НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ПРОЦЕССЕ КОНРАДИ 2 страница
Час истории наступит однако! И те, которые поднимают свой голос против войны, против ее «мрачных жертв», не должны заглушать свой голос совести, когда совершается самое позорное, что только может быть в человеческом мире. Кто сознательно или бессознательно закрывает глаза на ужас политического террора, тот отбрасывает культуру к эпохе пережитого уже варварства. Это величайшее преступление перед человечеством, преступление перед демократией и социализмом, о котором они говорят. Обновить мир может только обновленный человек. Не ему развиться в атмосфере угнетения, ужаса, крови и общественного растления, густым туманом окутавшей нашу страждущую страну.
Наша общественная совесть настоятельно требует ответа на вопрос о том, каким образом гуманность и филантропия могут мириться с насилием, которое совершается с Россией, с той человеческой кровью, которая льется на глазах всего культурного мира не на войне, а в застенках палачей? Каким образом филантропия и гуманность могут мириться даже со «святым насилием», если только таковое может быть в действительности?
Верховный комиссар Лиги Наций гордится выпавшей на его долю возможностью оказать помощь великому русскому народу, строящему новую жизнь. Не пора ли в таком случае остановить руку карающей Немезиды, занесенную над великой страной и великим народом?
И эта рука может быть остановлена лишь в том случае, если культурный мир безоговорочно выявит свое отношение к тому, что происходит в России. Как-то лорд Сесиль в письме в редакцию «Times» предлагал английской печати ознакомить общественное мнение с поведением того правительства, которое «стремится быть допущенным в среду цивилизованных народов». Но «не может быть пророком Брандом низменный Фальстаф» как бы отвечает на этот призыв в своей недавней книге «Нравственный лик революции» представитель так называемого левого народничества Штейнберг. Он вспоминает «обличительную мощь» Чичеринской ноты, посланной в ответ на протест западных нейтральных держав против красного террора в сентябре 1918 г, и говорит: «Не смеют „они“ — вожди этого мира поднимать свой голос протеста против „революционного террора“».
|
|
|
Ну а те, кто не повинны в грехах правящих классов, кто смеет поднимать свой голос, почему они молчат?
«Мы не обращаемся ни к вооруженной, ни к материальной помощи государств и не просим их вмешательства во внутреннюю борьбу против организованного насилия» — писал два года назад Исполнительный Комитет Совещания Членов Учредительного Собрания в своем обращении к общественному мнению Европы. «Мы обращаемся к цивилизованному и передовому общественному мнению. Мы просим его — с тем же рвением, с той же энергией и настойчивостью, с которой оно осуждало всякую поддержку контрреволюционных выступлений против русского народа и революции, отказать в своей моральной поддержке людям, превзошедшим в методах насилия все, что изобретено темными веками средневековья». «Нельзя более молчать — кончало воззвание — при страшных вестях, приходящих ежедневно из России. Мы зовем всех, в ком жив идеал построенного на человечности лучшего будущего: протестуйте против отвратительного искажения этого идеала, заступитесь за жертвы, единственной виной которых является их горячее желание помочь истерзанному народу и сократить срок его тяжких страданий…»
|
|
|
И все же нас продолжает отделять глухая, почти непроницаемая стена!
В 1913 г. в Голландии был создан особый комитет помощи политическим заключенным в России. Он ставил своей задачей информировать Европу о преступлениях, совершавшихся в царских тюрьмах, и поднять широкое общественное движение в защиту этих политических заключенных. «Не так давно цивилизованная Европа протестовала против тюрем и казней русского самодержавия. То, что теперь делается в России — указывает цитированное воззвание — превышает во много раз все ужасы старого режима».
|
|
|
Почему же так трудно теперь пробить брешь в лицемерном и апатичном нежелании говорить о том, что стало в России «своего рода бытовым явлением»?
