НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ПРОЦЕССЕ КОНРАДИ 17 страница
«После торжественных похорон пустых, красных гробов началась расправа Ревекки Пластининой со старыми партийными врагами. Она была большевичка. Эта безумная женщина, на голову которой сотни обездоленных матерей и жен шлют свое проклятье, в своей злобе превзошла всех мужчин Всероссийской Чрезвычайной Комиссии. Она вспоминала все маленькие обиды семьи мужа и буквально распяла эту семью, а кто остался не убитым, тот убит морально. Жестокая, истеричная, безумная, она придумала, что ее белые офицеры хотели привязать к хвосту кобылы и пустить лошадь вскачь, уверовала в свой вымысел, едет в Соловецкий монастырь и там руководит расправой вместе со своим новым мужем Кедровым. Дальше она настаивает на возвращении всех арестованных комиссией Эйдука из Москвы, и их по частям увозят на пароходе в Холмогоры, усыпальницу русской молодежи, где, раздевши, убивают их на баржах и топят в море. Целое лето город стонал под гнетом террора».
Другое сообщение той же газеты добавляет:
В Архангельске Майзель-Кедрова расстреляла собственноручно 87 офицеров, 33 обывателя, потопила баржу с 500 беженцами и солдатами армии Миллера и т. д.
А вот другая, одесская, «героиня», о которой рассказывает очевидец 52 расстрелов в один вечер.[298] Главным палачом была женщина-латышка с звероподобным лицом; заключенные ее звали «мопсом». Носила эта женщина-садистка короткие брюки и за поясом обязательно два нагана. С ней может конкурировать «товарищ Люба» из Баку, кажется, расстрелянная за свои хищения[299], или председательница Унечской Ч.К. «зверь, а не человек», являвшаяся всегда с двумя револьверами, массой патронов за широким кожаным поясом вокруг талии и шашкой в руке. Так описывает ее в своих воспоминаниях одна из невольных беглянок из России. «Унечане говорили о ней шепотом и с затаенным ужасом». Сохранит ли история ее имя для потомства? В Рыбинске есть свой «зверь» в облике женщины — некая «Зина». Есть такая же в Екатеринославе, Севастополе и т. д.
|
|
|
Как ни обычна «работа» палачей — наконец, человеческая нервная система не может выдержать. И казнь совершают палачи преимущественно в опьяненном состоянии — нужно состояние «невменяемости», особенно в дни, когда идет действительно своего рода бойня людей. Я наблюдал в Бутырской тюрьме, что даже привычная уже к расстрелу администрация, начиная с коменданта тюрьмы, всегда обращалась к наркотикам (кокаин и пр.), когда приезжал так называемый «комиссар смерти» за своими жертвами и надо было вызывать обреченных из камер.
«Почти в каждом шкафу — рассказывает Нилостонский про Киевские чрезвычайки[300] — почти в каждом ящике нашли мы пустые флаконы из-под кокаина, кое-где даже целые кучи флаконов».
|
|
|
В состоянии невменяемости палач терял человеческий образ.
«Один из крупных чекистов рассказывал — передает авторитетный свидетель[301] — что главный (московский) палач Мага, расстрелявший на своем веку не одну тысячу людей (чекист, рассказывавший нам, назвал невероятную цифру в 11 тысяч расстрелянных рукой Мага), как-то закончив „операции“ над 15–20 человеками, набросился с криками „раздевайся, такой сякой“ на коменданта тюрьмы Особого Отдела В.Ч.К. Попова, из любви к искусству присутствовавшего при этом расстреле. „Глаза, налитые кровью, весь ужасный, обрызганный кровью и кусочками мозга, Мага был совсем невменяем и ужасен“ — говорил рассказчик. „Попов струсил, бросился бежать, поднялась свалка и только счастье, что своевременно подбежали другие чекисты и скрутили Мага“…
И все-таки психика палача не всегда выдерживала. В упомянутом отчете сестер милосердия Киевского Красного Креста рассказывается, как иногда комендант Ч.К. Авдохин не выдерживал и исповедывался сестрам. „Сестры, мне дурно, голова горит… Я не могу спать… меня всю ночь мучают мертвецы“… „Когда я вспоминаю лица членов Чека: Авдохина, Терехова, Асмолова, Никифорова, Угарова, Абнавера или Гусига, я уверена, — пишет одна из сестер, — что это были люди ненормальные, садисты, кокаинисты — люди, лишенные образа человеческого“. В России в последнее время в психиатрических лечебницах зарегистрирована как бы особая „болезнь палачей“, она приобретает массовый характер — мучающая совесть и давящие психику кошмары захватывают десятки виновных в пролитии крови. Наблюдатели отмечают нередкие сцены таких припадков у матросов и др., которые можно видеть, напр., в вокзальных помещениях на железных дорогах. Корреспондент „Дней“[302] из Москвы утверждает, что „одно время Г.П.У. пыталось избавиться от этих сумасшедших путем расстрела их, и что несколько человек таким способом были избавлены от кошмара душивших их галлюцинаций“.
