальные прототипы, живые люди, чьи отношения были менее всего похожи на дружбу. «Доносчик» Коссуциан не дружил с ревнителем старины Тразеей Петом, а был его заклятым врагом и не беседовал с ним по теоретическим вопросам, а добивался (и добился) в сенате его осуждения на смерть. «Доносчик» Марцелл обменивался со стоиком и разоблачителем придворной клики Гельвидием не соображениями о развитии риторики, а «яростными упреками».[163] Близкий к стоикам поэт Персий не делился своими творческими планами с защитниками императорских прокураторов и отпущенников; когда он умер, его архив пришлось скрывать от «доносчиков» во избежание неминуемой конфискации. Друзья недовольных, вроде младшего Плиния, не пускали к себе в дом Аквилия Регула, а в случае необходимости общались с ним через посредников, встречались только в общественных местах и называли его не «дорогим», а «негодяем» и «пройдохой».[164] Критика современного красноречия была не предметом дружеского спора, а поводом для обвинения и расследования, как недовольство окружающей действительностью и стремление уйти от нее в частную жизнь – поводом для осуждения на смерть.

И в то же время изображенные Тацитом отношения не просто выдумка или ложь. Основные социально‑психологические типы, общественные позиции и концепции культуры эпохи раннего принципата, представленные в «Диалоге», были порождены единой исторической ситуацией – все углубляющимся, но не законченным процессом превращения Рима‑города в Рим – мировую державу при сохранении системы ценностей, ориентированной на полис. Поэтому различные взгляды на жизнь, общество и культуру были связаны рядом переходов и росли из единой основы до тех пор, пока с Антонинами Рим не стал и в идеологическом отношении подлинно мировым государством, не оторвался окончательно от полисных представлений и не перешел в иную культурно‑историческую эру. Создавая «Диалог об ораторах» в первые годы Антонинов, Тацит, с одной стороны, ясно помнил время, когда отразившиеся в его книге противоречия были четкими я непримиримыми, с другой – не мог не ощущать, что этой непримиримостью положение не исчерпывалось, что в ретроспекции становилась очевидной объективная сближенность полюсов, равно принадлежащих целостной, законченной исторической системе. Оттого‑то он и стремился воссоздать здесь прошлое не как ряд событий, а как духовную среду, как тип людей и отношений, словом, как определенную культурную атмосферу, и потому же он ощутил это прошлое как область постоянного взаимодействия того, что было, с тем, что могло быть, факта с вымыслом или, по крайней мере, с домыслом. Предмет его изображения раскрывался как действительность особого типа – еще реальная и в то же время уже художественно организованная.

Иллюстрацией к сказанному может служить хотя бы время описанного в книге разговора. Оно точно указано и вполне реально – шестой год правления Веспасиана (гл. 17), т. е. между 1 июля 74 г. и 1 июля 75 г. н. э. Но тут же выясняется, что это, пожалуй, и не совсем так, ибо разговор происходит через сто двадцать лет после смерти Цицерона, т. е. позже 7 декабря 76 г. Этот разговор, безусловно, был, так как Тацит при нем присутствовал (гл. 1), но, может быть, все‑таки и не был, раз два главных действующих его лица, с одной стороны, – «знаменитейшие в ту пору таланты нашего форума» (гл. 2), а с другой – не упоминаются ни в одном из многочисленнейших источников по флавианской эпохе и, таким образом, почти определенно относятся к лицам вымышленным. Тацит запомнил происходивший разговор совершенно точно и обещает пересказать его с сохранением даже всех риторических фигур (гл. 1), но почему‑то не может вспомнить, сколько томов речей древних ораторов было к этому времени опубликовано (гл. 37), хотя факт этот был, так сказать, профессионально важен для каждого из участников беседы и для самого Тацита.

Точно так же и весь диалог представляет собой одновременно рассказ о реальных столкновениях действительно противоположных точек зрения, выражавших враждующие общественные силы, и ретроспективную утопию. В речи Апра прорываются кровожадные намеки, указывающие на то, что в своем поведении он мало чем отличался от Суиллия Руфа или Меттия Кара. Он говорит о своем низком происхождении и своем презрении к знати почти теми же словами, какими временщики Клавдия добивались в сенате репрессий против аристократии. Мессала противопоставляет себя Апру и Секунду с презрением, действительно звучавшим в обращениях исконных знатных римлян к провинциальным выскочкам (гл. 28). Собеседники говорят «взволновано и как бы по вдохновению» (гл. 14), «решительно и смело» (гл. 15), с «горячностью, страстью и пылом» (гл. 24), и это естественно, потому что каждый из них выражает одну из магистральных линий в развитии Рима и его культуры, за каждым стоят люди, книги, эпоха. И в то же время весь диалог представляет собой шуточную инсценировку судебного разбирательства (гл. 4, 5, 16, 42). Люди умерли, книги прошли, эпоха кончилась, и в защите их возникает элемент некоторой стилизации, а воссоздание несуществующих больше споров превращается в веселую эстетическую игру. «Споры такого рода дают пищу уму и доставляют приятнейшее, насыщенное ученостью и литературой, развлечение, и не только вам, спорящим об этих предметах, но и всякому, кто вас слушает» (гл. 14). Воспоминание о культуре прошлого, ее исторический, философско‑нравственный, эстетический анализ, само повествование о ней приобретают характер свободной художественной деятельности и таким образом становятся уже фактом новой культуры, принадлежащей будущему.

Какие же выводы следовали из всего того, что Тацит понял и выразил в «Диалоге об ораторах»? Во‑первых, что решения пережитых проблем надо было искать в пережитой истории: не в этике – наставлениях о том, как надлежит вести себя образцовому сенатору и полководцу, и не в общей теории культуры – утешительном, в конечном счете, противопоставлении Рима как единого целого варварству, а в истории – каким было то, что было и чего нет, почему оно было таким и стало иным, что это значит? «Диалог об ораторах» образует не только развернутый эпизод «Истории», но и логический переход от «Агриколы» и «Германии» к первому большому историческому сочинению Тацита.

Второй вывод состоял в том, что теперь писать историю флавианства можно ; «с того берега» Тацит понял, в чем суть пережитой эпохи и нашел метод постижения прошлого, соответствовавший его жизненному и общественному опыту; он мог теперь писать «серьезно и достойно», не рискуя примкнуть «ни к хулителям, ни к льстецам». Третий вывод гласил, что историю писать не только можно, но и нужно . Тот факт, что «Диалог» создавался одновременно с «Историей», очень важен для понимания как обоих этих произведений, так и творческой эволюции Тацита в целом. В «Диалоге» противоречия доантониновой эры выступили в их относительности и завершенности; их диалектика была поэтому нестрашной и даже веселой, сродни художественной игре – именно о такой диалектике Энгельс однажды сказал, что «у нее есть и консервативная сторона: каждая данная ступень развития познания и общественных отношений оправдывается ею для своего времени и своих условий».[165] В «Истории» в целом преобладала другая сторона Тацитовой диалектики – острое ощущение живой еще нормы римского исторического развития, римской virtus, и поругания ее в деятельности и идеологии как Флавиев, так и их противников. Анализируя «Историю», мы убедились в том, что эта норма сохраняла для Тацита все значение и обаяние общественного идеала – колебавшегося, как всякий идеал, на границе действительности и веры, но который тем более нужно было показывать и вспоминать: «Я считаю главнейшей обязанностью летописи сохранить память о проявлениях доблести и противопоставить бесчестным словам и делам устрашение позором в потомстве».[166]

Наконец, последний вывод состоял в том, что писать историю величия и унижения римской virtus было не только можно и нужно, но еще и стоило . Стоило потому, что – и до тех пор, пока – деятельная ответственность гражданина перед своим государством была не просто воспоминанием и не просто иллюзией старого историка, а именно общественным идеалом, живым в сознании многих, «нерушимая верность»[167] ему оставалась хоть и не политической, а духовной, но все равно живой и актуальной общественной позицией. В этой атмосфере и в этом убеждении Тацит и создал «Историю», ставшую его самым совершенным и прекрасным произведением, где трагизм и энергия жизни звучат единой мелодией. И эта атмосфера, и это убеждение изменились в годы работы над «Анналами» – последним сочинением историка.

 

Глава десятая. «Анналы»

 

В XI книге своего последнего сочинения Тацит ссылается на «Историю», завершенную им в конце первого десятилетия II в., ‑ «Анналы», следовательно, создавались во втором десятилетии и, может быть, позже. Произведение это сохранилось не полностью. До нас дошли I–IV и XII–XV книги целиком, V, VI, XI и XVI с пропусками или в отрывках, VII–X неизвестны совсем. «Анналы» охватывают период с 14 по 69 г., и сохранившиеся книги рассказывают о правлении трех принцепсов династии Юлиев‑Клавдиев: первые шесть – о царствовании Тиберия, почему и называются часто «тибериевыми»; XI, XII – о времени Клавдия («клавдиевы»); последние четыре – о правлении Нерона («нероновы»).

1. Летопись эпохи Юлиев‑Клавдиев . Слово «анналы» происходит от annus – «год» и означает погодные записи событий, летопись. Хотя Тацит такого названия своему сочинению не давал, оно с легкой руки первых издателей закрепилось за его историческим трудом, закрепилось потому, что действительно есть в этой повести при всей ее субъективности, нервности, напряженном драматизме многое от летописи. Перелистаем ее страницы. «В том же году переполненный постоянными дождями Тибр затопил долины Рима, а когда вода спала, обрушилось много зданий, и много погибло людей» (I, 76, 1); «Беспорядки в театре, начавшиеся в прошлом году, в это время стали еще хуже, так что были убиты некоторые из народа, а также центурион и солдаты, и был ранен трибун преторианской когорты» (там же, 77, 1); «В том же году племя херусков испросило царя из Рима, так как их знать была истреблена во время междоусобных войн» (XI, 16, 1); «Немного спустя племена диких киликиян, прозывающихся клитами, часто возмущавшиеся и в другие времена, теперь под предводительством Троксобора заняли лагерем крутые горы и, делая оттуда набеги на берега или города, причиняли насилие земледельцам и горожанам. Но царь этой страны Антиох лаской снискал расположение простых клитов, а их вождя обманул, внес таким образом рознь в войско варваров и, умертвив Троксобора и нескольких главарей, смирил остальных милостью» (XII, 55).

Важную роль в этой погодной повести о больших и малых делах в Риме и империи играют всякого рода отступления. Посвященные то местной мифологии, то географии и истории отдельного города или народа, то просто необычным явлениям природы, они, с одной стороны, придают рассказу занимательность, вводя в него любопытные подробности, чудеса и диковины, а с другой – создают ощущение единого еще в своем разнообразии мира, где все связано и все всем друг в друге любопытно. Поскольку римляне хорошо знают бронзовую статую быка у Бычьего рынка, то Тацит сообщит им, что именно отсюда Ромул начал борозду, обозначившую границу города и скажет о том, где проходила эта граница, ибо, добавит он, «я считаю, что об этом нелишне знать» (XII, 24, 1). В связи с реформой алфавита в 49 г. он расскажет со всякими подробностями о том, как египтяне изобрели письмо, как от них переняли это искусство финикияне, а потом греки и этруски занесли его в Рим, а в связи с очередным военным столкновением с парфянами – о распространенном у них культе Геркулеса, о том, как бог является во сне их жрецам и велит приготовить на ночь оседланных коней с колчанами, полными стрел, как эти кони сами уходят в горы, а возвращаются взмыленные и с пустыми колчанами, по окрестным лесам же люди находят множество трупов животных, убитых богом во время своей ночной охоты.

Такой стиль повествования сообщает «Анналам» характер старинной городской хроники, хроники жизни, общей для автора и читателей, всем им памятной, всем равно интересной, близкой и важной: «Небесполезно всмотреться в эти незначительные на первый взгляд события, из которых нередко возникают важные изменения в государстве» (IV, 32, 3).

Непосредственное содержание книги широко известно; на ней и до сих пор основано большинство наших сведений о Римской империи. В «Анналах» рассказано о войнах, которые вел Рим на Западе и Востоке, в частности о самых крупных из них – о зарейнской кампании Германика Цезаря в 15–16 гг. с ее драматическими перипетиями, отчаянными сражениями в непролазных чащобах Германии, гибелью флота, освобождением захваченных в плен старых товарищей и т. д.; об армянских походах Корбулона в 54–62 гг., в которых проявились и великолепные боевые качества римских солдат, и талант полководцев; много места занимают рассказы о провинциальных восстаниях – мы знакомились с ними в главе «Тацит и провинции»; через всю книгу проходят скупые сообщения об императорских реформах, суть которых нам тоже известна (см. гл. 1).

Главная сюжетная линия «Анналов», однако, связана с императорским террором. В первой же книге Тацит подробно рассказывает о возрождении при Тиберии старинного закона «об оскорблении величия римского народа», которому было придано новое содержание: по этому закону теперь стало рассматриваться как преступление любое выражение непочтительности по отношению к императору. Тацит показывает, как вначале по таким обвинениям привлекались малозначительные люди и как сам Тиберий бывал раздражен несерьезным, искусственным характером выдвигаемых обвинений. Постепенно положение менялось. Появились лица, которым возбуждение такого рода дел представляло возможность блеснуть ораторским талантом, обратить на себя внимание, разбогатеть. Обвиняемым приписывались нападки на Цезаря все более оскорбительного свойства, и метили авторы доносов во все более видных членов сената и императорской семьи, могущества которых принцепс порой и в самом деле мог опасаться. Между принцепсом и доносчиками возникал своего рода союз, число процессов росло, и к концу «тибериевых» книг они становятся для Тацита важнейшей темой: в VI книге интервал между описаниями дел по «оскорблению величия» никогда не превышает семи глав, т. е. 2–3 страниц. После всего сказанного об этих процессах в предыдущих главах социально‑политический их смысл и место в исторической эволюции римского принципата должны быть вполне очевидными. Нас интересует сейчас не эта сторона дела, а характер их изображения в «Анналах».

