История про обезьян с дерьмового острова
Я вошел в кафе, когда до назначенного времени оставалось еще десять с лишним минут, но Нобору Ватая и Мальта Кано уже ждали меня за столиком. В обеденное время народу было полно, и все же Мальту я увидел сразу. Мало кто в солнечный летний день носит красные клеенчатые шляпы. Это наверняка был тот же головной убор, в котором она явилась на первую нашу встречу, если только она не коллекционирует клеенчатые шляпы одинаковой формы и цвета. Как и в прошлый раз, одежда ее отличалась большим вкусом — полотняный жакет с короткими рукавами, под ним хлопчатобумажная блузка с круглым вырезом. И жакет, и блузка белоснежные, без единой складочки. Никаких украшений, ни грамма косметики. И только эта красная шляпа абсолютно не сочеталась с костюмом. Как только я подошел к ним, Мальта сняла шляпу, как будто специально ждала моего прихода, и положила на стол. Рядом лежала маленькая сумочка из желтой кожи. Она заказала какой‑то напиток, что‑то вроде тоника, но так к нему и не притронулась, и он сиротливо томился в высоком стакане, бессмысленно пуская маленькие пузырьки.
Нобору Ватая был в зеленых солнечных очках. Когда я сел за столик, он снял их и стал рассматривать стекла, а потом опять нацепил на нос. Под синим спортивным блейзером из хлопка виднелась новая белая тенниска. Похоже, он впервые надел ее по этому случаю. Перед ним стоял стакан, наполненный чаем со льдом, тоже почти не тронутый.
|
|
|
Заказав кофе, я отпил ледяной воды, которую поставил передо мной официант.
Какое‑то время мы молчали. Нобору Ватая точно не замечал меня вообще. «Может, я вдруг стал невидимым?» Положив ладонь на стол, повернул ее вверх‑вниз, чтобы убедиться, что со мной все в порядке. Подошедший официант принес мне кофе. Когда он удалился, Мальта Кано несколько раз тихонько кашлянула, как будто решила проверить микрофон, но так ничего и не сказала.
Первым открыл рот Нобору Ватая:
— У меня очень мало времени, так что поговорим максимально кратко и откровенно.
Можно было подумать, что человек обращается к стоявшей посреди стола сахарнице из нержавеющей стали, но на самом деле, конечно, свои слова он адресовал мне. Просто сахарница занимала удобное положение, находясь как раз между нами.
— О чем же ты хочешь говорить кратко и откровенно? — спросил я без лишних церемоний.
Нобору Ватая снял наконец очки и положил на стол; потом посмотрел мне прямо в глаза. С нашей последней встречи прошло больше трех лет, но ощущения, что мы давно не виделись, у меня не было. Потому, наверное, что его лицо часто мелькало по телевизору и на страницах журналов. Есть такие вещи, которые как дым: лезут людям в голову и в глаза независимо от того, нравится им это или нет.
|
|
|
Но увидев его так близко, я сразу заметил, как сильно изменилось его лицо за эти три года. Бегающий взгляд, от которого оставалось такое неприятное ощущение, нырнул куда‑то вглубь, уступив место некоему отшлифованному и искусственному выражению. Одним словом, Нобору Ватая обзавелся новой, искусно сделанной маской, а может быть — новой кожей. Но что бы это ни было, маска или кожа, мне — даже мне — пришлось признать, что это новое нечто обладало определенной привлекательной силой. И вдруг я подумал: его облик — это же телевизионная картинка! Он говорил и двигался так же, как это делают люди в телевизоре. Нас все время отделяло друг от друга стекло, по одну сторону которого находился я, а по другую — он.
— Думаю, ты понимаешь, что разговор будет о Кумико, — начал Нобору Ватая. — О том, что теперь вы будете делать. Ты и Кумико.
— Что делать? — спросил я, взяв чашку и сделав глоток. — А нельзя ли поконкретнее?
Нобору Ватая как‑то странно, без всякого выражения уставился на меня.
— Если конкретнее, то такое положение не может продолжаться бесконечно. Кумико нашла себе другого мужчину, а тебя бросила. И от этого всем плохо.
|
|
|
— Нашла мужчину? — переспросил я.
— Нет‑нет. Подождите! — вмешалась Мальта Кано. — Давайте все по порядку. Ватая‑сан, Окада‑сан! По очереди, пожалуйста.
— Ну что вы говорите? Нет здесь никакого порядка, — заявил Нобору Ватая безжизненным голосом. — Какая может быть очередь?
— Пусть он первым выскажется, — обратился я к Мальте. — А очередь потом установим, если получится.
Мальта посмотрела на меня, слегка поджав губы, и кивнула.
— Ну хорошо. Ватая‑сан, прошу вас.
— Кроме тебя, у Кумико есть еще мужчина. Она ушла с ним. С этим все ясно. Поэтому ваш брак не имеет больше смысла. Детей, к счастью, у вас нет, и, с учетом всех обстоятельств, договариваться о компенсации, видимо, не придется. Значит, дело можно решить быстро. Надо только оформить развод. Ты подпишешь бумаги, которые подготовит адвокат, поставишь печать — и все. И запомни: это окончательное решение всей нашей семьи.
Я сложил руки на груди и, подумав немного над его словами, сказал:
— Я хотел бы кое‑что спросить. Во‑первых, откуда ты знаешь, что у Кумико кто‑то есть?
— Она сама мне сказала, — ответил Нобору Ватая.
Не понимая, о чем говорить дальше, я положил руки на стол и молчал. Чтобы Кумико так откровенничала со своим братом! Такое с трудом можно представить.
|
|
|
— Кумико позвонила мне неделю назад и сказала, что хочет встретиться, — продолжал Нобору Ватая. — Мы увиделись, и она прямо сказала, что встречается с другим мужчиной…
Мне захотелось курить. Сигарет, конечно, не было, взамен я хлебнул кофе и с громким стуком поставил чашку на блюдце.
— …и после этого ушла от тебя.
— Понятно, — отозвался я. — Наверное, все так и есть, как ты говоришь. Значит, у Кумико любовник, и она обратилась к тебе за советом. Не очень верится, но не врешь же ты, в самом деле.
— Разумеется, не вру, — заявил Нобору Ватая, и на его губах мелькнула улыбка.
— Это все, что ты хотел сказать? Кумико сбежала от меня с другим, и я должен дать ей развод?
Точно экономя силы, Нобору Ватая едва заметно кивнул в ответ.
— Тебе, наверное, известно, что я всегда был против того, чтобы Кумико выходила за тебя. Но я считал, что это не мое дело, и потому особенно не возражал, а теперь жалею: зря тогда не вмешался. — Он сделал глоток воды, осторожно поставил стакан на стол и продолжил: — С самой первой нашей встречи мне стало ясно, что из тебя ничего не выйдет. Ты не обладаешь ничем, что нужно человеку, чтобы в жизни чего‑то добиться и стать достойной личностью. Никакой искры, никакого огонька. Я понял: за что бы ты ни взялся — до конца ничего не доведешь и толком у тебя ничего не получится. Так оно и оказалось. Вы шесть лет женаты, и что ты делал все это время? Ничего! Только уволился из своей фирмы да испортил Кумико жизнь. За шесть лет! Сейчас у тебя ни работы, ни планов на будущее, а в голове — если называть вещи своими именами — один мусор.
Никак не пойму, что Кумико в тебе нашла. Может, надеялась обнаружить что‑то интересное в твоей замусоренной голове. Но что ни говори, мусор есть мусор. В общем, она с самого начала ошиблась с выбором. Конечно, Кумико тоже хороша. С ней бывают… такие заскоки, еще с детства. Вот она и увлеклась тобой на какое‑то время. Но теперь все. В любом случае надо поскорее кончать с этим делом. Мы с родителями позаботимся обо всем, что касается Кумико. А ты больше в это не лезь. И не пытайся искать ее. Тебя это уже не касается — только лишние проблемы наживешь. Начни новую жизнь, где‑нибудь в другом месте, и живи как хочешь. Так будет лучше для всех.
Чтобы показать, что он высказался до конца, Нобору Ватая разом выпил оставшуюся в стакане воду, подозвал официанта и заказал еще.
— Может, еще что‑нибудь добавишь? — спросил я.
Нобору Ватая еле‑еле покачал головой.
— Ну что? — обратился я к Мальте Кано. — В каком порядке пойдет разговор?
Достав из сумочки крошечный белый носовой платок, Мальта приложила его к губам. Потом приподняла со стола красную клеенчатую шляпу и накрыла ею сумку.
— Наверное, это потрясение для вас, господин Окада, — начала она. — Но поймите, я правда очень сожалею, что приходится говорить вам в лицо такие вещи.
Нобору Ватая посмотрел на часы, чтобы убедиться, что Земля по‑прежнему вертится и его драгоценное время тратится на пустяки.
— Хорошо, — продолжала Мальта. — Буду говорить откровенно и коротко. Начнем с того, что ваша жена пришла ко мне за советом.
— По моей рекомендации, — встрял Нобору Ватая. — Кумико явилась ко мне поговорить насчет кота, и я вас познакомил.
— Когда это было: до нашей с вами встречи или после? — спросил я у Мальты.
— До, — отозвалась та.