Отчего мы не слышим еще в Западной Европе Толстовского «Не могу молчать?» Почему не поднимет своего голоса во имя «священнейших требований человеческой совести» столь близкий, казалось бы, Льву Толстому Ромэн Роллан, который еще так недавно заявлял (в ответ Барбюсу), что он считает необходимым защищать моральные ценности во время революции больше, чем в обычное время?
«Средства гораздо важнее для прогресса человечества, чем цели…» Почему молчит Лига прав человека и гражданина? Неужели «les principes de 1879» стали действительно только «фразой, как литургия, как слова молитв»? Неужели прав был наш великий Герцен, сказавший это в 1867 году[10]. Почему на антимилитаристических конференциях «Христианского Интернационала» (в Дании в июле 1923 г.) говорят об уничтожении «духа войны», о ее виновниках и не слышно негодующего голоса, клеймящего нечто худшее, чем война — варварство, позорящее самое имя человека?
«Страшно подумать, что в нескольких тысячах верст от нас гибнут миллионы людей от голода. Это должно отравить каждый наш кусок хлеба» — писал орган чешских с.-д. «Pravo Lidu» по поводу организации помощи голодающей России. Но разве не отравляет наше сознание ежечасно существование московских застенков?
|
|
|
Нет и не может быть успокоения нашей совести до той поры, пока не будет изжито мрачное средневековье XX века, свидетелями которого нам суждено быть. Жизнь сметет его, когда оно окончательно будет изжито в нашем собственном сознании; когда западно-европейская демократия, в лице прежде всего социалистов, оставляя фантомы реакции в стороне, действительно, в ужасе отвернется от кровавой «головы Медузы», когда революционеры всех толков поймут, наконец, что правительственный террор есть убийство революции и насадитель реакции, что большевизм не революция и что он должен пасть «со стыдом и позором», сопровождаемый «проклятием всего борящегося за свое освобождение пролетариата». Это — слова маститого вождя немецкой социал-демократии Каутского, одного из немногих, занимающих столь определенную, непримиримую позицию по отношению к большевистскому насилию.
И нужно заставить мир понять и осознать ужас тех морей крови, которые затопили человеческое сознание.
Берлин, 15 дек. 1923 г. — 15 марта 1924 г.
Post Scriptum
(О МАТЕРИАЛАХ)
Живя в России, я считал своим долгом публициста и историка собирать материалы о терроре. Я не имел, конечно, возможности проникать в тайники органов, отправляющих так называемое «революционное правосудие». Это сможет сделать историк в будущем и то постольку, поскольку сохранится материал об этой страшной странице современной русской действительности. Материал исчезает, и многое уже исчезло безвозвратно в дни гражданской войны, когда сами Чрезвычайные Комиссии уничтожали свое прекарное делопроизводство при спешной эвакуации или при грозящем восстании (напр., в Тамбове при Антоновском наступлении).
Здесь, за границей, я мог использовать только самую незначительную часть собранного и перевезенного, в виде выписок и газетных вырезок, материала. Но ценность этого материала в том, что здесь большевики как бы сами говорят о себе.
За рубежом я мог воспользоваться прессой, недоступной мне в России. Мною просмотрена почти вся эмигрантская литература; использованы сотни отдельных сообщений. Этой скрупулезностью (поскольку представлялось возможным при современном состоянии материала) подбора фактов, которые в своей совокупности и могут только дать реальную картину поистине невероятного кошмара современной русской действительности, в значительной степени объясняется и внешнее построение книги. Все это данные, за полную точность которых, конечно, ручаться нельзя. И все-таки надо признать, что сообщения зарубежной прессы в общем очень мало грешили против действительности. Еще вопрос, в какую сторону был крен. Приведу хотя бы такой яркий пример. Сообщение Бурцевского «Общего Дела» говорило как-то раз о расстреле 13.000 человек в Крыму после эвакуации Врангеля. Эта цифра в свое время казалась редакции почти невероятной. Но мы с полной достоверностью теперь знаем, что действительно реальное в значительной степени превзошло это, казалось бы, невероятное.