Прежде всего обращает на себя внимание несоответствие между объективными данными об этих процессах, приводимыми самим же Тацитом, и тем впечатлением, которое они производят на него и которое он стремится передать читателю. Классической эпохой процессов об «оскорблении величия» является правление Тиберия. Всего за 23 года этого принципата Тацит упоминает 104 человека, привлекавшихся к судебной ответственности. 18 из них не имели отношения к оскорблению величия, 86 обвинялись по этому закону, из них были оправданы 19, в 12 случаях дело было прекращено, в 4 обвинительный приговор вынесен, но отменен или смягчен. Остается 51, среди которых определенно казнены были 18. В 33 случаях Тацит не уточняет исход процесса, что заставляет, скорее всего, предположить относительно спокойное его окончание, ибо все смерти, трагедии и ужасы он подчеркивает и подробно описывает при каждой возможности. Если учесть, что годы Тиберия были периодом становления нового строя, что старая сенатская аристократия еще сохраняла свое могущество и отнюдь не всегда и не во всем хотела содействовать делу принцепсов, что это был период глухой политической борьбы и острой социальной ломки, в этих цифрах трудно увидеть следы особой жестокости властей, массовый террор и царство крови.

Между тем Тацит воспринимает и изображает эти годы именно подобным образом. Факты не излагаются в их полноте, достоверности и логической связи, а группируются и описываются так, что в густых светотенях тонут их реальные контуры, и полувысказанные намеки заставляют предполагать нечто еще более страшное и гнетущее. Перечитаем, например, главы 17–22 IV книги. Тиберий в очень умеренной форме высказал свое недовольство жрецам‑понтификам за то, что они назначили молебствия во здравие его внучатных племянников Нерона и Друза одновременно с молебствием в его честь, – он никогда не любил их отца Германика и чувствовал себя уязвленным тем, что юношей прославляют вместе с ним, стариком. В этой главе больше ничего не сказано, кроме того, что неприязнь к дому Германика в императоре разжигал временщик Сеян. Но когда непосредственно вслед за этим сообщается, что Сеян возбудил в сенате дело против полководцев Гая Силия и Тития Сабина – в прошлом, замечает Тацит мимоходом, дружных с Германиком, – и обстоятельствам этого суда уделяется три полных главы, после которых следует рассказ еще о трех сенатских процессах – Кальпурния Пизона, историка Кремуция Корда и Плавтия Сильвана, – у читателя возникает ощущение, что идут кровавые гонения на видных сенаторов, а через них – на народного героя Германика. Между тем стоит вчитаться в текст, и становится ясно, что объективных оснований для такого впечатления явно недостаточно: против сыновей Германика и понтификов, почтивших их своим постановлением, не было предпринято решительно ничего; Титий Сабин, названный вместе с Силием, в результате чего создавалось впечатление группового процесса, в дальнейшем вообще не упоминается – никакого дела против него возбуждено не было; Силий действительно преследовался по закону об оскорблении величия и «упредил неизбежный смертный приговор самоубийством», но главным обвинением против него было вымогательство, обоснованность которого признает и Тацит; два следующих из перечисленных здесь дел не имели никакого отношения ни к предыдущим, ни к семье Германика, а последнее вообще носило уголовный характер.

Главным в описании императорских репрессий в сенате становится при таком характере изложения не разбор конкретных фактов, принадлежащих своему времени и месту, а их общий исторический смысл, эмоциональный колорит, воздействие на психику читателя. Нет никаких оснований, как это часто делалось и делается, считать, будто Тацит отделяет общее впечатление от реальных данных вполне сознательно, в клеветнических целях, будто он просто подтасовывает факты, дабы очернить ненавистных ему принцепсов: мы убедились, что Тацит никогда не был противником принципата и принцепсов; что морально низменные мотивы всегда были чужды его творчеству; что отношение к излагаемым фактам «без гнева и пристрастия» – для него не риторическая уловка, а основа исторического поведения и мышления. Задача состоит не в том, чтобы гадать, кого и зачем Тацит пытался обмануть, рассказывая о принципате Юлиев‑Клавдиев, а в том, чтобы понять, почему главным в нем историку представилась тянущаяся через всю эпоху, ширящаяся и крепнущая на фоне ее повседневного, все более мирного существования тема «непрестанной погибели» (VI, 29, 1).

Рассказ Тацита о сенатских процессах своим построением, намеками, стилем неизменно обращает мысль читателя к будущему и показывает, как будет дальше складываться положение, откуда возьмутся позднейшие беды, вплоть до пережитых автором и его современниками. Иногда это ощущение рождается почти неприметно, из одного слова, на которое и не сразу обратишь внимание! «Первым злодеянием нового принципата (Тиберия. – Г. К. ) было убийство Агриппы Постума» (I, 6, I); «Первой при новом принципате (Нерона. – Г. К .) была смерть Юния Силана» (XIII, 1, 1). Слово «первая» подготавливает читателя к тому, что в дальнейшем их будет много. «О Плавте на время забыли» (XIII, 22, 3); «Расправу с Сабином на время отложили» (IV, 19, 1), т. е., читая дальше, мы будем постоянно помнить, что расправа с Сабином или Плавтом еще впереди. Когда читатель, закрыв книгу, задумывался над прочитанным в целом, ему становилось совершенно ясно, что сообщения о процессах отражают определенную линию развития. «Анналы» начинаются с Тиберия и кончаются Нероном, так что сравнение обоих принципатов напрашивалось само собой. Две эти точки определяли описанный процесс однозначно. По контрасту с эпохой Тиберия прогрессирующий аморализм власти при Нероне виден во всем: в вульгарной ссоре матери императора Агриппины с отпущенником Нарциссом, в том, как Сенека и Бурр потакают порокам юного принцепса, в наглости отпущенников. Вырастающий из этой атмосферы образ Нерона в корне отличается от образа Тиберия – злодея, но уж никак не шута и жулика. Контраст начальных стадий прослеживаемого автором развития с дальнейшими его стадиями постепенно формулируется все определеннее: «Тогда еще сохранялись следы умиравшей свободы» (I, 74, 5); «…доблести знатных, которые в ту пору еще существовали» (XIII, 18, 2).

В процессах об оскорблении величия выражается это общее движение: «Я не поленюсь рассказать о том, как это тягчайшее зло возникло, с каким искусством Тиберий дал ему неприметно пустить ростки, как затем оно было подавлено, чтобы позже вспыхнуть снова и охватить решительно все» (I, 73, 1). Оно так важно не потому, что Тацит возлагал большие надежды на сенатскую аристократию и скорбел о ней; о ее пассивности, алчности, сервилизме, трусости он говорит в «Анналах» многократно, а в других произведениях и еще чаще. Тема эта так важна и так мучительна для Тацита потому, что в распространении доносительства, в моральной деградации власти и ее жертв, в распаде былой родовой и общинной солидарности для него концентрируется и обретает человеческую конкретность весь процесс распада гражданской общины как духовного и ценностного организма.

Отличие «Анналов» от других книг историка состоит в том, что здесь этот процесс прослежен в своих исходных и общих формах, воспринят как суть и основа всего принципата, несовместимость которого с гражданской доблестью – древней римской virtus, с исконно римской системой норм и ценностей, со всем общинным началом римской жизни признается, таким образом, изначальной и коренной. Реальными протагонистами этого исторического процесса теперь признаются принцепсы, перечисленные поименно от Августа до Нерона, представленные каждый в пластической неповторимости, а главным в их правлении – уничтожение той свободной деятельной и нравственной энергии отдельного лица, которая с юности была для Тацита высшей нормой поведения и залогом человеческого содержания принципата, возможности достойной службы ему. Современный исследователь «Анналов» писал об этом так: «Все ресурсы своего могучего повествовательного стиля Тацит мобилизует не для того, чтобы просто поведать читателю об исторических событиях, а чтобы выразить, в чем, по его убеждению, состоит их сущность. В его истолковании смысл событий между 14 и 69 гг. может быть кратко обозначен как торжество зла в результате подавления свободы».[168]

Как соотносится, эта тема «Анналов» с летописным характером книги? Между тем и другим существует очевидное противоречие. Летописный, хроникальный характер изложения, столь отчетливо выраженный в «Анналах» и отличающий их от других сочинений Тацита, указывает на то, что и в авторе, и в читателе, к которому он обращался, жило еще ощущение относительно устойчивого и относительно единого мира, неторопливо и многообразно развивающегося из своих исходных начал, империи, которая не противоречит общине, корням античного бытия. «Гражданская община и народ Рима настолько сыты славой, что желают жить спокойно и чужеземным народам» (XII, 11, 3). Проходящая же через все «Анналы» и усиливающаяся к их концу тема императорского террора воспринимается и Тацитом, и под его влиянием читателем прежде всего как тема распада и уничтожения именно полисных основ существования, всего векового, собственно антично‑римского, Цицероном и Вергилием воспетого строя жизни. Это противоречие между идеализованной патриархальной атмосферой городской общины и разрушающей ее силой мировой империи отражало, как мы знаем, объективную динамику эпохи, росло и обострялось на всем ее протяжении и достигло предельной остроты ко времени Траяна и особенно Адриана. В «Анналах», в отличие от более ранних произведений Тацита, оно впервые предстало в своей полноте и трагической неразрешимости. Та форма и тот смысл, которые это историческое противоречие приняло к 110‑м годам, обусловили и хронологию создания последней книги Тацита, и творческую ее историю, и ее судьбу.

2. Датировка «Анналов» и эпоха Адриана . До сих пор, говоря о времени Тацита, о его жизни и произведениях, мы строили свой рассказ на положениях и выводах современной исторической и филологической науки, отвлекаясь от того, как эти положения и выводы были добыты. Мы использовали их как доказательства, но их самих предполагали доказанными. Откажемся на прощание от такого подхода и углубимся в то, что прежде называли кухней науки, а ныне вежливо именуют «творческой лабораторией». Это интересно и поучительно само по себе, и без такого придирчивого и подробного доказательства доказательств нельзя справиться с запутанной и в высшей степени специальной проблемой, к которой подвел нас ход наших рассуждений, – датировкой «Анналов».

Из вопросов, связанных с творческой историей книги, проще других вопрос о том, была ли она завершена автором.

В настоящее время накопилось много данных, говорящих о том, что «Анналы» остались недописанными. Сохранившиеся книги «Истории» и первые книги «Анналов» показывают, с какой предельной тщательностью отделывал Тацит свои сочинения. Допустить поэтому, что в полностью завершенном произведении остались неувязки и недоработанные детали, невозможно. Между тем в заключительных книгах «Анналов» их немало. Прежде всего, эти книги короче предыдущих: в XII – 69 параграфов, в XIII – 57, в XIV – 65, тогда как среднее число параграфов в полностью сохранившихся книгах первой части – 80, в «Истории» – 91. Концы книг занимают в сочинениях Тацита особое место. Для них он оставляет наиболее ему важные размышления, описание событий либо значительных самих по себе, либо имеющих символический или пророческий смысл, самые эффектные картины и сентенции. Последние книги «Анналов» – единственные во всем корпусе исторических сочинений нашего автора, где этот принцип нарушается. В XIII книге повествование явно оборвано: после описания опустошительного пожара в земле убиев Тацит без перехода начинает рассказ о чудесном знамении на римском Форуме, посвящает ему одну фразу и на ней прекращает изложение. XIV книга кончается, казалось бы, обычным образом – фразой, призванной подготовить читателя к главному для Тацита событию последних лет Нерона, составляющему центр следующей, XV книги, – заговору Пизона. Но лежащее в основе этой фразы сообщение основано на странной фактической неувязке: обвинение Сенеки в сообщничестве с Пизоном выдвигается против него за три года до возникновения заговора.

Некоторые параграфы XVI и особенно XV книг написаны настолько конспективно, что трудно избавиться от впечатления, будто перед нами скорее план, заметки на память, чем завершенный текст. Так, в главе 71 XV книги на протяжении полустраницы перечислено 22 имени лиц, подвергшихся репрессиям после разгрома заговора Пизона. Большинство из них никак не введено и не аннотировано, хотя в 12 случаях – это имена, встречающиеся только в данном месте и читателю неизвестные. С такой же предварительно, на память сделанной и впоследствии не исправленной записью связано первое упоминание префекта претория при Нероне Офония Тигеллина (XIV, 48) и знаменитого доносчика Вибия Криспа (XIV, 28, 2) – оба этих персонажа, столь важные для сюжета и смысла «Анналов», появляются в книге неожиданно, не представленные, без упоминания об их положении и роли, в случае Тигеллина даже без первого имени; обычно Тацит вводил таких людей совсем по‑другому. В последних книгах «Анналов» сохранились неубранные автором неточности. О землетрясении в Кампании сообщается под 62 г., хотя оно было в 63; о большом пожаре в Лугдунуме – в самом конце 65 г., хотя он был или в начале его, или, скорее всего, во второй половине 64 г. Все чаще повторяемый исследователями вывод о том, что «Анналы» – произведение незавершенное, приходится, по‑видимому, признать справедливым.

Менее справедливо то заключение, которое обычно делается на этом основании: если «Анналы» остались незаконченными, значит, работа над ними прекратилась в момент смерти Тацита: «Тацит, как Вергилий, умер, не успев придать своему произведению окончательный вид».[169] Есть много данных, говорящих о том, что незавершенность «Анналов» не есть результат внезапного прекращения работы, катастрофы, связанной со смертью, прервавшей энергично продвигавшийся вперед труд, а представляет собой следствие длительного и постепенного отхода от проблем, в этом труде поставленных, и от решений, в нем предложенных.

В начале «Анналов» (III, 24, 3) высказано намерение автора по завершении этого труда написать сочинение об эпохе Августа; физическое состояние историка не было, очевидно, ничем омрачено и позволяло строить самые далеко идущие планы. В последних книгах есть ряд мест (речи Нерона и Сенеки в связи с просьбой последнего об отъезде из Рима, весь процесс Тразеи, гибель Агриппины и др.), написанных с энергией и силой, которые не всегда обнаруживаются и в более ранних произведениях, причем эпизоды такого рода встречаются вплоть до самого конца сохранившегося текста. В то же время известное ослабление напряженности повествования и отход от былой тщательности в обработке текста нарастают исподволь, начиная уже с XI–XII книг. Это видно и в общей «нормализации» языка, характерной для XIII–XVI книг, но по контрасту с I–VI книгами ясно ощущаемой уже в рассказе о Клавдии, и по увеличению числа нейтрально‑безразличных сообщений о тех или иных поступках без обычного для ранних книг стремления указать их отрицательные, неблаговидные мотивы, вызывавшие прежде у Тацита яростное осуждение, и из самого чередования отмеченных выше недоработанных мест с местами, выписанными с прежней силой. Все это указывает на то, что работа над «Анналами» была не внезапно оборвана, а постепенно оставлена. Выяснение причин этого станет возможно лишь после того, как будут установлены время и порядок публикации отдельных частей этого сочинения.