— Тогда, если расставить все по порядку, получается примерно такая картина, — продолжал я, обращаясь к ней. — Кумико узнала о вашем существовании через Нобору Ватая и пришла выяснить, что случилось с котом. Потом, скрыв по неизвестной причине, что виделась с вами, направила к вам меня, и мы встретились, в этом самом месте. Так было дело?
— Примерно так, — замявшись, ответила Мальта Кано. — В первый раз мы с вашей женой говорили только о том, как отыскать вашего кота. Но мне показалось, что в этом деле есть какой‑то более глубокий смысл, поэтому я решила встретиться и побеседовать с вами. После этого возникла необходимость еще раз увидеться с госпожой Окада, чтобы выяснить кое‑какие личные обстоятельства интимного свойства.
— И тогда она вам рассказала, что у нее есть любовник?
— В общем, да. Мое положение не позволяет сообщить вам больше, — ответила Мальта.
Я вздохнул. Конечно, толку от моего вздоха не было никакого, но ничего другого не оставалось.
— Выходит, Кумико уже давно встречается с этим мужчиной?
— Думаю, месяца два с половиной.
— Два с половиной месяца… — повторил я. — Как же я за это время ничего не заметил?
— Это потому, господин Окада, что вы абсолютно не сомневались в своей жене.
Я кивнул:
— Точно. Такое мне в голову ни разу не приходило. Я и подумать не мог, что Кумико меня обманывает. И сейчас никак поверить не могу.
— При всем при том способность безраздельно доверять ближнему — одно из самых прекрасных человеческих качеств, — заметила Мальта.
— И весьма редко встречающихся, — добавил Нобору Ватая.
Подошел официант и снова наполнил мою чашку кофе. Девушка за соседним столом громко смеялась.
— Так о чем наш разговор? — спросил я у Нобору Ватая. — Зачем мы втроем здесь собрались? Чтобы я дал Кумико развод? Или есть какая‑то другая цель, более глубокая? В том, что ты сказал, вроде бы есть логика, но самое важное остается в полном тумане. Ты говоришь: Кумико ушла с другим мужчиной. Куда? Куда она ушла и что теперь делает? Одна или с ним? Почему она со мной не свяжется? Если у нее есть кто‑то, тогда все, ничего не поделаешь. Но я ни во что не поверю, пока не услышу этого от Кумико. В конце концов, это касается только нас двоих. Мы должны поговорить друг с другом и принять решение. Это не ваше дело.
Нобору Ватая отодвинул свой чай со льдом, к которому так и не притронулся.
— Мы пришли сюда известить тебя. Я подумал, что лучше бы при нашем разговоре присутствовало третье лицо, и попросил Кано‑сан. Кто любовник Кумико — не знаю, где она сейчас — тоже. Она совершеннолетняя и может делать все, что хочет. Но даже если бы я знал, где она находится, все равно бы тебе не сказал. А не звонит Кумико потому, что не желает с тобой разговаривать.
— Но с тобой‑то она беседовала! Интересно, что, собственно, она тебе сказала? Ведь между вами вроде особой близости не замечалось.
— Ну, а если уж ты был с Кумико так близок, почему она спала с другим?
Мальта Кано кашлянула.
Однако Нобору Ватая не унимался:
— Кумико заявила, что у нее роман с другим человеком и она хочет разобраться со всем этим раз и навсегда. Я посоветовал развестись с тобой, и она обещала подумать.
— И все?
— А что тебе еще надо?
— Это невозможно. Поверить не могу, чтобы Кумико пришла с таким делом к тебе. Уж с кем с кем, а с тобой она вряд ли стала бы советоваться. Сама бы все решила или поговорила начистоту со мной. Речь наверняка шла о чем‑то другом. Есть нечто — и для этого вам надо было встретиться.
На лице Нобору Ватая мелькнула улыбка — тонкая и холодная, как молодой месяц на предрассветном небе.
— Так вот ты куда клонишь! — произнес он тихо, но отчетливо — так, чтобы услышали.
— Клонишь?.. — повторил я за ним, точно хотел попробовать это слово на вкус.
— Вот‑вот. Тебе жена наставила рога, да еще ушла из дома, а ты хочешь свалить вину на других. Полная чушь! Знаешь, я ведь сюда пришел не ради удовольствия, а по необходимости. Для меня это только трата времени. Причем совершенно бесполезная.
Он умолк, и за нашим столиком стало совсем тихо.
— Ты слышал историю про обезьян с дерьмового острова? — спросил я у Нобору Ватая. Тот без всякого интереса покачал головой. — Где‑то далеко‑далеко, за тридевять земель, есть дерьмовый остров. У этого острова нет названия. Просто он не стоит того, чтобы его как‑то называли. Дерьмовый остров очень дерьмовой формы. На нем растут дерьмового вида кокосовые пальмы, приносящие дерьмово пахнущие кокосы. Там живут дерьмовые обезьяны, которые любят эти дерьмовые кокосы. Дерьмо этих обезьян падает на землю и превращается в дерьмовый грунт, из которого вырастают еще более дерьмовые пальмы. Получается такой замкнутый цикл.
Я допил кофе и продолжил:
— Глядя на тебя, я вдруг вспомнил эту историю. И вот что хочу сказать: всякая зараза, всякая гниль и мрак имеют свойство расти и размножаться сами по себе, подчиняясь своему внутреннему циклу. И как только процесс минует некую определенную стадию, остановить его невозможно. Даже если человек сам того захочет.
Лицо Нобору Ватая ничего не выражало. Улыбка исчезла, но и признаков раздражения я не заметил. Лишь между бровями залегла маленькая складка, и я не мог вспомнить, была она там раньше или нет.
Между тем я продолжал:
— Понятно тебе? Мне прекрасно известно, что ты за тип на самом деле. Говоришь, у меня мусор в голове? Думаешь, можешь раздавить меня, когда захочешь? Однако не все так просто. Может, я для тебя действительно что‑то вроде мусора. Но я не такой лопух, как ты думаешь. Я хорошо знаю, что у тебя под маской, которую ты надеваешь для телевидения, для людей; знаю твою тайну. И Кумико тоже знает. Захочу — расскажу об этом всем. Чтобы и они знали. Я сумею, хотя на это, наверное, потребуется много времени. Может быть, я и ничтожество, но не мешок с песком. Я живой человек, и если меня кто‑нибудь ударит — получит сдачу. Советую это запомнить.
Ничего не говоря, Нобору Ватая не отводил от меня бесстрастного взгляда. Его лицо походило на путешествующую в космосе каменную глыбу. Почти все, что я ему выложил, было блефом. Никакой его тайны я не знал. Был в этом человеке какой‑то крупный изъян. Я догадывался, но конкретно ничего не знал. Однако моя тирада, похоже, что‑то глубоко в нем задела — это ясно читалось на его лице. Он не пускал в ход приемы, которые использовал против своих оппонентов в теледебатах: не насмехался надо мной, не придирался к словам, не пытался поймать врасплох, а сидел молча, не шевелясь.
Вдруг с лицом Нобору Ватая стало происходить что‑то странное. Оно постепенно начало наливаться краской, приобретая какой‑то неестественный цвет. На мертвенно‑бледном фоне выступили ярко‑красные неровные пятна. Картина напомнила мне осенний лес, разукрашенный цветными мазками беспорядочно растущих лиственных и вечнозеленых деревьев.
Так и не сказав ни слова, Нобору Ватая поднялся, достал из кармана солнечные очки и нацепил на нос. Необычная пестрая раскраска не сходила с лица и, казалось, останется теперь на нем навсегда. Мальта Кано тоже ничего не говорила и будто застыла на своем стуле. Я сделал вид, что мне все безразлично. Нобору Ватая хотел что‑то произнести, но в конечном итоге передумал, отодвинулся от столика и вышел из кафе.
* * *
Когда он ушел, мы с Мальтой Кано какое‑то время молчали. Я чувствовал страшную усталость. Подошедший в очередной раз официант поинтересовался, не хочу ли я еще кофе. Я сказал: не надо, — и он удалился. Мальта взяла со стола свою красную шляпу и принялась рассматривать ее не отрываясь, а затем положила на стул рядом.
Во рту появилась какая‑то горечь. Чтобы избавиться от нее, я сделал несколько глотков воды, но горечь осталась.
Через некоторое время Мальта открыла рот:
— Надо иногда давать выход чувствам. В противном случае они застаиваются. Вот вы высказались и, верно, чувствуете себя лучше?
— В какой‑то мере, — отозвался я. — Но ведь ничего так и не решилось. Ничего еще не кончено.
— Вы не любите Ватая‑сан?
— Когда я с ним разговариваю, вокруг как бы возникает вакуум, окружающие предметы лишаются всякой сути, все выглядит пустым и бессодержательным. Почему это происходит? Дать этому вразумительное объяснение не могу, но потому иногда говорю и делаю то, что мне совершенно несвойственно. А после чувствую себя ужасно. Я был бы рад никогда его больше не видеть!
Мальта Кано покачала головой:
— К сожалению, вам еще не раз придется с ним встречаться. Избежать этого невозможно.
«Да, скорее всего она права, — подумал я. — Развязаться с этим типом будет нелегко».
Взяв со стола стакан, я отпил еще глоток воды. Откуда этот гадкий привкус?
— Хочу спросить вас. На чьей вы стороне в этом деле? На его или на моей?
