Октябрь 1984 — декабрь 1985 г.
Рассуждения Мэй Касахары
«Давным‑давно собиралась тебе написать, Заводная Птица, но никак не могла вспомнить, как тебя по‑настоящему зовут, и из‑за этого долго не писала. Попробовала бы я изобразить на конверте: «район Сэтагая, ***, 2‑й квартал, Заводной Птице». Да ни один, даже самый разлюбезный почтальон не понес бы такое письмо. Когда мы в первый раз с тобой встретились, ты, должно быть, сказал, как тебя зовут, но я напрочь забыла (хотя что это за имя — Тору Окада! Два‑три раза дождь пройдет, и забудешь). Но на днях из‑за какой‑то ерунды вдруг — раз! — и вспомнила. Как будто ветер подул, дверь — бах! — и открылась. Вот так, Заводная Птица! По‑настоящему тебя зовут Тору Окада.
Сначала, наверное, надо бы объяснить, где я сейчас нахожусь и чем занимаюсь, но это не так просто. Не буду жаловаться, что влипла, и положение у меня очень трудное. Нет, все вроде просто и понятно. В здешних порядках ничего мудреного нет. Вот линейка, вот карандаш. Сиди и черти линии от точки до точки. Просто, правда? Но! Хочу рассказать все по порядку, а слов нет почему‑то. В мозгах какое‑то белое пятно образовалось. Белое, как заяц зимой. Простая вещь, а иногда, получается, никак не объяснишь, что к чему. Сколько бумаги извела с этим письмом и вдруг вспомнила имя. Прямо как Колумб — Америку открыла.
* * *
Нехорошо, конечно, загадки загадывать, но живу я в «некотором царстве». Помнишь? Давным‑давно, в некотором царстве, некотором государстве… В общем, в том самом «некотором царстве». Пишу в крошечной комнатушке. В ней стол, кровать, книжная полка и стенной шкаф. Все такое маленькое, простое, без всяких украшений. Предназначено, так сказать, для удовлетворения «минимально необходимых потребностей». На столе лампа дневного света, чашка, бумага, на которой я пишу, словарь. Честно говоря, словарями я почти никогда не пользуюсь. Не люблю я эти словари. Вид мне их не нравится, да и содержание тоже. Когда приходится брать их в руки, скривлюсь и думаю: «Ну кому это все нужно?» Люди вроде меня со словарями не в ладу. Возьмем, к примеру, слово «трансформация». В словаре написано: «переход из одного состояния в другое». И что с того? Я про это знать ничего не знаю. Поэтому, когда вижу на столе словарь, у меня чувство, что я смотрю на собаку, которая как‑то пролезла к нам в сад и вздумала оправляться на лужайке. Но один словарь я все‑таки купила — подумала: сяду тебе, Заводная Птица, писать, попадется какой‑нибудь иероглиф незнакомый — что тогда делать?
|
|
|
Еще у меня лежит в рядок дюжина остро отточенных карандашей. Новеньких, только что купила. Специально, чтобы тебе письмо написать, пошла в магазин канцтоваров и купила. Ты мне за это не обязан, не бойся, просто приятно, когда карандаши новые, только что очиненные. Еще пепельница, сигареты и спички. Много, как раньше, я не курю. Так, иногда, для смены настроения (сейчас вот закурила). Это то, что у меня на столе. Стол стоит у окна, на нем занавески, симпатичные такие, в цветочек, хотя мне без разницы. Я же их не выбирала, они с самого начала тут висели. Не считая этих шторок — простенькая комнатенка. Больше похожа не на комнату, где девушка живет, а на образцовую тюремную камеру, которую из лучших побуждений оборудовали для того, кто первый раз угодил за решетку.
|
|
|
Про вид из окна пока говорить не хочу. Потом как‑нибудь. Не потому, что это какое‑то особое значение имеет, просто надо по порядку. Сегодня рассказываю только про комнату, Заводная Птица. Такая у нас программа на сегодня.
* * *
Как мы с тобой встречаться перестали, я много про твое пятно думала. То самое, синее, что у тебя на правой щеке вдруг выступило. Ты тогда украдкой, как барсук, полез в колодец у брошенного дома Мияваки, посидел там, а когда вылез, пожалуйста — пятно какое‑то. Сейчас вспоминаю и кажется: ерунда какая‑то, выдумки, — но ведь это у меня почти на глазах произошло. Я с самого начала, как в первый раз увидела, думала, что пятно — особенный знак. То есть в нем есть какой‑то глубокий смысл, которого я не понимаю. Иначе пятно бы так быстро не появилось.
|
|
|
Поэтому под конец я решила его поцеловать — мне ужасно захотелось его ощутить, попробовать на вкус. Не подумай, что я каждую неделю со всеми мужиками в округе целовалась. Но о том, что я почувствовала тогда и что потом было, тоже не спеша расскажу как‑нибудь в другой раз. (Не знаю, правда, как тебе мои рассказы.)
* * *
В конце прошлой недели я ездила в город, в парикмахерскую — давно не была в этом заведении, — и мне подвернулся еженедельник, а в нем статья про тот заброшенный дом, который принадлежал семье Мияваки. Понятное дело, чуть не упала от удивления. Вообще‑то я такие журналы не читаю, но этот случайно оказался прямо перед носом. Открыла наугад — и пожалуйста вам: про их дом написано. Вот это да! Чуднбя какая‑то статья; про тебя там ни словечка нет, но я, по правде сказать, вдруг подумала: «А не связана ли как‑нибудь эта статья с Заводной Птицей?» Возникла такая мысль в голове, и я всерьез решила: надо тебе написать. Ветер дунул, дверь распахнулась, и твое настоящее имя сразу вспомнилось. «Ага! Точно! Тору Окада!»
|
|
|
* * *
Было бы время, я, может быть, махнула б, как раньше, через стенку на заднем дворе и заявилась к тебе. Может, нам надо сесть лицом к лицу за столом на твоей кухне и поговорить как следует. Самый быстрый способ. Но, к сожалению, по разным обстоятельствам это невозможно. Поэтому я сижу за столом и, скрипя карандашом, пишу тебе.
Заводная Птица, в последнее время я о тебе много думала. Даже во сне видела тебя несколько раз. Снился тот самый колодец — и ты заодно. Ты не главный был в этом сне, а так… вроде довеска. Сам по себе сон — так, ничего особенного. Но почему‑то из‑за него мне ужас как не по себе сделалось. Просто жуть! Ну а потом… следовало ждать чего‑нибудь такого… статья эта появилась — про брошенный дом Мияваки (хотя сейчас его заброшенным уже не назовешь).
Твоя Кумико, надо думать, домой еще не вернулась. Уж не затеваешь ли ты там что‑то такое, чтобы ее вернуть? Интуиция мне говорит.
Счастливо оставаться, Заводная Птица. Будет настроение — напишу еще».
Тайна дома с повешенными
СЭТАГАЯ:
ТАЙНА ДОМА С ПОВЕШЕННЫМИ
Кто приобрел злосчастный земельный участок после самоубийства семьи?
Что происходит в элитном жилом районе?
Из еженедельника «…», 7 декабря
Местные жители называют этот дом во 2‑м квартале *** района Сэтагая «домом с повешенными». Участок площадью всего 100 цубо [[52]] расположен на возвышенности в тихом жилом районе с видом на южную солнечную сторону. Казалось бы, идеальное место для дома, однако знающие о нем люди как один говорят, что даже задаром не взяли бы этот участок. Объясняется это тем, что всех, кто им владел, без исключения, постигла ужасная судьба. Проведенное расследование показало, что из купивших эту землю и живших там, начиная с эпохи Сёва [[53]], семь человек покончили с собой; причем большинство повесились или умерли от удушья.
(Подробности самоубийств опущены.)
«Нехороший участок» приобретен фиктивной фирмой
Самым последним звеном в цепи этих трагических происшествий, которые вряд ли можно рассматривать как случайное совпадение, стало убийство и самоубийство в семье Кодзиро Мияваки (фото № 1), владельца давно и хорошо известной сети ресторанов «Руфтоп гриль», главный из которых находится на Гиндзе. Дела у Мияваки шли плохо, накопились большие долги, и два года назад он продал все рестораны и объявил себя банкротом, однако и после этого уже не банки, а другие многочисленные кредиторы не переставали его преследовать. В конце концов в январе этого года в гостинице города Такамацу Мияваки задушил собственным ремнем свою спящую 14‑летнюю дочь Юкиэ, а потом вместе с женой Нацуко повесился на специально приготовленной веревке. Местонахождение старшей дочери Мияваки, студентки, неизвестно. При покупке участка в апреле 1972 года Мияваки было известно о ходивших вокруг дома зловещих слухах, но он только смеялся над ними, говоря: «Все это — лишь случайные совпадения». Купив землю, он снес выстроенный на ней дом, который давно уже пустовал, разровнял участок. На всякий случай позвали синтоистского священника, чтобы прогнать злых духов, и построили новый двухэтажный дом. По словам соседей, у Мияваки были прекрасные дочери, семья жила дружно. Но прошло одиннадцать лет, и неожиданно судьба этого семейства сделала страшный поворот.
Мияваки лишился участка и дома осенью 1983 года, заложив их за долги. Но из‑за споров между кредиторами о порядке возврата долгов решение по этому имуществу задержалось и состоялось через суд прошлым летом, после чего землю выставили на продажу. Участок намного ниже рыночной стоимости приобрела крупная токийская риэлторская фирма «… Недвижимость». Она снесла дом, где жили Мияваки, и хотела продать участок под застройку. Желающих приобрести его было много: Сэтагая все‑таки — участок первоклассный, но все разговоры прекращались, как только потенциальные покупатели узнавали, насколько плохая слава у этого места. Говорит начальник отдела продаж «… Недвижимость» господин М.:
«Да, нам тоже приходилось слышать об этих нехороших историях. Однако место там действительно замечательное, и мы с оптимизмом считали, что, установив достаточно низкую цену, сможем продать участок. Правда, когда его выставили на продажу, оказалось, что дело совсем не движется. А тут еще совсем некстати в январе случилось это несчастье в семье Мияваки, и, скажу честно, мы прямо не знали, что делать».