Основания для датировки отдельных частей его дают две особенности «Анналов» – упоминания о Парфии и отличие стиля «нероновых» книг от стиля предшествующих. Парфия выступает в «Анналах» в двух обликах – как могучее государство, находящееся с Римом в отношениях союза или соперничества равных, и как царство, ослабленное внутренними распрями, принимающее правителей из рук римлян и едва способное выносить борьбу с ними. Образ Парфии, слабой и зависимой от Рима, возникает в «Анналах» обычно там, где речь идет о прошлом; говоря о своем времени, Тацит неоднократно характеризует Парфию как могучего и равного соперника Рима: «…находясь между могущественными державами парфян и римлян» (II, 3, 1); «…подати, взимаемые ныне с этих народов силой парфян или могуществом римлян» (II, 60, 4). Суждения такого рода встречаются только во II книге «Анналов» и, как указывает слово «ныне», отражают ситуацию, существовавшую во время ее написания; позже, по‑видимому, для них уже не было оснований. Эти основания исчезли в 114–117 гг., когда римляне нанесли парфянам ряд тяжелых поражений, захватили их столицу Ктесифон и знаменитый литого золота трон Аршакидов; Траян выбил медаль с легендой «Парфия покорена», и общее мнение сходилось на том, что Парфия как великая держава существовать перестала. Фразы вроде приведенных выше стали невозможны именно с этого времени. Поскольку «тибериевы» книги «Анналов» (I–VI) совершенно отчетливо представляют собой единое, полностью законченное и внутренне однородное целое, есть все основания считать, что это целое создавалось тогда, когда еще имелись причины для оценки Парфии, содержащейся во II книге, следовательно, до побед Траяна над парфянами, т. е. до 114 г.

«Нероновские» (XIII–XVI) книги «Анналов» составляют особую часть последнего сочинения Тацита, существенно отличную от предыдущих. Отличие это начинается со стиля. Яркость и необычность языка Тацита в начале «Анналов» во многом связана с сочетанием редких или устарелых выражений со словами и оборотами «протороманского» типа, т. е. отражавших эволюцию повседневной речи. В «нероновских» книгах это характерное сочетание распадается, рассказ постепенно освобождается не только от модернизмов, но и от архаизмов, язык нормализуется и «усредняется». Стилистические особенности последних книг «Анналов» обнаруживают связь со своеобразным изменением к концу сочинения также и авторской позиции – изменением, которое удалось выявить совсем недавно в результате специального статистического исследования.[170] Сообщая о том или ином поступке действующих лиц своих сочинений, Тацит обычно указывает его мотивировку: «…Решив, что дважды консул Валерий Азиатик был когда‑то любовником Поппеи, Мессалина подговаривает Суиллия выступить обвинителем их обоих. Ее толкало на этот шаг, помимо всего прочего, желание завладеть садами, которые некогда были созданы Лукуллом» (XI, 1, 1). Всего по сочинениям Тацита отрицательно мотивируемые поступки составляют 51,7 %, положительно мотивируемые – 25,3 %, сообщаемые без ясной оценки – 23,0 %. В «тибериевых» книгах отрицательные мотивировки, т. е. разоблачающие и осуждающие поступки персонажей, достигают максимума – 70 %, мотивировки нейтральные – минимума (14 %). В «нероновых» книгах положение прямо противоположное: соответственно 47 и 31,5 %. Последние книги «Анналов», таким образом, отличаются от предыдущих снижением не только энергии и своеобразия стиля – изменение стиля отражает ослабление энергии и определенности в отношении автора к своему материалу.

Есть основания считать, что эти изменения наступили после некоторого и довольно значительного перерыва в работе и что «нероновские» книги не были для Тацита непосредственным продолжением ранее начатого труда. Так, в предшествующих им разделах он избегал называть по именам историков, чьи сочинения он использовал, и ограничивался общими указаниями вроде «в трудах историков», «согласно большинству историков» и т. п. Такое оформление ссылок повторяется в «тибериевых» и «клавдиевых» книгах столь систематически, что его нельзя квалифицировать иначе, как сознательный прием. В начале XIII книги (20, 2) выдвигается новый принцип цитирования, что уже само по себе естественнее делать, приступая к работе, чем завершая ее. Тацит сообщает здесь о своем решении впредь называть историков поименно. Он действительно следует объявленному намерению, придавая и в этом отношении заключительной части сочинения самостоятельный облик. Там же, в начале XIII книги, пособница преступлений императоров Локуста представляется читателям так, будто она вводится впервые: «осужденная как отравительница и прославленная многими преступлениями женщина по имени Локуста»; Тацит, по‑видимому, успел забыть, что в XII, 66, 2 он уже представлял ее, сказав и об ее аресте, и о предшествующих злодеяниях. Расстояние по тексту между обоими упоминаниями настолько незначительно, что, допустив последовательную и непрерывную работу над сочинением, объяснить его невозможно. Такое повторение могло возникнуть, только если между завершением XII книги и возвращением к труду был длительный перерыв. Ощущается какая‑то лакуна того же характера также между XII, 5 и XIII, 34, где речь идет о положении в Армении.

С чем был этот перерыв связан и на какое время он приходится? Предположение о чисто личных его причинах психологического, бытового или творческого порядка, которое могло бы быть убедительным для писателя нового времени, приходится исключить, если речь идет о древнеримском историке‑сенаторе: его жизнь и деятельность регулировалась событиями общественно‑политическими, а не интимно‑личными. Важнейшими из таких событий после 114/115 г. (когда, как мы видели, была завершена первая «гексада», т. е. группа из шести книг, рассказывавших о правлении Тиберия), явились смерть Траяна и воцарение Адриана в августе 117 г. Современники очень скоро поняли, что присутствуют при политических изменениях, суливших самые глубокие и далеко идущие исторические последствия.

Тацит должен был чувствовать это острее других, так как происходившие перемены касались того, что всегда волновало его особенно сильно: принципа перехода верховной власти после смерти очередного государя к наиболее достойному из сенаторов, победоносных войн как моральной основы римской державы, законосообразности принципата и отказа от террористических эксцессов, признания «римской традиции» высшей общественной и моральной ценностью. Во всех этих областях Адриан вел себя, как нарочно, так, чтобы разбить все надежды и упования Тацита и людей его типа и круга. Он стал принцепсом в обход закона и сената, не исключено, что и против воли самого Траяна, в результате тайных интриг в императорской семье и свите. Он сразу же отказался от завоеваний Траяна в Азии, подумывал об отказе от результатов дакийских походов – последней крупной завоевательной кампании в римской истории – и окончательно положил предел военной экспансии римской державы. Приход его к власти был ознаменован убийством четырех выдающихся деятелей предшествующего царствования, что сразу осложнило его отношения с сенатом и заставляло вспоминать о временах Тиберия, Нерона или Домициана. Наконец, безудержное и демонстративное эллинофильство Адриана знаменовало полный отход от ромоцентристской политики первых Юлиев‑Клавдиев и Флавиев.

В результате этих перемен, наступивших стремительно и неожиданно, взгляды, которые Тацит излагал в своих сочинениях, оказались в противоречии с обнаружившимися тенденциями дальнейшего развития государства. Вполне естественно, что это потребовало раздумий, пересмотра многих положений и приостановило написание «Анналов». Перерыв в работе, объясняющий отличия и особенности «нероновских» книг, естественнее всего отнести, таким образом, к 117–118 гг. и признать, что последние, недоработанные части «Анналов» создавались после этого перерыва, т. е. при Адриане.

Что касается «клавдиевых» книг, то данных для сколько‑нибудь обоснованной их датировки нет. Стиль их обладает чертами как характерными для первой гексады, так и присущими рассказу о правлении Нерона. Другие критерии или не обнаруживаются, или допускают подобную же двойственность истолкования. Книги XI, XII, другими словами, могли быть написаны и до 114, и после 118 г. В последние два десятилетия сложился взгляд, завоевывающий все больше сторонников, согласно которому «Анналы», будучи написаны частью при Адриане, представляют собой также и документ политической борьбы Адрианова времени. Тацит, по этой теории, стремился свести счеты с современностью в своем историческом труде, где в скрытой ферме содержится критика новых властителей и отстаивается иная политическая линия на будущее. Незавершенность «Анналов» объясняется при этом так, что зрелище интриг и жестокостей, сопровождавших вступление Адриана на престол, создали у историка полное впечатление, будто возвратились времена Тиберия и Нерона, и он умер от отвращения и отчаяния, оставив свою последнюю книгу недописанной. Метод исследования, позволяющий обосновать эту концепцию, сводится обычно к следующему. В тексте «Анналов» обнаруживается факт, сходный с каким‑либо фактом Адрианова правления или резко контрастирующий с ним; это рассматривается как выражение сознательного намерения автора установить аналогию (или контраст) с окружающей его действительностью; такое намерение истолковывается как доказательство личного отрицательного отношения историка к Адриану и его политике.

Весьма показательно, например, как трактуют сторонники этой теории эпизод с приемниками Августа. В рассказе Тацита о сенаторах, которых Август рассматривая как своих возможных преемников (I, 13, 2–3), при большом желании можно ощутить некоторую обособленность от основной линии повествования, что могло бы указывать на позднейшее включение этого эпизода в уже готовый текст. Поскольку возможных преемников Августа названо четверо и они умерли при Тиберии насильственной смертью, смысл такого добавления состоял в установлении аналогии с четырьмя консуляриями, казненными в 417–418 гг. и, следовательно, в признании Адриана таким же коварным тираном, как и Тиберий. Но о главном из возможных преемников Августа – Луции Аррунции – Тацит неизменно говорит с уважением и симпатией, следовательно, сходные чувства должны были вызывать у него и консулярии Траяна. Симпатия же предполагает (или может предполагать) солидарность, а значит, гнев и репрессии Адриана должны были обрушиться не только на самих обвиненных, но и на историка, который на основе изложенного признается связанным с ними и их заговором.

Этот метод и выводы, на нем основанные, вызывали возражения. Недостатки его очевидны – невнимание к фактам, противоречащим концепции, неполадки с хронологией, произвольность в отборе и толковании тех мест, в которых усматриваются намеки, неопределенность и недоказательность самих этих намеков, игнорирование литературного контекста. Не в этих недостатках, однако, главное. Главное в том, что речь идет о последних книгах последнего исторического труда Тацита, т. е. о завершении, о подведении итогов долгого и сложного пути, и никакое истолкование «Анналов» не может быть убедительным, если оно не вытекает из содержания и внутренней логики этого развития.

Представим его себе еще раз. С самого начала своей деятельности Тацит утверждал в качестве высшей ценности гражданскую доблесть, virtus – противоречивое единство свободно себя выражающей энергии личности и интересов Рима как города‑государства. События 80‑90‑х годов и отразившееся в них неуклонное движение Рима от гражданской общины к космополитической столице космополитической империи показали, что в плане практического поведения подобное единство стало невозможным. Продолжая честно и успешно служить как магистрат, Тацит все больше реализует теперь свой талант, энергию и любовь к Риму в литературной деятельности, к которой обращается в самые последние годы I в. Обращение к литературному творчеству означало, что проблема Рима и virtus переносилась для него отныне в другую плоскость. «Неуверенным и неокрепшим голосом»[171] повел он рассказ о «гражданской доблести» как о критерии истории, не воплощенной в практической деятельности того или иного принцепса, той или иной сенатской группировки, но от этого не менее реальной, хотя и другой реальностью – духовной, исторической, нравственной, – о том Риме, в политике и повседневности которого virtus распалась на мертвеющую исконно римскую консервативную традицию с одной стороны, на хищную энергию и исторический динамизм «наглецов» – с другой. Тацит понял невозможность сблизить навсегда разошедшиеся полюса и не пытался никого толкнуть к подобным попыткам. Он просто рассказывал, что происходит с государством, когда из него уходит virtus.

Однако рассказ предполагает слушателя. Создавать книгу за книгой можно было, только чувствуя, что virtus и Рим – живая проблема, что независимо от ее практической неразрешимости она занимает и волнует людей, образует центр духовной жизни поколений. Тацит обратился к литературному творчеству, так как верил, что в мысли и слове virtus обретает большую реальность, чем в приказах полководцев и в сенатских прениях, так как решил, что его рассказ о событиях I в., о Риме, где распадается «гражданская доблесть», сделает ее навсегда живой и сохранит на века. В ту пору он еще не знал, что читатель, книга и сама их связь не меньше, чем рассказанные в книге события, принадлежат истории и в этом смысле – определенному времени, т. е. определенной системе отношений, взглядов, вкусов, людей, мыслей, и что этой системе тоже суждено рано или поздно стать прошлым.

3. Почему «Анналы» остались неокончены? Вернемся к вопросу о связи между эпизодом, где Тацит рассказывал о сенаторах, которых Август намечал себе в наследники, и судьбой казненных Адрианом консуляриев. Если такая связь в принципе не исключена, то каков все‑таки ее смысл и что могло заставить Тацита ее устанавливать? Из сенаторов, им названных, один – Гней Пизон – был сыном известного врага Юлия Цезаря, сподвижника Брута и Кассия, Гнея Кальпурния Пизона, согласившегося в 23 г. до н. э. по настоянию Августа стать консулом, дабы символизировать союз нового режима со старой римской аристократией. Когда Август тяжело заболел и думал, что умирает, он доверил свой архив именно ему. Это положение сохранил и сын Кальпурния. Он 45 лет честно служил императорам, был советником Тиберия, но главным в его облике и деятельности оставалась верность старинным нравам римской знати. Скупостью, жестокостью, упрямством он больше всего напоминает обоих Катонов. «Унаследовав от отца дух строптивости, – характеризует его Тацит, – он был человеком неукротимого нрава, неспособным повиноваться». Другим человеком, но в пределах того же социально‑исторического типа, был и считавшийся наиболее достойным из возможных приемников Августа Марк Лепид. Тоже выходец из древнего патрицианского рода, он пользовался большим влиянием на Тиберия, но старался поставить на службу цезарям не столько исконные недостатки старой аристократии, сколько ее новоприобретенные добродетели – «умеренность и мудрость».[172] Именно в Лепиде видел Тацит то сочетание верности принцепсу как воплощению государства и независимости от него как личности, которая так долго была для него идеалом поведения. Как бы ни отличались от обоих названных «наследников Августа» два других – Луций Аррунций и особенно Азиний Галл, все четверо были связаны для Тацита с одной темой – с судьбой и ценностью коренной римской традиции в условиях принципата.

