Глава 13 Грех твой найдет тебя
"Беззаконие мое я сознаю, сокрушаюсь о грехе моем"
Пс.37:19
Прошло восемь месяцев по возвращении Веры Князевой и Зои из неволи. Они пролетели, как приятный сон. Сердце неугомонно томилось от предчувствия новых страданий. Шел 1948 год.
Вера устроилась на работу в городе, но почти с первых же дней заметила, что за ней усиленно следят и по месту работы, и дома. Местные верующие предупредили ее, что НКВД некоторых верующих спрашивали о ней. Сердце опять заныло от тревог; и каждый прожитый день приносил все новые и новые скорби.
Наконец, в одну из летних ночей, к ней постучались. Не открывая, она спросила: "Кто там?" Ей ответили, что пришли из милиции, с проверкой документов. Вера с решимостью ответила им, что никаких проверок; ночь дана, чтобы человек мог спать, и что до утра она не откроет никому.
После настоятельных окриков и стуков, приехавшие все же вынуждены были отстать и до утра просидели в машине, у ворот дома.
Вера поняла, что у Господа в планах, видимо, еще отмерить ей скорбное поприще, и почти весь остаток ночи она провела в молитве. К утру она собрала с собой предусмотрительно все необходимое, написала и передала письмо для Екатерины Ивановны; и, по первому стуку своих гонителей, открыла дверь. Сразу, входя в дом, Князевой предъявили ордер на арест и, произведя в доме обыск, увезли ее в управление рай-НКВД. Там она встретилась, как ни странно, с Зоей Громовой. Следствия им, на сей раз, никакого не было и после месячного ожидания объявили, что обе они, по постановлению особого совещания НКВД, отправляются на ссылку в Красноярский край, бессрочно, до особого распоряжения. Отчаяние овладевало душой, мысли путались, воображению представлялась какая-то бездна, в которой опять кишмя кишели размалеванные потерянные женщины, с их надтреснутыми грудными голосами, и похотливые взгляды лагерных придурков (мужская лагерная обслуга). В сестре Зое она не видела того друга, спутницы-сестры, с которой могла бы поделиться и получить утешение, чего так жаждало изболевшееся сердце. Напротив, острые обличения: за самое малейшее слово, поступок, взгляд и, наконец, за скорбное выражение лица, за частые вздохи — как синайские гром и молния обрушивались с ее стороны, в адрес Веры Князевой. Забившись в угол камеры, она, обливаясь слезами, страдала одиноко, молча, вознося лишь вопли к своему Искупителю.
|
|
|
Этапная суета, с злобными окриками конвойных, в сопровождении лая сторожевых собак, наконец, прервала их камерное удушье.
Как и десять лет назад: те же товарные вагоны, только вместо "телячьих" — "пульманы", так же битком набитые арестантами — послужили им транспортом к месту отбытия административной ссылки. Только один Бог, своею близостью, утешал сердце Веры и оберегал от того страшного падения, куда неудержимым потоком увлекали ее обстоятельства. Внешняя ее привлекательность, упорно не поддавалась никаким превращениям, хотя злой рок с яростью стремился истоптать, изорвать те преимущества, какими наделил Бог Веру.
|
|
|
И опять, почти месяц, везли их до Красноярского края в этапном вагоне. Только, на сей раз, Князева мужественнее переносила всю тяжесть этапного пути, так как за десять лет пребывания в заключении, ее сердце и весь организм достаточно закалились и освоились с переносимыми лишениями. Формулировка "бессрочно" или "до особого распоряжения", после упорной мучительной борьбы, помогла, при утешении от Бога, смириться с участью заживо погребенной, и Вера, наконец, была даже несколько рада тому, что вожделения ее женской природы, как бы умерли, потеряв почву под собой.
На Мариинском распределительном пункте им с Зоей определили местом отбывания ссылки, город Канск, где им с Громовой пришлось разлучиться, против чего они и не возражали. Вера попала на отдаленный участок, где все ссыльные были заняты лесоповалом. На место прибыли к вечеру, и весь поселок высыпал на единственное пространство, какое принято было считать улицей, чтобы осмотреть вновь прибывших.
|
|
|
Комариная армада встретила новичков своим воинственным завыванием и неотступными атаками.
В таежном поселочке, состоящем из двух рабочих бараков и нескольких избушек, находилось пятьдесят мужчин, а из женщин-ссыльных, присланных на лесоповал, Вера Князева прибыла четвертой.
Кроме тех ссыльных, что размещались в бараке, было несколько человек, обладающих частными избушками, даже, кое-каким хозяйством. Бедные женщины, кроме того, что были лишены минимально необходимых условий, оказались еще и просто беззащитными от всяких посягательств ссыльных. Правда, в поселке была комендатура, но у ее сотрудников, интересы и поведение во многом сходились со ссыльными. Вера все это поняла с первого дня, как только их вывели на работу. Среди ссыльных женщин оказалась одна, сравнительно молодая монашка, которая и здесь, в тайге, не расставалась со своим облачением, надеясь на его защитительную силу.
С Верой они, естественно, подружились сразу, но, увы, противоречия в богопонимании и исповедании, почти с первых же бесед, заметно разобщили их.
|
|
|
В их обязанность входило: убирать рабочее место на лесоповале от сучков и вершинок, которые обрубали мужчины, и сжигать их в кострах; а в свободное от этого время, им вменялась распиловка и заготовка дров.