|
|
|
Среди палачей мы найдем немало субъектов с определенно выраженными уже резкими чертами вырождения. Я помню одного палача 14 лет, заключенного в Бутырскую тюрьму: этот полу идиот не понимал, конечно, что творил, и эпически рассказывал о совершенных деяниях. В Киеве в январе 1922 года была арестована следовательница-чекистка, венгерка Ремовер. Она обвинялась в самовольном расстреле 80 арестованных, преимущественно молодых людей. Р. признана была душевнобольной на почве половой психопатии. Следствие установило, что Р. лично расстреливала не только подозреваемых, но и свидетелей, вызванных в Ч.К. и имевших несчастье возбудить ее больную чувственность… Один врач рассказывает о встреченной им в госпитале „Комиссарше Нестеренко“, которая, между прочим, заставляла красноармейцев насиловать в своем присутствии беззащитных женщин, девушек, подчас малолетних».[303]
|
|
|
Просмотрите протоколы Деникинской комиссии и вы увидите, как высшие чины Ч.К., не палачи по должности, в десятках случаев производят убийства своими руками. Одесский Вихман расстреливает в самих камерах по собственному желанию, хотя в его распоряжении было 6 специальных палачей (один из них фигурировал под названием «амур»). Атарбеков в Пятигорске употребляет при казни кинжал. Ровер в Одессе убивает в присутствии свидетеля некоего Григорьева и его 12-летнего сына… Другой чекист в Одессе «любил ставить свою жертву перед собой на колени, сжимать голову приговоренного коленями и в таком положении убивать выстрелом в затылок».[304] Таким примерам несть числа…
***
Смерть стала слишком привычна. Мы говорили уже о тех циничных эпитетах, которыми сопровождают обычно большевистские газеты сообщения о тех или иных расстрелах. Такой упрощенно-циничной становится вся вообще терминология смерти:[305] «пустить в расход», «разменять» (Одесса), «идите искать отца в Могилевскую губернию», «отправить в штаб Духонина», Вуль «сыграл на гитаре» (Москва), «больше 38 я не мог запечатать», т. е. собственноручно расстрелять (Екатеринослав), или еще грубее: «нацокал» (Одесса), «отправить на Машук — фиалки нюхать» (Пятигорск); комендант петроградской Чека громко говорит по телефону жене: «Сегодня я везу рябчиков в Кронштадт».[306]
Также упрощенно и цинично совершается, как мы много раз уже отмечали, и самая казнь. В Одессе объявляют приговор, раздевают и вешают на смертника дощечку с номером. Так по №№ по очереди и вызывают[307]. Заставляют еще расписываться в объявлении приговора. В Одессе нередко после постановления о расстреле обходили камеры и собирали биографические данные для газетных сообщений.[308] Эта «законность» казни соблюдается в Петрограде, где о приговорах объявляется в особой «комнате для приезжающих». Орган центрального комитета коммунистической партии «Правда»[309] высмеивал сообщения английской печати о том, что во время казни играет оркестр военной музыки. Так было в дни террора в 1918 г. Так расстреливали в Москве «царских министров», да не их одних. Тогда казнили на Ходынском поле и расстреливали красноармейцы. Красноармейцев сменили китайцы. Позже появился как бы институт наемных палачей — профессионалов, к которым от времени до времени присоединялись любители-гастролеры.