Наконец, в апреле этого года участок продали. Господин М., извинившись, отказался назвать покупателя и цену, поэтому детали этой сделки нам не известны. Но по информации из риэлторских кругов, «… Недвижимости» пришлось уступить участок по цене ниже той, что была за него заплачена. «Покупатель, разумеется, был полностью в курсе дела, — сказал господин М. — Обманывать его мы не собирались и объяснили все заранее».
Кто же решился купить этот злосчастный участок? Кому он мог понравиться? Найти ответы на эти вопросы оказалось гораздо труднее, чем мы думали. В регистре административно‑юридического управления записано, что участок приобрела фирма «Акасака Рисерч», офис которой находится в районе Минато. Занимается она «экономическими исследованиями и консалтингом». Участок приобретен с целью «строительства жилого дома для сотрудников фирмы». Строительство действительно сразу же началось, но, как выяснилось, «Акасака Рисерч» — это типично «бумажная фирма». Мы наведались по записанному в документах адресу во 2‑м квартале Акасака и обнаружили лишь маленькую табличку на двери комнаты в небольшом доме на несколько квартир. На наш звонок никто не открыл.
Строгая охрана и секретность
Сейчас «бывшая резиденция Мияваки» обнесена высоким бетонным забором — гораздо выше соседних домов. Выкрашенные черной краской прочные металлические ворота устроены так, чтобы никто не мог за них заглянуть, наверху установлена видеокамера наблюдения. Как рассказали соседи, ворота, приводимые в движение электродвигателем, время от времени открываются, чтобы пропустить «мерседес 500 SEL» с тонированными стеклами, который въезжает и выезжает из них по нескольку раз в день. Больше никто не входит и не выходит. Никаких звуков с участка тоже не доносится.
Стройка началась в мае, но все происходило за высоким забором, поэтому даже соседи не знали, что там строится. Работа завершилась необычайно быстро: за два с половиной месяца. Владелец находящейся по соседству фирмы, поставлявшей на стройку обеды, рассказал: «Дом сам по себе не такой большой. С виду ничего особенного — четырехугольная бетонная коробка. Не похож на обычный дом, где живут нормальные люди. Зато приезжали специалисты по садовому ландшафту, засадили участок замечательными деревьями. Думаю, этот сад обошелся в приличную сумму».
Мы обзвонили в Токио все крупные фирмы, занимающиеся садовым дизайном. В одной нам сообщили, что они действительно работали в «бывшей резиденции Мияваки». Однако о заказчике хозяин фирмы ничего не знает. Он получил заказ в письменном виде и схему сада от строителей, которыми руководил его знакомый, и только выполнил порученную его фирме работу, разместив на участке деревья.
Он также сообщил, что когда его фирма работала в саду, на участок вызвали мастеров, вырывших глубокий колодец.
«В углу сада мастера соорудили помост, на который сваливали выкопанную землю. Я хорошо разглядел, как они работают, — мы как раз сажали рядом хурму. Копали на месте старого колодца, который раньше был засыпан, так что работа, похоже, была нетрудной. Странно только, что воды в колодце так и нет. Старый колодец давно высох, его просто восстановили, и все. А до воды не дошли. Странно это, как будто нарочно так сделали».
К сожалению, найти фирму, которая рыла колодец, не удалось. Зато мы выяснили, что «мерседес 500 SEL», «приписанный» к этому дому, принадлежит крупной лизинговой компании — ее главный офис находится в районе Тиёда. В июле по трехлетнему договору ее арендовала для служебных целей одна фирма из района Минато. Название фирмы посторонним сообщить отказались, но, судя по всему, это почти наверняка та же «Акасака Рисерч». Кстати, приблизительная стоимость аренды машины класса 500 SEL — около 10 миллионов иен. Заключая договор об аренде, компания также предлагает водителя, однако неизвестно, придан ли водитель к этому конкретному автомобилю.
* * *
Проживающие по соседству люди говорили с корреспондентами нашего журнала о «доме с повешенными» без большой охоты. В этом районе соседи между собой общаются редко, и большинство жителей, скорее всего, не хотят впутываться в эти дела. Вот что сказал нам господин А., живущий поблизости:
«Охрана там в самом деле внушительная, но у меня нет никаких оснований высказывать какие‑либо претензии. Соседей, думаю, это тоже особо не беспокоит. Сейчас гораздо лучше, чем когда стоял тот заброшенный дом, обросший дикими слухами».
И все же хочется знать, кто купил этот дом и в каких целях этот «мистер Х» его использует. Туман над этой тайной становится все гуще.
Заводная Птица зимой
После того как кончилось то странное лето и до самой зимы в моей жизни никаких изменений не происходило. Дни начинались тихо, без происшествий, и так же заканчивались. В сентябре шли дожди, а в ноябре выдалось несколько таких теплых дней, что тело покрывалось испариной. Дни почти не отличались один от другого — если бы не погода. Я старался сосредоточиться на реальном и полезном — почти каждый день подолгу плавал в бассейне, гулял, три раза в день готовил еду.
Несмотря на все это, временами одиночество накатывало на меня и резало по сердцу. Казалось, даже вода, которую я пил, и воздух, которым дышал, наполнены длинными острыми иголками; страницы книг в моих руках, словно лезвия бритв, угрожающе отливали металлическим блеском. В четыре часа утра в окружающем безмолвии было слышно, как одиночество все глубже пускает в меня свои корни.
* * *
И все же оставались люди, которые меня не забывали. Семейка Кумико. Они писали мне письма. О том, что Кумико жить со мной больше не будет и я должен немедленно дать ей развод. Это решит все проблемы. Первые несколько писем были написаны высокомерно, в официальном тоне. Я не отвечал, и тогда посыпались угрозы, сменившиеся в итоге просьбами. Но цель у всех писем была одна.
В конце концов позвонил ее отец.
— Я не говорю, что категорически против развода, — сказал я ему. — Но сначала мне хотелось бы встретиться с Кумико и поговорить наедине. Удостоверюсь, что она в самом деле этого хочет, — дам развод. Нет — развода не будет.
Обернувшись к кухонному окну, я посмотрел на уходившее вдаль темное, сочившееся дождем небо. На той неделе дождь не переставал четыре дня подряд. Весь мир почернел и промок до нитки.
— Перед тем как пожениться, мы с Кумико как следует все обговорили, и я хочу, чтобы все было так же, если мы решим разойтись.
Разговор с тестем шел на параллельных курсах и ни к чему не привел. Точнее — не дал положительного результата.
* * *
Без ответа оставалось несколько вопросов. Действительно ли Кумико хочет развода? Просила ли она родителей уговаривать меня? «Кумико говорит, что не желает тебя видеть», — объявил мне тесть. То же самое говорил Нобору Ватая во время нашей встречи. А может быть, вовсе не все в их словах неправда? Родители Кумико смотрели на вещи, как им было удобно, но насколько я их знал, по крайней мере привычки раздувать из мухи слона они не имели. Хорошо ли, плохо ли, но они реалисты. Значит, если тесть сказал правду, они прячут ее где‑то, что ли?
В это поверить я никак не мог. Кумико с детства не больно любила родителей и старшего брата и изо всех сил старалась ни в чем от них не зависеть. Вполне могло случиться, что она ушла от меня, потому что завела любовника. Хотя и нелегко мне было проглотить такое объяснение, о котором она писала в своем письме, но полностью исключить эту возможность нельзя. Но я никак не мог представить, чтобы, уйдя из дома, Кумико прямиком направилась к своим или в какое‑то место, которое они ей приготовили. Да еще стала бы через них связь со мной поддерживать.
Чем больше я об этом думал, тем меньше понимал. Может, у Кумико случился нервный срыв и она никак не может оправиться от этого потрясения? Другая возможность: ее удерживают где‑то насильно. Раз за разом я выстраивал и перестраивал цепочки из разных фактов, слов и воспоминаний, пока не отказался от мысли разгадать эту загадку. Догадки и предположения ни к чему меня не привели.
* * *
Осень подходила к концу, и в воздухе уже чувствовалось приближение зимы. Как всегда в это время года, я собирал в саду опавшие сухие листья и набивал ими пластиковые мешки для мусора. Приставив к крыше лестницу, очистил забитые листьями желоба водостоков. У моего дома деревья не росли, но ветер срывал листву с развесистых соседских деревьев с обеих сторон и щедро усыпал ими мой маленький садик. Эта работа меня не раздражала. Я рассеянно смотрел на кружащиеся в лучах послеполуденного солнца листья, и время бежало незаметно. На соседнем участке справа торчало здоровенное дерево с красными ягодами. Над ним кружились, сверкая ярким оперением, птицы и кричали — будто ссорились, пронзая воздух резкими, отрывистыми голосами.
Я ломал голову: что мне делать с летней одеждой Кумико, как лучше ее сохранить? Думал собрать и выбросить, как она написала в письме, но вспомнил, с какой любовью она подбирала каждую вещь. «Место есть, пусть еще повисит», — подумал я.
Но стоило открыть стенной шкаф, как я невольно вспоминал, что Кумико рядом нет. Ее наряды — пустые оболочки прежней жизни. Я прекрасно представлял Кумико в них: с некоторыми были связаны четкие воспоминания. Временами вдруг ловил себя на том, что сижу на кровати, тупо уставившись на висящие передо мной в ряд платья, блузки и юбки, а потом никак не мог вспомнить, сколько я так просидел. Может, десять минут, а может — час.
Глядя на ее одежду, я представлял, как чужой человек раздевает Кумико. Как под его руками спадает с нее платье, как руки скользят по ней, снимая белье. Ласкают грудь, раздвигают ноги. Эта картина стояла у меня перед глазами — мягкая, нежная грудь, бедра, белые как снег, и касающиеся их мужские руки. Я не хотел думать об этом, но не мог ничего поделать. Не мог потому, что все это наверняка происходило на самом деле. Надо приучить себя к таким картинам — ведь от реальности никуда не денешься.
* * *
В начале октября умер дядя Нобору Ватая — депутат нижней палаты от Ниигаты. Он лежал в городской больнице, и ночью у него случился сердечный приступ. К рассвету, несмотря на все усилия врачей и сестер, он был уже мертв. Эта смерть не стала неожиданностью; поговаривали, что скоро состоятся парламентские выборы, поэтому сторонники покойного депутата очень энергично взялись выполнять давние планы поставить на место дяди племянника. Избирательная машина, отлаженная под бывшего депутата, работала безотказно и исправно поставляла консерваторам необходимые голоса. Победе Нобору Ватая на выборах могло помешать только что‑то экстраординарное. Об этих событиях я прочитал в газете, когда ходил в библиотеку, и сразу подумал, что скоро у семейства Ватая забот прибавится, им станет не до нашего с Кумико развода.