«Заговор консуляриев» против Адриана представляется в источниках и в исследовательской литературе как союз Авидия Нигрина, ближайшего сподвижника и советника нового императора, с полководцами, заинтересованными в продолжении воинственной политики Траяна и потому враждебными Адриану, положившему ей конец. Авидий происходил из семьи, выдвинувшейся только при Флавиях (его отец и дядя были первыми консуляриями в роде) и тесно связанной с Адрианом в ту пору, когда тот еще не был принцепсом. Само консульство Авидия в 110 г. с последующим ответственным назначением наместником Дакии было признаком возраставшего влияния Адриана и его людей – консулом следующего, 111 г., стал двоюродный брат Авидия Квиет. Есть основания думать, что в сближении Адриана с семьей Авидиев немалую роль сыграло их общее эллинофильство – дядя Авидия Нигрина Тит Авидий Квиет входил в стоическое окружение Тразеи; вместе со своим братом (отцом казненного консулярия) он был покровителем и слушателем Плутарха; и оба брата, и их сыновья – все были наместниками греческой провинции Ахайи, все проявляли необычную осведомленность в греческих делах и интерес к ним. Именно в годы создания «Анналов» у Тацита нарастает раздраженно‑враждебное отношение к такому эллинофильству, в торжестве которого он справедливо усматривал гибель старой римской системы ценностей. Если Авидий сопоставлялся с Пизоном, Лепидом или Аррунцием, то только по контрасту.

В еще более резком контрасте ко всему миру римской традиции находились связанные с Авидием полководцы, и самый яркий среди них – Лузий Квиет. Вождь одного из диких племен внутренней Ливии, может быть, чернокожий, он появился во главе отряда своих конников в армии Домициана в конце 80‑х или начале 90‑х годов и занял какое‑то странно‑неопределенное, римской табели о рангах несвойственное положение. Воевал он рьяно и успешно, но Флавии были еще слишком римлянами, постоянно оглядывались на традиции и прошлое, и Лузий вскоре из армии исчезает – время, когда ливийский царек мог встать во главе легионов, еще не настало. Оно пришло с дакийскими походами Траяна. Лузий отличается в борьбе с Децебалом, в 116 г. он становится сенатором, в 117 г. – консулом и во главе самостоятельной группы войск с чудовищной жестокостью подавляет восстание в месопотамской диаспоре. Показательно, что, несмотря на блестящую карьеру, официальное положение его до конца остается неопределенным. Во время парфянского похода Траяна он командует крупным самостоятельным воинским подразделением, включавшим как союзную конницу, так и пехоту (т. е. легионеров), не являясь, однако, легатом легиона, и, тем не менее, попадает в сенат в ранге претория (т. е. как бы уже пройдя легионное командование). И сенатором, и консулом он становится вопреки всем обычаям, только и прямо за военные заслуги – ситуация, которая станет типичной в III–IV вв., но для начала II в. была неслыханной. После консулата или, может быть, даже одновременно с ним Лузий назначается наместником Иудеи и вводит в эту провинцию свои войска, хотя ее статусом это категорически запрещалось.

Отвращение, которое такой человек мог вызывать у Тацита, очевидно. Все параллели со временем Юлиев‑Клавдиев и даже Флавиев говорили не о сходстве, а о полном разрыве эпох. С наибольшей, ошеломляющей ясностью, однако, проявился этот разрыв времен во взаимоотношениях греческого и римского начал в жизни и культуре империи.

Империя, объединившая в едином государственном механизме римский Запад и эллинистический Восток, с самого начала несла в себе возможность такого развития, при котором оттеснение от власти римской олигархии вело к усилению греческого элемента в жизни и культуре общества и эллинистически‑монархического элемента в поведении и положении принцепсов. На протяжении полутора столетий империя оставалась римской, доминанта культурной жизни находилась в области римской традиции, и попытки переделать империю на эллинистический лад ясно обозначались лишь дважды – при Антонии и при Нероне. Связь монархических (и в этом смысле для консервативного римлянина всегда кощунственных и преступных) тенденций в развитии принципата с политическими традициями эллинистического мира была теоретически очевидна всегда. В жизненной практике, однако, на протяжении всего I в. греко‑восточное влияние сказывалось больше в быте, искусстве, привычках, художественных вкусах, в темах разговоров, и постепенное нарастание его долгое время не вызывало серьезных опасений ни у кого, в том числе и у Тацита. Агрикола усвоил в Массилии «греческую обходительность», в «Диалоге об ораторах» влияние греческого литературного вкуса ощущается на каждой странице, и даже еще в начале «Анналов» эллинофильские привычки Германика Цезаря не вызывают у автора ни тени осуждения.

В конце правления Траяна и в последующие годы роль и положение греков в римских правящих кругах начали резко меняться. Правда, греки‑отпущенники, ведшие практические дела римских патронов, продолжали занимать свое прежнее положение. Зато греки‑идеологи из странных чудаков, преследуемых «наставников добродетели», неоднократно высылавшихся из Италии, близких к оппозиционным сенаторам, подчас нищих и гордившихся своей нищетой, с начала II в. все чаще превращаются в римских всадников, сенаторов и магистратов, в богачей, оказывающих прямое влияние на политику государства. Софист Исей Ассирийский, вызывавший своими риторическими импровизациями восхищение римских сенаторов в последние годы I в., был еще школьным учителем – его ученик Дионисий Милетский стал при Адриане римским всадником и магистратом. Дион Хрисостом в 70‑е и 90‑е годы подвергался в Риме гонениям, был выслан, вел жизнь бродячего нищего проповедника, а уже в самом начале II в. выступал перед Траяном со своей программой принципата; официальные должности он занимал только в своем родном городе Прусе в Вифинии; ученик же Диона Фаворин в качестве доверенного лица и советника сопровождал императора Адриана в его путешествиях по Востоку. В 20‑е годы софист Полемон вернулся после длительной отлучки в родную Смирну и обнаружил, что его дом занят римским наместником. Он настоял на выселении римского магистрата, и тот подчинился. Занимательность ситуации усугублялась тем, что этим наместником был Аврелий Фульв, будущий император Антонин Пий. Греческий софист Герод Аттик, чье богатство вошло в пословицу, был в 140‑е годы римским консулом, и притом ординарным. Ординарными консулами на 142 г. стали Куспий Пактумерий Руфин из Пергама и Стаций Квадрат, афинянин.

Подобные перемены стали возможны в результате политики цезарей, в частности Адриана, и на основании примера, который он подавал. Оказывая постоянную поддержку греческим городам, Адриан особое внимание уделял своим любимым Афинам. Рядом с древними «Тезеевыми» Афинами возник новый город – «Афины Адриана»;[173] он завершил заложенный еще Писистратом Олимпейон и начал строительство нового водопровода. Вся эта деятельность имела не только архитектурно‑художественный, но и политический смысл. Из греческих городов был образован Общеэллинский союз, и хотя он носил больше парадный и символический, чем деловой, характер, он подчеркивал роль Греции как единого целого в жизни и культуре империи.

На духовное равноправие греков и римлян указывал и созданный Адрианом Атеней – нечто вроде академии, готовившей кадры высшей администрации. В Атенее было два отделения, латинское и греческое, причем преподаватели‑греки считались такими же государственными служащими, как римляне, и получали то же жалованье, что они. Вообще роль греков и выходцев из восточных – грекоязычных – провинций в высшей администрации и в сенате росла на глазах. Сенат Августа и Тиберия был в основном римским, сенат Флавиев – римско‑италийским, сенат Адриана стал италийско‑греко‑восточным. Создавался политический климат, при котором принцепс и в собственных глазах, и для империи в целом превращался из римского магистрата в эллинистического царя‑бога. Адриан не просто гордился своим званием архонта Афин. Среди города возвышался построенный им Панэлленион – храм Зевсу всегреческому и самому Адриану. В связи с освящением Олимпейона императору было присвоено звание Олимпийского и даже Зевса Олимпийского. Безудержное увлечение Грецией неуклонно вело к монархизму восточного толка, монархия всегда была для римлянина синонимом тирании, и Адриан, казалось, повторял самых ненавистных Тациту тиранов прошлого.

Эллинофобия Тацита в «Анналах» выражена сильнее, чем в более ранних произведениях, и на протяжении книги она явно растет. В «тибериевых» книгах греки появляются всегда для того, чтобы принести с собой атмосферу никому не нужной смешноватой учености и музейной старины; римскому обществу, и особенно его правителям, эта атмосфера совершенно чужда. Положение начинает меняться при Клавдии и в начале правления Нерона. Оба они по всякому поводу торопятся проявить начитанность в греческих авторах, подчеркнуть свою принадлежность к греческой культурной традиции.

Постепенно подобные демонстрации учености приобретали для Тацита особый смысл. Увлечение греческими легендами уводит человека от римской действительности, от обязанностей и ответственности: Клавдий занимался историей греческого алфавита, «оставаясь в полном неведении своих семейных дел»,[174] в те самые дни, когда Мессалина устраивала свой грозивший государственным переворотом брак с Гаем Силием; под аккомпанемент речей Нерона о Трое Агриппина готовила отравление Клавдия и передачу власти своему сыну. Эта тема нарастает в рассказе о правлении Нерона. Греческие увлечения и привычки связаны с той стороной его жизни, которая превращает его из римского принцепса в развлекающегося повесу, почти шута. Переход от начального, положительно оцениваемого Тацитом периода его правления к небрежению государственными делами, к заносчивости и жестокости начинается с любви принцепса к греческой отпущеннице Акте. Следующий шаг на этом пути – увлечение игрой на кифаре, оправдываемое тем, что кифаредам покровительствовал Аполлон. Для первых своих публичных выступлений на театральных подмостках Нерон, «не решившись начать сразу с Рима, избрал Неаполь, представлявшийся ему как бы греческим городом».[175]

Постепенно из формы отвлечения от государственных дел и интересов эти греческие привычки становятся формой оскорбления римских традиций: в 61 г. при освящении отстроенного, им гимнасия император «с греческой непринужденностью роздал оливковое масло всадникам и сенату».[176]

В последних книгах «Анналов» эллинистическая стихия – это проникшая в высшие слои общества чужеродная сила, отражающая разложение этих слоев и составляющая растущую угрозу общественным формам, ей противоположным – Риму, его традициям и ценностям. В результате учреждения нероний – мусических и спортивных игр, в которых должны были состязаться юноши из знатных римских семей, по мнению Тацита, «отчие нравы окончательно будут вытеснены распутством, завезенным из чужих краев, и Рим выродится, увлеченный чужеземными страстями».[177]

Эти пророчества отражали впечатления Тацита от Адриановой эпохи. В реальной жизни общества, окружавшего его в последние годы, «страсть к иноземию» не угрожала больше городу‑государству извне, а упразднялась сама эта противоположность. Эллинизм Адриана, в отличие от эллинизма Нерона, не вторгался в исторически сложившуюся жизнь древнего Рима – он просто ликвидировал и эту жизнь, и этот Рим. Город от века жил по правовым нормам, выработанным некогда в пределах общины и для ее членов. Закон (lex) был неразрывно сопряжен со свободой римского гражданина, с его libertas. Эти нормы могли быть (и были) односторонними и антидемократическими, принцепсы I в. могли их систематически нарушать (и нарушали), но только Адриан просто убрал из них все, связанное с особенностями Рима, с его неповторимым прошлым, и влил их в систему общеимперского права, где все регулировалось едиными законами, а законы – благоусмотрением принцепса. Римом от века управляли магистраты – выборные, ежегодно сменяемые и подотчетные сенату, в принципе и в идеале всегда служившие государству, а не лицу. Адриан завершил создание нового аппарата управления империей, где главную роль играли чиновники, назначавшиеся императором на произвольный срок, получавшие от него жалованье и не мыслившие себе других форм ответственности.

Принцепсы I в. опирались на сенат. Он мог быть (и был) деморализован и сервилен, принцепсы могли с ним не считаться, – но не могли и не считаться, так как он воплощал те традиционно римские основы их власти, без которых они править еще не были в состоянии. Адриан фактически заменил сенат императорским советом, члены которого теперь стали получать жалованье. Могущество принцепсов всегда опиралось на легионы. На протяжении I в. они пополнялись римскими гражданами, и хотя звание это давно утратило свой изначальный смысл, оно связывало вооруженные силы – а тем самым и власть – с определенными и на протяжении I в. еще глубоко содержательными историческими формами. По приказу Адриана в легионы стали принимать провинциальных жителей независимо от принадлежности их к римскому гражданству. Последняя нить, связывавшая армию с ополчением города Рима, оказалась порванной.