Ошибки неизбежны были в отдельных конкретных случаях; субъективны были, как всегда, индивидуальные показания свидетелей и очевидцев, но в сущности не было ошибок в общих оценках. Допустим, что легко можно подвергнуть критике сообщение хотя бы с.-р. печати о том, что во время астраханской бойни 1919 г. погибло до 4000 рабочих. Кто может дать точную цифру? И кто сможет ее дать когда-либо? Пусть даже она уменьшится вдвое. Но неужели от этого изменится хоть на йоту самая сущность? Когда мы говорим об единицах и десятках, то вопрос о точности кровавой статистики, пожалуй, имеет еще первостепенное значение; когда приходится оперировать с сотнями и тысячами, тогда это означает, что дело идет о какой-то уже бойне, где точность цифр отходит на задний план. Нам важно в данном случае установить лишь самый факт.
В тексте указываются те иностранные материалы, которыми я мог до настоящего времени воспользоваться. Если в тексте нет определенных ссылок на источник, это означает, что у меня имеется соответствующий документ.
Я должен сказать несколько слов об одном источнике, который имеет первостепенное значение для характеристики большевизма в период 1918–1919 гг. и единственное для описания террора на юге за этот период времени. Я говорю о материалах Особой Комиссии по расследованию деяний большевиков, образованной в декабре 1918 г. при правительстве ген. Деникина. С необычайным личным самопожертвованием руководителям этой комиссии удалось вывезти во время эвакуации в марте 1920 г., и тем самым сохранить для потомства, значительную часть собранного ими материала. При втором издании своей книги я мог уже в значительно большей степени воспользоваться данными из архива комиссии. Читатель сам легко убедится в высокой исторической ценности этих материалов; между тем один из рецензентов моей книги (Mux. Ос. в «Последних Новостях») попутно, без достаточных, как мне кажется, оснований, заметил: «в конечном счете малодостоверные, легко могущие быть пристрастными следственные документы, вроде данных „деникинской комиссии“, могли бы быть свободно опущены». Нельзя, конечно, опорочить достоверность тех документальных данных, которые собраны Комиссией, — подлинные протоколы Чрезвычайных Комиссий с собственноручными подписями и соответствующими печатями, которые мы впервые получили из архива Комиссии, являются таким же бесспорным по откровенности материалом, как знаменитый «Еженедельник Ч.К.».
Показания свидетелей и очевидцев субъективны — повторим еще раз этот старый трюизм. И тем не менее, по каким теоретическим основаниям заранее надо признать малодостоверными груды показаний, собранных комиссией, те обследования на местах, которые она производила с соблюдением, как говорит она в своих протоколах, «требований Устава Уголовного Производства»? Можно с иронией относиться к общепринятым юридическим нормам, и тем не менее они в жизни обеспечивают ту элементарную хотя бы законность, которая исчезает при отсутствии этих традиционных гарантий. В комиссии работали заслуженные общественные деятели, прошедшие нередко хороший юридический стаж; в ней принимали участие официальные представители местных общественных самоуправлений, профессиональных союзов и т. д.
Материалы Комиссии когда-нибудь будут разработаны и опубликованы, и только тогда они смогут быть подвергнуты всесторонней оценке. Деникинская Комиссия ставила себе не столько «следственные задачи», сколько собирание материалов о деятельности большевиков; производила она свою работу по определенной программе, которая включала в себя «расследование мероприятий большевиков в различных сферах государственной и народной жизни» — и работа ее дала действительно полную и красочную картину большевизма 1918–1919 гг. Условия русской жизни еще таковы, что я, пользуясь материалами Комиссии при втором издании своей книги, к сожалению, должен был оперировать с анонимами. Я не имел права, за редким исключением, называть имен, не зная где в данный момент находятся лица, сообщавшие Комиссии свои наблюдения и известные им факты. Мне приходилось ограничиваться лишь глухими ссылками на «Материалы» Особой Комиссии и тем, конечно, ослаблять их показательную ценность. Субъективность показаний, связанная с определенным именем, приобретает и иной удельный вес.