Находясь постоянно в глухой тайге, среди мужчин, они, естественно, подвергались самому безудержному посягательству, как на честь, так и, нередко, на жизнь. Сердце Веры съежилось от ужаса, когда она с первых же дней столкнулась с этим, и только Бог один давал силы и мужества спасаться от обезумевших лесорубов.
Помимо того, бедные женщины, во многом оказались в зависимости от мужчин: в деле питания, зарплаты и комендантского учета — так как все эти места были заняты ими.
Скоро труд в лесу стал для Веры и других женщин, буквально, пыткой; помимо докучливых, бессовестных преследований мужчин, сами нормы выработки были непосильно велики; в результате, их заработка могло хватить, максимум — дней на 10–15. Обстоятельства стали невыносимыми, и Вера с воплем обратилась к Господу об избавлении.
Однажды, как обычно, все вышли в тайгу на работу; с самого утра у Веры с монашкой произошли огорчения, на почве разномыслии в понимании Слова Божия, и они, собирая ветки, отошли друг от друга на приличное расстояние, так что Вера не видела ее, считая, что она затерялась среди штабелей или вороха сучьев.
Вскоре после этого, она услышала приглушенный женский крик, что инстинктивно насторожило ее, но крик не повторился, и она, посчитав, что ослышалась, или, что это не более, как очередная хулиганская забава, со стороны лесорубов, над ее приятельницей, принялась за свою работу.
Прошло не менее часа, а приятельница-монашка нигде не появлялась: "Что с ней? Не случилось ли что? Почему ее так долго нет?" — с возрастающей тревогой думала она, взглянув на ее продуктовую торбочку, висящую на сучке. Взглянув в том направлении, где она скрылась из ее виду, Вера заметила, что из-за штабелей выходят лесорубы, по два-три человека, оживленно разговаривая и оглядываясь назад.
В сердце мелькнула страшная мысль: "Не сделали ли что с ней?" Но как узнать, пойти самой? Страшно. Спросить? Не решалась.
Однако, как ни страшно, но внутренне она почувствовала осуждение: "А вдруг, действительно, она в беде? Хоть криком, да смогу помочь. Ведь я — христианка, мой долг, более, чем кого-либо, я должна помочь в беде". Помолившись на ходу, Вера безбоязненно и поспешно подошла к тому месту, откуда выходили лесорубы, и зашла за штабель леса.
О, ужас!… Что представилось ее взору… На беспорядочно разбросанном ворохе сена, между штабелями, растерзанной и недвижимой, лежала навзничь, ее приятельница-монашка. Клочья разорванной рясы, едва прикрывали ее тело; руки, израненные о что-то острое, лежали на полуобнаженной груди; в глазах застыл ужас смерти…
Вера кинулась обратно, сжимая голову руками и, едва переводя дыхание, кинулась в поселок, чтобы сообщить о происшедшем в комендатуре. Но, не доходя до конторы, увидела, как сотрудники поспешно пошли на место происшествия, кто-то известил их до нее.
Происшедшее настолько потрясло Веру, что она всю ночь не могла сомкнуть глаз; виденная картина не выходила из ума. Утром, она с ужасом посмотрела в ту сторону, где погибла ее подруга по ссылке.
При разводе, Вера категорически отказалась выйти из поселка в тайгу, решив лучше умереть с голоду, чем оказаться подобной жертвой.
Из крайней избушки к ней подошел мужчина, в ее годах.
— Простите меня, пожалуйста, я вижу, что вы крайне взволнованы и, хоть неприятно напоминать, но, наверное, происшедшим вчера? — спросил он мягким голосом. На худощавом, болезненном лице его отражалось неподдельное сострадание, а открытый взгляд лишал каких-либо подозрений. Вера вначале насторожилась и, вообще, хотела без ответа отойти от него, в крайнем случае, ответить, что уже было на языке: "все вы такие", но ее что-то удержало от этого, и, подумав, она сказала ему:
— А что, это разве изменит адские условия, господствующие здесь, или принесет какие-либо гарантии от подобного, происшедшего с этой несчастной жертвой?
— Нет, вы не подумайте, что я праздно спросил вас, ради интереса! Я вижу, что вы во многом отличаетесь от окружающих, с положительной стороны; и, в меру моих возможностей, хотел бы проявить какое-либо участие к вам. Скажите, вы… христианка?
Этого Вера совершенно не ожидала, чтобы в таком кошмарном месте, могли интересоваться ею, с этой стороны и, колеблясь, ответила как-то смягченно:
— Я даже не знаю, что вам ответить и скажу, что не менее удивлена этим вопросом, чем взволнована происшедшим. Да, я христианка от юности моей, а вас почему это заинтересовало?
— Потому что, наблюдая эти дни за вами, я почувствовал, что вы моя сестра, по духу, — ответил мужчина. — Я тоже член церкви, правда, служителем не был. Конечно, духовно за эти годы охладел, все время один. На воле я занимал немалые должности, имею высшее образование, но здоровье мое очень слабое, главным образом, страдаю легкими. Арестован тоже, как христианин, иногда в церкви проповедывал. Первое время тоже жил со всеми в бараке, но, по состоянию здоровья, Бог помог мне срубить вон ту избенку и приобрести корову. Теперь живу один, очень рад, семьи не имею. Как же вас зовут, сестра?