Ряд свидетелей в Деникинской комиссии рассказывают о расстрелах в Николаеве в 1919 г. под звуки духовой музыки. В Саратове расстреливают сами заключенные (уголовные) и тем покупают себе жизнь. В Туркестане сами судьи. Утверждают свидетели теперешних уже дней, что такой же обычай существует в Одессе в губернском суде — даже не в Ч.К. Я не умею дать ответа на вопрос, хорошо или плохо, когда приводит казнь в исполнение тот, кто к ней присудил… К 1923 г. относится сообщение о том, как судья В. непосредственно сам убивает осужденного: в соседней комнате раздевают и тут же убивают… Утверждают, что в Одессе в Ч.К. в 1923 г. введен новый, усовершенствованный способ расстрела. Сделан узкий, темный коридор с ямкой в середине. С боков имеются две бойницы. Идущий падает в яму и из бойниц его расстреливают, при чем стреляющие не видят лица расстреливаемого.
Не могу не привести еще одного описания расстрелов в московской Ч.К., помещенного в № 4 нелегального бюллетеня левых с.-р.[310] Относится это описание к тому времени, когда «велись прения о правах и прерогативах Ч.К. и Рев. Трибуналов», т. е. о праве Ч.К. выносить смертные приговоры. Тем характернее картины, нарисованные пером очевидцев:
«Каждую ночь, редко когда с перерывом, водили и водят смертников „отправлять в Иркутск“. Это ходкое словечко у современной опричнины. Везли их прежде на Ходынку. Теперь ведут сначала в № 11, а потом из него в № 7 по Варсонофьевскому переулку. Там вводят осужденных — 30-12-8-4 человека (как придется) — на 4-ый этаж. Есть специальная комната, где раздевают до нижнего белья, а потом раздетых ведут вниз по лестницам. Раздетых ведут по снежному двору, в задний конец, к штабелям дров и там убивают в затылок из нагана.
Иногда стрельба неудачна. С одного выстрела человек падает, но не умирает. Тогда выпускают в него ряд пуль; наступая на лежащего, бьют в упор в голову или грудь.
10—11 марта Р. Олеховскую, приговоренную к смерти за пустяковый поступок, который смешно карать даже тюрьмой, никак не могли убить. 7 пуль попало в нее, в голову и грудь. Тело трепетало. Тогда Кудрявцев (чрезвычайник из прапорщиков, очень усердствовавший, недавно ставший „коммунистом“) взял ее за горло, разорвал кофточку и стал крутить и мять шейные хрящи. Девушке не было 19 лет.
Снег на дворе весь красный и бурый. Все забрызгано кругом кровью. Устроили снеготаялку, благо — дров много, жгут их на дворе и улице в кострах полсаженями. Снеготаялка дала жуткие кровавые ручьи.
Ручей крови перелился через двор и пошел на улицу, перетек в соседние места. Спешно стали закрывать следы. Открыли какой-то люк и туда спускают этот темный страшный снег, живую кровь только что живших людей!..»
Большевики гордо заявляют: «у нас гильотины нет». Не знаю, что лучше: казнь явная или казнь в тайниках, в подвалах, казнь под звук моторов, чтобы заглушить выстрелы… Пусть ответят на это другие… Но мы отмечали уже и казни публичные.
Не везде расстреливают ночью… В Архангельске расстреливали днем на площадке завода Клафтона и на расстрел «смотреть собиралась масса окрестной детворы».[311] Днем подчас убивали и в Одессе. Почти на глазах у родственников расстреливают и в Могилеве. «К ревтрибуналу 16 армии — рассказывает очевидец[312] — около 5–7 час. вечера подается грузовик, на который молодцевато вскакивает десяток вооруженных палачей, вооруженных до зубов и с лопатами! На грузовик усаживают смертников и уезжают. Ровно через час грузовик возвращается. Палачи также молодцевато соскакивают, волоча мешки с оставшимися от смертников сапогами, гимнастерками, фуражками и пр… Вся эта процедура происходит днем (часовая стрелка передвинута на 3 часа вперед) на глазах родных и близких, женщин и детей».