Мальта Кано поставила локти на стол и поднесла к лицу ладони.
— Ни на чьей. В этом деле нет сторон. Их просто не существует, господин Окада. Здесь нет верха и низа, правой и левой стороны, лица и изнанки.
— Настоящий дзэн получается. Как система взглядов представляет интерес, конечно, но мало что объясняет.
Женщина кивнула и раздвинула сантиметров на пять закрывавшие лицо ладони, держа их чуть под углом и повернув в мою сторону. Ладони у нее были маленькие, красивой формы.
— Я знаю, мои слова не имеют никакого смысла. И вы совершенно правильно сердитесь. Однако даже если я дам вам какие‑то наставления, от них в самом деле не будет никакой пользы. Больше того — это принесет вред. Вы сами должны одержать верх, своими силами.
— Получается как у первобытных людей, — проговорил я с улыбкой. — Получил удар — отвечай.
— Совершенно верно, — сказала Мальта Кано. — Именно так.
С этими словами она осторожно, точно забирала вещи, оставшиеся после покойника, взяла сумку и водрузила на голову свою красную клеенчатую шляпу. В ту же минуту меня охватило какое‑то неясное, но реально осязаемое чувство, будто в этот миг время закончило свой отсчет.
* * *
Мальта Кано распрощалась, и я остался в одиночестве. В голове звенела пустота — я понятия не имел, куда пойду и что буду делать, когда поднимусь из‑за столика. Но не вечно же торчать в этом кафе? Просидев минут двадцать, я расплатился за троих и ушел. Эта парочка за себя так и не заплатила.
Необретенная благодать
•
Проститутка в мыслях
Дома я обнаружил в почтовом ящике толстый конверт с письмом от лейтенанта Мамия. На нем знакомым мне каллиграфическим почерком черной тушью были выведены мое имя и адрес. Переодевшись и умывшись, я пошел на кухню. Выпив два стакана воды, перевел дух и распечатал письмо.
В конверте был десяток мелко исписанных авторучкой листков тонкой почтовой бумаги. Я быстро перелистал их и засунул обратно. Прочесть такое длинное письмо мне было не под силу — я слишком устал и не мог сосредоточиться. Строчки сливались, составлявшие их иероглифы казались роем странных синих жучков. А в голове едва слышно звучал голос Нобору Ватая.
Я растянулся на диване и, отключившись, закрыл глаза. В моем состоянии отключиться было совсем не трудно. Чтобы ни о чем не думать, надо размышлять обо всем понемножку. Чуть подумаешь о чем‑нибудь — и сразу выбрасывай из головы.
Было уже пять часов вечера, когда я наконец решил взяться за письмо Мамия‑сан. Сел на веранде, прислонившись спиной к столбу, и достал листки из конверта. Вся первая страница была исписана дежурными фразами: многословными пожеланиями хорошей погоды, благодарностями «за оказанный ему прием», проникновенными извинениями «за то, что утомил своим длинным и неинтересным рассказом». По части приличий Мамия‑сан был большой мастер. Реликт, оставшийся с того времени, когда этикет был важной частью повседневной жизни. Я пробежал глазами страницу и перешел к следующей.
«Извините за такое длинное предисловие, — писал лейтенант Мамия. — Я позволил себе причинить Вам беспокойство этим письмом, чтобы Вы знали: все, что я рассказал Вам во время нашей недавней встречи, — не небылицы и не стариковские выдумки, а истинная правда, до самого последнего слова. Как Вы знаете, с тех пор как окончилась война, прошло уже много времени, а вместе с ним, само собой, меняется и человеческая память. Память и мысли стареют так же, как и люди. Однако есть воспоминания, которые никогда не стареют, и есть вещи, память о которых остается навсегда.
До нашей с Вами встречи я не рассказывал эту историю никому. Большинству людей она, наверное, покажется вздором. Многие считают, что вещи, лежащие за пределами их понимания, — абсурд, на который не стоит обращать внимания. Как бы мне хотелось, чтобы моя история действительно была нелепым вымыслом! Все эти годы я жил надеждой на то, что она сотрется из памяти, как бред или сон. Сколько раз пытался убедить себя: это все фантазии, ничего на самом деле не было. Но как я ни старался задвинуть свои воспоминания подальше, они неизменно возвращались, становясь все более выпуклыми и четкими. Словно раковые клетки, они пустили корни в моем сознании, вгрызлись в мою плоть.
И сейчас я могу до мельчайших подробностей вспомнить все, что тогда произошло, как будто это было вчера. Мои руки сжимают песок и траву; я чувствую их запах. Помню очертания облаков, плывущих по небу. Ощущаю даже сухой, перемешанный с песчинками ветер на щеках. Нереальной фантазией, лежащей где‑то на грани сна и яви, скорее стало казаться то, что случилось со мной потом, после тех страшных событий.
В монгольской степи, где, насколько хватало глаз, взгляду не на чем было остановиться, омертвела и сгорела дотла сердцевина моей жизни — то, что можно назвать человеческим «я». Потом в жестоком сражении с вторгшимися через границу советскими танками я потерял руку, натерпелся горя в лагере в жуткие сибирские морозы, вернулся на родину и тридцать лет, о которых нечего вспомнить, учительствовал в деревне и теперь живу один, копаюсь на своем участке. Но все эти годы прошли для меня как сон. Вроде были, а вроде и не были. Моя память мгновенно перескакивает через этот бесполезный огрызок времени и возвращается обратно, в степь Хулунбуир.
Из‑за чего моя жизнь пошла наперекосяк? Почему от нее остался один пустой, высохший остов? Мне кажется, всему виной свет, который я увидел со дна того самого колодца. Поток яркого солнечного света, заливавший колодец на какие‑то десять — двадцать секунд. Каждый раз он обрушивался на меня внезапно и так же неожиданно исчезал. Но в этом стремительном и коротком, всего в несколько мгновений, потоке я увидел нечто такое, чего не видел больше никогда. И увидев, изменился, стал совершенно другим человеком — совсем не таким, как прежде.
До сих пор, спустя сорок с лишним лет, я не в состоянии понять, что произошло тогда на дне колодца, что это было. Поэтому то, что я скажу дальше, — всего лишь мои догадки, одно из предположений, которое не имеет под собой никаких логических оснований. И все же я считаю, что моя гипотеза сейчас ближе всего к истинному значению того, что мне пришлось пережить.
Монгольские солдаты бросили меня в глубокий темный колодец посреди степи; я повредил ногу и плечо, остался без еды и воды и просто ждал смерти. А до этого я видел, как сдирают кожу с живого человека. В этой экстремальной ситуации мое сознание чрезвычайно сконцентрировалось, и когда ослепительный свет залил колодец на несколько секунд, мне почудилось, что я могу проникнуть в самую сердцевину своего сознания. И тут я увидел это. Представьте себе: все вокруг меня залито слепящими лучами, и я — в самом сердце этого потока. Глаза ничего не видят. Свет — со всех сторон, я купаюсь в его лучах. Но в ослепших на несколько мгновений глазах начинает вырисовываться, приобретать форму нечто. Нечто живое. Как при солнечном затмении, оно надвигается на свет своей черной тенью. Однако мне никак не удается определить его форму. Оно движется ко мне, чтобы передать что‑то вроде благодати свыше. Я с трепетом жду, но нечто так и не добирается до меня — то ли потому, что передумало, то ли времени уже не хватает. За миг до того, как обрести наконец форму, нечто растворяется и исчезает в этом свете, который через несколько мгновений тоже гаснет. Его время истекло.
Так продолжалось два дня. Повторялось одно и то же. Что‑то возникало из затоплявшего все вокруг водопада света и, не сформировавшись до конца, пропадало. Я изнывал в колодце от голода и жажды. Муки пришлось пережить ужасные, но в итоге главным оказалось не это. Больше всего в том колодце я мучился от того, что был не в состоянии четко различить в потоках света, что же представляло собой это нечто. В прямом смысле: это был голод от неспособности видеть то, что нужно видеть, жажда понять то, что нужно понять. Я согласился бы умереть, лишь бы разглядеть это как следует. В самом деле! Был готов на любую жертву.
Однако это покинуло меня навсегда. Все кончилось: я так и не обрел высшую благодать. И, как я уже говорил, после того как я выбрался из колодца, от моей жизни осталась лишь бледная тень. Поэтому, когда перед самым концом войны в Маньчжурию ворвались советские танки, я попросился добровольцем на передовую. В Сибири, в лагере, тоже нарочно лез в самое пекло, но так и не умер. Пророчество капрала Хонды сбылось: я вернулся в Японию и прожил на удивление долгую жизнь. Помню, как я тогда обрадовался, услышав его слова. Но предсказание оказалось скорее заклятьем. Я не просто не умер — оказалось, что я не способен умереть. Прав был Хонда: лучше бы мне этого не знать.
Откровения и благодати я не познал, и жизнь была потеряна. Все, что было во мне живого и потому имело какую‑то ценность, умерло без остатка, без следа сгорело в неистовом свете. Излучаемый этим откровением или благодатью жар испепелил во мне все сущее, дотла выжег то, что делало меня самим собой. Нет сил терпеть этот жар, и потому я не боюсь смерти. Скажу больше: физическая смерть стала бы для меня спасением, избавила бы от муки быть собой, навсегда освободив из заточения, откуда нет выхода.