— Вера, а вас?
— Юрий Фролович. Так, сестра Вера, я очень рад, что Бог послал вас в это захолустье. Может быть, мне и неудобно так говорить, но ведь столько лет я томлюсь здесь в совершенном одиночестве, говорю как есть.
А теперь вот, о вас… Здесь ведь не первый этот случай с женщинами, только такого зверства не было. Я уж не знаю, как вам сказать, ведь пригласить вас к себе — неудобно, тут сразу разговоры пойдут, а помочь очень хочу.
Ну, вот что… сестра Вера, я от всей души желаю вам послужить, чем богат: каждый вечер я вам буду приносить литр молока, как сестре, совершенно бесплатно, а вы и не думайте возражать. Но работу вам надо попросить у коменданта, только в поселке, ну, например, дневальной у тех же мужиков. Страшного тут нет ничего: к утру вскипятить бак кипятку, а днем убрать барак, и к вечеру тоже кипятку приготовить. Об этом я тоже похлопочу. Насчет квартиры — лучше вам поселиться вот здесь, у одинокой женщины. Правда, все они одного духа, иначе она и не продержалась бы здесь; но, вроде, у нее разврата в доме нет, живет одна. Вот, пока, хоть так вам устроиться, а там, дальше, Бог поможет. Ведь неизвестно, сколько вам здесь маяться придется?
На этом Юрий Фролович с Верой разошлись, вечером он обещал ей принести молока, как она ни отказывалась.
Весь день ее никто не тронул и ничего не спрашивал. Вечером Юрий Фролович принес молоко и быстро ушел.
После утреннего развода рабочих, Веру вызвали в комендатуру:
— Ну что, Князева, сильно испугались, видно? — спросил комендант, намекая на вчерашнее происшествие. — Горе нам тут, с женщинами. Мужики липнут, как пчелы к меду. Вот, зачем я вызвал вас: в тайгу больше не ходите, принимайте барак и будете там дневальной. Работы там немного, утром да к вечеру кипяток, все на глазах будете. Оклад там постоянный. Устраивает вас?
— Спасибо! — ответила Вера и, выйдя, приступила к новому занятию. По сравнению с тайгой, это было для нее, чем-то наполовину, амнистией.
Через два-три дня, при содействии Юрия Фроловича, пожилая женщина-хозяйка, пристально оглядывая Веру, согласилась, за некоторую плату, впустить ее к себе на квартиру. Таким образом, жизнь Князевой немного улучшилась.
Дневальство, хоть и тяжелым было для нее, но приведя все в порядок с самого начала, ей стало легче поддерживать его после.
Простота и строгость, с какой Вера относилась к рабочим, определили их взаимоотношения, сравнительно терпимыми; а хозяюшка, через короткое время, стала относиться к ней даже, как-то подозрительно, любезно. С Юрием Фроловичем они стали встречаться, почти каждый день. Вера, даже несколько раз, посетила его избу и проникнулась к нему большим сожалением, даже, в порядке взаимной христианской любви, взяла на себя заботу о его белье и одежде.
Брат оказался исключительно воспитанным, выдержанным, чутким ко всем людям, тем более к Вере. С момента их знакомства с Верой, как жилище, так и его внешний вид стали заметно преображаться. У него было Слово Божие и Гусли, и он охотно переписывал для Веры места для пользования из того и другого.
Не напрасно изменились отношения к Вере и со стороны хозяйки. Князева стала замечать, как в ее квартиру стал часто заходить один из мужчин, который года два, как проводил жену на родину, и в избе жил один, как и Юрий Фролович. Подозрительно любезным, вдруг, стал и комендант со своими сотрудниками. Вера это почувствовала, из частых посещений их дома и даже упрощенных отношений к ней, что вскоре привело к открытому посягательству на нее. Здесь Вера, со всей решимостью, дала посетителям отпор, после чего они ее, временно, оставили.
Но на этом преследования не прекратились, а приняли скрытую форму.
Юрий Фролович, выслушивая все жалобы Веры, оказался очень близким и полезным советником во всех этих вопросах. Он своевременно предупреждал сестру о всех возможных последствиях.
В один из выходных дней Вера заметила, что хозяюшка с особым пристрастием готовила кушанье, по-праздничному, но значения этому не придала, так как посчитала, что это в порядке вещей. Вечером, когда сумерки спустились над поселком, они любезно, вдвоем уселись за праздничный ужин. В это время к ним зашел тот самый посетитель, который остался без жены и, по приглашению хозяйки, бесцеремонно присоединился к столу. Веру смутило это еще больше… угощение и гость… Мужчина был одет по-праздничному, сел рядом с Верой и насколько мог, стал осыпать ее любезностями. Вера заторопилась оставить их. Но, увы, вначале почувствовала такую слабость в ногах, что подняться не могла, вслед за этим по телу быстро распространилась сладкая истома, а через мгновение… она потеряла сознание. Пришла в себя, в совершенно неизвестной обстановке. На столе тускло горела керосиновая лампа, платье ее небрежно лежало на скамье, а сама она, в белье, лежала на незнакомой ей постели. Тот самый "гость", который любезно угощал ее у хозяйки, стоял перед нею и, раздеваясь, готовился в постель.