Оглядывая всю совокупность материала легшего в основу моей работы, я должен, быть может, еще раз подчеркнуть, что в наши дни он не может быть подвергнут строгому критическому анализу — нет данных, нет возможности проверить во всем его достоверность. Истину пока можно установить только путем некоторых сопоставлений. Я повсюду старался брать однородные сведения из источников разных политических направлений. Такая разнородность источников и однородность показаний сами по себе, как мне представляется, свидетельствуют о правдивости излагаемого. Пусть читатель сделает сам эти необходимые сопоставления.
«КРАСНЫЙ ТЕРРОР»
«В стране, где свобода личности дает возможность честной, идейной борьбы… политическое убийство, как средство борьбы, есть проявление деспотизма».
Исполн. Комитет Нар. Воли
Я прожил все первые пять лет большевистского властвования а России, Когда я уехал в октябре 1922 года, то прежде всего остановился в Варшаве. И здесь мне случайно на первых же порах пришлось столкнуться с одним из самых сложных вопросов современной общественной психики и общественной морали.
В одном кафе, содержимом на коллективных началах группой польских интеллигентных женщин, одна дама, подававшая мне кофе, вдруг спросила:
— Вы русский и недавно из России?
— Да.
— Скажите, пожалуйста, почему не найдется никого, кто убил бы Ленина и Троцкого?
Я был несколько смущен столь неожиданно в упор поставленным вопросом, тем более, что за последние годы отвык в России от возможности открытого высказывания своих суждений. Я ответил ей однако, что лично, искони будучи противником террористических актов, думаю, что убийства прежде всего не достигают поставленной цели.
— Убийство одного спасло бы, возможно, жизнь тысячей, погибающих ныне бессмысленно в застенках палачей. Почему же при паре среди социалистов находилось так много людей, готовых жертвовать собой во имя спасения других или шедших на убийство во имя отомщения за насилие? Почему нет теперь мстителей за поруганную честь? У каждого есть брат, сын, дочь, сестра, жена. Почему среди них не подымется рука, отомщающая за насилие? Этого я не понимаю.
И я должен был, оставляя в стороне вопрос о праве и морали насилия[11], по совести ей ответить, что основная причина, мне кажется, лежит в том, что при существующем положении, когда человеческая жизнь в России считается ни во что, всякого должна останавливать мысль, что совершаемый им политический акт, его личная месть, хотя бы во имя родины, повлечет за собою тысячи невинных жертв; в то время как прежде погибал или непосредственный виновник совершенного деяния или в крайнем случае группа ему сопричастных — теперь иное. И сколько примеров мы видим за последние годы!
Институт заложников
«Террор — бесполезная жестокость, осуществляемая людьми, которые сами боятся».
Энгельс
17-го августа 1918 г. в Петербурге бывшим студентом, юнкером во время войны, социалистом Каннегиссером был убит народный комиссар Северной Коммуны, руководитель Петербургской Чрезвычайной Комиссии — Урицкий. Официальный документ об этом акте гласит: «При допросе Леонид Каннегиссер заявил, что он убил Урицкого не по постановлению партии, или какой-нибудь организации, а по собственному побуждению, желая отомстить за арест офицеров и расстрел своего друга Перельцвейга»[12].
28-го августа социалистка Каплан покушалась на жизнь Ленина в Москве.
Как ответила на эти два террористических акта советская власть?