На следующий год, весной парламент распустили, прошли выборы. Как и предсказывали, Нобору Ватая с большим отрывом обошел выставленного оппозицией кандидата. Я читал в библиотеке газеты и был в курсе дела — как он выдвинул свою кандидатуру и как проходило голосование, но успех Нобору Ватая почти не вызвал у меня эмоций. Все, похоже, было решено заранее, задолго до выборов и оставалось только аккуратно обвести нарисованную вчерне схему.
* * *
Черно‑синее пятно на лице не становилось ни больше, ни меньше. Не было ни жжения, ни боли. Постепенно я начал забывать о нем, перестал надевать очки и глубоко надвигать на глаза шапку, чтобы замаскироваться. Вспоминал о нем, когда, выходя днем за покупками, ловил взгляды попадавшихся навстречу людей, видел, как они отводят глаза, но, привыкнув, почти не обращал на это внимания. Мое пятно никому не мешало. Каждое утро за бритьем я внимательно его разглядывал, но никаких изменений не находил. И размер, и цвет, и форма оставались все теми же.
То, что на лице у меня вдруг появилось пятно, заметили всего несколько человек. А именно — четверо: хозяин химчистки на станции, парикмахер, у которого я стригся, продавец из винной лавки Омура да еще знакомая библиотекарша, сидевшая на выдаче книг. И все. На их вопросы я делал озабоченное лицо и бормотал что‑то насчет пустяковой аварии. Им этого было достаточно, и они, как будто оправдываясь, начинали вздыхать и ахать.
Мне казалось, что с каждым днем я все больше отдаляюсь от самого себя. Разглядывал свою руку, и возникало ощущение, будто смотрю сквозь нее. Почти ни с кем не разговаривал. Писем никто мне не писал, по телефону не звонили. В почтовом ящике я находил только счета за коммунальные услуги и всякую рекламу — по преимуществу адресованные Кумико каталоги по дизайну и моде, полные фотографий платьев, блузок и юбок весеннего сезона. Хотя зима выдалась холодная, я даже подчас забывал включать отопление: не мог разобрать, то ли дома и вправду холодно, то ли холод — внутри меня. Включал печку лишь после того, как, взглянув на термометр, убеждался, что погода действительно холодная, но, сколько бы комната ни нагревалась, теплее не становилось.
* * *
Иногда, как летом, я перелезал через стенку в саду и по нашей извилистой дорожке шел к месту, где прежде стоял брошенный дом Мияваки. В коротком пальто и намотанном до подбородка шарфе шагал по иссохшей за зиму траве; ледяной ветер налетал порывами, нетерпеливо гудел в проводах. Дом Мияваки разобрали до последнего гвоздя, и теперь это место окружал высокий дощатый забор. Через щели я заглядывал на участок, но смотреть там было не на что. Не осталось ничего — ни дома, ни плиток дорожки, ни колодца, ни деревьев, ни телеантенны, ни статуи птицы. Только плоский клочок холодной, черной, плотно утрамбованной гусеницами бульдозера земли, из которой торчало несколько засохших сорняков. Не верилось, что раньше здесь был глубокий колодец и что меня угораздило в него забраться.
Опершись о забор, я взглянул на дом Мэй Касахары, на ее окно. Ее здесь больше нет. Больше не выйдет и не скажет: «Привет, Заводная Птица!»
* * *
Как‑то днем, в середине февраля, когда стоял жуткий холод, я решил наведаться в риэлторскую контору «Сэтагая дайити», о которой говорил мне дядя. Она находилась рядом со станцией. Войдя, я увидел сотрудницу, женщину средних лет. У входа стояли в ряд несколько столов, но за ними никого не было — маклеры, похоже, разошлись по своим делам. Посередине стоял большой газовый обогреватель, излучавший ярко‑красное тепло. В крошечной приемной у задней стены в одиночестве сидел на диване невысокий старичок и с увлечением читал газету. Когда я поинтересовался у женщины, на месте ли господин Итикава, старичок повернулся ко мне и произнес:
— Я Итикава. Чем могу?
Я назвал дядино имя и сообщил, что прихожусь ему племянником и живу сейчас в принадлежащем ему доме.
— А‑а, понятно. Вы племянник Цурута‑сан. — С этими словами старичок отложил газету и, сложив очки, засунул их в карман. Потом скользнул взглядом по моему лицу и фигуре. Какое впечатление у него осталось от этого осмотра, я так и не понял. — Проходите, проходите! Чаю выпьете?
Я попросил его не беспокоиться, но старичок то ли не расслышал, то ли просто проигнорировал мои слова и попросил сотрудницу приготовить чай. Много времени это не заняло, и скоро мы сидели в приемной друг против друга и пили чай. Обогреватель выключили, в комнате становилось прохладно. На стене висела подробная карта застройки района, испещренная пометками карандашом и фломастером. Рядом — календарь какого‑то банка с репродукцией известной картины Ван Гога с мостом.
— Как Цурута‑сан поживает? Как он, здоров? — глотнув чаю, поинтересовался старичок.
— По‑моему, у него все в порядке. Как всегда, весь в делах. Я сам с ним редко вижусь, — ответил я.
— Рад за него, рад. Сколько же лет прошло? Кажется, так давно мы с ним в последний раз встречались, — говорил старичок. Достав из кармана пиджака сигарету, он вынул спичку, примерился и решительно чиркнул о коробок. — Это я посоветовал вашему дяде купить дом, где вы сейчас живете, а потом долго сдавал его жильцам по его поручению. Это замечательно, что Цурута‑сан не сидит без дела.
У самого старика Итикавы забот, похоже, было немного. Он, должно быть, наполовину отошел от бизнеса и появлялся в конторе только по делам старых клиентов.
— Как вам дом? Может, что‑то не так?
— Нет‑нет. С домом все в порядке.
Старик кивнул.
— Это хорошо. Дом в самом деле хороший. Может, маловат немножко, зато удобный. Кто раньше там жил, все были довольны, все у них было хорошо. А у вас как?
— Да ничего, — сказал я и подумал про себя: «Жив, по крайней мере, и на том спасибо». — Хочу у вас спросить кое‑что, Итикава‑сан. Дядя говорит, о земельных сделках в нашем районе лучше вас никто не знает.
— Уж в чем в чем, а в этом я дока, — посмеиваясь, заявил старик. — Все‑таки почти сорок лет вожусь здесь с недвижимостью.
— Я о доме Мияваки. Это тот, что стоял за нашим. Там теперь ничего нет, пустой участок.
— Знаю, знаю, — поджав губы, сказал Итикава‑сан с таким видом, словно копался где‑то на задворках памяти. — Его продали в прошлом году, в августе. Уладили с долгами, с правом собственности, решили юридические вопросы и выставили на продажу. Возились с этими делами долго. Купила его одна фирма, чтобы перепродать. Дом сломали, участок разровняли. В доме долго никто не жил, и если бы его оставили, то никто бы не купил. Из местных никто бы не раскошелился. Кто ж его купит? Вы про этот дом‑то слыхали?
— Дядя рассказывал кое‑что.
— Тогда понимаете, что я имею в виду. Знающий человек такое покупать не станет. Мы тоже не стали, хотя можно было всучить участок кому‑нибудь, кто ничего не знает. Не в наших правилах наживаться на обмане клиентов. Это дурно пахнет. Мы такими вещами не занимаемся.
Я кивнул и спросил:
— А что за фирма его купила?
Старик нахмурился, покачал головой и назвал известную риэлторскую компанию.
— Они, наверное, и справок не навели. Увидали, в каком месте участок, узнали цену и сразу хапнули. Думали быстренько навариться на нем, да не тут‑то было.
— Что? До сих пор не продали?
— Да все никак, хотя несколько раз почти удалось, — проговорил старик и скрестил руки на груди. — Земля стоит недешево — если уж покупаешь, то на всю жизнь. Поэтому перед тем, как купить, люди стараются узнать побольше. А вокруг этого участка столько разговоров… И ничего хорошего. Нормальный человек послушает и не станет покупать. А большинство — те, кто поблизости живет, — знает про эти разговоры.
— И сколько просят?
— Сколько просят?
— За участок, где был дом Мияваки?
Судя по взгляду, который бросил на меня старик Итикава, определенный интерес у него я вызвал.
— Рыночная цена за один цубо — миллион пятьсот тысяч. Участок — что надо, как ни крути. Район замечательный, много солнца. Хотя на рынке недвижимости сейчас застой, все равно — примерно полтора миллиона. Можно, конечно, ждать, и все равно цена будет где‑то в таких пределах. Но это если говорить об обычной земле. Обычной. А этот участок не обычный. С ним можно ждать сколько угодно — все равно без толку. Он только дешеветь будет. Цена уже упала — сейчас они хотят миллион сто тысяч за цубо. Всего там где‑то около сотни цубо, чуть меньше. Если поторговаться, еще скинут и получится ровно сто миллионов.
— А еще больше подешевеет, как вы думаете?
Старик уверенно кивнул.
— Обязательно. До девятисот тысяч скатится, без вопросов. Как раз столько они заплатили, когда покупали. С чего начали, тем и кончат. Жалеют, что связались с этой землей, и будут без ума от счастья, если сумеют хотя бы вернуть что потратили. Пойдут они еще ниже? Не знаю. Если вдруг наличные понадобятся, могут еще дешевле уступить, себе в убыток. Не будет проблем с деньгами — будут участок держать. Не знаю, как у их фирмы идут дела. Но одно можно точно сказать: сейчас они жалеют, что его купили. С этим участком вообще лучше не связываться. — Сказав это, Итикава‑сан стряхнул пепел с сигареты в пепельницу.
— Слышал, на участке колодец есть. Вы что‑нибудь знаете о нем, Итикава‑сан? — поинтересовался я.
— Знаю, — сказал он. — Глубокий колодец. Но его вроде засыпали. Да и воды в нем не было. Высох. Какой толк от него?
— А когда высох, не знаете?
Старик, сидевший со скрещенными руками, пристально посмотрел в потолок.