Опять я утомляю Вас своим многословием. Простите великодушно. Но я вот что хочу сказать Вам, господин Окада: так случилось, что в один из моментов своей жизни я ее лишился и… прожил с этой потерей сорок с лишним лет. Конечно, я говорю как человек, который пережил такое… но у жизни куда более жесткие законы и рамки, чем думают люди, затянутые в ее водоворот. Свет проливается на человека лишь на короткое время — быть может, всего на несколько секунд. И все! Это проходит, и, если не успел уловить заключенное в его лучах откровение, второй попытки не будет. Может статься, что остаток жизни придется провести в глухом, беспросветном одиночестве, в муках раскаяния. В этом сумеречном мире человек уже не способен к чему‑либо стремиться, чего‑то ждать. Он несет в себе только высохшие призрачные останки того, что было.
А вообще я рад, что смог встретиться с Вами и рассказать эту историю. Не знаю, пригодится ли Вам мой рассказ, но, выговорившись, я почувствовал облегчение. Хоть и немного, но легче. Это чувство, пусть и слабое, чрезвычайно дорого мне. Я вижу знак судьбы в том, что Хонда‑сан привел меня к этому. Желаю, чтобы бог послал Вам счастья в жизни».
* * *
Я внимательно перечитал письмо с самого начала и положил обратно в конверт.
Послание лейтенанта Мамия странно тронуло меня, хотя и вызвало в воображении только далекие и смутные образы. Я верил Мамия‑сан и тому, что он мне рассказал, и принимал за правду то, что он считал фактами. Но сейчас эти слова — «факты», «правда» — сами по себе не слишком меня убеждали. Больше всего в письме меня взволновало его нетерпение и раздражение тем, что он не может описать и объяснить все так, как ему хочется.
Я пошел на кухню выпить воды, побродил немного по дому. В спальне сел на кровать и стал рассматривать развешанную в шкафу одежду Кумико. Как я жил все это время? Теперь понятно, что имел в виду Нобору Ватая. Я разозлился на его слова, но, если подумать, он был прав.
«Вы шесть лет женаты, и что ты делал все это время? Ничего! Только уволился из своей фирмы да испортил Кумико жизнь. Сейчас у тебя ни работы, ни планов на будущее, а в голове — если называть вещи своими именами — один мусор», — сказал он. Приходится признать: так оно и есть. Если быть объективным, за эти шесть лет я в самом деле не сделал ничего стоящего, а в голове, похоже, и впрямь шлак один. Короче, ноль без палочки. Всё как он сказал.
Но неужели я действительно испортил Кумико жизнь?
Я долго смотрел на ее платья, блузки и юбки в шкафу. Тени, оставшиеся от Кумико. Лишившись хозяйки, они бессильно повисли на плечиках. В ванной я достал из ящика флакончик «Кристиан Диор», подаренный ей неведомо кем, снял крышку и вдохнул запах — тот самый аромат, что уловил утром, когда Кумико уходила из дома. Медленно вытряс флакон в раковину. Духи пролились в слив, и ванная наполнилась резким ароматом цветов, до предела обострившим память. Умывшись и почистив зубы в этом пахучем облаке, я решил навестить Мэй Касахару.
* * *
Как обычно, я дожидался Мэй на дорожке, на задворках дома Мияваки, но она так и не появилась. Прислонившись к забору, я сосал лимонный леденец, поглядывал на каменную птицу и думал о письме лейтенанта Мамия. Скоро стало темнеть, и, прождав без толку почти полчаса, я махнул рукой. Мэй, похоже, не было дома.
Я вернулся по дорожке к нашему дому, перелез через стену. В доме висел тихий голубой полумрак летних сумерек и… сидела Крита Кано. Мне показалось, что я сплю. Но нет, все происходило наяву. В воздухе еще стоял запах пролитой туалетной воды, Крита Кано сидела на диване, положив руки на колени. Я подошел, но она даже не шелохнулась, будто время остановилось внутри ее. Включив свет в комнате, я устроился на стуле напротив.
— Дверь была открыта, — сказала наконец Крита. — Вот я и вошла.
— Ничего страшного. Я обычно не запираю дверь на ключ, когда выхожу куда‑нибудь.
На девушке была белая кружевная блузка, пышная лиловая юбка; в ушах — большие серьги, на левой руке — пара браслетов, при виде которых мне стало не по себе — такие же браслеты были на ней, когда я видел ее во сне. Прическа и макияж — как обычно. Волосы красиво уложены и зафиксированы лаком, точно Крита только что вышла из парикмахерской.
— У меня совсем нет времени, — проговорила девушка. — Уже пора идти. Но прежде нам нужно поговорить. Вы встречались сегодня с моей сестрой и господином Ватая?
— Было дело. И надо сказать: большого удовольствия от этого разговора я не получил.
— И вы ничего не хотите у меня спросить?
«Что же это такое? Все задают мне какие‑то вопросы», — подумал я.
— Хотелось бы узнать побольше о Нобору Ватая. Я просто должен больше знать о нем.
Крита кивнула.
— Мне тоже хочется узнать о господине Ватая побольше. Сестра, наверное, уже рассказывала вам: когда‑то этот человек меня обесчестил. Я не могу говорить здесь об этом сейчас, может, потом когда‑нибудь… В любом случае, это произошло против моей воли. Получилось так, что мы стали встречаться, поэтому нельзя говорить об изнасиловании в прямом смысле слова. Но он меня обесчестил. Это многое изменило во мне, хотя я все же сумела пережить случившееся. Но в то же время из‑за этого и, конечно, с помощью Мальты мне удалось даже подняться на более высокий уровень. Хотя факт остается фактом: Нобору Ватая изнасиловал меня и обесчестил. Это был неправильный и очень опасный поступок. Ведь я могла уйти навсегда. Вы понимаете?
Я, естественно, ничего не понимал.
— У меня и с вами была связь, Окада‑сан. Но у нас все было правильно — и цель, и способ. Такая связь меня не оскорбляет.
Я вытаращился на нее, точно наткнулся взглядом на размалеванную разноцветными пятнами стенку:
— Со мной? Связь?
— Да, — отозвалась она. — Сначала я делала это только ртом, а потом все происходило по‑настоящему. Оба раза в одной и той же комнате. Помните? В первый раз было очень мало времени и пришлось торопиться. Во второй времени уже было побольше.
Ничего толкового ответить на это я не смог.
— Во второй раз я надела платье вашей жены. Голубое. И у меня были такие же браслеты на левой руке. Разве нет? — Крита протянула мне левую руку, на которой звякнула пара браслетов.
Я кивнул.
— Конечно, того, что произошло между нами, в реальности не было, — продолжала она. — И извергались вы не в меня, это случилось в ваших мыслях. Понимаете? Выдуманное сознание. Хотя мы с вами знаем, что это между нами было.
— Для чего все это нужно?
— Чтобы знать, — отвечала Крита. — Знать больше и глубже.
Я вздохнул. Не разговор, а дичь какая‑то! Но Крита Кано описала мой сон абсолютно точно. Не отрываясь я смотрел на ее браслеты, водя пальцем по губам.
— Может, у меня с головой не все в порядке, но я до конца так и не понял, что вы хотели сказать, — сказал я сухо.
— В вашем втором сне, Окада‑сан, в момент нашей близости вместо меня появилась другая женщина. Кто она такая — мне неизвестно. Но это, может быть, какой‑то намек для вас. Вот что я хотела сказать.
Я молчал.
— Не надо винить себя, что вы имели со мною связь, — проговорила девушка. — Я же проститутка, Окада‑сан. Раньше занималась проституцией во плоти, а теперь проститутка в мыслях. Я пропускаю все это через себя.
С этими словами Крита Кано поднялась с дивана, опустилась рядом со мной на колени и взяла мои руки в свои. Руки у нее были мягкие, теплые и маленькие.
— Обнимите меня, Окада‑сан. Пожалуйста.
Обняв ее, я понял, что совершенно не представляю, как нужно вести себя в такой ситуации, хотя мне казалось, я все делаю правильно. Почему я так подумал — не знаю, просто появилось такое чувство — и все. Я обвил руками ее тонкую фигурку, словно собрался танцевать. Крита была намного ниже — голова едва доходила мне до подбородка, а грудь прижималась к животу. Она припала щекой к моей груди и беззвучно плакала. Я чувствовал сквозь тенниску тепло ее слез. Тщательно уложенные волосы девушки подрагивали. Все происходило как в настоящем сне. Только это был не сон.
Мы долго, не шевелясь, сидели обнявшись, как вдруг Крита Кано отстранилась от меня, точно вспомнила о чем‑то.
— Большое спасибо, Окада‑сан. Мне надо идти. — Хотя только что она заливалась слезами, ее макияж совсем не расплылся. Ощущение реальности происходящего пропало.
— Ты еще придешь когда‑нибудь во сне? — спросил я.
— Не знаю, — ответила она, чуть покачав головой. — Я не знаю ответа на этот вопрос, но хочу, чтобы вы мне доверились. Не бойтесь и не подозревайте меня, что бы ни случилось. Хорошо?
Я кивнул.
И Крита ушла.