Вера, в ужасе, едва смогла вскрикнуть:
— Господи! Спаси меня!
С большим усилием она приподнялась на постели и властно крикнула:
— Немедленно отойдите от кровати, иначе я разобью окно и закричу на весь поселок о помощи. — Затем, собрав все силы, оттолкнула его и, достав платье, быстро оделась.
— Скажите, что это за подлость? Как я оказалась здесь? — И приготовилась закричать, почувствовав в себе приток силы.
— Вера Ивановна! Помилуйте, что с вами? Не кричите, пожалуйста, разберитесь, — стал уговаривать ее мужчина, приводя свою одежду в порядок. — Ведь вы же сами согласились на замужество, когда я вам это предложил. Вы даже обняли меня за шею. Это же все видела ваша хозяйка, она живой свидетель. Потом вы с улыбкой повисли на мне, и я, посчитав вас выпившей, бережно принес к себе, считая, что ваше соглашение к замужеству, окончательное.
— Вы вздор говорите, вы ложь говорите, вы с ней вместе чем-то подпоили меня, и я потеряла сознание! Бессовестные вы, как вы смеете, мерзкий вы человек! Я, немедленно, поставлю в известность об этом начальство. — С этими словами Вера выскочила из избы и растерянно, едва определив направление, пришла на квартиру.
Хозяйка в испуге открыла ей дверь и, в ответ на возмущения Веры, с криком обрушилась на нее, обвиняя ее в том, что она сама, действительно, согласилась на все; и он ее, уже пьяную, отвел к себе в избу. При этом хозяйка обзывала ее самыми скверными именами, обвиняя в распутстве и требуя немедленно освободить квартиру.
Вера пришла в ужас от всего слышанного, поняв, что все это было сделано искусно, к ее позору; но рассуждать было некогда, а выход был только один — немедленно все собрать и идти к Юрию Фроловичу, несмотря на то, что на дворе ночь.
Брат не особенно растерялся, когда увидел ее у себя, заплаканную и со всеми пожитками.
— Вера! Вера! Меня это нисколько не удивляет, но вы успокойтесь, за эти годы, я каких только ужасов не видел и не слышал здесь. Это ведь, действительно, долина смертной тени. Успокойтесь, вам, действительно, надо было давно перейти ко мне. Давайте, лучше помолимся и предадим все дальнейшее Господу, так как я предполагаю, что это не без участия комендатуры. Пусть защитит Господь.
И они оба встали на колени, взывая к Богу о помощи и защите.
Вера всю ночь, не раздеваясь, просидела на стуле, вспоминая детали минувшего кошмара: "Боже мой! Боже мой! Ну, что же мне делать? Я не вижу никакого выхода из создавшегося положения, — молитвенно тихо, про себя, рассуждала она. — Идти в барак? Это обрекать себя на муки, да и просто невозможно. Поселиться здесь, у Юрия Фроловича, девушке, со свободным мужчиной? Кроме всяких грязных разговоров — это просто нехорошо, даже безнравственно, но…"
— Сестра Вера! Вы что же мучаетесь и, как я вижу, даже не прилегли всю ночь? Ну, ведь, выхода-то нет никакого, — очнувшись от дремоты, заговорил Юрий Фролович. — Бог видит, что мы не имеем никаких нечистых побуждений друг ко другу, а людям не закроешь рта ни при каких обстоятельствах. Видно, Сам Бог внушил мне соорудить эту избенку да хозяйством обзавестись. Не будь этого, куда бы вы могли деться? Мы же имеем чисто христианские отношения друг ко другу…
— Но они могут измениться в дальнейшем, — прервала его Князева, — ведь мы же будем влиять друг на друга, и это бесспорно…
— Ну, сестра, что нам говорить об этом, во всяком случае, вы хоть будете избавлены, в какой-то мере, от посягательств. Здесь же, это дело вашей доброй воли, да к тому же, мы христиане… И иного выбора нет, — окончил Юрий Фролович. Ложитесь, хоть немного отдохните.
Вера глубоко вздохнула и, взглянув на начинающийся рассвет в окнах, сняла пальто, разулась и легла, хоть немного сомкнуть глаза. Заснула она как-то сразу, но спала тревожно, вздрагивая всем телом, сквозь сон произнося, какие-то отрывки фраз.
Юрий Фролович, после молитвы, принялся за хозяйство: убирался у коровы и кур, даже, заменяя Веру, сходил в барак, затопил кипятильник для рабочих.
В бараке уже не спали; и все гудело от обсуждения события, происшедшего с Верой. Рассказывались самые бесстыдные, выдуманные сцены, причем Князева выставлялась, как искусная, скрытая развратница. Все это смаковалось безудержно, в сопровождении вспышек хохота. Некоторые даже выставляли себя героями выдуманных, самых пакостных, подвигов, с участием Князевой. Лишь немногие, из пожилых мужчин, пытались угасить сплетни, разоблачая "героев" во лжи, защищая Веру, но это не имело должного воздействия.
Юрию Фроловичу так было жаль сестру, он был готов обрушиться с самым бурным протестом в защиту ее, но знал, что все это бесполезно. Весь поселок гудел, теперь уже не от факта изнасилования монашки, а от сплетен вокруг Князевой. Возвратясь в избушку, он застал Веру еще в постели. Видно, что спокойствие, наконец, овладело ею, и она спала мертвым сном, не подозревая о той буре, какая разразилась над ее судьбой.