Только человек, находящийся во власти совершенно исключительного политического изуверства, потерявший все человеческие чувства, может не отвернуться с отвращением от тех форм, при которых произошло убийство царской семьи в Екатеринбурге. Родители и дети были сведены ночью в одну комнату и все перебиты на глазах друг у друга. Как описывает красноармеец Медведев, один из очевидцев «казни», в своих показаниях, данных следствию в феврале 1919 г., приговоренные к казни шли медленно и «видимо все догадывались о предстоящей им участи». История не знает другой картины убийства, подобной той, которой ознаменовалась екатеринбургская ночь с 16 на 17 июля 1918 г.[313]
Смертники
Смертная казнь в России действительно стала «бытовым явлением». Мы знаем, что когда-то люди всходили на гильотину с пением марсельезы… В России, присужденные к смерти левые с.-р. в Одессе, положенные связанными на грузовик под тяжестью 35 тел, нагруженных поверх, поют свою марсельезу. Может быть, в самой тюрьме эта обыденность смерти ощущается наиболее остро. В сборнике «Че-Ка» есть яркие страницы, описывающие переживания заключенного, попавшего в камеру смертников.[314]
«В страшную камеру под сильным конвоем нас привели часов в 7 вечера. Не успели мы оглядеться, как лязгнул засов, заскрипела железная дверь, вошло тюремное начальство, в сопровождении тюремных надзирателей.
— Сколько вас здесь? — окидывая взором камеру — обратилось к старосте начальство.
— Шестьдесят семь человек.
— Как шестьдесят семь? Могилу вырыли на девяносто человек, — недоумевающе, но совершенно спокойно, эпически, даже как бы нехотя, протянуло начальство.
Камера замерла, ощущая дыхание смерти. Все как бы оцепенели.
— Ах, да, — спохватилось начальство, — я забыл, тридцать человек будут расстреливать из Особого Отдела.
Потянулись кошмарные, бесконечные, длинные часы ожидания смерти. Бывший в камере священник каким-то чудом сохранил нагрудный крест, надел его, упал на колени и начал молиться. Многие, в том числе один коммунист, последовали его примеру. В камеру доносились звуки расстроенного рояля, слышны были избитые вальсы, временами сменявшиеся разухабисто веселыми русскими песнями, раздирая и без того больную душу смертников — это репетировали культпросветчики в помещении бывшей тюремной церкви, находящейся рядом с нашей камерой. Так по злой иронии судьбы переплеталась жизнь со смертью».[315]
«В камеру доносились звуки расстроенного рояля»… Действительно жутко в «преддверии могилы». И эту «психическую пытку» испытывает всякий, на глазах у кого открыто готовят расстрел. Я помню один вечер в июле 1920 г. в Бутырской тюрьме. Я был в числе «привилегированных» заключенных. Поздно вечером на тюремном дворе, когда он был уже пуст, случайно мне пришлось наблюдать картину — не знаю жуткую или страшную, но по своему неестественному контрасту врезавшуюся в память, как острая игла.
В тюремном коридоре, где были заключенные коммунисты, шло разухабистое веселье — рояль, цыганские песни, рассказчик анекдотов. Это был вечер с артистами, устроенный администрацией для преступников в «доме лишения свободы». Песни и музыка неслись по тюремному двору. Я молча сидел, и нечаянно глаза обратились на «комнату душ». Здесь у решетки я увидал исковерканный судорогами облик, прильнувший к окну и жадно хватавший воздух губами. То была одна из жертв, намеченных к расстрелу в эту ночь. Было их несколько, больше 20, и ждали они своего череда. «Комиссар смерти» увозил их небольшими группами…
Я не помню дальнейшего. Но впредь я боялся выходить в неуказанное время на тюремный двор… Мне вспомнились соответствующие строки из «Бытового явления» В. Г. Короленко, где автор приводит письмо, полученное им от заключенного, присутствовавшего в тюрьме в момент, когда в стенах ее должна была совершиться смертная казнь. Тюрьма затихла. Словно она умерла, и никто не смел нарушить этого гробового молчания. Очерствело ли человеческое сердце от того, что стало слишком уже повседневным, или слишком уже малоценной стала человеческая жизнь, но только и к казни стали привыкать. Вот ужас нашего психического бытия. Я не могу не привести картины, набросанной тем же корреспондентом «Последних Новостей»[316] из Могилева: «Накануне заседания Гомельской выездной сессии на всех углах были расклеены объявления о публичном суде дезертиров в здании театра. Я пошел. Сидит тройка и судит сотню дезертиров. Председатель кричит на подсудимого и присуждает к расстрелу. Я выбежал из залы. У входа в фойе наткнулся на публику, преспокойно покупающую билеты на вечерний спектакль…»