Ночь выдалась темная, как никогда. Тенниска на груди промокла насквозь. Я не спал до самого рассвета. Сон не приходил, да я и боялся уснуть. Казалось, стоит закрыть глаза, как меня тут же поглотит зыбучий песок и затянет в какой‑то иной мир, откуда нет возврата. Я просидел на диване до утра, потягивая бренди и размышляя о словах Криты. Даже когда рассвело, ее дух и аромат туалетной воды от «Диора» витали в доме, как попавшие в заточение тени.
Как выглядят далекие города
•
Вечный месяц
•
Лестница закреплена
Только я начал засыпать, как зазвонил телефон. Я решил не подходить и попытаться уснуть, но тот, словно угадав мои мысли, упрямо продолжал трезвонить — десять, двадцать раз… Открыв потихоньку один глаз, я посмотрел на часы у изголовья. Начало седьмого. За окном было уже совсем светло. А вдруг это Кумико? Я поднялся, доплелся до гостиной и снял трубку.
— Алло! — Ни звука. На том конце провода явно кто‑то был, но вступать в разговор не собирался. Я тоже замолк и, прислушавшись, уловил в трубке чье‑то тихое дыхание.
— Кто это?
По‑прежнему никакого ответа.
— Если вы та, кто звонит все время, сделайте милость, позвоните позже. До завтрака никаких разговоров о сексе.
— А кто это — «та, кто звонит все время»? — вдруг раздался в трубке голос Мэй Касахары. — Интересно, с кем это ты разговариваешь о сексе?
— Так, ни с кем.
— С женщиной, с которой вчера вечером обнимался на веранде? Ты с ней по телефону секс обсуждаешь?
— Да нет. Это совсем другая.
— Заводная Птица! Сколько же вокруг тебя женщин? Не считая жены. А?
— Долго рассказывать, — ответил я. — Между прочим, сейчас шесть часов утра, а ночью я совсем не спал. А ты что? Приходила сюда вчера вечером?
— И видела, как вы обнимались.
— Это ничего не значит. Как бы это сказать… Это было что‑то вроде маленькой церемонии…
— Что ты передо мной оправдываешься, Заводная Птица! — оборвала меня Мэй. — Будто я твоя жена. Я тебе вот что скажу: по‑моему, ты влип в какую‑то историю.
— Может быть, — сказал я.
— У тебя сейчас черная полоса в жизни. Мрак, в общем. Но мне кажется, ты сам тянешь на себя эту чернуху. Есть что‑то такое… главное. Оно как магнит притягивает всякие беды. Поэтому любая более или менее сообразительная женщина смотала бы от тебя удочки.
— Возможно, и так.
Мэй Касахара помолчала, потом кашлянула, прочищая горло, и продолжала рассуждать:
— Ты ведь приходил вчера на дорожку? Долго стоял у нашей задней калитки… прямо как вор‑любитель. Не сомневайся, я все видела.
— Видела и не вышла?
— А ты думаешь, как? Чуть что, и все девчонки сразу выскакивают из дома? Иногда найдет упрямство — и все. А вы, мужчины, если хотите ждать — ждите сколько угодно.
Я буркнул что‑то в ответ.
— Но потом меня стала грызть совесть, и я как дура потащилась к тебе.
— А я тут обнимаюсь, да?
— Вот именно. Послушай! А она случайно не с приветом? — поинтересовалась Мэй. — Сейчас уже никто так не одевается и не красится. Ее как из другого времени принесло. Ей бы к врачу сходить, голову проверить.
— Не беспокойся. С головой у нее все в порядке. Просто вкус у всех разный.
— Это точно. Кто что хочет — то и носит. Но вкус вкусом, а нормальный человек до такого не додумается. Вся она с головы до ног… как бы это сказать?.. ну, как с фотографии из старого журнала.
Я молчал.
— Ты с ней спал, Заводная Птица?
— Не спал, — отвечал я, замявшись.
— Правда?
— Правда. У меня с ней ничего нет.
— А что ж ты тогда с ней обнимаешься?
— Ну, женщинам иногда хочется, чтобы их кто‑то обнял.
— Может, и так. Но вообще эта мысль опасная, я тебе скажу.
— Наверное, — согласился я.
— А как ее зовут?
— Крита Кано.
Мэй Касахара опять замолчала.
— Ты что, шутишь? — послышалось наконец в трубке.
— И не собираюсь. А ее старшая сестра — Мальта Кано.
— Но это же не настоящее имя.
— Точно. Рабочий псевдоним.
— У них что, дуэт клоунов? А может, они со Средиземным морем как‑то связаны?
— Угадала. Они действительно имеют кое‑какое отношение к Средиземному морю.
— А ее сестра нормально одевается?
— В общем, да. Во всяком случае, гораздо нормальнее, чем Крита. Вот только всегда носит красную клеенчатую шляпу.
— Думаю, она тоже с приветом. Ты нарочно со сдвинутыми связываешься, не пойму?
— Это очень долгая история. Вот все утрясется, и я, может, тебе расскажу. Только не сегодня. Сейчас у меня в голове полная каша, никак не пойму, что вокруг творится.
— Ладно, — сказала Мэй подозрительно. — Как, жена еще не вернулась?
— Пока нет, — ответил я.
— Послушай меня, Заводная Птица! Ты уже взрослый человек, а голова у тебя совсем не работает. Вот передумала бы твоя жена и вернулась вчера вечером домой. Увидела бы, как ты тискаешь эту дамочку. И что было бы?
— Да, могло так получиться.
— А если бы тебе сейчас не я позвонила, а она? А ты в ответ — про секс по телефону. Что бы она тогда подумала?
— Ты права.
— Ну, я же говорю: с тобой не все в порядке, — заключила Мэй и вздохнула.
— Это точно, — вынужден был признать я.
— Ну что ты со всем соглашаешься? Думаешь, признаешь свои ошибки, покаешься — и больше нет вопросов? Ничего подобного. Признавай не признавай, а ошибка есть ошибка, и никуда от нее не денешься.
— Согласен. — Она была права на сто процентов.
— Ладно, хватит! — Мэй разошлась не на шутку. — А зачем ты приходил ко мне вчера вечером? Что тебе было надо?
— Да все уже. Проехали.
— Проехали?
— Ага. Короче говоря… В общем, проехали.
— Хочешь сказать, что пообнимался с ней, и я стала не нужна?
— Да нет, что ты! Тут совсем другое. Мне просто показалось…
Мэй Касахара бросила трубку. Я вздохнул. Мэй, Мальта Кано, Крита Кано, «телефонная дамочка», да еще Кумико… Правильно сказала Мэй: многовато женщин вокруг меня крутится в последнее время. И каждая со своими непонятными проблемами.
Однако дальше ломать над всем этим голову я не мог — жутко хотелось спать. А проснусь — надо будет сделать одно дело.
Я опять завалился в постель и уснул.
* * *
Проснувшись, достал из шкафа рюкзак, который мы держали на случай чрезвычайных ситуаций — если вдруг понадобится срочно эвакуироваться из дома. В нем лежали фляга для воды, галеты, карманный фонарь и зажигалка. Когда мы переехали в этот дом, Кумико боялась сильного землетрясения и где‑то купила готовый набор. Воды во фляжке, правда, не было, галеты отсырели и размякли, а батарейки в фонаре сели. Я налил воды, галеты выбросил, вставил в фонарь новые батарейки. Потом сходил в хозяйственную лавку поблизости и купил веревочную лестницу, какие продают на случай пожара. Подумал, что еще может понадобиться, но кроме лимонных леденцов в голову больше ничего не пришло. Обойдя дом, закрыл все окна, выключил свет. Запер входную дверь на ключ, но затем передумал: вдруг кто‑нибудь зайдет. Может, Кумико вернется. И потом, в нашем доме для воров не было ничего стоящего. На столе в кухне я оставил записку:
«Ненадолго вышел. Скоро буду.
Т.»
Я представил, как Кумико, вернувшись, увидит мое послание. Что она подумает? Порвал записку и написал новую:
«Ушел ненадолго по важному делу. Скоро вернусь. Жди.
Т.»
В легких брюках и тенниске с короткими рукавами, с рюкзаком, я спустился с веранды в сад, где меня встретило лето — настоящее, какое и должно быть. Сияние солнца, аромат ветерка, цвет неба, форма облаков, пиликанье цикад — все возвещало о наступлении замечательной летней поры. Закинув рюкзак на спину, я перелез через стену в саду и двинулся по дорожке.
Как‑то в детстве таким же ясным летним утром я убежал из дома. Из‑за чего — не помню, наверное, обиделся на родителей. Ушел с рюкзаком за плечами, захватив все деньги из копилки. Соврал матери, что иду в поход с приятелями, и попросил ее приготовить мне бэнто [[44]]. Недалеко от нашего дома были холмы — отличное место для прогулок и турпоходов, ребятня постоянно там лазила, и все к этому привыкли. Я сел в автобус, который выбрал заранее, и проехал до самого конца маршрута. Городок, где я сошел, показался тогда чужим и далеким. Там я пересел на другой автобус и оказался в другом городке, еще более чужом и далеком. Я даже не знал, куда приехал, и стал просто так бродить по улицам. Город был самый заурядный. Немного оживленнее нашего местечка, но и погрязнее. Торговая улица с рядами лавок и магазинчиков, железнодорожная станция, несколько заводиков… Речка, лицом к которой стоял кинотеатр с каким‑то вестерном на афише. В полдень я уселся на скамейку в парке, съел бэнто. Я пробыл там до вечера, а когда стало смеркаться, почувствовал себя ужасно одиноким. «У тебя последний шанс вернуться, — сказал я себе. — Стемнеет, и тогда отсюда уже не выбраться». Я доехал до дома на тех же автобусах, на которых уезжал. Еще не было семи, и никто так и не заметил, что я убегал из дома. Родители подумали, что я лазил с ребятами по холмам.