— Ох, давно это было. Я и не помню точно. Но до войны вода там была. А когда высох — даже не знаю. Верно, после войны. Когда актриса туда въехала, вода уже пропала, и колодец засыпать собирались. Поговорили‑поговорили, а делать ничего не стали. Возиться не захотели.
— А рядом, где семья Касахары живет, и сейчас вода есть — и хорошая, говорят.
— Что ж, очень может быть. В том месте всегда вода хорошая была, почва такая. Вообще водяные жилы не поймешь. Ведь как часто бывает? Там есть вода, а чуть отойдешь в сторону — нет ничего. А что вам колодец?
— Сказать по правде, я думаю купить этот участок.
Старик поднял глаза и уставился на меня. Взял чашку, медленно сделал глоток.
— Купить этот участок?
Ничего не говоря, я лишь кивнул в ответ.
Старик вытянул из пачки новую сигарету, постучал ею по крышке стола, но закуривать не стал — только зажал между пальцами. Быстро провел кончиком языка по губам.
— Я говорил уже, что с этим участком что‑то не в порядке. Из тех, кто жил там, никто еще хорошо не кончил. Вы понимаете? Сколько бы он ни стоил, пусть дешево, все равно покупать его смысла нет. Это для вас не имеет значения?
— Я все знаю, конечно, и все же… Пока у меня нет денег, даже если цена намного ниже рыночной упадет. Но я постараюсь их достать, хотя понадобится время. А пока мне нужно знать, что происходит с участком: как цена, не появились ли покупатели. Не могли бы вы держать меня в курсе?
Итикава‑сан смотрел на незажженную сигарету, погруженный в свои мысли. Легонько кашлянул и сказал:
— Не волнуйтесь. Время есть, участок быстро не продадут. Вот если они решатся сбыть его по бросовой цене, тогда народ зашевелится. Но произойдет это не так скоро.
Я дал старику свой телефон. Он записал номер в захватанную черную записную книжечку и, спрятав ее в карман пиджака, внимательно посмотрел мне прямо в глаза, а затем задержал взгляд на отметине у меня на щеке.
* * *
Кончился февраль, пролетела половина марта. Пронизывающий до костей холод постепенно отступал, подули теплые ветры с юга. Зазеленели деревья, в саду появились какие‑то новые птицы, которых не было видно зимой. В погожие дни я выходил посидеть на веранду, посмотреть, что в саду. Как‑то вечером позвонил Итикава‑сан и сообщил, что участок Мияваки все еще не продан и цена снизилась еще немного.
— Я же говорил, так легко у них не получится, — с гордостью в голосе сказал он. — Можете не переживать, дальше только дешевле будет. Кстати, а как у вас дела? Собираете деньги?
* * *
В тот же день, вечером, часов в восемь, я пошел умыться и почувствовал легкое жжение на том месте, где пятно. Палец ощутил слабое тепло. Раньше ничего подобного не было. Цвет тоже стал ярче, насыщеннее, с фиолетовым отливом. Сдерживая дыхание, я долго разглядывал себя в зеркале, пока собственное лицо не показалось чужим. Пятно хотело что‑то сказать, ему явно что‑то было от меня нужно. Я не сводил глаз с себя в зеркале, и мое отражение так же безмолвно взирало на меня.
Мне нужен этот колодец. Во что бы то ни стало.
Вот что я решил.
Пробуждение от спячки
•
Еще одна визитная карточка
•
Анонимность денег
Конечно, хотеть — это одно, а получить участок — совсем другое. Сумма, которой я реально располагал, была близка к нулю. У меня еще оставалось немного от наследства матери, но от этих денег скоро ничего не останется — все на жизнь уйдет. Работы не было, других доходов — тоже. Ни один банк в мире просто так, по доброте душевной, такому человеку, как я, денег в долг не даст. Оставалось, как фокуснику, добывать деньги из воздуха. Причем делать это нужно быстро.
Как‑то утром я пошел на станцию и купил в киоске подряд десять лотерейных билетов. На один можно было выиграть пятьдесят миллионов иен. Дома, на кухне, прикнопил билеты к стенке и каждый день смотрел на них. Мог целый час просидеть на стуле, уставившись на билеты, точно дожидаясь, пока откроется секретный, одному мне известный, ключ. Но через несколько дней меня словно осенило:
В лотерею я никогда не выиграю.
Интуиция подсказывала: надеяться тут не на что. Если бы все было так просто — прогулялся до станции, купил несколько билетов, а потом сиди, жди тиража. Так не бывает. Нет, нужно самому, своими силами, раздобыть деньги. Порвав и выбросив билеты, я потом опять стоял в ванной и всматривался в зеркало над раковиной. «Должен же быть какой‑то выход?» — спрашивал я свое отражение, но ответа, разумеется, не дождался.
* * *
Устав безвылазно сидеть дома наедине со своими мыслями, я стал выбираться на прогулки по окрестностям. Бесцельные вылазки продолжались дня три‑четыре, но вскоре бродить в округе надоело, я сел на электричку и поехал в Синдзюку. Проходил мимо нашей станции, и вдруг потянуло в центр. Давно я туда не выбирался. Неплохо бывает поразмышлять, сменив обстановку. Да и в электричке, если подумать, не помню, когда ездил. Опуская мелочь в кассу‑автомат, даже почувствовал себя не в своей тарелке — отвык. Сколько я уже не был в центре? Получается, полгода с лишним. Последний раз — когда устроил слежку у западного вестибюля вокзала за тем парнем с чехлом от гитары.
С непривычки от давки и суеты у меня голова пошла кругом. От одного вида людской толпы перехватило дыхание, чаще забилось сердце. А ведь час пик уже кончился, не должно быть такой толкотни. Я с трудом пробирался через массу людей, больше напоминавшую гигантский мощный поток, сметающий горы, уносящий дома. Пройдя немного в этом потоке, чтобы собраться с мыслями, я зашел в кафе и занял место у стеклянной стены, выходящей на улицу. В этот утренний час посетителей оказалось немного. Я заказал чашку какао и стал отрешенно смотреть на прохожих за окном.
Не знаю, сколько я так просидел. Минут пятнадцать — двадцать, пожалуй. И поймал себя на том, что провожаю глазами сверкающие полировкой «мерседесы», «ягуары» и «порши», что медленно прокладывали себе путь по запруженной машинами улице. В солнечных лучах свежего утра, после дождя они сияли ослепительным блеском сверх всякой меры, будто подавая мне какой‑то знак. На машинах не было ни царапинки, ни пятнышка. А у этих парней деньги есть. Такая мысль никогда не приходила мне раньше. Я взглянул на свое отражение в стекле и медленно покачал головой. Впервые в жизни мне отчаянно нужны были деньги.
Подошло время обеда, кафе стали заполнять посетители, и я решил выйти на улицу. Никакой цели у меня не было — просто хотелось побродить по городу после долгого перерыва. Шагая по улицам, я думал только о том, как бы не налететь на кого‑нибудь из шедших навстречу. Шел, подчиняясь сигналам светофора, куда ноги несли — направо, налево, прямо. Засунув руки в карманы, сосредоточился на ходьбе — на самум физическом процессе. С центральной улицы с рядами витрин универмагов и больших магазинов я нырнул в прятавшиеся за ней закоулки, набитые безвкусно разукрашенными «порношопами», прошел шумный людный квартал, где было много кинотеатров, мимо притихшего синтоистского храма и опять выбрался на одну из центральных улиц. День стоял теплый, и, наверное, половина людей в толпе уже была без пальто и курток. Набегал приятный легкий ветерок. Я не заметил, как оказался в знакомом месте. Увидел под ногами выложенный плиткой тротуар, небольшую скульптуру, стеклянную стену перед собой. Я стоял посреди площади перед огромным зданием — на том самом месте, куда, послушав дядиного совета, приходил прошлым летом посмотреть на прохожих. Это продолжалось одиннадцать дней, а потом я увязался за тем чудны м парнем с гитарным чехлом и в прихожей того странного дома получил от него битой по руке. И вот теперь, побродив просто так по Синдзюку, оказался, в конце концов, на том же самом месте.
Купив, как раньше, в «Данкин Донатс» кофе и пончики, я уселся перекусить на скамейку на площади. Ел и разглядывал людей, проходивших мимо. Занятие подействовало на меня успокаивающе. Не знаю почему, но стало приятно и удобно, словно я отыскал в стене нишу, где можно спрятаться. Как давно я не смотрел на людей! Впрочем, не только на людей. За эти полгода я вообще почти ни на что не смотрел, ничего вокруг себя не видел. Выпрямившись на скамейке, я смотрел, смотрел, смотрел… На людей, на вытянувшиеся ввысь небоскребы, на ясное весеннее небо, выглянувшее сквозь расступившиеся облака, на красочные рекламные щиты. Взял лежавшую рядом газету и посмотрел на нее. С приближением вечера к окружавшим меня предметам постепенно стали возвращаться краски.
* * *
На следующее утро я снова отправился на электричке в Синдзюку. Снова уселся на ту же скамейку и стал разглядывать лица прохожих. Днем выпил кофе, съел пончик. До вечернего часа пик сел в электричку и вернулся домой. На следующий день повторил то же самое. И ничего… Никаких открытий. Загадки так и оставались загадками, вопросы — вопросами. Но у меня появилось смутное ощущение, что я мало‑помалу приближаюсь к чему‑то. Стоя перед зеркалом в ванной, я собственными глазами смог убедиться в этом. Родимое пятно становилось ярче, наливалось теплом. «Оно живое», — сказал я себе. Живое, как я сам.
Целую неделю, каждый день, я повторял одно и то же, как летом. В десять с чем‑то отправлялся на электричке в центр, садился на скамейку на площади у небоскреба и весь день, отключившись от мыслей, смотрел на сновавших мимо людей. Временами, ни с того ни с сего, окружавшие меня со всех сторон звуки реальной жизни вдруг становились глуше и пропадали куда‑то. Лишь откуда‑то из глубины доносился шум водного потока. Вспомнилась Мальта Кано. Она говорила что‑то о воде. Вода — ее главная тема. Что же она говорила? Память молчала. Я и лица ее уже не помнил. Помнил только красную клеенчатую шляпу. Почему она всегда надевала эту красную шляпу из клеенки?
Но постепенно звуки возвращались, и перед глазами вновь возникали лица людей.