Процессы эти зарождались при Юлиях – Клавдиях в недрах новой имперской государственности; теперь они завершались у всех на глазах. Их смысл становился очевидным каждому, кто размышлял над судьбами Рима. «Адриан понял нежизнеспособность созданного Августом разделения власти, – очень точно подытожил описанные выше процессы историк нового времени.‑…Порвав с прошлым, он ввел новый принцип – участие всадничества в управлении империей, что привело к созданию твердых и стабильных форм власти. Ни о каком разделении ее отныне не могло быть и речи, ибо, по мысли Адриана, вся полнота ее принадлежала только принцепсу, и существование служилого сословия делало теперь императорское правление эффективным. Установление это имело, конечно, и оборотную сторону. Состоящий из императорских служащих аппарат управления должен был оказать разрушительное действие на одну из главных опор всей античности – свободу самоуправляющейся городской общины. Безудержное и бессовестное развитие чиновничьего аппарата означало конец самоуправления и автономии города‑государства».[178] Отношения Тацита с римским обществом Адриановой поры и обусловленная ими судьба «Анналов» связаны с объективным завершением истории римской гражданской общины, а не с аналогиями между Адрианом и Нероном или жестокостями нового императора – их бывало достаточно и раньше. Фоном существования, предпосылкой любых размышлений о народе и его истории, любого нравственного чувства для Тацита была система ценностей римского города‑государства, rei publicae Romanae. Вся критика римской ранней империи, вся трагедия общества, представленная в его книгах, были вызваны тем, что эта система разрушалась, что интересы государства и его традиционная общественная мораль разошлись. Но эта ситуация могла стать основой трагедии лишь потому, что нарушалась нерушимая норма, отделялись друг от друга силы, нераздельные по самой природе вещей. Рассказ о распаде римской virtus, «гражданской доблести», был исполнен силы и глубины потому, что историк видел в ней концентрацию и воплощение безусловной, образующей фон всякого существования, непреложной реальности – римской гражданской общины. То же видела в «гражданской доблести» аудитория, к которой Тацит обращался, и исходившие от нее понимание и сочувствие наполняли его повествование энергией, укрепляли веру в историческую справедливость его взглядов и оценок. «Предсказываю – и предчувствие меня не обманывает, – что исторические сочинения твои будут бессмертны», – писал ему один из современников.[179] «Гражданская доблесть» была соотносительна с «гражданской общиной» и вне последней немыслима: единство энергии гражданина и интересов государства – это и называлось virtus, и это же, под другим углом зрения, называлось res publica Romana. Поэтому, когда стерлась разница между Римом и миром и Рим не только в административно‑политическом, а затем и в идеологическом отношении, но непосредственно, в повседневном сознании каждого растворился в космополитической империи, virtus перестала быть угрожаемой нормой, оскорбленным величием римской истории, предметом раздумий, страстей и надежд – она просто потеряла смысл, сошла на роль реликта, музейного экспоната, а вместе с ней – и вся духовная ситуация, выраженная в творчестве Тацита и его породившая.

Книги Тацита исполнены ненависти к описанным им императорам, так как каждый из них был «враждебным доблести». Но враждебным можно быть только по отношению к тому, что есть, что реально существует, и сама борьба вокруг virtus доказывала, что в годы, Тацитом описанные, она еще была жива. Сознание это было у историка столь же ясным, как и сознание ее постоянно углубляющегося распада. «Не до конца было лишено доблестей и наше время».[180] Тацит писал о том, что единство человека и традиции распадалось на хищное своекорыстие и неподвижный консерватизм, но само хищничество «наглецов» и «доносчиков» было еще заряжено энергией, выражало еще особое содержание принципа развития в городе‑государстве, а сам консерватизм еще был внутренне ориентирован на «нравы предков», и потому каждый из них, своей односторонностью разлагая virtus, был односторонне соотнесен с ней. Неразрешимость этого противоречия сообщала мрачный кровавый колорит описанной Тацитом эпохе, но постоянное сосуществование в ней сил «враждебных доблести» и «высокой и благородной доблести» доказывало, что противоречие, разрыв и борьба оставались живой и напряженной формой существования virtus, как, впрочем, всякой ценности и всякой истины. Конец эпохи Юлиев‑Клавдиев и Флавиев означал конец того раскола римской жизни, над которым постоянно и напряженно думал Корнелий Тацит. Но преодоление этого раскола, ради которого он взялся за свой исторический труд, было мыслимо, как теперь выяснилось, лишь ценой упразднения всей исторической ситуации, породившей проблему, лишь за счет омертвения самой res publica Romana.

Некогда утратили для Тацита духовный смысл попытки утвердить «гражданскую доблесть» практическим служением принцепсам, теперь утратил смысл и рассказ о ней, сам ее образ, в слове явленный. Нельзя было не видеть, что следующему же поколению предстояло входить в жизнь с другим общественным опытом, с другими мыслями и заботами и что virtus Romana не долго будет кого‑либо волновать.

Тацит был последним писателем завершившейся эпохи и должен был чувствовать то же, что чувствовали и другие «последние» – Цицерон при Цезаре или Боэций при Теодорихе: как кончается мир – единственный свой мир, как разрежается воздух, как нечем жить. «Мне горько, что на дорогу жизни вышел я слишком поздно и что ночь республики наступила прежде, чем я успел завершить свой путь».[181] «О, как тупеет душа в бездне глубокой, как ослепленная мысль, света не видя, во мраке кромешном себе выхода ищет».[182] Тут было не до интриг, не до личных выпадов или намеков. Положение это определялось все яснее по мере укрепления режима Адриана, и чем яснее оно определялось, тем меньше смысла имела для Тацита его работа над «Анналами», пока он, наконец, на словах, что «смерть медлит», не оставил ее совсем.

 

 

Указатель имен[183]

 

Август, Гай Юлий Октавиан, принцепс 27 г. до н. э. – 11 г. н. э.

Авидий Нигрин, сенатор; консул‑суффект 110 г. н. э.; amicus Траяна; наместник Дакии; наместник Ахайи

Аврелий Кар, Марк, имп. 282–283 гг. н. э.; убит в войне с персами

Аврелий Фульв, имп. Антонин Пий (138–161 гг. н. э.)

Агрикола, Юлий Гней (40–93 гг. н. э.), сенатор всаднического происхождения; с 74 г. – патриций; тесть Тацита

Агриппа Постум, сын Випсана Агриппы и Юлии, дочери Августа; сослан Августом на о. Планазию; после смерти Августа умерщвлен

Агриппина, дочь Германика Цезаря; четвертая жена Клавдия; мать Нерона; убита в 59 г. н. э. по распоряжению Нерона

Адриан, Публий, Элий, имп. 117–138 гг. н. э.

Азиатик, трибун легиона, галл по происхождению

Азиний Галл, Поллион (76 г. до н. э. – 5 г. н. э.), консул 40 г. до н. э.; цезарианец; оратор, историк и поэт

Аквилий Регул, Марк, сенатор, выдающийся судебный оратор, delator при Нероне и Домициане

Альпиний Монтан, галл из племени тревиров; префект когорты в флавианском войске

Аммиан Марцеллин (род. ок. 330 – ум. после 391 г. н. э.), видный римский историк, автор «Римской истории» в 31 книге, сохранилось 18 последних

Анней Сенека, Луций (ок. 4 г. до н. э. – 65 г. н. э.), писатель, философ, политический деятель, консул 57 г. н. э.; воспитатель Нерона; кончил жизнь самоубийством по воле Нерона

Анний Вер, Марк, трижды консул (в 97, 121 и 126 гг. н. э.); 121–126 гг. – префект Рима

Анний Милон, Тит, народный трибун 57 г. до н. э.; противник Публия Клодия (см.), вождя популяров, которого убил в 52 г. до н. э.

Антиох, сын Антиоха, царя Коммагены, получил в царство Коммагену и часть Киликии от имп. Калигулы; смещен им же; вновь восстановлен на престоле имп. Клавдием; лишен царской власти Веспасианом в 72 г. н. э.

Антистий Ветр, Луций, консул 55 г. н. э.; наместник Верхней Германии в 58 г.; затем наместник Азии; 65 г. – кончил жизнь самоубийством

Антоний Марк, консул 44 г. до н. э., полководец и душеприказчик Юлия Цезаря; союзник Октавиана Августа по II триумвирату (43 г.), затем его противник; покончил с собой в 30 г. до н. э. после поражения при Акции

Антоний Прим, родом из Галлии, римск. военачальник, командующий флавианской армией, взявшей в 69 г. н. э. Рим и приведшей к власти Веспасиана

Антоний Сатурнин, Луций, наместник Верхней Германии при Домициане; в 88 г. поднял восстание против Домициана

Антонины, династия римских императоров, начиная с Антония Пия (138–161 гг. н. э.) и кончая Коммодом (176–192 гг. н. э.), хотя к ней принято причислять Нерву (96–98 гг. н. э.) Траяна (98–117 гг. н. э.) и Адриана (117–138 гг. н. э.)

Анций Юлий Квадрат, Гай Авл, дважды консул (в 93 и 105 гг.), проконсул Азии в 106 г.; затем проконсул Крита и Кирены; легат в восточных провинциях Вифиния, Азия, Каппадокия, Дакия, Сирия, Ликия, Памфилия

Аполлоний из Тианы (в Каппадокии), бродячий проповедник и философ пифагорейской школы; осужден и изгнан из Рима при Домициане

Апр Марк, известный оратор флавианского времени, галл по происхождению; квестор и претор при Веспасиане (отождествление с действующим лицом «Диалога об ораторах» Тацита не бесспорно)

Арминий, вождь германского племени херусков и организатор сопротивления германцев римлянам; в 9 г. н. э. победил римск. полководца Квинтилия Вара

Арреций Клемент, префект претория при Домициане и его родственник; казнен Домицианом в начале 80‑х годов

Аррий Антонин, Тит Фульв, дважды консул (в 69 и 97 гг. н. э.), один из «геронтократов» Нервы, дед имп. Антонина Пия

Аррия Старшая, жена Цецины Пета (см.)

Аррунций, Луций, один из намечавшихся преемников Августа; консул 6 г. н. э., при Тиберии попал в опалу, кончил жизнь самоубийством

Арулен Рустик, Юлий, один из руководителей «стоической оппозиции» императорам в сенате; народный трибун 66 г.; претор 69 г.; консул 92 г. (?); видный юрист сабинской школы; казнен Домицианом в 83 г.

Аршакиды, парфянская династия (250 г. до н. э. – 226 г. н. э.)

Афраний Бурр, происходил из Вазиона – возможно, родного города Тацита; префект претория в 51 г.; вместе с Сенекой воспитатель Нерона, ум. в 63 г.

Ацилии Глабрионы, Мании, отец и сын, сенаторы, члены имп. Совета при Домициане

 

Боудикка, царица британского племени иценов; глава антиримского восстания 61 г. н. э.

Боэций (ок. 445–524 гг. н. э.), поэт, писатель и государственный деятель, советник имп. Теодориха, казненный им же

Бруты, древняя аристократическая семья патрицианского происхождения

Брут, Марк Юний (85–42 гг. до н. э.), государственный деятель последних лет Республики, зять Катона Младшего, приближенный Цезаря и один из организаторов заговора против него

Буций Лаппий Максим, дважды консул (второй раз в 95 г.); наместник Верхней Германии в конце 80 годов

Бурр см. Афраний Бурр

 

Валентин Юлий, галл из племени тревиров, один из вождей антиримского восстания Цивилиса (см.)

Валериан, Навел Лициний, император 253–260 гг. н. э.; в войне против персов попал в плен (260 г. н. э.), умер в плену в 270 г.

Валерий Азиатик, Децим, уроженец Вьенны, первый консул галльского происхождения, дважды консул (в 35 и 46 гг.), кончил жизнь самоубийством в 47 г. по приказу Клавдия

Валерий Фланк, римский эпический поэт времени Флавиев

Велий Руф, Гай Сальвий, прокуратор Домициана в ряде провинций

Веллей Патеркул, Гай (19 г. до н. э. – 31 г. н. э.), 15 г. н. э. – претор; римский историк, автор официозной «Римской истории» в двух книгах

Вергилий, Публий Марон (70–19 гг. до. н. э.), римский поэт, автор «Энеиды», «Георгик», «Буколик», «Эклог»

Вергиний Руф, Луций (14–97 гг.), трижды консул (в 63, 69 и 94 гг.), полководец в 60‑е годы, один из «геронтократов» Нервы, друг Плиния Младшего

Веспасиан, Тит Флавий, имп. 69–79 гг.

Веттий Валент, Марк, прокуратор Лузитании при Нероне; ум. до 66 г. н. э.

Вибий Крисп, Квинт (ок. 12 – ок. 92 гг.), трижды консул (последний раз в 82 г. н. э.); член имп. Совета при Нероне и Флавиях; знаменитый богач и оратор; delator

 

Виндекс, Юлий Гай, галл по происхождению, наместник Галлии при Нероне, вождь восстания 68 г.; после поражения кончил жизнь самоубийством

Виниции, Аннии, знатный род, связанный с рядом антиимператорских заговоров

Випиллий Фабий Валент, в 68–69 гг. командир легиона в Нижней Германии; военачальник имп. Вителлия

Випсан Агриппа, Марк (63 г. до н. э. – 14 г. н. э.); консул 37 г. до н. э.; amicus Августа и его зять; победитель при Акции

Випстан Мессала, в 69 г. н. э. – трибун легиона; оратор, историк

Вителлий, Авл, имп. 69 г. н. э.

Витрувий, Поллион, современник Юлия Цезаря и Августа, автор «Десяти книг об архитектуре»

Вокула, Диллий – в 69 г. легат XXII легиона, участвовавшего в подавлении восстания Цивилиса

 

Гай Велий Сальвий Руф, см. Велий Руф

Гай Гракх, Семпроний, народный трибун 123 и 122 гг. до н. э., автор демократических реформ, продолжатель дела своего брата Тиберия Гракха (см.)

Гай Калигула см. Калигула

Гай Курион, Скрибоний, народный трибун 50 г. до н. э.; с 49 г. цезарианец, погиб в походе в 48 г.

Гай Лукций Телезин, консул 66 г. н. э., философ‑стоик

Гай Миниций Итал, 88 г. н. э. – прокуратор Азии; префект анноны при Траяне; 101–103 гг. – префект Египта

Гай Светоний Паулин см. Светоний Паулин

Гай Силий, консул 13 г. н. э.; 14–21 гг. – наместник Верхней Германии, обвинен в вымогательстве, кончил жизнь самоубийством

Гай Турраний, префект Египта (7–4 гг. до н. э.); префект анноны (14–48 гг. н. э.)

Гальба, Сервий Сульпиций, император 68–69 гг.; консул 69 г.

Гельвидий Приск Младший, сын Гельвидия Приска Старшего, сенатор, консул‑суффект 87 г. н. э.

Гельвидий Приск Старший, зять Тразеи Пета, казнен Веспасианом в 73 или 74 г. н. э.

Геренний Сенецион, родом из Бетики (Испания), сенатор (воздерживавшийся от прохождения магистратур), биограф Гельвидия (см.), примыкал к «стоической оппозиции», казнен в 93 г. н. э.