Этот эпизод совсем стерся из моей памяти. Но в тот момент, когда я с рюкзаком за плечами собирался перелезть через стену, вдруг вернулось ощущение небывалого одиночества, охватившего меня, когда я стоял один на незнакомой улице среди незнакомых людей и домов и смотрел, как медленно угасает вечернее солнце. Тут я подумал о Кумико, которая пропала куда‑то, захватив с собой только сумочку и блузку с юбкой из химчистки. Она упустила последнюю возможность вернуться и, может быть, стоит сейчас одна посреди какого‑нибудь чужого и далекого города. От этой мысли мне сделалось не по себе.
Ерунда! Одна она быть не может. Наверняка с мужчиной.
И я перестал о ней думать.
* * *
Я шагал по дорожке.
Трава под ногами уже лишилась сочного аромата зелени, которым ее напитали весенние дожди, и выглядела жесткой и поникшей, как обычно бывает летом. В ней скакали жизнерадостные кузнечики, иногда на дорожку выпрыгивали лягушата. Здесь был мир этих маленьких существ, и вторгшись сюда, я нарушил установленный порядок.
Дойдя до пустого дома Мияваки, я распахнул калитку и решительно двинулся через бурьян вглубь сада, мимо потемневшей от грязи статуи птицы, которая, как всегда, не сводила с неба каменных глаз. «Только бы Мэй не увидела меня здесь», — подумал я, обходя дом.
Подойдя к колодцу, я снял блоки с крышки, убрал одну из ее деревянных половинок и бросил вниз камешек, чтобы убедиться, что там по‑прежнему нет воды. Как и в прошлый раз, камешек глухо стукнулся о дно. Сухо. Я снял рюкзак, достал веревочную лестницу и прикрепил ее к стволу дерева рядом. Потом несколько раз сильно дернул лестницу, чтобы убедиться, что она меня выдержит. Осторожность не помешает. Если лестница отвяжется или оборвется, на поверхность можно и не выбраться.
Держа лестницу обеими руками, я начал постепенно опускать ее в колодец. Скоро вся она исчезла в темноте, но я так и не почувствовал, что лестница достала дна. Вряд ли ее не хватило — длина была очень приличная. Но колодец оказался глубоким, и сколько я ни светил вниз фонариком, так и не разглядел, опустилась лестница до самого конца или нет. Луч света, как бы выдыхаясь, растворялся и исчезал во мраке.
Я присел на край колодца и прислушался. Компания цикад устроила на деревьях настоящий концерт, участники которого словно соревновались, кто кого перекричит и у кого дольше хватит духа. Зато птиц слышно не было. Я вспомнил о милой Заводной Птице. Ей, верно, не понравилось состязаться с цикадами, и она куда‑нибудь улетела.
Я повернул руки ладонями к солнцу. Они сразу стали теплыми — казалось, солнечные лучи проникли в каждую складку и линию. Здесь было настоящее царство света — он разукрасил все вокруг яркими красками лета. Летнее солнце благословляло даже то, что нельзя было потрогать рукой, — время и память. Я сидел на краю колодца и сосал леденец, пока он не растаял во рту. Потом еще раз на всякий случай посильнее дернул лестницу, проверив, надежно ли она закреплена.
Лезть в колодец по свободно свисавшей лестнице оказалось труднее, чем я думал. Сама лестница была что надо: переплетенные хлопчатобумажные и нейлоновые нити — очень прочные, но при спуске она сильно раскачивалась во все стороны. Всякий раз, когда я переносил ногу, чтобы найти для нее новую опору, резиновые подошвы моих теннисных тапочек скользили, поэтому приходилось так крепко цепляться за каждую перекладину, что заболели ладони. Я спускался медленно и осторожно, перебираясь со ступеньки на ступеньку, а дна все не было. Казалось, спуск будет продолжаться вечно. «Но есть же у него дно!» — подумал я, вспомнив, как ударился о землю брошенный в колодец камешек. Просто дело в этой дурацкой лестнице — из‑за нее я спускаюсь так долго.
Когда я отсчитал двадцатую ступеньку, меня охватил страх. Он накатил неожиданно, будто я получил удар током, сразу парализовавший тело. Все мышцы окаменели. Тело покрылось потом, выступившим из каждой поры, ноги задрожали. Разве бывают такие глубокие колодцы? Да еще в центре Токио? Да еще рядом с моим домом? Я затаил дыхание и напряг слух. Ни звука. Даже цикад не слышно. Только в ушах отдавались громкие толчки колотившегося в груди сердца. Глубоко вздохнув, я понял, что застрял на этой двадцатой ступеньке, не в силах двинуться ни вниз, ни вверх. Воздух в колодце был прохладный, пахло землей. Особый мир, отрезанный от поверхности, которую летнее солнце щедро заливало своими лучами. Высоко над головой маячил маленький просвет. Половина деревянной крышки, оставленной на круглом отверстии, делила его строго пополам. Снизу это походило на плывущий в ночном небе месяц. «На небе некоторое время будет виден месяц», — сказала Мальта Кано. Она предсказала это по телефону.
«Ну и дела!» — мелькнуло в голове. И сразу тело как‑то обмякло: расслабились мышцы, отпустило перехваченное дыхание.
Собравшись, я снова стал спускаться. «Еще немного, — сказал я себе. — Всего ничего осталось. Спокойно! Вот оно, дно, сейчас будет». Двадцать третья ступенька… и нога наконец коснулась земли.
* * *
Первое, что я сделал в окружавшей темноте, — принялся ощупывать дно ногой, держась при этом руками за перекладину лестницы, чтобы можно было удрать, если что не так. Убедившись, что воды или какой‑нибудь подозрительной дряни в колодце нет, я ступил на дно. Сбросил рюкзак; нащупав зажигалку, зажег ее и вытащил фонарь. Луч высветил из темноты место, где я оказался. На дне колодца — ни жестком, ни мягком — к счастью, было сухо. Валялись несколько камней — наверное, люди набросали — и старый пакет от картофельных чипсов. Освещенное фонарем дно напомнило мне поверхность Луны, которую когда‑то показывали по телевизору.
Стены колодца были из самого обыкновенного бетона, местами поросшего мхом. Пучки мха торчали прямо вверх, как трубы, а далеко наверху маячил маленький полумесяц света. Глядя туда, я смог по‑настоящему оценить глубину колодца. Еще раз сильно дернул лестницу — она держалась прочно. Порядок. Пока она здесь, на поверхность всегда можно выбраться. Потом я сделал глубокий вдох. Слегка отдавало плесенью, но вообще воздух был нормальный. Именно из‑за воздуха я больше всего беспокоился. В высохших колодцах часто скапливается ядовитый газ, который просачивается из‑под земли. Мне как‑то попалась заметка в газете о том, как один человек до смерти отравился в колодце метаном. Вздохнув, я уселся на дно, прислонившись спиной к стенке. Закрыл глаза, чтобы дать телу освоиться на новом месте. «Так, — подумал я, — вот я и в колодце».
Дело о наследстве
•
Изучение медуз
•
Нечто вроде отчужденности
Я сидел в темноте. Высоко надо мной, как знамение, по‑прежнему висела полоска света, из которой крышка колодца вырезала половинку луны. Но ко мне, на дно, не пробивался ни один луч.
Время шло, и глаза постепенно привыкали к мраку. Скоро уже можно было поднести руку к глазам и различить некие неясные контуры. Окружающие предметы стали смутно выступать из разлитой вокруг черноты — совсем как маленькие робкие зверушки, постепенно забывшие об осторожности. Но сколько глаз ни приноравливался, темнота оставалась темнотой. Стоило попробовать сосредоточить взгляд на чем‑нибудь, как очертания тут же расплывались и беззвучно растворялись во мраке. Это был, если можно так выразиться, «проницаемый» мрак, но со своей особой плотностью; он действовал на меня даже сильнее, чем кромешная тьма. В нем как будто можно было что‑то разглядеть и в то же время — нельзя.
В этой наполненной скрытым смыслом темноте на меня внезапно нахлынули воспоминания. Высветили осколки самых разных образов, загадочно ярких, четких до мельчайших деталей и поразительно живых — настолько, что, казалось, их можно схватить рукой. Я закрыл глаза и представил, как почти восемь лет назад впервые повстречался с Кумико.
* * *
Это произошло в университетской клинике на Канде [[45]], в приемном покое, где собирались родственники лежавших в больнице. Мне приходилось бывать там почти каждый день и встречаться по делу о наследстве с оказавшимся на больничной койке клиентом. У него за плечами было 68 лет и огромное состояние — большие участки леса в горах и зймли, главным образом в префектуре Тиба. Его фамилия мелькала в газетах среди крупных налогоплательщиков. Был у этого клиента один пунктик, что‑то вроде хобби: он любил периодически переписывать свое завещание. У нас в конторе все слегка побаивались его характера и странноватых манер, но он был очень богат, и за переделку завещания фирме каждый раз доставались внушительные комиссионные. Да и работа сама по себе была несложная, так что жаловаться никому в голову не приходило. Меня, как новичка в конторе, сразу посадили на это дело.