Поглядев на ее открытое лицо и мерно колеблющуюся грудь, он подумал: "А, действительно, как она прекрасна, несмотря на все, перенесенные ею, многолетние лишения, которые успели отложить кое-где, едва заметные морщинки. Но, ведь, и они, ничто иное, как след душевных бурь". Ему так стало ее жаль, такой нежностью к ней наполнилось его сердце; он был так счастлив, что смог приютить ее в своей избенке. Потом мелькнула мысль: "А что, если бы с ее жизнью соединить свою, тоже полную тревог, лишений и неудач? Но…" Юрий Фролович посмотрел на часы, тихонько, как смог, подтянул гирю и вышел на дежурство. Работа у него была очень хороша тем, что была рядом с домом и давала полную возможность, в любое время, оторваться к хозяйству. Придя на место, он не заметил, как предался размышлению о ней, о Вере. Из ее немногих рассказов, он узнал о их неудачной любви с Андреем, пережитых мытарствах за десятилетнее пребывание в колонии Яя. С горечью в душе, думал о разрыве со своей семьей, о том, как его жена, не желая разделять с ним лишения, взяла дочурку и рассталась с ним, хотя и крепко любила его в первые годы. Потом его болезнь, вызванная, главным образом, изменой жены. Поэтому Юрий Фролович, хотя и знал, что о новой семье ему мечтать преступно, но мысли о Вере все настойчивее осаждали его.
Через два часа, придя в дом, он застал его убранным, с вымытыми полами; а Вера сидела, перебирая свои вещи в чемодане. Постепенно тревожные чувства осуждения в душе ее улеглись, тем более, что Юрий Фролович, за эти дни, в избе переоборудовал все так, что создал Вере, необходимый для нее, уют. Она же, в свою меру, незаметно, с каждым днем все более и более стала вступать в роль хозяйки.
Дневальство свое она продолжала так же, как и в прежние дни, и, хотя реплики в ее адрес, сопровождаемые оскорбительными жестами, участились, но она по-прежнему все это терпеливо переносила и умеряла строгостью, в обращении со всеми мужчинами. Спустя несколько дней после этого посягательства, ее вызвали в комендатуру.
Комендант был один и, с подчеркнутой любезностью, усадив рядом с собою, вначале спросил о происшедшем у хозяйки. Затем, подмигнув, сочувственно напомнил о ее потерянной репутации, порывисто обняв за плечо, нагло начал склонять ее к сожительству, обещая при этом самое наилучшее устройство ее, в материальном отношении. Князева, резко освободившись от него, с возмущением выговорила ему за его дерзость и напомнила, что у него есть семья, и что он для нее не может быть ни кем другим, как только официальным лицом. Это, хотя и отрезвило коменданта, но под влиянием огорченного самолюбия, он пригрозил ей, предложив подумать о его расположении к ней, затем, предупредив о следующем вызове, отпустил.
С глубоким возмущением, Вера все это пересказала Юрию Фроловичу. Брат выслушал ее и заметил с тревогой:
— Сестра Вера! Дело это нехорошее, он не оставит так и будет добиваться своего, или, в случае отказа с твоей стороны, будет мстить тебе. Надо нам подумать, что делать?
Долго после этого они просидели молча. Вера ничего не находила к разрешению этого вопроса и больше полагалась на брата, на его опытность.
— Что ж, Вера, — начал он после долгого молчания, с явным смущением, — пусть не удивит вас, но другого выхода я не вижу, придется объявить всем и коменданту, что мы муж с женой.
Вера, как-то с удивлением, ответила:
— Ну, что вы, Юрий Фролович! Но ведь это же не так? И, вообще, я не знаю… да, как это, вдруг…
— Другого выхода я не вижу, Вера! — сказал он ей, даже с каким-то оттенком просьбы. На этом разговор их прекратился.
Пока они не выражали этого, были еще свободны друг от друга, но после этого разговора их взаимоотношения изменились. Юрий Фролович почувствовал, что он к Вере неравнодушен, хотя это и преступно с его стороны, но он любит ее с каждым днем все сильнее и сильнее. Если месяц или два назад, она была для него просто сестра, теперь же, нет. Хотя он и не имел на это чувство никакого права, хотя между ними не было никакой близости, кроме христианских приветственных рукопожатий, после совместной молитвы; но он ее любил более, чем сестру. Вера это чувствовала и, хотя строго контролировала свои отношения к нему, но с каким-то страхом заметила, что у нее тоже появилось такое влечение к Юрию Фроловичу, что оно стало непреодолимым. Особенно это выяснилось во время его трехдневного отъезда в город, по делам службы; она, буквально, скучала по нему. Углубляясь в себя, Вера, к глубокому сокрушению, установила, что та, не искорененная в свое время, любовь к Андрюше, действительно, возбудила в ней греховное влечение к Карлу Карловичу. И только лишь вмешательство Божие удержало ее от фактического падения.