Германик, Юлий Цезарь, племянник имп. Тиберия, внук Августа, известный полководец, прославившийся победами над германскими племенами (14–16 гг. н. э.); консул 12 г. н. э.; 19 г. – смерть

Герод Аттик, Тиберий Клавдий, грек, консул 143 г. н. э., знаменитый богач, оратор и покровитель искусств

Глитий Агрикола, Квинт Публий Атиллий, дважды консул (в 97 и 103 гг. н. э.); префект Рима

Гней Кальпурний Пизон, консул 23 г. до н. э., участник гражданской войны 44–42 гг. до н. э. на стороне республиканцев Брута и Кассия, впоследствии amicus имп. Августа

Гней Кальпурний Пизон, сын предыдущего, консул 7 г. до н. э.; наместник Сирии (17 г. н. э.); проконсул Африки; amucus Тиберия; обвинен в сенате в убийстве Германика Цезаря, покончил с собой

Гомер, греческий поэт, создатель эпических поэм «Илиада» и «Одиссея»

Гораций, Квинт Флакк (65–8 гг. до н. э.), сын вольноотпущенника, римский поэт, друг Августа и Мецената

Гордиан, Младший, имп. 238 г., сын Гордиана Старшего; оба были имп. 36 дней; погиб в Мавританском походе

 

Деметрий из Суния, жил в Риме в 40–90 гг.; философ‑стоик, друг Сенеки

Децебал, царь даков, политик и полководец, руководитель сопротивления римлянам в 89–100 гг.

Дион Кассий, Кокцей (155–235 гг.), консул 229 г., историк, автор «Римской истории» в 80 книгах (сохранилось 26)

Дион Хрисостом, Кокцейан, род. в Прусе в Вифинии, в середине I в. н. э.; оратор и философ, близкий к стоицизму и кинизму; ум. после 100 г.; 93/94 т. изгнан из Рима при Домициане; возвращен при Нерве

Домициан, Тит Флавий, имп. 81–96 гг.

Домиций Афр (ум. в 59 г. н. э.), галл по происхождению, консул‑суффект 59 г.; знаменитый оратор и delator

Друз, Юлий Цезарь, Младший (13 г. до н. э. – 23 г. н. э.), сын Тиберия и Випсании; консул 15 г. н. э.

Друз, Клавдий Нерон, Старший, брат имп. Тиберия; консул 9 г. до н. э.; завоеватель Реции и Германии (12–11 гг. до н. э.), ум. в 9 г. до н. э.

 

Иосиф Флавий (37–95 гг. н. э.), родом из Иерусалима, историк, автор «Истории Иудейской войны» и «Иудейских древностей»

Исен Ассирийский, ритор, популярный в Риме при Траяне, учитель Дионисия из Милета

 

Калгак, вождь британцев в борьбе против римлян, известен только из «Агриколы» Тацита

Калигула, Гай Цезарь, сын Германика, правнук имп. Августа, имп. 37–41 гг. н. э.

Кальпурнии Пизоны, древний аристократический род плебейского происхождения

Кальпурний Пизон, Гай см. Пизон Гай Кальпурний

Каракалла, Марк Аврелий Антонин, имп. 198–217 гг. н. э.

Каратак, вождь британского племени силуров, руководитель антиримского восстания 50 г. н. э.

Касперий Элиан (60–98 гг.), родом из Египта, префект претория при Домициане и Нерве

Кассии, древний римск. аристократический род патрицианского происхождения

Кассий Лонгин, Гай, родом из Патавия, квестор 54 г. до н. э.; народный трибун 49 г.; в гражданской войне 50–48 гг. сторонник Помпея, затем Цезаря; в 44 г. – возглавил антицезарианский заговор; 42 г. – кончил жизнь самоубийством после поражения при Филиппах

Кассий Лонгин, Гай, известный юрист; в 50 г. н. э. – наместник Сирии; сослан при Нероне; возвращен Веспасианом. При Тиберии входил в имп. Совет; один из вождей сенатской оппозиции при Нероне

Катилина, Луций Сергий (ок. 108–62 гг. до н. э.), организатор антиреспубликанского заговора 63 г. до н. э.

Катон, Марк Порций Старший (234–149 гг. до н. э.), сенатор из «новых людей»; консул 195 г. до н. э; цензор – 184 г., идеолог и руководитель консервативной оппозиции сенатскому нобилитету, автор исторического сочинения «Начала»; враг Карфагена

Катон, Марк Порций Младший (95 г. – 46 г. до н. э.), правнук Катона Старшего; консерватор‑республиканец; противник Цезаря; после проигранного им в 46 г. сражения при Утике покончил с собой

Катулл Мессалин, Валерий Луций, консул 73 г. н. э.; delator при Домициане

Квинт Энний см. Энний

Квинт Метелл, сын Луция Цецилия Метелла; консул 206 г. до н. э.

Квинтилиан, Марк Фабий (35–96 гг.), родом из Калагурриса (Испания); автор «Наставления в ораторском искусстве»; с 68 г. н. э. – глава риторической школы в Риме

Клавдии, знатный патрицианский род сабинского происхождения, из которого вышли императоры Тиберий, Калигула, Клавдий, Нерон

Клавдий, Тиберий Друз Нерон Германик, имп. 41–54 гг. н. э.; преемник Калигулы, внук имп. Августа

Клавдий Смирнский, вольноотпущенник имп. Клавдия

Клавдий Этруск, вольноотпущенник имп. Клавдия, руководящий администратор при восьми последующих императорах; 80‑е годы – сослан в Южную Италию Домицианом

Клодий, Публий Пульхр, вождь популяров в последние годы Республики, 58 г. до н. э. – народный трибун; 62 г. до н. э. – скандальное обвинение в богохульстве

Кокцеи Нервы, аристократический род патрицианского происхождения

Кокцей Нерва см. Нерва

Кокцей Нерва, дед имп. Перцы; член имп. Совета при Тиберии

Констанций (Констанций II), Флавий Юлий Август, имп. 324–301 гг. н. э.; умер во время воины с персами

Корбулон, Домиций, отец полководца Домиция Корбулона; претор при имп. Гае Калигуле

Корбулон, Домиций Гией, полководец Клавдия и Нерона; умерщвлен Нероном в 67 г.

Корнелий Долабелла, Публий, зять Цицерона; в гражданской войне сначала помпеянец, а затем (49 г. до н. э.) цезарианец, проконсул Сирии, кончил жизнь самоубийством в 43 г. (?) до н. э.

Корнелий Непот (ок. 94 г. – ок. 24 г. до н. э.), современник и друг Цицерона, историк, автор сочинения «О знаменитых мужах»

Корнелий Орфит, Сервий, сенатор, консул 51 г. н. э.

Коссуциан Капитон, судебный оратор при Клавдии и Нероне, delator, обвинитель Тразеи Пета (см.)

Красс, Марк Лициний Фруги, патриций республиканского происхождения, сын консула 27 г. н. э. Марка Лициния Красса Фруги, консул 64 г. н. э., обвинен по доносу М. Аквилия Регула (см.), казнен

Кремуций Корд, историк времени Августа и Тиберия, кончил жизнь самоубийством в 34 г. н. э.

Крисп см. Вибий Крисп

Криспин, всадник из египетских работорговцев, amicus Домициана и член его имп. Совета

Куриаций Матерн, сенатор времени Домициана, оратор и поэт (отождествление с действующим лицом «Диалога» Тацита не бесспорно)

Куспий Пактумерий, Руфин, грек по происхождению, консул 142 г. н. э.

 

Ларг Цецина, Гай, консул 42 г. н. э., приближенный имп. Клавдия

Лелий Младший, Гай, римский военный и политический деятель II в. до н. э.; оратор и писатель; консул 140 г, до н. э.; друг Сципиона Младшего (см.)

Лепид см. Марк Лепид

Ливий Друз, народный трибун 91 г. до н. э., противник Суллы, пытался восстановить законодательство Гракхов, убит в 91 г. до н. э. политическими противниками

Ливий, Тит (59 г. до н. э. – 17 г. н. э.), родом из Патавия, историк, автор «Римской истории от основания города»

Лицин, вольноотпущенник имп. Августа, прокуратор Галлии ок. 25 г. до н. э., смещен за взяточничество

Лициний Муциан, Марк Красс см. Муциан

Лициний Сура, Луций Гай, трижды консул (в 97, 102 и 107 гг. н. э.), фактический соправитель Траяна

Локуста, известная отравительница времени Клавдия и Нерона, виновница смерти Клавдия (51 г. н. э.), Британика (55 г. н. э.), казнена при Гальбе

Лонгин см. Кассий Лонгин

Лузий Гета, Сатурнин, префект претория при имп. Клавдии (48–51 гг.); префект Египта (54 г.)

Лузий Квиет, африканец по происхождению, полководец Домициана и Траяна, консул 117 г. н. э.; при Траяне входит в имп. Совет

Лукулл, Луций Лициний (106–56 гг. до н. э.), консул 74 г. до н. э., сказочный богач, создатель огромного парка на восточной окраине Рима

Луций Аррунций см. Аррунций

Луций Вителлий, отец имп. Авла Вителлия, трижды консул (34, 43 и 44 гг. н. э.), цензор 48 г. н. э.

Луций Вителлий, брат имп. Авла Вителлия, вскоре после взятия Рима войсками флавианцев (в 69 г. н. э.) попал к ним в плен и был убит

Луций Корнелий Сципион, сын Сципиона Бородатого, консул 259 г. до н. э.; цензор 258 г. до н. э.

Луций Лукцей, корреспондент Цицерона, автор истории Союзнической войны и гражданской войны между Марием и Суллой

Луций Сципион Бородатый, Корнелий, консул 298 г. до н. э.; цензор 290 г. н. э.

Луций Цецилий Метелл, дважды консул (в 251 и 247 гг. до н. э.); полководец в I Пунической войне

Луцилий Капитон, прокуратор Азии в 23 г. н. э., ведал частными имениями имп. Тиберия, подвергнут суду за узурпацию прав магистрата

Луцилий Младший, прокуратор Сицилии в 60–64 гг. н. э., друг Сенеки и адресат его «Нравственных писем»

Луцилий Юниор см. Луцилий Младший

 

Макрин, Марк Опеллий, имп. 217–218 гг. н. э.

Марий, Гай (156–86 гг. до н. э.), семь раз консул (в 107, 104, 103, 102, 101, 100, 86 гг. до н. э.), глава народной партии и главный противник Суллы

Марий Приск, консул‑суффект неизвестного года; 98–99 г. наместник Африки; 100 г. – осужден сенатом за вымогательство

Марий Цельз, Публий, сенатор, полководец Гальбы, Отона, Вителлия, наместник Сирии при Веспасиане

Марк Аврелий, Анний Капитолий Север, имп. 101–180 гг. н. э.

Марк Апр см. Апр

Марк Веттий, Валент см. Веттий Валент

Марк Лепид, патриций древнего республиканского рода, один из намечавшихся преемников Августа

Марк Октавий, суллаиец, победитель Цинны (87 г. до н. э.), убит марианцами

Марк Фабий Квинтилиан см. Квинтилиан

Марикк, галл ил племени бойев, вождь антиримского восстания в 69 г. н. э.

Марцелл см. Эприй Марцелл

Марциал, Марк Валерий (42–102 гг. н. э.), римский поэт, автор эпиграмм

Массурий Сабин, из Вороны, жил при Тиберии и Нероне, глава сабинской школы римского права

Матерн см. Куриаций Матерн

Мессала см. Випстан Мессала

Мессалина, третья жена имп. Клавдия, убита в 48 г. н. э.

Меттий Кар. delator в последние годы Домициана

Меценат, Гай Цильний (род. между 74–64 гг. до н. э. – ум. в 8 г. до н. э.), потомок этрусского царского рода; римский всадник; amicus Августа; покровитель писателей и поэтов

Миниций Итал см. Гай Миниций Итал

Музоний Руф, Гай, сын римского всадника, родом этруск, философ‑стоик, учил в Риме в 30–60‑х годах н. э., учитель Эпиктета; сослан в 65 г. по подозрению в участии в заговоре Пизона

Муциан, Марк Лициний Красс, трижды консул (в 52, 70 и 74 гг. н. э.); наместник Сирии в конце правления Нерона; amicus Веспасиана и его фактический соправитель

 

Нарцисс, вольноотпущенник и секретарь имп. Клавдия; в 48 г. сенат присваивает ему почетные знаки отличия

Нераций Приск, дважды консул‑суффект (в 86 и 97 гг. н. э.); государственный деятель при Нерве, Траяне и Адриане; входит в имп. Совет при Траяне; намечавшийся преемник Траяна

Нерва, Марк Кокцей, дважды консул (в 71 и 90 гг. н. э.), имп. 96–98 гг. н. э.; 94 г. – изгнан из Рима с группой сенаторов; 96 г. – пришел к власти, смерть Домициана; 97 г. – назначил своим преемником Траяна; 96 г. – вернул философов из ссылки; 65 г. – участвовал в подавлении заговора Пизона

Нерон, Луций Домиций Агенобарб, имп. 54–68 гг. н. э.

 

Оппий Сабин, Гай, консул 84 г. н. э.; 85 г. – наместник пров. Мёзия; убит даками

Ориген (185–254 гг. н. э.), христианский проповедник и писатель, причисленный к «отцам церкви»; ученик Клемента Александрийского

Орфит см. Корнелий Орфит

Осторий Скапула, Публий, наместник Британии в 47–52 гг. н. э.

Отон, Марк Сальвий, имп. 69 г. н. э.; наместник Лузитании при Нероне; перешел на сторону Гальбы; виновник гибели последнего; кончил жизнь самоубийством после поражения при Бедриаке

Офоний Тигеллин, родом из Агригента, изгнан Калигулой (39 г. н. э.), возвращен Клавдием; префект претория и delator при Нероне; при Вителлии приговорен к смертной казни и кончил жизнь самоубийством

 

Пакор II, парфянский царь из династии Аршакидов, современник Домициана

Пальфурий Сура, сын консулярия, amicus Нерона, delator при Флавиях, казнен Домицианом

Папиний Стаций, Публий (ок. 45–96 гг. н. э.), поэт времени Домициана

Пегаз, известный римский юрист времени Веспасиана; префект Рима

Персий, Авл Флакк (34–62 гг. н. э.), поэт‑сатирик, близкий к стоикам

Петилий Цериал, Квинт, полководец времени Нерона и Флавиев; консул 70 г. н. э.; 71–74 гг. н. э. – наместник Британии

Петроний, Тит (Гай?) Арбитр, проконсул Вифинии и консул неизвестных лет; приближенный Нерона; автор бытового романа «Сатирикон»; покончил с собой в 66 г. н. э.