* * *
Мои поездки в центр продолжались уже несколько дней, и вот на восьмой, ближе к вечеру, ко мне подошла женщина. Я сидел с пустым бумажным стаканчиком в руке и смотрел в другую сторону, когда услышал женский голос:
— Эй! Послушай!
Обернувшись, я поднял глаза и увидел женщину средних лет, с которой мы встретились летом на этом самом месте. Первый человек, кто заговорил со мной за те дни. Не то чтобы я ожидал ее здесь встретить, но, услышав ее голос, подумал: все к тому и шло.
Как и в прошлый раз, одета она была шикарно. Что называется, человек умел одеваться. Темные очки в черепаховой оправе, бледно‑голубой жакет с подложенными плечами, красная фланелевая юбка. Блузка из шелка, на воротнике жакета поблескивает маленькая золотая брошка тонкой работы. Красные туфли выглядят просто, но на деньги, которые она на них потратила, можно было бы жить несколько месяцев. Я смотрелся пугалом в сравнении с ней: спортивная куртка, купленная в тот год, когда я поступил в университет, серый трикотажный свитер с растянутым воротом, потертые синие джинсы и замызганные теннисные тапочки, некогда белые, а теперь неопределенного цвета.
Не обращая внимания на мой вид, женщина молча села рядом, заложила ногу за ногу, щелкнув замком, открыла сумочку и достала пачку «Вирджинии Слимз». Опять, как в тот раз, предложила сигарету — я опять отказался. Она прикурила от миниатюрной — не больше ластика — золотой зажигалки, потом сняла очки, положила их в нагрудный карман жакета и посмотрела мне в глаза с таким видом, будто искала оброненную в мелкий пруд монету. Взгляды наши встретились. У нее были странные глаза — глубокие, но без всякого выражения.
Женщина чуть прищурилась и сказала:
— Вот ты и вернулся.
Я кивнул.
Дымок от ее тонкой сигареты поднимался кверху и, подгоняемый ветерком, растворялся в воздухе. Женщина огляделась по сторонам, будто хотела собственными глазами увидеть, что это я высматривал со своей скамейки. Ничего заслуживающего внимания, похоже, не обнаружила и снова перевела взгляд на меня. Долго рассматривала мое пятно, глаза, нос, рот, потом снова пятно. Казалось, будь такая возможность, она принялась бы оценивать меня, как собаку на выставке: открывать рот, чтобы проверить зубы, заглядывать в уши.
— Мне нужны деньги, — проговорил я.
Женщина помолчала и спросила:
— И сколько же?
— Восемьдесят миллионов должно хватить.
Она перевела взгляд на небо, точно высчитывала в голове: если взять сначала отсюда, а это переложить туда… Я тем временем изучал ее макияж — едва заметно подведенные глаза наводили на какую‑то неясную мысль, мягкий изгиб ресниц будто подавал некий знак.
Женщина чуть скривила губы.
— Приличные деньги.
— Бешеные, я бы сказал.
Бросив на землю на две трети недокуренную сигарету, она аккуратно придавила ее туфлей. Потом достала из плоской сумочки кожаное портмоне для визиток и вложила мне в руку карточку.
— Завтра ровно в четыре будь по этому адресу.
На карточке черными иероглифами значился только адрес — район Минато, Акасака, квартал, название билдинга и номер офиса. Ни имени, ни телефона. На оборотной стороне — вообще ничего. Я поднес карточку к носу — никакого запаха. Обыкновенный клочок белой бумаги.
Я взглянул на нее.
— А имя?
Женщина впервые улыбнулась и мягко покачала головой.
— Тебе ведь нужны деньги. А у денег разве есть имя?
Я тоже покачал головой. Конечно, у денег нет имени. А если было бы, то это уже не деньги. Деньгами деньги делает то, что они анонимны: происхождение у них — как ночь, такое же темное. Есть у них и еще одно — небывалое, захватывающее дух — качество: за них можно получить все, что угодно.
Женщина поднялась со скамейки.
— Так ты придешь в четыре часа?
— И что? Вы мне денег дадите?
— Посмотрим, — ответила женщина, и улыбка мелькнула в уголках ее глаз, как пронесшийся над песчаной дюной порыв ветра. Еще раз окинув взглядом все вокруг, она для порядка отряхнула юбку.
Быстро шагая, женщина растворилась в толпе, а я стоял и смотрел на раздавленный окурок и оставшийся на фильтре след ярко‑красной губной помады. Сразу вспомнилась клеенчатая шляпа Мальты Кано.
Терять было нечего. В этом, пожалуй, единственное мое преимущество.
Что было ночью
Этот резкий, отчетливый звук разбудил мальчика посреди ночи. Он нащупал выключатель настольной лампы и осмотрел комнату. Часы на стене показывали почти два. «Что может происходить в мире так поздно?» — удивился мальчик.
Тут звук раздался снова — точно! Он доносился с улицы. Будто кто‑то заводил там большую пружину. Интересно, кому понадобилось это делать среди ночи? Хотя нет… Это только похоже на пружину, а на самом деле никто ничего не заводит. Понятно: там где‑то птица кричит. Мальчик подтащил к окну стул, взобрался на него и, раздвинув занавески, приоткрыл окно. Прямо посередине неба, заливая сад ярким, почти дневным светом, висела огромная белая луна. Такая полная луна бывает поздней осенью. Деревья в саду показались мальчику совсем не такими, как днем. Они всегда смотрели на него приветливо, а теперь вдруг сделались совсем чужими. Толстые, покрытые листьями ветви дуба недовольно раскачивались под порывами налетавшего ветра и неприятно скрипели. Изменились и камни в саду — побелели, разгладились и бесстрастно, как лики мертвецов, взирали в небо.
Птица, издававшая эти звуки, похоже, сидела на сосне. Мальчик высунулся из окна и посмотрел наверх, но разглядеть птицу снизу, сквозь большие тяжелые ветки, не удалось. «Что за птица такая? Вот бы посмотреть», — подумал мальчик. Хотелось запомнить ее расцветку и как она выглядит, чтобы завтра отыскать в энциклопедии. Любопытство так разбирало его, что спать совсем расхотелось. Больше всего мальчик любил рассматривать в энциклопедии рыб и птиц. Эти замечательные толстые книжки, которые ему купили родители, стояли в ряд на книжной полке в его комнате. В школу мальчик еще не ходил, но уже умел читать.
Прокричав несколько раз кряду, птица умолкла. Интересно, слышал ее кроме него еще кто‑нибудь? Папа или мама? А бабушка? Если не слышали, можно будет утром им рассказать, как ночью, в два часа, у них в саду на сосне сидела какая‑то птица и кричала. «Голос у нее такой, точно пружину заводят. Хоть бы разок на нее взглянуть! Тогда я бы вам сказал, как она называется».
Птица больше не кричала. Пряталась в умытых лунным светом ветвях сосны и молчала как рыба. Порыв неприятного холодного ветра проник в комнату, будто предупреждая мальчика о чем‑то. Он поежился и закрыл окно. Эта птица — не то что воробей или голубь — просто так людям не показывается. Мальчик читал в энциклопедии, что ночные птицы почти все — умные и осторожные. «Она знает, наверное, что я ее высматриваю, поэтому все равно не покажется, сколько ни жди». Мальчик раздумывал, идти ему в туалет или нет. Туда вел длинный темный коридор. Нет, лучше опять забраться в кровать и уснуть. А в туалет можно и до утра потерпеть.
Мальчик выключил свет и закрыл глаза, но сидевшая на сосне птица не давала ему покоя, и он никак не мог уснуть. Лампа не горела, но с улицы струился лунный свет, точно манил куда‑то. Тут заводная птица опять закричала, и мальчик сразу же выпрыгнул из кровати. На этот раз зажигать лампу он не стал — только накинул на пижаму кофту и влез на придвинутый к окну стул. Отогнув занавеску совсем чуть‑чуть, мальчик через щелку посмотрел туда, где стояла сосна. «Уж так птица не догадается, что я за ней подсматриваю».
* * *
Теперь мальчик увидел две человеческие фигуры и невольно замер, не дыша. Двое мужчин, словно темные тени, сидели на корточках под сосной. Оба были в черном. Один — с непокрытой головой, на другом — какая‑то мягкая кепка с козырьком. «Зачем незнакомые люди поздно ночью забрались в наш сад? Почему на них собака не залаяла? — снова удивился мальчик. — Может быть, надо сейчас же сказать родителям?» Но любопытство не отпускало его от окна. Очень хотелось посмотреть, что делают в саду эти люди.
Тут, словно спохватившись, с дерева заголосила Заводная Птица. Кр‑р‑р‑ри‑и‑и… Но незнакомцы не обратили никакого внимания на этот крик, повторившийся несколько раз. Не подняли голов, не пошевелились, а продолжали тихо сидеть на корточках друг против друга и, похоже, едва слышно что‑то обсуждали. Ветки заслоняли свет луны, и поэтому различить их лиц мальчик не мог. Вскоре мужчины как будто договорились и одновременно встали. Один был сантиметров на двадцать выше другого. Оба тощие, на высоком (это на нем была кепка) — длинное пальто. На низеньком одежда сидела поскладнее.
Коротышка подошел к сосне и стал смотреть вверх, на макушку. Потом начал поглаживать ствол, похлопывать по нему обеими руками, точно проверяя, — и вдруг обхватил и легко, без всяких усилий (во всяком случае, так показалось мальчику), полез наверх. «Прямо как циркач», — подумал мальчик. Ему было известно, как нелегко карабкаться по сосне. Ствол гладкий, скользкий, и почти до самого верха ухватиться не за что. Мальчик знал росшую в саду сосну хорошо, как друга. Зачем этому человеку понадобилось ночью лезть на дерево? Он что — хочет Заводную Птицу поймать?
Долговязый стоял под деревом и не отрываясь смотрел вверх. Наконец, коротышка исчез из виду, но по шуршанию сосновой хвои было ясно, что он продолжает подъем. Заводная Птица наверняка услышит его и тут же улетит. Как ни ловко коротышка лазил по деревьям, птицу так просто не поймаешь. Хотя, если повезет, подумал мальчик, может, хоть краешком глаза удастся увидеть, как она вспорхнет с сосны. Затаив дыхание, он ждал, что сейчас услышит шум крыльев. Ждал, но так и не дождался. И птица больше не кричала.