Теперь эта любовь настигла ее, в этом безвыходном положении. Она убедилась, что это чувство переросло в ней все удерживающие запреты, диктуемые разумом и совестью. Со всей ясностью, Вера поняла, что она, вопреки воле Божией, по своим расчетам, когда-то пробудила эту плотскую любовь в Андрее, потом наслаждалась ею, взрастив эту любовь в себе, несмотря на предупреждение Петра Никитовича и увещания мамы. Поэтому и отдал ее Господь, по упорству сердца, во власть этого чувства, которое стало с тех пор греховным. Только поэтому, несмотря на отчаянные молитвы к Богу, она безвольно предалась влечению к Карлу Карловичу. Правда, после этого прошло целое десятилетие жутких страданий и лишений, во время которых она посчитала эти увлечения юности погребенными. Но нераспятый грех, не наказанный в свое время, за отсутствием объекта и подходящих обстоятельств, был просто приглушен. Теперь он получил такой прекрасный, хоть и греховный, объект в лице Юрия Фроловича и такие безвыходные обстоятельства, что настиг ее в самом безоружном состоянии, обнаружив ее полное безволие.
Вера почувствовала: что ни ее целомудренность, ни убеждения, ни строгость к внешним — не являются той, столь необходимой, гарантией от падения; она просто поникла духом, в ожидании последствий.
В окне она увидела, как промелькнул, возвращаясь из города Юрий Фролович. В сознании ее вспыхнул целый заговор против себя: "Нет, только строго, по-христиански, я должна при встрече приветствовать его, ведь, мы же…"
Юрий Фролович вошел бодрый, сияющий и, быстро раздевшись, шагнул к ней поздороваться. Глаза их встретились, и Вера почувствовала, что весь ее заговор — это надломленная соломинка. Хотя какой-то еще страх удержал обоих от поцелуя, но, оказавшись в его объятиях, Вера совсем не сопротивлялась и почувствовала, что, в это краткое мгновение, блаженство разлилось по всему ее существу.
— Я так соскучился по тебе, Вера! — сказал он. Князева, как-то виновато, отошла к столу и, в свою очередь, вполголоса, подняв мельком на него глаза, сказала:
— Я тоже…
В городе нашел сестру Зою, по твоему адресу, и в эти дни остановился у нее. Вот тебе письмо от нее, строго секретно, — передавая конверт Вере, с улыбкой объявил ей Юрий Фролович.
Вера, взглянув на конверт и не распечатывая, положила на подоконник, со словами:
— Опять, наверное, с каким-нибудь строгим обличением. Через несколько дней, утром, вошел к ним посыльный из комендатуры и объявил, что к 10-ти часам утра комендант, в обязательном порядке, вызывает Князеву в контору; с ней будет беседовать приезжий начальник.
Томительное предчувствие овладело обоими ими.
— Вера! Я не пущу тебя одну, пойду с тобой и всем, чем буду в состоянии, я буду защищать тебя. Ведь у них непременно в уме созрел какой-то гнусный план, слышишь! А ты говори прямо и решительно: "Я жена его!" Поняла?
Вера залилась вся румянцем и полушепотом, не поднимая глаз на Юрия Фроловича, ответила:
— Хорошо.
Выходя, они решили, что Вера зайдет в кабинет, а Юрий Фролович останется в прихожей, в случае же угрожающих последствий, он придет ей на помощь. Помолившись, они вышли.
— Ну, Князева, садитесь! — официально объявил ей, вновь прибывший начальник, указывая на стул. Я приехал расследовать поступившие данные по делу, изнасилованной и замученной, гражданки Ф. Одновременно поступили сведения и о вашем аморальном поведении в поселке, что, косвенно, послужило поводом к произведенному насилию. Аморальное — это, понимаете, ну, по-нашему, по таежному — проституция…
Князева вздрогнула, как ужаленная, от этого неслыханного оскорбления и, увидев ехидную улыбку на лице коменданта поселка, поднялась, чтобы выразить свое возмущение от этой гнусной клеветы.
— Садитесь! — продолжал начальник, — я еще не кончил. Эти улики подтверждаются показаниями лесорубов, которые признались в своих безнравственных связях с вами, показаниями вашей бывшей хозяюшки, от которой вы, в невменяемом состоянии, перешли для сожительства к гражданину Ш. и сбежали от него. Все это, несомненно, влияло на окружающих вас мужчин и привело, некоторых из них, к преступлению. Поэтому, если мое расследование подтвердит эти факты, органы наблюдения будут вынуждены — предать вас суду за аморальный образ жизни, а, в лучшем случае, убрать вас отсюда еще дальше, вглубь тайги.
— Как вы смеете!.. Это же гнусная клевета!.. Это же ложь!.. Как вы смеете оскорблять, не убедившись!.. Ведь я еще де… — Тут она вспомнила, что дала согласие Юрию Фроловичу, объявить себя женою его, потому растерявшись, упала на скамью и, в изнеможении, громко зарыдала.
В дверь порывисто вошел Юрий Фролович и, нагнувшись над Верой, сказал ей:
— Успокойся! Возьми себя в руки!
— Вы, кто такой, и почему вы вошли без разрешения? — накинулся на него начальник.