Пизон, Гай Кальпурний Лициниан, приемный сын и наследник имп. Гальбы, убит преторианцами по распоряжению Отона (69 г. н. э.)

Пизон, Гай Кальпурний, сенатор, консул‑суффект 48 г. н. э.; amicus Нерона, глава заговора против него; кончил жизнь самоубийством в 65 г. н. э.

Пизон Лициниан см. Пизон, Гай Кальпурний Лициниан.

Пиранези, Джованпи Баттиста (1720–1778), итал. гравер и архитектор, автор серий гравюр с изображением руин древнего Рима

Плавт см. Рубеллий Плавт

Плавтий, Сильван, Марк, претор 37 г. н. э., старший сын М. Плавтия Сильвана, консула 2 г. до н. э.; в 37 г. по приказанию Тиберия привлечен к суду за насилие над женой (Апронией); кончил жизнь самоубийством

Плавтий Сильван, Элиан, дважды консул (в 29 и 74 гг. н. э.), видный политический и военный деятель, префект Рима при Веспасиане

Плнний Младший, Гай Цецилий Секунд, племянник Плиния Старшего, усыновлен последним; сенатор, консул 100 г. н. э., друг Тацита; писатель и оратор; автор «Писем» и «Панегирика Траяну»

Плиний Старший, Гай (23–79 гг. н. э.), прокуратор имп. Веспасиана в ряде провинций (70–74 гг.); префект Мизенского флота (79 г. н. э.); ученый и писатель, автор «Естественной истории» в 37 кн.

Плутарх, греческий писатель родом из Херонеи в Беотии (50–120 гг. н. э.), известен как автор «Параллельных жизнеописаний» и «Моралий»

Полемон (ок. 97–153 гг. н. э.), известный при Адриане ритор

Полибий (204–122 гг. до н. э.), греческий историк, живший и писавший в Риме, автор «Всеобщей истории» в 40 кн. (сохранилась неполностью)

Помпей Вописк, по происхождению галл из Нарбонской провинции; консул‑суффект 69 г. н. э.

Помпей Гней, Великий (106–48 гг. до н. э.), римский полководец и государственный деятель, вождь сенатской партии и противник Цезаря в гражданской войне 50–48 гг. до н. э.

Поппея Сабина, одна из жен имп. Нерона

Приск см. Гельвидий Приск

 

Ромул, основатель Рима и первый римский царь, согласно преданию правил с 753 по 716 г. до н. э.

Рубеллий Плавт, сенатор, потомок имп. Августа; в 60 г. выслан в Азию; в 62 г. – убит

Рустик см. Арулен Рустик

Руфин, вождь одного из галльских племен, трибун римской армии, участник восстания Виндекса (см.)

 

Сабин, Поппей, консул 9 г. н. э., наместник Мёзии в 11–35 гг. н. э.

Сабин см. Титий Сабин

Сакровир, Юлий, вождь галльского племени эдуев, руководитель антиримского восстания 21 г. н. э.

Саллюстий, Гай Крисп (86–34 гг. до н. э.), во время гражданской войны цезарианец, сенатор; 45 г. – наместник Африки; историк, автор «Заговора Катилины», «Югуртинской войны», «Истории»

Сальвидиены, сенатский аристократический род

Сальвидиены Орфиты см. Сальвидиены

Сальвий Отон см. Отон

Светоний, Гай Транквилл (ок. 70 – ок. 126 гг. н. э.), историк, автор «Жизнеописания двенадцати Цезарей», библиотекарь и секретарь Адриана

Светоний Паулин, Гай, римский полководец; консул 43 г. (?); наместник Британии 59–61 гг.

Север Александр, Марк Аврелий, имп. 222–235 гг. н. э.

Сегест, знатный германец‑херуск, отец Туснельды, жены Арминия

Секст Веттулен Цивика Цереал, коисул‑суффект 76 г. н. э.; наместник Азии в 88 г.; убит по распоряжению Домициана

Секунд см. Юлий Секунд

Сенека, Анней Старший (54 г. до н. э. – 39 г. н. э.), римск. историк и ритор из Кордубы (Испания)

Сенека см. Анней Сенека

Серторий, Квинт, наместник Испании, поднявший мятеж против сената в 82 г. до н. э.; убит подчиненными

Сеян, Луций Элий, префект претория при Тиберии; delator, составивший заговор против сына Тиберия Друза, виновник смерти последнего, Агриппины (жены Германика), Друза и Нерона (сыновей Германика); казнен по решению сената в 33 г.

Сидоний Аполлинарий, Гай Секст (428–472 гг. н. э.); поздний римский поэт

Силан, Юний Гай, консул 10 г. н. э., проконсул Азии в 20 г.; наместник Сирии в 12–17 гг.

Силан Торкват, Луций Юний, прямой потомок Августа, усыновлен Кассием Лонгином (см.); в 60‑e годы н. э. – член жреческой коллегии августалов; убит Нероном в 66 г. н. э.

Силий Италик, Гай (26–101 гг. н. э.), консул 68 г. н. э., автор эпической поэмы «Punica» в 17 кн.

Сильван Элиан см. Плавтий Сильван Элиан

Стаций Квадрат, Луций, консул 142 г. н. э.; проконсул Азии в 141 г. н. э.

Суиллий см. Суиллий Руф, Публий

Суиллий Руф, Публий, сенатор, государственный деятель при имп. Клавдии, сводный брат полководца Корбулона; известный delator

Сулла, Луций Корнелий (138–78 гг. до н. э.), противник Гая Мария в гражданской войне 83–81 гг., вождь аристократической партии; в 82–79 гг. – диктатор Рима

Сура см. Лициний Сура

Сципион Старший, Публий Корнелий, Африканский [238 (?) – 183 гг. до н. э.], римский полководец; победитель Ганнибала; дважды консул (в 205 и 194 гг. до н. э.)

 

Телезин, Гай Лукций см. Гай Лукций Телезин

Теодорих, царь остготов 475–526 гг. н. э.

Тертулиан, Квинт Септимий Флор (160–220 гг. н. э.), уроженец Карфагена, христианский деятель и писатель, причисленный к «отцам церкви»

Тиберий Александр, префект Египта при Нероне в 60–65 гг.; военно‑политический «консультант» Корбулона (см.); префект претория при Веспасиане

Тиберий Гракх, Семпроний, народный трибун 133 г. до н. э.; автор демократических реформ и законопроектов; убит сенаторами‑оптиматами (133 г. до н. э.)

Тиберий, Клавдий Нерон, имп. 14–37 гг. н. э.

Тит Авидий Квиет, консул 93 г. н. э., близок к стоикам; покровитель и слушатель Плутарха; наместник Ахайи

Тит Вииий (Руфин?), консул 69 г. н. э.

Тит Ливий см. Ливий

Тит, Флавий Веспасиан, имп. 79–81 гг. н. э.

Титий Сабин, amicus Германика; обвинен и казнен в 28 г. н. э.

Титиний Капитон, Гней Октавий, секретарь Домициана, Нервы, Траяна

Тразея Пет, Публий Клодий, родом из Патавия, приемный сын Цецины Пета (см.); тесть Гельвидия Приска (см.); консул‑суффект 56 г. н. э.; философ‑стоик; кончил жизнь самоубийством в 66 г. вождь стоической оппозиции

Тразея см. Тразея Пет

Траян, Марк Ульпий, имп. 98–117 гг. н. э.

Троксобор, предводитель малоазийских повстанцев‑клитов

 

Ульпиан, Домиций, знаменитый правовед; при Александре Севере (222–235 гг.) – префект претория; убит в 228 г. (?)

Ульпий Траян см. Траян

 

Фабий Валент см. Випиллий Фабий Валент

Фабий Максим, Квинт, Кунктатор («Медлитель») (ум. в 203 г. до н. э.), римский полководец, известный своей тактикой промедления во II Пунической войне; завоеватель Тарента; цензор 230 г. до н. э.; пять раз консул (в 233, 228, 215, 214, 209 гг. до н. э.); диктатор 217 г. до н. э.

Фабий Постумин, сенатор‑консулярий; 111/112 г. н. э. – проконсул Азии; 115/116 г. – легат Нижней Мёзии

Фабий Юст, консул‑суффект 102 г. н. э.; оратор, современник Тацита и Плиния Младшего, корреспондент последнего

Фабий Вейентон, Авл Дидий Галл, выдающийся государственный деятель при Флавиях, трижды консул; delator (?)

Фаворин, галл по происхождению, ученик Диона Хрисостома, оратор при имп. Адриане и его приближенный

Фанния Младшая, жена сенатора Гельвидия (см.)

Флав, один из предводителей галлов во время восстания Виндекса в 68 г. н. э.; трибун римской армии

Флавии, династия римских императоров: Веспасиан (69–79 гг. н. э.), Тит (Тит Флавий Веспасиан) (79–81 гг. н. э.), Домициан (Тит Флавий Домициан) (81–96 гг. н. э.)

Флавий Веспасиан см. Веспасиан

 

Цезарь см. Юлий Цезарь

Цезенний Галл Пет, полководец Нерона, проконсул Сирии, где и умер при Веспасинпе

Целий Сабин, Аней Арулен, галл по происхождению; консул‑суффект 69 г. н. э.

Цериал см. Петилий Цериал

Цецина, Авл Алиен, легионный трибун в Верхней Германии при Гальбе, затем вителлианец, победитель Отона при Бедриаке; консул‑суффект 69 г. н. э.; казнен Титом в 79 г.

Цецина Пет, сенатор‑консулярий, близок к стоикам, участник восстания Камилла Скрибониана против имп. Клавдия; ум. в 42 г. н. э.

Цивилис, Юлий Клавдий, трибун римской армии, знатный батав, руководитель восстания против римлян в 69–70 гг. н. э.

Цинна, Луций Гай, консул 87 и 86 гг. до н. э., марианец; убит в Анконе собственными солдатами

Цицерон, Марк Туллий (106–43 гг. до н. э.), римск. оратор и государственный деятель, юрист и писатель; консул 63 г. до н. э.

 

Элий Адриан см. Адриан

Элий Аристид, Публий, греч. ритор П в. н. э.

Эмилии Лепиды, знатный римский род патрицианского происхождения

Энний Квинт (239–169 гг. до н. э.), римск. поэт, родом из греческой Калабрии; родоначальник римского эпоса, автор трагедий, комедий

Эпиктет, из Гиераполиса (Фригия), философ‑стоик; учил в Риме в первые десятилетия II в. н. э.

Эприй Марцелл, Тит Клодий, дважды консул (в 61 и 74 гг. н. э.); выдающийся оратор; delator при Нероне; покончил с собой при Веспасиане; теоретик и лидер «меньшинства» в сенате; наместник Азии; входил в имп. Совет при Веспасиане

 

Ювенал, Децим Юлий (60‑е гг.? – 128 г. н. э.), римский поэт‑сатирик

Юлиан, Флавий Клавдий («Отступник»), имп. 361–363 гг.

Юлии – Клавдии, династия римских императоров (27 г. до н. э. – 68 г. н. э.)

Юлий Агрикола см. Агрикола

Юлий Африкан (ок. 3 г. до н. э. – 68 г. н. э.), выдающийся оратор, галл по происхождению; delator

Юлий Грецин, сенатор, отец Юлия Агриколы (см.), казнен по распоряжению Гая Калигулы

Юлий Кален, трибун римск, армии, флавианец, родом эдуй

Юлий Секунд (ок. 35–88 г. н. э.), галл по происхождению; 69 г. – секретарь имп. Отона

Юлий Фронтин, Секст (ок. 30 г. – после 100 г. н. э.), трижды консул (в 73, 98, 100 гг. н. э.); член имп. Совета; с 97 г. – смотритель римских водопроводов; автор сочинения о них

Юлий Цезарь, Гай (100–44 гг. до н. э.) диктатор, завоеватель Галлии, известен также как оратор и писатель

Юлий Цельз Полемеан, Тит (ок. 45 г. – ок. 111 г. н. э.), родом из Сард в М. Азии; проконсул Вифинии и Понта 83 г. (?); консул‑суффект 92 г.; проконсул Азии 100–107 гг.

Юний Силан см. Силан Торкват

 

Яволен Приск (50‑е –120‑е годы н. э.), римский правовед; консул 86 г.; наместник Верхней Германии ок. 90 г.; наместник Сирии 95 г.; входил в имп. Совет при Траяне; один из создателей системы римского права

 

[1] Светоний . Домициан, 22 (далее все ссылки на Светониевы биографии римских императоров даются по изданию: Светоний . Жизнеописания двенадцати цезарей. М., 1966).

 

[2] Светоний . Веспасиан, 13.

 

[3] Ювенал . Сатиры, IV, 115.

 

[4] Марциал . Эпиграммы, XII, 57, 21.

 

[5] Quintiliani Iustitutiones oratoriae. II, 5, 11.

 

[6] Элий Аристид . Похвальное слово Риму, 59–60.

 

[7] Светоний . Божественный Юлий, 77.

 

[8] Светоний . Калигула, 29; ср. 32, 3.

 

[9] Светоний . Нерон, 37, 3.

 

[10] Плиний Младший. Панегирик Траяну, 65, 1.

 

[11] Digestae, I, 5.

 

[12] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд. Т. 21, с. 306.

 

[13] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 37, с 277.

 

[14] Тацит . История, IV, 10.

 

[15] Плиний Младший. Письма, IX, 13, 4.

 

[16] Тацит . История, IV, 43, 2.

 

[17] Там же, I, 48, 4.

 

[18] Quintiliani Institutiones oratoriae, XII, 10, 11; ср.: Syme R . Tacitus. Oxford, 1958, v. II, app. 26.

 

[19] Светоний . Гальба, 14, 2.