* * *
Долго стояла полная тишина, не было заметно никакого движения. Все вокруг купалось в неестественно серебристом лунном свете, и сад напоминал неожиданно обнажившееся скользкое дно моря. Как завороженный, мальчик не шевелился и не сводил глаз с сосны и стоявшего под ней долговязого. От дыхания запотело оконное стекло. На дворе, наверное, холодно. Долговязый, уперев руки в бока, пристально вглядывался вверх. Стоял не двигаясь, словно окоченел. Должно быть, волновался за коротышку, ждал, чтобы тот поскорее закончил свои дела и слез с сосны. Понятно, почему он волновался: спускаться с высокого дерева труднее, чем лезть наверх. И вдруг долговязый будто решил махнуть на все рукой — повернулся и скрылся в темноте.
Мальчику показалось, что все его бросили. Коротышка залез на сосну и пропал. Долговязый ушел куда‑то. Заводная Птица молчит. Отца, что ли, разбудить? Но он ни за что не поверит. Скажет: «Опять тебе что‑то приснилось». Мальчику действительно часто снились сны, и он иногда путал сон с явью. Но сейчас, кто бы что ни говорил, все было на самом деле — и Заводная Птица, и парочка в черном. Просто они куда‑то исчезли ни с того ни с сего. «Папа все поймет, надо только объяснить как следует».
И тут вдруг мальчик подумал: «А ведь тот, невысокого роста, очень похож на папу! Может, ростом пониже, зато фигура, движения — ну как две капли воды. Да нет! Папа так ловко не влез бы на дерево. Он не такой проворный, не такой сильный». Мальчик совсем запутался и ничего не понимал.
Через несколько минут у сосны снова появился долговязый. На этот раз он был не с пустыми руками — принес лопату и большой холщовый мешок. Тихонько положил мешок на землю и принялся копать у самых корней дерева. Лопата вонзилась в землю с сухим хрустом. «Ну уж теперь все точно проснутся». Такой четкий и громкий был звук.
Никто, однако, не проснулся. Долговязый ни на что не обращал внимания и молча, без остановки, продолжал копать. Несмотря на хилый вид, по тому, как он обращался с лопатой, было видно, что силой его бог не обидел. Работал размеренно, без лишних движений. Вырыл яму на нужную глубину, прислонил лопату к сосне и, стоя на краю ямы, смотрел в нее. Наверх ни разу не взглянул — забыл, что ли, про коротышку, который забрался на дерево? Сейчас в голове у него только яма, и больше ничего. Мальчику это не понравилось. «На его месте я бы о товарище побеспокоился».
Судя по кучке земли, выкопанной долговязым, яма была не глубокая — мальчику по колено или чуть глубже. Но долговязого глубина вполне устраивала. Он достал из мешка какой‑то предмет, завернутый в черную материю, — что‑то мягкое. Это было видно по тому, как долговязый его держит. «А может, он собирается похоронить в яме чей‑нибудь труп?» При этой мысли сердце у мальчика запрыгало в груди. Величиной завернутый предмет был не больше кошки. «А вдруг это не кошка, а человек? Маленький ребенок? Но зачем ему понадобилось закапывать это в моем саду?» Мальчик проглотил слюну, которая — он не заметил, как — скопилась во рту, и издал при этом такой громкий звук, что даже сам испугался: как бы дылда в саду не услышал.
Тут же, точно этот звук подстегнул ее, заголосила Заводная Птица: кр‑р‑р‑ри‑и‑и… кр‑р‑р‑ри‑и‑и… Похоже, пружина стала туже заводиться.
Услышав крик, мальчик почувствовал, что сейчас должно произойти что‑то очень важное. Он прикусил губу и незаметно для самого себя стал скрести ногтями рэки. Лучше бы ему ничего этого не видеть. Но теперь уже поздно. Мальчик не мог отвести глаз от того, что происходит в саду. Слегка приоткрыв рот и прижавшись носом к холодному стеклу, он наблюдал странную картину и уже не надеялся, что кто‑то из родных проснется. «Даже если поднимется сильный шум, все равно никто не проснется, — думал мальчик. — Кроме меня, этих звуков никто не слышит. Так было решено с самого начала».
Нагнувшись, долговязый осторожно положил черный сверток в яму. Выпрямился и долго глядел на него с высоты своего роста. Из‑за тени от козырька лица мужчины было не разобрать, но, казалось, взгляд его был мрачным и даже каким‑то торжественным. «Точно — это чей‑то труп», — решил мальчик. Наконец, долговязый решительно взялся за лопату и стал забрасывать яму землей. Покончив с этим, он слегка утрамбовал землю, прислонил лопату к стволу дерева и не спеша удалился, унося холщовый мешок. Ни разу не обернулся, не посмотрел на верхушку сосны. Заводная Птица больше не кричала.
Мальчик повернулся и посмотрел на часы. Напрягая зрение, с трудом разглядел стрелки — половина третьего. Еще минут десять через щелку в занавесках подсматривал за сосной, надеясь уловить какое‑нибудь движение, — и тут его будто накрыли сверху тяжелой железной крышкой: страшно потянуло в сон. Мальчику хотелось узнать, что будет дальше с коротышкой на дереве и Заводной Птицей, но глаза сами закрывались, и он ничего не мог с ними поделать. Нетерпеливо выпутываясь на ходу из кофты, мальчик нырнул в постель, где сон сразу навалился на него и лишил сознания.
Я покупаю новую обувь
•
Возвращение блудного кота
Миновав тянувшуюся от станции метро «Акасака» оживленную улицу, по обе стороны которой шли ряды ресторанов и баров, я немного поднялся по отлогому склону, где стояло шестиэтажное офисное здание ничем не примечательной наружности — не новое, не старое, не большое, не маленькое, не роскошное, но и не слишком скромное. На первом этаже разместилось туристическое агентство: в большом окне красовались плакаты с видами порта на острове Миконос и сан‑францисского трамвая. Оба плаката выцвели и поблекли, как сон, увиденный месяц назад. Три клерка за стеклом с озабоченным видом переговаривались с кем‑то по телефонам или стучали по клавишам компьютеров.
В конструкции здания не было ничего особенного. Сооружение самое обыкновенное, каких много. Его будто построили по рисунку какого‑нибудь малыша школьника: попросили нарисовать дом, а потом взяли и перенесли то, что у него получилось, на чертеж. Или намеренно придали зданию такой вид, чтобы оно не выделялось среди других. Поэтому, сверяясь с номерами домов, я даже чуть не прошел мимо. Скромный и неприметный парадный вход располагался рядом с дверью турагентства. Пробежав глазами таблички, я пришел к заключению, что обитают здесь в основном мелкие фирмы — юридические конторы, архитекторы, импортеры, зубные врачи. Некоторые таблички сверкали новизной, и в них можно было смотреться, как в зеркало. Этого нельзя было сказать о табличке с номером 602, изрядно потускневшей от времени. Видно, дама устроила здесь офис довольно давно. На табличке было выгравировано: «Akasaka Fashion Design». Ее поблекший вид меня немного успокоил.
За стеклянной дверью в глубине вестибюля оказался лифт. Чтобы им воспользоваться, посетитель должен был позвонить в тот офис, куда направлялся, и подождать, пока оттуда разблокируют замок. Я надавил кнопку рядом с номером 602. Наверное, телекамера сейчас передает мое изображение на их монитор. Я оглянулся по сторонам и в углу под потолком заметил какую‑то штуковину, похожую на портативную камеру. В эту минуту раздался звонок, и двери лифта отворились, приглашая войти.
Поднявшись в довольно убогой кабине на шестой этаж и немного поплутав по такому же убогому коридору, я обнаружил дверь под номером 602. Убедился, что на ней тоже написано «Akasaka Fashion Design», и отрывисто позвонил один раз.
Открыл стройный, коротко стриженный парень с очень правильными чертами лица. Настоящий красавчик — таких, пожалуй, я в жизни не видел. Но еще больше, чем лицо, меня привлекла его одежда. Бьющая в глаза белизной сорочка и галстук сочного зеленого цвета с мелким рисунком. Галстук — сам по себе щегольской, да еще узел безупречно завязан. Каждая складка — как на фото из журнала мужской моды. У меня не получалось так завязывать галстуки. Как это людям удается? Тут, наверное, талант от рождения — а может, тренировки нужны до седьмого пота. Еще на парне были темно‑серые брюки и коричневые мягкие кожаные туфли, отделанные бахромой. Все новехонькое, будто только что из магазина.
Он был немного ниже меня ростом. На губах — радостная улыбка. Так натурально улыбаются люди, только что услышавшие веселую шутку. Не какую‑нибудь вульгарщину, а нечто рафинированное, из тех историй, что уже несколько поколений министры иностранных дел рассказывают на приемах наследным принцам, вызывая вежливые смешочки окружающих. Я хотел представиться, но парень лишь покачал головой из стороны в сторону, давая понять, что в этом нет нужды. Придерживая открывшуюся внутрь дверь, пропустил меня в помещение и, мельком глянув в коридор, затворил ее. При этом не проронил ни слова — только смотрел на меня, чуть прищурившись и как бы извиняясь, что не может говорить, потому что рядом спит нервная черная пантера. Хотя никакой пантерой здесь, конечно, и не пахло — просто у парня почему‑то был такой вид.
Я очутился в приемной, где стояли кожаный диван и кресла, весьма удобные с виду, старомодная деревянная вешалка и торшер. В дальней стене помещения была дверь, за которой, видимо, находилась еще одна комната. Рядом с дверью — повернутый от стены простой дубовый рабочий стол, на котором громоздился большой компьютер. Еще один маленький столик — на нем еле‑еле помещался телефонный справочник — стоял у дивана. Пол застелен ковром приятной салатовой расцветки. Из невидимых динамиков тихо струились звуки квартета Гайдна. На стенах висели симпатичные гравюры с изображением цветов и птиц. Комната чистая, в идеальном порядке. Во встроенных шкафах по одной стене стояли альбомы с образцами тканей и журналы мод. Хотя обстановка была скромная и не новая, в этой изношенности ощущалось успокаивающее тепло.
Парень провел меня к дивану, а сам сел за стол. Слегка развел руки и повернул их ладонями ко мне, давая понять, что придется немного подождать. Вместо того чтобы сказать: «Извините, надо подождать», парень чуть улыбнулся, а вместо «совсем немного» только поднял вверх палец. Он, похоже, был мастер изъясняться без слов. Я только головой кивнул в знак того, что все понял. Открывать рот в его присутствии было бы вульгарно и совсем не к месту.