А сами смертники? — Одни молчаливо идут на убой, без борьбы и протеста в глубокой апатии дают себя связывать проволокой. «Если бы вы видели этих людей, приговоренных и ведомых на казнь, — пишет сестра Медведева — они были уже мертвы…» Другие унизительно, безуспешно молят палачей; третьи активно борятся и избитые насильно влекутся в подвал, где ждет их рука палача. Надо ли приводить соответствующую вереницу фактов. «Жутко становилось, за сердце захватывало, — пишет Т. Г. Куракина в своих воспоминаниях про Киев[317] — когда приходили вечером за приговоренными к расстрелу несчастными жертвами. Глубокое молчание, тишина воцарялись в комнате, эти несчастные обреченные умели умирать: они шли на смерть молча, с удивительным спокойствием — лишь по бледным лицам и в одухотворенном взгляде чувствовалось что-то уже не от мира сего. Но еще более тяжелое впечатление производили те несчастные, которые не хотели умирать. Это было ужасно. Они сопротивлялись до последней минуты, цеплялись руками за нары, за стены, за двери; конвоиры грубо толкали их в спины, а они плакали, кричали обезумевшим от отчаяния голосом, — но палачи безжалостно тащили их, да еще глумились над ними, приговаривая: что, не хочешь к стенке стать? не хочешь, — а придется». Очевидно не из-за страха смерти, а в ужасе перед палачеством многие пытаются покончить с собой самоубийством перед расстрелом. Я помню в Бутырках татарина, мучительно перерезавшего себе горло кусочком стекла в минуты ожидания увода на расстрел. Сколько таких фактов самоубийств, вплоть до самосожжения, зарегистрировано уже, в том числе в сборнике «Че-Ка», в материалах Деникинской комиссии. Палачи всегда стремятся вернуть к жизни самоубийцу. Для чего? Только для того, чтобы самим его добить. «Коммунистическая» тюрьма следит за тем, чтобы жертва не ушла от «революционного правосудия»… В материалах Деникинской комиссии зарегистрированы потрясающие факты в этой области. Привезли в морг в Одессе трупы расстрелянных. Извозчик заметил, что одна из женщин «кликает» глазами и сообщил служителю. В морге женщина очнулась и стала, несмотря на уговоры служителя, в полусознании кричать: «мне холодно», «где мой крест?» (Другой очевидец говорит, что она стала кричать, так как рядом увидала труп мужа). Убийцы услышали и… добили. Другой свидетель рассказывает об очнувшемся в гробу — также добили. Третий случай. Крышка одного из гробов при закрытии поднялась и раздался крик: «Товарищи! я жив». Телефонировали в Ч.К.; получили ответ: прикончите кирпичом. Звонят в высшую инстанцию — самому Вихману. Ответ смешливый: «Будет реквизирован и прислан лучший хирург в Одессе». Шлется чекист, который убивает из револьвера недобитого.
Процитирую еще раз строки, которыми закончил свой очерк автор статьи «Корабль смерти».[318]
«Карающий меч преследует не только прямых врагов большевистского государства. Леденящее дыхание террора настигает и тех, чьи отцы и мужья лежат уже в братских могилах. Потрясенные нависшим несчастьем и ждущие томительными месяцами катастрофы, матери, жены и дети узнают о ней лишь много спустя, по случайным косвенным признакам, и начинают метаться по чекистским застенкам, обезумевшие от горя и неуверенные в том, что все уже кончено…
Мне известен целый ряд случаев, когда М.Ч.К. для того, чтобы отделаться, — выдавала родным ордера на свидание с теми, кто заведомо для нее находился уже в Лефортовском морге.
Жены и дети приходили с „передачами“ в тюрьмы, но, вместо свиданий, им давался стереотипный ответ:
— В нашей тюрьме не значится. Или загадочное и туманное:
— Уехал с вещами по городу…
Ни официального уведомления о смерти, ни прощального свидания, ни хотя бы мертвого уже тела для бережного семейного погребения…
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 107; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!