— Я муж Князевой! — с решимостью ответил Юрий Фролович. — А вошел сюда защитить, поруганную вами, честь Князевой Веры Ивановны. Она законно вам возразила, сказав: "Как вы смеете?" Действительно, юридически, какое вы имеете право, не расследовав дела, делать какие-то выводы, угрожать ей мерами наказания? В конце концов, это даже дело судебных органов. Я еще раз заявляю, я Юрий Фролович С. - муж Князевой, и если вы будете продолжать, в таком же духе, посягать на честь Князевой, я располагаю всеми возможностями, завтра же сообщить в прокуратуру края, а если будет нужно, и дальше. Теперь отвечу на мотивы обвинения, высказанные вами, в ее адрес. Факты подобных изнасилований известны нам, местным жителям, на протяжении уже многих лет. Князева появилась сюда, как говорят, "без году неделя". Высказанные вами "улики" со стороны рабочих, я слышал своими собственными ушами, и знаю поименно тех, от кого они вышли, но знаю и тех, кто публично обличал их во лжи и заставил замолчать. Кроме того, я свидетель того, что названная вами хозяйка, уже много лет специализируется на спекуляции женщинами, подпаивая их соответствующими средствами, а не алкоголем. Кроме того, гражданину Ш. не удалось шантажировать Князеву и воспользоваться принужденным сожительством — это я заявляю вам, с полной гарантией. И если это потребуется, то сумею не только доказать правдивость моих заверений, но постараюсь разоблачить и подлинный источник этой клеветы, жертвой которой оказалась, уже не одна женщина. Наконец, Вера Ивановна живет у меня не один уже месяц, что совершенно исключает, высказанные вами, предположения или даже обвинения…
Защита Юрия Фроловича была высказана таким решительным тоном и так неожиданно для начальника, что он не нашел, что возразить, и уже совершенно спокойным тоном объявил:
— Ну, хорошо, ведь я и приехал расследовать все это; и коль вы заявляете нам, что это ваша жена, то попрошу вас, возьмите ее, успокойте, как муж, там в прихожей; а я немного посовещаюсь с моими товарищами.
Вера, слыша все защитительное высказывание, значительно успокоилась и, оставшись наедине с Юрием Фроловичем, покорно согласилась с тем, что он взял ее близко под руку, и притихла. Совещание длилось очень коротко и, спустя несколько минут, выйдя из кабинета, начальник объявил им следующее:
— Что ж, Князева, если это так, то вы можете быть свободны, я постараюсь подробнее проверить показания. Вам же, если уж вы, действительно, живете с гражданином С., пожелаю продолжать жить и дальше, не давая никому повода к грязным разговорам. Несомненно, наблюдать за вашей жизнью мы будем. Вы свободны.
Домой они шли под руку, но молча…
Какая огромная тяжесть спала с души Князевой, увидевшей, на какие муки, а может быть, и гибель она была обречена; но вдохновенный подвиг Юрия Фроловича рассеял эту угрозу. В душе у нее, с новой силой вспыхнуло чувство любви к нему и сознание ответного долга, в уплату за его покровительство. Они встали на колени и благодарили Бога за то, что, в лице Юрия Фроловича, Вера встретила такую защиту. После молитвы Вера села в угол комнаты, в глубоком раздумий. Юрий Фролович молча прохаживался взад-вперед по дому, тоже погруженный в какие-то свои думы.
После продолжительного молчания, Вера с волнением сказала:
— Юрий! Я благодарю тебя за такой благородный подвиг… я многим обязана тебе и полна решимости отблагодарить тебя, но не знаю, чем?
— Вера! Я многого не могу сказать тебе, скажу только лишь коротко, я полюбил тебя, как свою душу… — и, положив ей руки на плечи, добавил, — но я больше не могу так… ведь, мы уже во многом живем, как супруги… Прошу тебя решиться, чтобы быть нам, по-настоящему, мужем и женой.
Вера слегка освободилась от его рук и, волнуясь, ответила:
— Но, ведь, это же преступление; у тебя была семья, и она может возвратиться!
— Была семья, теперь ее нет. Скажи откровенно, что нам теперь делать, мы уже не можем друг без друга, и людям это объявлено. Пусть Бог помилует нас…
— Но, Юрий! Ведь, я же девушка… Столько лет борьбы… страданий и за христианскую, и девичью честь… а церковь? А ответственность за последствия? — склонив голову, прошептала Вера.
— Ты пойми, Вера, — продолжал он, — церкви здесь нет, с семьей моей все покончено, твой приговор, да и мой — бессрочный, а здесь, как видишь, мы нужны только друг другу. Решайся! Бог милостив!
Немного подождав, он обнял ее еще горячее. Теряя самообладание, Вера все же крикнула:
— Юрий! Это же грех!..
* * *
Утром Вера проснулась раньше Юрия Фроловича и, взглянув, увидела на подоконнике Зоин нераспечатанный конверт. Осторожно поднявшись с постели, она взяла его и, присев у окна, вскрыла.
"Сестра Вера! Приветствую тебя именем Господа Христа Иисуса! Наименьшая твоя сестра, в Господе, Зоя.
До меня дошли очень тревожные слухи, что ты перешла для жизни в дом Юрия Фроловича, нашего брата. Я обязана, как сестра, предупредить тебя, хоть ты и не любишь меня за обличения; тебя преследует грех твой, с каким ты не рассталась еще в молодости. Прошу тебя, для спасения чести твоей и души твоей — оставь это, не смотря, что он брат. Дьявол так ваши дела сведет, что ты невольно вынуждена будешь согрешить. Ведь, у него же, где-то есть жена и дитя. Зачем тебе искушать Господа и брата? Лучше доверься Господу, противостань греху, и Бог избавит тебя, как уже не раз избавлял. Сестра, беги от греха, пока он еще не овладел тобою!