Осторожно, словно хрупкую вазу, парень взял лежавшую возле компьютера книгу и раскрыл на заложенной странице. Толстая черная книжка была без суперобложки, поэтому названия я не разобрал, а парень, только открыв ее, с головой погрузился в чтение и вроде даже забыл о моем существовании. Я бы тоже почитал что‑нибудь, чтобы убить время, но под рукой ничего не было. Оставалось только сидеть на диване нога на ногу и слушать Гайдна (хотя я не был уверен, что это Гайдн). Неплохая музыка, хотя, как мне показалось, ее звуки, только родившись, тут же таяли в воздухе. У парня на столе кроме компьютера был еще обыкновенный черный телефон, пенал и настольный календарь.
Я был одет примерно так же, как накануне: бейсбольная куртка, джемпер с капюшоном, джинсы, теннисные тапочки. Надел то, что под руку попалось. В этой вылизанной комнате в присутствии красавчика‑чистюли мои теннисные тапочки казались особенно непрезентабельными. Впрочем, что значит — казались? Они такими были на самом деле — стоптанные, неопределенного серого цвета, протертые сбоку до дыр. Чего только они на своем веку не повидали! Ведь я целый год каждый день в них ходил. Сколько раз перелезал через стену за домом, вляпывался в собачье дерьмо на нашей дорожке, спускался в колодец. Ничего удивительного, что они вид потеряли. С тех пор как я ушел с работы, мне ни разу не приходило в голову подумать: а в чем я хожу? Посмотрев теперь на то, что у меня на ногах, я воочию убедился, как я одинок, как далеко оторвался от жизни. Надо бы новое что‑нибудь купить. Нельзя больше ходить в этих тапочках.
Гайдн кончился. Финал оказался вялый — мелодия будто оборвалась на полуслове. После небольшой паузы зазвучал Бах, какая‑то вещь для клавесина (впрочем, и сейчас я не дал бы стопроцентную гарантию, что не ошибаюсь). Я несколько раз клал ногу на ногу, менял их. Зазвонил телефон. Парень заложил страницу полоской бумаги, захлопнул книгу и, отодвинув в сторону, снял трубку. Держа ее возле уха, легонько кивнул головой, поглядел на календарь и сделал в нем пометку. Потом поднес трубку к крышке стола и два раза стукнул по дереву, как в дверь, после чего положил ее обратно на рычаг. Все продолжалось секунд двадцать, и за это время парень не проронил ни слова. Немой он, что ли? Со слухом у него все в порядке — ведь среагировал на звонок и слушал, что ему говорили в трубку.
Какое‑то время парень с задумчивым видом смотрел на телефон, потом без единого звука встал из‑за стола, подошел ко мне и уселся рядом. Ровненько положил руки на колени. Глядя на его лицо, можно было догадаться, что и пальцы у него — красивые и тонкие. Так и оказалось. Кожа на костяшках собралась в складки. Совсем без складок пальцев не бывает — иначе ими даже не пошевелишь. Но у него складок было совсем мало — необходимый минимум, так сказать. Я тупо глазел на его руки и думал, что он, должно быть, — сын той самой женщины: форма пальцев у них очень похожа. Теперь стали заметны и другие схожие черты: такой же небольшой, слегка заостренный нос, кристально чистый взгляд. Парень снова приветливо улыбнулся. Улыбка на его лице появлялась и исчезала совершенно естественно. Так грот на морском берегу наполняется водой, которую приносит прилив, и спокойно отдает ее, когда волна откатывается назад. Парень поднялся — так же резко, как и сел, — и, повернувшись ко мне, беззвучно зашевелил губами. По артикуляции было понятно, что он хотел сказать: «Сюда, пожалуйста». Я встал и пошел за ним. Отворив внутреннюю дверь, он пригласил меня войти.
За дверью обнаружилась тесная кухонька с мойкой, а за ней — еще одна комната, очень похожая на приемную, где я сидел, только поменьше. Здесь был такой же изрядно потертый кожаный диван, такое же окно. На полу — ковер того же цвета. В центре стоял большой специальный рабочий стол, на нем аккуратно разложены ножницы, ящички с инструментами, карандаши, журналы с выкройками. Тут же — два портновских манекена. На окне — не жалюзи, а плотно закрытые двойные шторы, из ткани и тюля. Верхний свет не включен, поэтому в комнате темновато, как пасмурным вечером. В торшере возле дивана одна лампа не горела. На столике перед диваном — стеклянная ваза с чистой водой, в которой стояли белые гладиолусы, совсем свежие, словно только что срезанные. Музыки в этой комнате слышно не было, стены голые — ни картин, ни часов.
Парень жестом предложил мне сесть. Когда я устроился на диване (он оказался таким же удобным, как тот, что стоял в приемной), он достал из кармана брюк что‑то вроде очков для плавания и показал мне. Это действительно были очки, самые обыкновенные — из резины и пластмассы. Почти в таких же я плавал в бассейне. Зачем здесь понадобились очки, я понятия не имел.
— Не бойтесь, — сказал парень. Точнее, не сказал, а произнес одними губами и чуть пошевелил пальцами. Но я все равно его понял и согласно кивнул.
— Наденьте это и не снимайте, пока я сам не сниму. И не двигайте их. Вы поняли меня?
Я снова кивнул.
— Вам никто не причинит зла. Все будет хорошо. Не беспокойтесь.
Я опять ответил кивком.
Парень зашел сзади и надел мне очки. Поправил сзади резинку, проверил, плотно ли прилегают прокладки. От моих эти очки отличались тем, что в них ничего не было видно. Прозрачную пластмассу чем‑то наглухо закрасили, и меня окружила плотная — и искусственная — пустота. Я вообще ничего не видел, не знал даже, где торшер. Была иллюзия, что меня самого замазали толстым слоем неизвестно чего.
Парень тихонько положил руки мне на плечи, точно хотел ободрить. Пальцы у него были тонкие и очень деликатные, но вовсе не слабые. Их четкие касания напоминали пальцы пианиста на клавиатуре. Через них мне передавалось дружеское расположение, вернее, не расположение… но что‑то очень близкое к тому. «Все будет хорошо. Не беспокойтесь», — говорили мне пальцы. Я кивнул, и парень вышел из комнаты. Послышались его удаляющиеся шаги. Дверь отворилась и закрылась.
* * *
После его ухода я какое‑то время просидел в той же позе. Темнота, в которой я оказался, была какая‑то странная. Такая же кромешная, как тьма, что окружала меня в колодце, но… совсем не такая. Ни направления, ни глубины, ни веса… эта темнота была абсолютно неосязаема. Не темнота даже — скорее небытие. Меня просто технически лишили зрения, ослепили на время. Мышцы сократились и затвердели, горло пересохло. Что же будет дальше? Тут я вспомнил, как парень прикоснулся ко мне. «Не беспокойтесь», — говорили его пальцы. Не знаю почему, но мне показалось, что его словам можно верить.
В комнате было очень тихо, и когда я задержал дыхание, мною овладело ощущение, что мир замер и все сейчас погрузится на дно, в неведомые вечные глубины. Нет — мир продолжал свое движение. Дверь отворилась, и в комнату на цыпочках вошла женщина.
Я понял, что это женщина, по тонкому аромату духов. От мужчины так не пахнет. Дорогие духи, наверное. Запах показался знакомым — я пытался вспомнить его, но не получалось. Похоже, неожиданно лишившись зрения, я стал терять и обоняние. И все же это был другой запах: духи той шикарно одетой дамы, что пригласила меня сюда, пахли иначе. Послышалось легкое шуршание одежды: женщина пересекла комнату и мягко присела на диван справа от меня. Она сделала это тихо, невесомо — так могла только миниатюрная женщина.
Сидя рядом, она пристально смотрела на меня. Я кожей ловил на себе ее взгляд и понимал: человек может чувствовать взгляды других, и глаза для этого не нужны. Женщина, не двигаясь, пристально меня разглядывала. Дышала тихо, совсем неслышно. Не меняя позы, я уставился в темноту прямо перед собой. Родимое пятно на щеке, как мне показалось, начало теплеть и потемнело. Женщина протянула руку и осторожно, как какой‑то дорогой и хрупкой вещи, коснулась отметины кончиками пальцев и стала легонько поглаживать.
Я не знал, как реагировать, и понятия не имел, какой реакции она ждет от меня. Реальность осталась где‑то далеко. Во всем этом чувствовалась странная отчужденность: казалось, я хочу на ходу перепрыгнуть из своего вагона в чужой, что движется с другой скоростью. Я напоминал себе дом, оставленный хозяевами в пустоте отчуждения, — совсем как дом Мияваки. А эта женщина вошла в брошенный дом и зачем‑то по‑хозяйски ощупывает стены и столбы, на которых он держится. Но каковы бы ни были причины, заброшенный дом (а я — всего лишь такой дом) не в состоянии ничего сделать, да в этом и нужды нет. От такой мысли стало немного легче.
Женщина не говорила ни слова. В комнате повисла густая тишина, которую нарушал только шорох ее платья. Женские пальцы скользили по моей коже, словно пытались расшифровать мелкие тайные письмена, нанесенные на нее давным‑давно.
Женщина перестала гладить мое пятно, поднялась с дивана и, зайдя сзади, коснулась его языком. В следующий момент она уже облизывала его, как Мэй Касахара в саду прошлым летом. Только получалось это у нее гораздо более умело. Язык ловко, с разной силой и под разным углом, прилегал к коже, пробовал ее на вкус, обсасывал, дразнил. Ощутив влажную горячую резь внизу живота, я постарался сдержать нарастающее возбуждение. Эрекции еще только не хватало. Полный бред! Но совладать с собой не смог.
Я попробовал совместить свое «я» с заброшенным домом — представлял себя балкой, стеной, потолком, полом, крышей, окном, дверью, камнем. Это казалось естественным и логичным.
Я закрыл глаза и отделился от своей телесной оболочки с ее грязными теннисными тапочками, нелепыми очками, идиотской эрекцией. Оказалось, расстаться с бренным телом не так уж и трудно. Стало немного легче — по крайней мере, удалось избавиться от сковывавшей неловкости. Я — заросший сорняками сад, я — не умеющая летать каменная птица, я — высохший колодец. Я знал: женщина — внутри брошенного дома, а я и есть тот самый дом. Ее не видно, но меня это больше не волнует. Если она ищет что‑то внутри — значит, надо дать ей это.