По постановлению Петроградской Чрезвычайной Комиссии — как гласит официозное сообщение в «Еженедельнике Чрез. Ком.» 20-го октября (№ 5) — расстреляно 500 человек заложников. Мы не знаем и, вероятно, никогда не узнаем точной цифры этих жертв — мы не знаем даже их имен. С уверенностью однако можно сказать, что действительная цифра значительно превосходит цифру приведенного позднейшего полуофициального сообщения (никакого официального извещения никогда не было опубликовано). В самом деле, 23-го марта 1919 года английский военный священник Lombard сообщал лорду Керзону: «в последних числах августа две барки, наполненные офицерами, потоплены и трупы их были выброшены в имении одного из моих друзей, расположенном на Финском заливе; многие были связаны по двое и по трое колючей проволокой»[13].
Что же это, неверное сообщение? Но об этом факте многие знают и в Петрограде и в Москве. Мы увидим из другого источника, что и в последующее время большевистская власть прибегала к таким варварским способам потопления врагов (напр., в 1921 г.).
Один из очевидцев петроградских событий сообщает такие детали:
«Что касается Петрограда, то, при беглом подсчете, число казненных достигает 1.300, хотя большевики признают только 500, но они не считают тех многих сотен офицеров, прежних слуг и частных лиц, которые были расстреляны в Кронштадте и Петропавловской крепости в Петрограде без особого приказа центральной власти, по воле местного Совета; в одном Кронштадте за одну ночь было расстреляно 400 чел. Во дворе были вырыты три больших ямы, 400 человек поставлены перед ними и расстреляны один за другим»[14].
«Истерическим террором» назвал эти дни в Петрограде один из руководителей Вс. Чр. Ком., Петерс, в интервью, данном газетному корреспонденту в ноябре: «Вопреки распространенному мнению, — говорил Петерс, — я вовсе не так кровожаден, как думают». В Петербурге «мягкотелые революционеры были выведены из равновесия и стали чересчур усердствовать. До убийства Урицкого в Петрограде не было расстрелов, а после него слишком много и часто без разбора, тогда как Москва в ответ на покушение на Ленина ответила лишь расстрелом нескольких царских министров». И тут же однако не слишком кровожадный Петерс грозил: «я заявляю, что всякая попытка русской буржуазии еще раз поднять голову, встретит такой отпор и такую расправу, перед которой побледнеет все, что понимается под красным террором» [15].
Оставляю пока в стороне совершенно ложное утверждение Петерса, что до убийства Урицкого в Петрограде не было смертных казней. Итак, в Москве за покушение социалистки на Ленина расстреляно лишь несколько царских министров! Петерс не постыдился сделать это заявление, когда всего за несколько дней перед тем в том же «Еженедельнике Ч.К.» (№ 6) был опубликован весьма укороченный список расстрелянных за покушение на Ленина. Их было опубликовано через два месяца после расстрела 90 человек[16]. Среди них были и министры, были офицеры, как были и служащие кооперативных учреждений, присяжные поверенные, студенты, священники и др. Мы не знаем числа расстрелянных. Кроме единственного сообщения в «Еженедельнике Ч.К.»[17] никогда ничего больше не было опубликовано, А между тем мы знаем, что людей в эти дни в Москве по общим сведениям было расстреляно больше 300[18].
Те, которые сидели в эти поистине мучительные дни в Бутырской тюрьме, когда были арестованы тысячи людей из самых разнообразных общественных слоев, никогда не забудут своих душевных переживаний. Это было время, названное одним из очевидцев «дикой вакханалией красного террора»[19]. Тревожно и страшно было по ночам слышать, а иногда и присутствовать при том, как брали десятками людей на расстрел. Приезжали автомобили и увозили свои жертвы, а тюрьма не спала и трепетала при каждом автомобильном гудке. Вот войдут в камеру и потребуют кого-нибудь «с вещами» в «комнату душ»[20] — значит на расстрел. И там будут связывать попарно проволокой. Если бы вы знали, какой это был ужас! Я сидел в эти дни в тюрьме, и сам переживал все эти страшные кошмары. Возьму один рассказ очевидца:[21]
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 95; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!