 

[20] Римское право не знало института государственных обвинителей, и роль эту брали на себя частные лица. Такая система давала возможность каждому, кто желал выделиться, возбуждать судебное дело против какого‑либо известного лица. Если это был сенатор и обвинение считалось доказанным, обвинитель обычно получал четвертую часть имущества осужденного. Императоры, начиная с Тиберия, широко использовали эту особенность римского права для уничтожения своих противников. Спрос вызвал предложение: толпы жаждущих карьеры, денег и власти избирали этот путь, не останавливаясь подчас перед клеветой и лжесвидетельством.

 

[21] Тацит . История, II, 31, 1; ср.: Светоний . Отон, 2–3; Плутарх . Гальба, 21.

 

[22] Тацит . История, III, 41, 1.

 

[23] Там же, II, 99, 2.

 

[24] Там же, 95, 3.

 

[25] Там же, IV, 8, 2.

 

[26] Тит Ливий. Римская история от основания города, XXI, 53.

 

[27] Тацит . Анналы, XII, 12, 1.

 

[28] Он же . История, I, 18, 3.

 

[29] Он же . Анналы, XVI, 22, 2.

 

[30] Персий . Сатиры, III, 70–71.

 

[31] Тацит . История, IV, 5, 1.

 

[32] L. Annaeus Seneca. De vita beata, 7.

 

[33] Cassius Dio. 59, 15.

 

[34] Плиний Младший. Письма, III, 16, 9.

 

[35] Тацит . Анналы, XVI, 25, 2.

 

[36] Он же. История, I, 29, 2.

 

[37] Он же. Анналы, XVI, 9, 2.

 

[38] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 26, ч. II, с. 587.

 

[39] Цицерон . О государстве, III, 34.

 

[40] Там же, V, 1, 1.

 

[41] Надпись из Анкиры в Малой Азии, называемая «Деяния божественного Августа», 1, 6, 8, 34.

 

[42] Светоний . Август, 53, 1.

 

[43] Тацит . Анналы, XII, 5, 2.

 

[44] Он же. История, IV, 3, 4.

 

[45] Там же, I, 16, 1.

 

[46] Pflaum H.‑G. Essai sur les procurateurs équestres sous le Haut‑Empire Romain. Paris, 1950, p. 14.

 

[47] В надписи перечислено только восемь легионов.

 

[48] Имеется в виду Домициан, чье имя после его смерти было предано проклятию, и упоминать его в надписях было запрещено.

 

[49] В надписи имя Нерона было вырублено после осуждения его сенатом.

 

[50] Т. е. в 66 г. н. э.

 

[51] Светоний . Отон, 3, 2.

 

[52] Corpus Inscriptionum Latinarum (далее – CIL), V, 875.

 

[53] Плиний Младший. Письма, III, 5.

 

[54] Писатели истории императорской. Элий Лампридий. Жизнеописание Александра Севера, 15, 3.

 

[55] Тацит . История, IV, 74, 3.

 

[56] Писатели истории императорской. Элий Спартиан. Жизнеописание Адриана, 22, 11.

 

[57] Тацит . Анналы, XI. 24, 1.

 

[58] G. Plinius Secundus. Naturalis Historia, VII (16), 76.

 

[59] Тацит . Анналы, II, 16, 1.

 

[60] Там же, XII, 63, 2.

 

[61] Тацит . История, II, 56, 1.

 

[62] Там же, I, 63, 1.

 

[63] Там же, I, 66, 3.

 

[64] Там же, I, 64, 3.

 

[65] Страбон . География, 4, 3, 3.

 

[66] Тацит . Анналы, III, 44, 1.

 

[67] Он же . История, II, 18, 2.

 

[68] Там же, II, 94, 2.

 

[69] Там же, III, 35.

 

[70] Там же, I, 77.

 

[71] Тацит . Диалог об ораторах, 10, 3.

 

[72] Он же . История, I, 2, 1.

 

[73] Там же, IV, 58, 5.

 

[74] Тацит . Диалог об ораторах, 33, 4.

 

[75] Там же, 34, 1.

 

[76] В 29 г. до н. э. Август провел закон, согласно которому на первую сенатскую магистратуру – квестуру – могли избираться только лица, проведшие предварительно либо год в должности военного трибуна, т. е. офицера в легионе, либо год в одной из должностей, объединявшихся названием «вигинтивират»: помощников магистратов, ведавших судебными делами, ответственных за состояние дорог, арбитров в спорах о наследстве и т. п. Нормальным и для трибуната, и для вигинтивирата был возраст 20 лет.

 

[77] Плиний Младший. Письма, VII, 20.

 

[78] Тацит . Анналы, XI, 11, 1.

 

[79] Плиний Младший. Панегирик Траяну, 6, 1.

 

[80] Chapot V. La province romaine proconsulaire d'Asie. Paris, 1904, p. 288.

 

[81] Тацит. История, IV, 43, 2.

 

[82] Плиний Младший. Письма, IV, 13, 1.

 

[83] Диодор Сицилийский. Историческая библиотека, V, 25.

 

[84] Apollinarius Sidonius . Epistulae, II, 2.

 

[85] Тацит . История, IV, 74, 4.

 

[86] Он же . Жизнеописание Агриколы, 32, 1.

 

[87] Он же . История, IV, 67, 2.

 

[88] Он же . Жизнеописание Агриколы, 3, 1.

 

[89] Он же . История, IV, 69, 3.

 

[90] Там же, IV, 70, I.

 

[91] Тацит . Анналы, III, 44, 2.

 

[92] Там же, III, 43, 3.

 

[93] Там же, I, 59, 6.

 

[94] Тацит . История, IV, 64, 1.

 

[95] Он же. Анналы, XIV, 31, 2.

 

[96] Там же, XIV, 32, 2.

 

[97] Тацит . История, IV, 65, 2.

 

[98] Он же . Жизнеописание Агриколы, 30, 5.

 

[99] Он же . Анналы, III, 40, 3.

 

[100] Он же . История, IV, 64, 3.

 

[101] Он же . Анналы, I, 1, 1.

 

[102] Он же. История, IV, 73, 2.

 

[103] Там же, IV, 58, 2.

 

[104] Там же, IV, 17, 5.

 

[105] Тацит . Анналы, III, 46, 4.

 

[106] Там же, IV, 19, 4.

 

[107] Тацит . Жизнеописание Агриколы, 41, 1.

 

[108] Он же . Анналы, I, 59, 6.

 

[109] Там же, II, 45, 3.

 

[110] Там же, II, 88, 2.

 

[111] Там же, III, 6, 3.

 

[112] Там же, II, 82, 2. Речь идет о Друзе и Германике, убитых, как полагали в Риме, женой императора Августа Ливией – матерью Друза и бабкой Германика.

 

[113] Тацит . Жизнеописание Агриколы, 2, 2.

 

[114] Здесь и в последующих главах, в которых анализируется одно произведение, ссылки на него делаются в тексте.

 

[115] Тацит . Жизнеописание Агриколы, 3, 3.

 

[116] Таковы, например, надписи сенаторов Лициния Суры или Глития Агриколы, прокуратора Миниция Итала. «Остальные надписи, составленные при Траяне, также обходят молчанием имя этого императора» (Pflaum H.‑G. Les carrières procuratoriennes équestres sous le Haut‑Empire Romain. Thèse complémentaire, 1960, t. 1, p. 143).

 

[117] Такова, например, эпитафия Росция Элиана, консула 100 г., скорее всего, ровесника Тацита, начинавшего служить, следовательно, как и наш историк, при Веспасиане или Тите. Имена первых Флавиев не фигурируют и в надписи Титиния Капитона – секретаря Домициана, а затем Нервы; его карьера, однако, началась еще при Нероне и, во всяком случае, продолжалась при всех Флавиях. В надписи уже знакомого нам Яволена Приска также не упоминаются ни Веспасиан, давший ему сенаторское звание, ни Тит, чьим судопроизводителем в Британии он был.

 

[118] CIL, V, 5262.

 

[119] Тацит . Жизнеописание Агриколы, 2, 3.

 

[120] Он же . История, I, 10, 3; II, 37–38; 101, 1; III, 28 (ср. 9, 3 и 25); 69, 3; 75, 1; IV, 81, 3.

 

[121] Он же . Анналы, I, 1, 3.

 

[122] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 20, с. 519.

 

[123] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 317.

 

[124] Тацит . Жизнеописание Агриколы, 42, 4.

 

[125] Он же . Анналы, XVI, 11, 1.

 

[126] Текст речи не сохранился. Возможность судить о ней дает изложение у Плиния Старшего. См.: G. Plinius Secundus. Naturalis Historia, VII (43), 139.

 

[127] Полибий . Всеобщая история, X, 26, 9.

 

[128] Cornelius Nepos. Cato, III, 3.

 

[129] Цицерон . Письма к близким, V, 12.

 

[130] Наиболее известным биографическим сочинением этой поры являются «Параллельные жизнеописания» Плутарха. Они, однако, входят в греческую литературную традицию и стоят во многом вне анализируемой здесь проблематики. См. об этом: Аверинцев С. С. Плутарх и античная биография. М., 1973.

 

[131] Термин и само понятие «остатка» предложены и обоснованы в кн.: Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Л., 1971, с. 171, 175, след.

 

[132] Сенека . Нравственные письма, I, 1; VII, 12; CXXIV, 24.

 

[133] По указанным в скобках источникам удается установить авторство и названия следующих сочинений этого типа: Титаний Капитон. Гибель достославных мужей (Плиний Младший . Письма, VIII, 12); Гай Фанний. Гибель казненных и сосланных со времени Нерона (там же, V, 5); Геренний Сенецион. Жизнеописание Гельвидия Приска (Cassius Dio, 67, 13, 2; Тацит . Жизнеописание Агриколы, 2, 1; Плиний Младший . Письма, VII, 19, 5); Юний Арулен Рустик. Похвальное слово Пету Тразее (Cassius Dio, 67, 13, 2; Светоний . Домициан, 10); Публий Антей. О происхождении и жизни Остория Скапулы (Тацит . Анналы, XVI, 14).

 

[134] Тацит . Анналы, XII, 31–39.

 

[135] Здесь и далее малые произведения Тацита цитируются в переводе А. С. Бобовича (в кн.: Корнелий Тацит . Сочинения в двух томах. Л., 1969, т. 1).

 

[136] Плиний Младший. Письма, II, 11, 17.

 

[137] Cicero . In M. Antonium oratio philippica VI, 7, 19.

 

[138] Тацит . Анналы, XV, 21, 1.

 

[139] Там же, XI, 24, 2. Ср.: CIL, XIII, 1668.

 

[140] Текст ее сохранился в надписи и изложен у Тацита – см. примеч. 139.

 

[141] Тацит . История, II, 61; IV, 85; I, 68.

 

[142] Он же  . Анналы, XIV, 29 след.

 

[143] Он же . Германия, 33, 1.

 

[144] Klingner F. Römische Geisteswelt. 4. Aufl. München, 1956, S. 470.

 

[145] Сенека . Нравственные письма, XXXVI, 1.

 

[146] Тацит . Жизнеописание Агриколы, 3, 1.

 

[147] После появления капитальных исследований, составивших научный аппарат в кн.: Tacitus . Die Germania/Erläutert von R. Much, 3. Aufl. Heidelberg, 1967 (филологическая часть комментария написана В. Ланге, историко‑археологическая – Г. Янкун).

 

[148] Jankuhn Н. Archäologische Bemerkungen zur Glaubwürdigkeit des Tacitus in der Germania. ‑ Nachrichten der Akademie der Wissenschaften in Göttingen. I. Philologisch‑historische Klasse, 1966, № 10, S. 426.

 

[149] Цицерон . Брут (2), 6.

 

[150] Петроний . Сатирикон, 2.

 

[151] Сенека . Нравственные письма, CXIV, 1.

 

[152] Не сохранилась.

 

[153] О возвышенном / Рус. пер. Н. А. Чистяковой. М.; Л., 1966, с. 78–79.

 

[154] С. Vellei Paterculi . Ex historiae Romanae, I, 17, 6.

 

[155] Сенека . Нравственные письма, CXIV, 1.

 

[156] Pauli – Wissowa. Realencyclopädie der klassischen Altertumswissenschaft, s. v. Cornelius Tacitus.

 

[157] Drexler H. Tacitus, 1939, S. 8.

 

[158] Плиний Младший. Письма, I, 20, 14.

 

[159] Там же, I, 5, 15.

 

[160] Там же, VI, 2.

 

[161] Там же, II, 14, 3.

 

[162] На начало ее приходится лакуна в рукописи. Лакуна, по всему судя, невелика и не может изменить нашего представления о содержании книги, но из‑за нее нельзя установить, кто произносит эту речь. Скорее всего, Юлий Секунд, дотоле не участвовавший в споре, хотя существуют и другие точки зрения.

 

[163] Тацит . История, IV, 8.

 

[164] Плиний Младший. Письма, 1, 5.

 

[165] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‑е изд., т. 21, с. 276.

 

[166] Тацит . Анналы, III, 65, 1.

 

[167] Он же . История, 1, 1, 3. О значении этих слов см. выше, с. 106.

 

[168] Walker В. The «Annals» of Tacitus. Manchester, 1952, p. 78.

 

[169] Beaujeu J. Le «mare rubrum» de Tacite et le problème de la chronologie des «Annales». ‑ Revue des Études Latines, 1960, vol. 38, p. 234.

 

[170] Robin P.  L'Ironie chez Tacite. Lille, 1973, t. II, app. 110.

 

[171] Тацит . Жизнеописание Агриколы, 3, 1.

 

[172] Он же. Анналы, VI, 27, 4.

 

[173] Corpus Inscriptionum Graecarum, 520.

 

[174] Тацит . Анналы, XI, 13, 1.

 

[175] Там же, XV, 33, 2.

 

[176] Там же, XIV, 47, 2.

 

[177] Там же, XIV, 20, 4.

 

[178] Schiller H. Geschichte der römischen Kaiserzeit. Gotha, 1883, Bd. 1, S. 627–628.

 

[179] Плиний Младший. Письма, VII, 33, 1.

 

[180] Тацит . История, I, 3, 1.

 

[181] Цицерон . Брут, 330.

 

[182] Боэций . Утешение философией, I, 2, 1–3.

 

[183] Составитель Н. Б. Журенко.

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 184; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

⇐ Предыдущая123456

---

Мы поможем в написании ваших работ!