* * *
Ход времени смешался, утратив четкость и последовательность. Вокруг меня — множество временны х измерений. В каком из них я сейчас? Я перестал понимать. Сознание медленно возвращалось в тело, а женщина, казалось, уходила, как бы меняясь с ним местами. Она покидала комнату так же тихо, как вошла. Шорох одежды, ускользающий аромат духов. Скрип распахнувшейся и закрывшейся двери. Частица моего сознания все еще оставалась там, в заброшенном доме. И в то же время я — это я и сижу сейчас на этом диване. Что делать дальше? Я никак не мог решить: где же настоящая реальность? Слово «здесь» мало‑помалу как бы расщеплялось внутри меня. Вот он я — здесь, но и здесь тоже я. И то и другое выглядело одинаково реальным. Я сидел на диване, захваченный этой удивительной раздвоенностью.
* * *
Немного погодя дверь отворилась, и в комнату кто‑то вошел. По звуку шагов я понял: тот самый парень. Мне запомнились его шаги. Он обошел меня вокруг и снял очки. В комнате было темно, горела лишь слабая лампочка в торшере. Я легонько потер ладонями глаза, чтобы скорее привыкли к реальному миру. На парне появился пиджак — темно‑серый, в зеленую крапинку, прекрасно подходивший под цвет галстука. С улыбкой он мягко взял меня за руку, помогая подняться с дивана, и подвел к двери в глубине комнаты. За дверью оказалась ванная. Кроме туалета там имелась маленькая душевая кабина. Усадив меня на крышку унитаза, парень открыл кран, дождался, пока пойдет горячая вода, и жестом предложил мне принять душ. Вручил новый кусок мыла, предварительно сняв упаковку. Потом вышел и закрыл за собой дверь. Почему я должен принимать здесь душ? С какой стати?
Разоблачившись, я понял причину. Оказывается, я сам не заметил, как кончил в трусы. Я тут же принялся отмываться под струями горячей воды куском зеленого мыла. Смыл прилипшую к волосам на лобке сперму. Выйдя из душа, вытерся большим полотенцем. Рядом с полотенцем лежали упакованные в целлофан трусы «Калвин Кляйн» и майка. Размер был мой. Может, они заранее планировали, что я тут у них обкончаюсь? Я немного посмотрел на свое отражение в зеркале. Голова соображала плохо. Выбросил перепачканные трусы в корзину для мусора, надел вместо них свежие и такую же чистую новую белую майку. Потом — джинсы, натянул через голову джемпер. Надел носки, свои замызганные теннисные тапочки, спортивную куртку и вышел из комнаты.
* * *
Парень ждал меня и проводил в уже знакомую приемную.
Там ничего не изменилось. На столе лежала та же книга с заложенной страницей, рядом — компьютер. Из динамиков доносилась какая‑то незнакомая классическая мелодия. Усадив меня на диван, парень принес стакан в меру охлажденной минеральной воды. Я выпил половину и произнес: «Что‑то я устал». Голос показался чужим — ничего такого говорить я не собирался. Слова взялись откуда‑то сами собой, независимо от моей воли. Хотя голос, конечно, был мой.
Кивнув, парень извлек из внутреннего кармана пиджака белый конверт и сунул его в карман моей куртки — как вставляют в строку точное определение. Еще раз слабо кивнул. Я посмотрел в окно. Уже стемнело, город сиял неоновыми вывесками, зажженными окнами домов, уличными фонарями и фарами автомобилей. Находиться здесь дальше было невыносимо мучительно. Я молча поднялся с дивана, пересек комнату, открыл дверь и вышел. Парень, стоя за столом, наблюдал за мной, но ничего не сказал и останавливать меня не стал.
* * *
На станции «Акасака мицукэ» бурлил разъезжавшийся по домам после работы народ. Лезть в душное метро не хотелось, и я решил пройтись. Мимо Дома приемов вышел у станции Ёцуя на проспект Синдзюку‑дори и заглянул в небольшое малолюдное кафе. Спросил маленькую кружку бочкового пива, сделал глоток и понял, что голоден. Заказав легкую закуску, поглядел на часы: почти семь. Впрочем, время сейчас почти не имело для меня значения.
Повернувшись, я почувствовал, что во внутреннем кармане куртки что‑то лежит. Ага — конверт, что передал мне парень при расставании. Я совсем забыл про него. Обыкновенный белый конверт, — правда, куда тяжелее, чем кажется с виду. Не просто увесистый, а наполненный какой‑то необычной тяжестью. Будто что‑то массивное сидело внутри конверта, затаив дыхание. После недолгих колебаний я вскрыл его — все равно это пришлось бы сделать рано или поздно. В конверте оказалась пачка аккуратно сложенных купюр по десять тысяч иен, новеньких, без единого сгиба. Из‑за этого они казались ненастоящими, хотя у меня не было причин сомневаться в их подлинности. Двадцать банкнот. Для пущей уверенности я пересчитал еще раз. Все правильно, двадцать — двести тысяч иен.
Я положил деньги обратно в конверт и запихал в карман. Взял со стола вилку и бессмысленно принялся рассматривать ее. Первое, что пришло в голову: куплю‑ка я на них новые ботинки. Сейчас они нужны мне больше всего. Расплатившись по счету, я вышел из кафе и направился в большой обувной магазин, здесь же, на Синдзюку‑дори. Не глядя на цену, выбрал самые простые кроссовки синего цвета, сказал продавцу свой размер.
— Если подойдут, прямо в них и пойду.
Средних лет продавец (а может, и хозяин магазина) ловко продел в кроссовки белые шнурки и поинтересовался:
— А что будем делать со старыми?
Я ответил, что тапочки можно выбросить, но потом передумал и сказал, что заберу с собой.
— Старая добрая обувь, пусть даже малость поношенная, очень даже может пригодиться, — проговорил продавец, приятно улыбнувшись с таким видом, точно хотел сказать, что такая рухлядь для него — картина привычная. Запихал мои теннисные тапочки в коробку из‑под новых кроссовок и положил в бумажный пакет с ручками. Тапочки лежали в коробке как два маленьких мертвых зверька. Я отдал за покупку новенькую банкноту в десять тысяч, а на сдачу получил несколько неновых тысячеиеновых бумажек. Держа пакет со старыми тапочками, сел в поезд на линии Одакю и поехал домой. Смешавшись с ехавшими с работы пассажирами, я вцепился в поручень и думал о том, сколько обновок мне сегодня перепало — новые трусы, новая майка, новая обувь.
* * *
Дома я, как обычно, сел в кухне за стол, поставил перед собой бутылку пива и стал слушать по радио музыку. А потом захотелось с кем‑нибудь поговорить. О погоде, о глупости правительства — о чем угодно. Только бы говорить — но с кем? К сожалению, собеседников у меня не было. Даже кот — и тот пропал.
* * *
На следующее утро за бритьем я, как всегда, изучал в ванной в зеркале пятно на лице. Никаких изменений. Устроившись на веранде, я впервые после долгого перерыва принялся разглядывать наш маленький сад — и провел весь день в полном безделье. Утро стояло прекрасное, ему на смену пришел такой же замечательный день. Была ранняя весна; легкий ветерок еле слышно шелестел листьями деревьев.
Я достал из кармана куртки конверт с девятнадцатью десятитысячными купюрами и положил его в ящик стола, ощутив в руке загадочную тяжесть, содержавшую некий непонятный мне смысл. Что‑то все это напоминает. Весьма и весьма. Не сводя глаз с лежавшего в ящике конверта, я пытался вспомнить, что же именно. Напрасно.
Задвинув ящик, я пошел на кухню, приготовил чай и стал пить, стоя перед мойкой. И тут вспомнил. То, чем я вчера занимался, удивительно походило на работу девушек по вызову, о которой рассказывала Крита Кано. Приходишь куда тебе говорят, спишь с незнакомым человеком, получаешь вознаграждение. Правда, с той женщиной я не спал (только кончил, даже штанов не снимая), но, по большому счету, — то же самое. Мне нужно много денег, и чтобы получить их, я предлагаю свое тело другому человеку. Я пил чай и думал об этом. Вдалеке залаяла собака. Потом прогудел винтовой самолет. Порядка в мыслях по‑прежнему не было. Я вернулся на веранду и снова стал смотреть на залитый светом дня сад. Когда это надоело, перевел взгляд на ладони. Надо же: я сделался проституткой! Кто бы мог подумать, что я буду торговать своим телом? И что в первую очередь куплю на эти деньги новые кроссовки?
Я решил подышать воздухом и сходить куда‑нибудь недалеко за покупками. Надел новые кроссовки, вышел на улицу. Казалось, обувь сделала меня новым человеком — совсем не таким, каким я был прежде. Немножко по‑другому выглядели улицы, лица прохожих. В ближайшем супермаркете я купил овощи, яйца, молоко, рыбу и кофе в зернах, расплатившись полученной вчера вечером в обувном магазине сдачей. Хотелось откровенно рассказать сидевшей за кассой круглолицей женщине средних лет, что эти деньги я заработал вчера продажей своего тела. И получил за это двести тысяч иен. Двести тысяч! В юридической фирме, где я раньше работал, надо каждый день горбатиться до полусмерти целый месяц, чтобы тебе заплатили чуть больше ста пятидесяти. Вот что хотелось ей поведать, но я, конечно, промолчал. Только отдал деньги и забрал бумажный пакет с продуктами.
Одно ясно: окружающий мир пришел в движение, говорил я себе, шагая с пакетом в руках. Теперь надо только держаться покрепче, чтобы не вылететь из седла. Удержусь — может, и смогу прийти куда‑нибудь. В любом случае это будет совсем другое место — не то, где я нахожусь сейчас.
* * *
Предчувствие не обмануло. Дома меня встретил кот. Только я открыл входную дверь, как он, держа трубой слегка загнутый на кончике хвост, вышел навстречу, громко мяукая, словно жаловался на мое долгое отсутствие. Да, это был Нобору Ватая, без вести пропавший почти год назад. Я поставил пакет с продуктами и подхватил кота на руки.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 151; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!