Адвокатского свидетельства я не имел, поэтому, конечно, только считалось, что клиент закреплен за мной, а на самом деле я был вроде стажера на побегушках. Пожелания клиента по поводу завещания выслушивал специальный адвокат, он же давал рекомендации и советы по юридической части (завещания составляют по строго установленной форме, для этого есть особые правила, и если они не соблюдены, никто такой документ не признает), вырабатывал план и печатал черновик. А я отвозил завещание клиенту, чтобы тот его прочитал. Если никаких вопросов не было, он переписывал завещание от руки, подписывал и заверял личной печатью. На языке юристов это называется «собственноручно составленное завещание» — соответственно, от начала до конца оно должно быть написано от руки самим завещателем.
Готовое завещание запечатывалось в конверт, который я, как сокровище, отвозил в контору, и там его запирали в сейф. Обычно на этом все и заканчивалось, но с тем клиентом дело обстояло не так просто. У него ведь был постельный режим, и он никак не мог написать все за один раз. Завещание было длинное, и на него ушла целая неделя. Я ездил в больницу каждый день и отвечал на вопросы нашего подопечного (я ведь тоже изучал право и в общих чертах мог объяснить, что к чему). Если не знал чего‑то, звонил в контору и спрашивал. Все эти тонкости — страшная тягомотина, и приходилось думать над каждым словом. И все же дело мало‑помалу двигалось, а раз так — можно было надеяться, что этой тоске когда‑нибудь наступит конец. Но когда, казалось, оставалось уже совсем немного, клиент вдруг вспоминал, что забыл что‑то, или неожиданно изменял завещание. Мелочи еще можно было оформить дополнительным пунктом, но если изменения были серьезные, все надо было переделывать заново.
В общем, конца этой истории не было видно. Вдобавок клиенту все время назначали то процедуры, то осмотр, то еще что‑нибудь, и, явившись в больницу, я не всегда мог сразу встретиться и переговорить с ним. Бывало, он вызывал меня к такому‑то часу, а потом говорил, чтобы я явился позже, потому что он неважно себя чувствует. Нередко приходилось ждать по два‑три часа. Из‑за этого я в течение нескольких недель чуть не ежедневно подолгу просиживал на стуле в приемном покое, бездарно тратя время.
Приемный покой — совсем не такое благостное местечко, как кто‑то может подумать. Клеенка, которой обтянуты диваны, — жесткая и твердая, как застывший труп, а воздух в помещении такой, что вдохнешь разок — и сразу заболеешь. По телевизору все время муть показывают, кофе в автомате на вкус — настоящая вареная газета. Все люди сидят с печальными, мрачными лицами. Короче, местечко прямо в духе иллюстраций Мунка к романам Кафки. Кумико тоже бывала в больнице каждый день — в перерывах между лекциями в университете она навещала мать, которую положили с язвой двенадцатиперстной кишки. Девушка ходила в джинсах или аккуратной короткой юбочке и свитере, волосы завязывала в конский хвостик. Начался ноябрь, поэтому иногда Кумико надевала пальто. На плече у нее болталась сумка, где неизменно лежало несколько книжек, скорее всего — учебников, и что‑то вроде тетради для черновиков.
Когда я первый раз появился в приемном покое — это было днем, — Кумико уже сидела на диване, скрестив ноги в черных туфлях, и с увлечением что‑то читала. Я сел напротив и стал дожидаться свидания с клиентом, каждые пять минут посматривая на часы. Кумико не отрывала от книги глаз. Помню, я тогда подумал, что у нее красивые ноги. От ее вида на душе слегка полегчало. Интересно, что должна чувствовать симпатичная девушка, да еще с таким умным личиком и чудными ножками?
Встречаясь в приемном покое, мы постепенно разговорились, стали обмениваться прочитанными журналами, ели фрукты: ее матери их приносили так много, что она не могла все съесть сама. Нам было ужасно скучно там, и потому мы тянулись друг к другу.
* * *
Мы с Кумико с самого начала поняли, что у нас есть что‑то общее. То была не импульсивная яркая вспышка, поражающая двух людей при встрече, как удар электротока, а более сдержанное и мягкое чувство — будто два крошечных огонька, плывущих в бескрайнем мраке параллельно друг другу, неведомым образом начинают постепенно сближаться. Мы встречались все чаще, и я заметил, что перестал относиться к поездкам в больницу как к нудной обязанности. Удивительное дело: вроде случайно встретил хорошую подругу, а не чужого человека.
Скоро мне стало не хватать отрывочных встреч с Кумико в больнице в промежутках между делами. Хотелось встретиться где‑нибудь в другом месте и поговорить как следует, никуда не торопясь. И наконец я решился назначить ей свидание.
— Знаешь, мне кажется, нам надо немножко развеяться, — сказал я. — Давай сходим куда‑нибудь? Ведь есть же места, где нет ни больных, ни клиентов!
Кумико задумалась на секунду и предложила:
— Может, в аквариум?
Вот так и состоялось наше первое свидание. В воскресенье утром Кумико принесла матери в больницу смену белья; мы встретились в приемном покое. День выдался ясный и теплый. На Кумико было простое белое платье, поверх него — длинный бледно‑голубой жакет. С того дня я не переставал поражаться, как здорово она умеет одеваться. Кумико могла надеть что‑то самое простое, но достаточно было какой‑нибудь мелочи — подвернутого рукава или стоячего воротничка, — чтобы ее наряд смотрелся привлекательно и эффектно. Она относилась к своей одежде очень бережно, даже с любовью. Каждый раз, идя рядом с Кумико, я с восхищением посматривал на ее наряд. На блузке — ни складочки, юбка отутюжена безукоризненно. Если на ней было что‑нибудь белое, то ослепительно белое; обувь — без единого пятнышка и начищена до блеска. Глядя на Кумико, я представлял аккуратно сложенные и рассортированные по полкам комода блузки и кофточки, развешанные в шкафу юбки и платья в пластиковых чехлах (после того как мы поженились, я смог увидеть все это воочию).
В тот день после обеда мы поехали в зоопарк Уэно. Погода была как по заказу; я подумал, что приятнее было бы просто побродить по зоопарку, и намекнул на это Кумико, пока мы добирались до Уэно на электричке. Но она, похоже, про себя уже решила идти в аквариум. Ну, захотела — пожалуйста, я не возражал. В аквариуме как раз проходила выставка медуз, и мы стали по порядку обходить собранных со всего света редких желеобразных. Все они — от мягких комочков размером с ноготь до похожих на зонтики чудищ больше метра в диаметре — студенисто покачивались в своих отсеках. Несмотря на воскресный день, посетители в аквариум не рвались — залы были почти пусты. В такую замечательную погоду народ предпочитал смотреть не на медуз, а на слонов и жирафов.
Сказать по правде, медуз я ненавидел, но Кумико ничего не сказал. Когда я мальчишкой купался в море, они меня часто жалили. Как‑то я заплыл далеко и оказался один в самой гуще медуз. Когда я их заметил, было уже поздно — они окружили меня со всех сторон. До сих пор отчетливо помню их скользкие холодные прикосновения. Меня тогда охватил животный страх — почудилось, что водоворот из медуз затягивает в мрачную бездну. Почему‑то они меня не изжалили, зато я от испуга как следует нахлебался воды. Поэтому, будь моя воля, я бы на этих медуз смотреть не стал. Куда лучше обыкновенные рыбы — тунцы или камбала.
А Кумико медузы как околдовали. Она останавливалась перед каждым аквариумом и, подавшись вперед, застывала на месте, позабыв о времени.
— Посмотри сюда, — обращалась она ко мне. — Я и не знала, что бывают такие замечательные розовые медузы. Гляди, как красиво они плавают. Так всю жизнь и скитаются по морям. Нравится тебе?
— Да‑да, конечно, — отзывался я, но чем больше мы разглядывали медуз, тем тяжелее мне становилось дышать. Я замолчал и стал пересчитывать мелочь в карманах, часто вытирая рот платком. Я молил бога, чтобы мы поскорее дошли до последнего аквариума с этими чертовыми медузами, но им не было конца. Сколько же их развелось в Мировом океане! Я мужественно терпел полчаса, но в конце концов от напряжения голову заволокло туманом, стоять стало трудно, и я, отстав от Кумико, присел на оказавшуюся рядом лавочку. Она подошла и с тревогой спросила, что случилось. Ничего не оставалось, как честно признаться, что от вида медуз у меня закружилась голова.
Кумико внимательно посмотрела на меня:
— Так и есть. По глазам вижу. Подумать только, что с человеком стало из‑за каких‑то медуз! — ошеломленно проговорила она и, взяв меня за руку, вытащила из сырого и сумрачного аквариума на свет божий.
Посидев минут десять в скверике перед аквариумом и сделав несколько медленных глубоких вдохов, я потихоньку вернулся в норму. Ярко светило мягкое осеннее солнце, сухие листья гинкго с тихим шелестом трепетали на легком ветру.
— Ну как? Тебе лучше? — подождав немного, спросила Кумико. — Какой же ты чудак! Если медузы так тебе неприятны, надо было сразу сказать. Зачем же ты дотянул до того, что плохо стало? — рассмеялась она.
Небо казалось таким высоким, дул ласковый ветерок, и лица людей, выбравшихся отдохнуть в выходной день, светились радостью. Тоненькая красивая девушка выгуливала большую лохматую собаку. Старик в мягкой шляпе не сводил глаз с внучки, качавшейся на качелях. Несколько парочек сидели на скамейках, как мы с Кумико. Вдалеке кто‑то упражнялся на саксофоне.
— Почему ты так любишь медуз? — поинтересовался я.
— Не знаю. Просто они милые. А знаешь, что мне пришло в голову, пока я их рассматривала? То, что мы видим перед собой, — только небольшая часть мира. Все по привычке думают: «Вот он, наш мир!» А на самом деле все совсем не так. Настоящий мир — в глубине, окруженный мраком, и там хозяйничают такие вот медузы и им подобные существа. Мы просто об этом забываем. Разве не так? Ведь две трети земной поверхности — океан, и невооруженным глазом можно видеть только то, что на самом верху, кожу, так сказать. А что под кожей — об этом мы не знаем почти ничего.
Потом мы долго гуляли. В пять часов Кумико сказала, что ей надо возвращаться в больницу, и я проводил ее.
— Спасибо тебе за сегодняшний день, — сказала она, прощаясь, и в ее улыбке мелькнул мягкий теплый лучик, которого раньше я не замечал. Увидев его, я понял, что за этот день мы стали чуть ближе друг другу. Благодаря медузам.
* * *
Мы продолжали встречаться. Мать Кумико благополучно прооперировали, суета вокруг завещания моего клиента улеглась, и мне больше не нужно было к нему ходить. Мы виделись с Кумико раз в неделю, шли в кино, на концерт или просто гуляли. Каждая встреча сближала нас все больше. Мне было хорошо с ней, и когда мы нечаянно касались друг друга, сердце начинало биться сильнее. Чем ближе выходные, тем труднее мне было справляться с работой. Я нравился Кумико, это точно. Иначе разве стала бы она встречаться со мной каждую неделю?
Форсировать наши отношения я, однако, не спешил, заметив в Кумико непонятную неуверенность. Не знаю, в чем конкретно было дело, но в ее словах и поступках то и дело проскальзывало замешательство. Спросишь у нее что‑нибудь, и на мгновение повиснет пауза — Кумико на один вдох запаздывала с ответом. В этот момент мне всегда казалось, будто между нами мелькает какая‑то тень.
Пришла зима, за ней — Новый год. Мы по‑прежнему встречались каждую неделю. Я не задавал Кумико никаких вопросов, она тоже ничего не говорила. Свидания продолжались: мы ходили куда‑нибудь, сидели в кафе, болтали о разных пустяках.
Как‑то я набрался смелости и спросил:
— У тебя, наверное, кто‑нибудь есть? Какой‑нибудь парень?
Кумико посмотрела на меня:
— Почему ты так думаешь?
— Не знаю. Просто интуиция.
Мы гуляли по безлюдному зимнему парку «Синдзюку гёэн».
— Интуиция?
— Мне кажется, ты хочешь мне что‑то сказать. Если так — не стесняйся, говори прямо.
Кумико на секунду замялась, почти незаметно. Но с самого начала было ясно, что она ответит.
— Спасибо, конечно, но ничего такого нет. Правда!
— Ты не ответила на мой вопрос.
— Это ты про бойфренда?
— Ага.
Кумико остановилась, сняла перчатки, спрятала их в карман пальто и взяла меня за руку. У нее была теплая и мягкая ладонь. Я сжал ее, и мне показалось, что облачко пара от дыхания Кумико побелело и стало меньше.
— Мы можем поехать к тебе? — спросила Кумико.
— Конечно, — сказал я, слегка удивившись. — Едем, конечно, хотя сразу скажу: похвастаться мне особо нечем.
Я жил тогда в Асагая, в однокомнатной квартирке с кухней, туалетом и душевой кабинкой размером с телефонную будку. На втором этаже, с окнами на южную сторону — правда, прямо на склад какой‑то строительной фирмы. В общем, так себе квартира, единственный плюс — много солнца. Мы долго сидели под его лучами, прислонясь к стене.
В тот день мы впервые стали по‑настоящему близки. Впрочем, она сама захотела — я и сейчас в этом уверен. В каком‑то смысле она меня соблазнила. Не хочу сказать, что она говорила или делала что‑то… Но, лаская ее тело, мягкое и податливое, я сразу понял: Кумико хочет, чтобы это произошло.
Оказалось, что до меня у нее никого не было. Потом она долго молчала. Я пытался заговорить с ней, но без толку — никакой реакции. Кумико пошла в душ, оделась и снова села в полосу заливавшего комнату солнечного света. Я не знал, что сказать, сидел рядом и молчал. Солнце ползло по стене, и мы медленно перемещались по полу вслед за ним. Наступил вечер, Кумико сказала, что ей надо идти. Я проводил ее до дома.
— Ты правда ничего не хочешь мне сказать? — спросил я снова в электричке.
Кумико покачала головой и проговорила едва слышно:
— Не надо. Не думай об этом.
Больше на эту тему я с ней не заговаривал. В конце концов, подумал я, Кумико сама решила, спать ей со мной или нет, и если даже есть что‑то, о чем она не может мне сказать, со временем все как‑нибудь само уладится.
Наши еженедельные свидания продолжались. Обычно мы шли ко мне и занимались любовью. Когда мы лежали рядом и я обнимал ее, Кумико понемногу рассказывала о себе — о том, что было в ее жизни, о своих мыслях и чувствах, — и я мало‑помалу начал понимать, как она смотрит на мир, и сам объяснял, как я его воспринимаю. Я по‑настоящему полюбил Кумико. Она тоже говорила, что не хочет со мной расставаться. Мы подождали, пока она закончит университет, и поженились.
Нам было очень хорошо вместе, жили мы дружно. Хотя временами я не мог избавиться от ощущения, что в душе у Кумико есть уголок, куда ход мне закрыт. Случалось, посреди какого‑нибудь разговора — самого обычного или же, наоборот, серьезного — Кумико вдруг замолкала и точно уходила в себя. Без всяких причин (может, они и были, но я о них не догадывался) и совершенно неожиданно. Будто идешь‑идешь и — бах! — проваливаешься в яму. Такие паузы продолжались недолго, но и потом еще казалось, что мыслями она остается где‑то далеко. Проходило порядочно времени, прежде чем она опять становилась собой. На мои слова Кумико реагировала рассеянно: «ага», «точно», «да‑да». Ясно, что голова у нее занята чем‑то другим. Еще до женитьбы, всякий раз, когда она уходила в себя, я спрашивал, что случилось, и очень терялся, боясь, как бы мои слова не причинили ей боль. Но Кумико только говорила с улыбкой: «Так, ничего особенного» и спустя какое‑то время возвращалась обратно.
Помню, похожее ощущение странной неуверенности я испытал в минуты нашей первой близости. Скорее всего Кумико не чувствовала тогда ничего, кроме боли, от которой напряглось ее тело, но я не только от этого растерялся. Было здесь нечто такое, что трудно передать словами, — непонятное просветление, осознание какой‑то отчужденности и отдаленности. Я поймал себя на невероятной мысли: тело, которое я обнимаю, принадлежит вовсе не той женщине, с которой мы только что, прижавшись друг к другу, беседовали; ее как будто незаметно подменили, подставив мне кого‑то другого. Я гладил ладонями хрупкую гладкую спину, и эти прикосновения гипнотизировали меня. Одновременно казалось, что Кумико от меня страшно далеко, что пока я ее обнимаю, она — где‑то совсем в другом месте и думает о чем‑то совершенно ином, а я на самом деле обнимаю чужое, случайно оказавшееся рядом тело. Может быть, поэтому, несмотря на возбуждение, я долго не мог кончить.
Но такие ощущения остались только после первого раза. Потом возникла близость, Кумико стала острее отзываться на мои ласки. А тогда все было для нее впервые. Потому, наверное, у меня и появилось то необъяснимое чувство отчужденности.
* * *
Прокручивая в памяти то время, я то и дело протягивал руку к стенке и сильно дергал за лестницу, чтобы проверить, как она держится. Казалось, она может исчезнуть в любую минуту, и мне никак не удавалось перебороть страх. Эта мысль мучила меня там, в темноте, не давала покоя. Я слышал, как в груди колотится сердце. Проверив так лестницу раз двадцать или тридцать, я постепенно успокоился. К дереву она привязана крепко и просто так не отвяжется.
Я посмотрел на часы. Фосфоресцирующие стрелки показывали без чего‑то три. Три пополудни. Высоко над головой все еще маячил светлый полумесяц. Наверху ослепительно сияло летнее солнце. Я представил сверкающую быструю речку, зеленую листву, трепещущую под порывами ветерка. Там господствовал свет, а здесь, прямо под ногами, лежало царство мрака. Достаточно немного спуститься по веревочной лестнице — и очутишься в кромешной темноте.
Я снова потянул за лестницу и удостоверился, что она держится крепко. Прислонил голову к стенке, закрыл глаза и погрузился в сон, как в волны медленного прилива.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 144; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!