Послушай голос Божий, пишу, любя тебя — оставь его избушку. Поверь мне, вы не устоите оба. Спаси тебя Бог! Зоя".
— Поздно! — опустив медленно письмо, с глубоким сознанием своей вины, она подошла к постели и, разбудив Юрия Фроловича, дала ему прочитать письмо.
* * *
Совместная жизнь Юрия Фроловича с Верой, с материальной стороны, принесла им обоим большие изменения. Здоровье его заметно стало укрепляться, а хозяйство приняло образцовый вид и расширилось. Успокоенная от всяких посягательств и грязных сплетен, Вера заметно повеселела, еще больше похорошела, внешне расцвела.
После того, как их брак зарегистрировали в комендатуре, она оставила дневальство в бараке и в поселке появлялась очень редко.
Но в душе угрызения совести, с возрастающей силой, омрачали всю их жизнь.
Вскоре она получила известие, что ее милая мамочка, Екатерина Ивановна — дорогой ее, неподкупный ангел-хранитель — отошла в вечность, с ее именем на устах. Внутренняя духовная радость и мир быстро оставляли ее, а без них обнаружилась никчемность и призрачность супружеской жизни. Тем более, что, по прожитии двух лет, они обнаружили себя бездетными; изменяться стали и их взаимоотношения. В характере Веры стали появляться раздражительность и придирчивость. Испытывая это, кроткий от природы, Юрий Фролович стал еще более замкнутым, придавленным. Часто, возвращаясь домой, он стал замечать лицо Веры заплаканным. В этих случаях, он склонял Веру к объяснениям, осуждая себя в слабости и обвиняя себя в том, что он склонил ее к супружеской жизни.
Такое сознание Веру еще больше тяготило, так как не его, а себя она обвиняла в их незаконном браке, и тогда слезы ее были уже открытыми. Заканчивалось все общим раскаянием. Вместе не устояли — вместе, не ссорясь, должны теперь и нести это бремя. Плакали, молились вместе, сознавая вину свою пред Богом, но выхода из этого не видели никакого.
После таких объяснений, на некоторое время отношения их прояснялись, восстанавливалась и любовь, и взаимная ласка, но вскоре Вера опять ощущала, что их супружеские отношения, ей в тягость.
От Зои, с подписью других братьев, они получили письмо, в котором: Вера Ивановна с Юрием Фроловичем в церкви объявлены, как прелюбодеи, брак их незаконный, так как был вопреки Слову Божьему, и они от Церкви отлучены.
Это известие окончательно повергло их в уныние, так как они и сами осуждали себя; но ни выхода из этого положения, ни силы для оживления — в себе не находили. Бывали случаи, когда они обоюдно договаривались, оставить между собой взаимоотношения только, чисто христианскими, братскими. Но, по истечении двух-трех месяцев, влечение друг ко другу возрастало настолько, что все сговоры нарушались, и супружество восстанавливалось вновь.
Так прошло пять лет.
Юрий Фролович за это время почти не изменился, даже легочная болезнь совсем перестала удручать его. Но Вера, изучая себя в зеркале, заметила, какой неизгладимый след оставили на ее лице и всей внешности, перенесенные переживания. Ей вспомнились слова ап. Иакова: "…засохла трава и цвет ее опал, так увядает богатый в путях своих". "А праведник цветет, как пальма;…свежи… сочны… плодовиты…"
С глубоким сокрушением, поняла она всем существом, что, лишившись праведности Божией, она лишилась свежести: и духовной, и телесной.
* * *
Шел 1953 год. В один из летних вечеров, совершенно неожиданно, принесли им письмо, только что прибывшее с транспортом.
Юрий Фролович, взяв его в руки, от волнения изменился в лице, на конверте был почерк его жены Анны. Распечатав, он прочитал следующее:
"Юрий! Я недостойна внимания твоего, даже для прочтения этого письма, но мое неспокойное сердце принудило меня написать его тебе.
Неделю назад я посетила собрание, где Дух Божий глубоко коснулся моего сердца и я, не дождавшись конца проповеди, упала на пол, задыхаясь от рыдания в покаянии. Я осознала всю мою вину пред Господом, всю подлость и низость моей вины пред тобою и пред церковью. И милостивый Бог услышал меня, Он простил мне и возвратил мне тот драгоценный мир и радость, которые я потеряла много лет назад. Я теперь в мире с Богом и с Его народом, но я не имею покоя ни днем, ни ночью, как вспомню о тебе; а образ твой не отходит от меня ни во сне, ни наяву.
Юрий! Ради Христа и Его страданий, прости меня в тех мерзких делах, совершенных мною, о которых мне стыдно вспоминать. Прости, если в тебе сохранились чувствования Христовы к грешнику!
У нас некоторые братья, взятые с тобою в одно время, возвратились домой, их освободили с полной реабилитацией. Все ждут и твоего возвращения. Я не имею права ждать тебя, как падшая жена, которая оставила тебя, в самое тяжкое для тебя время. Но я молю Бога, чтобы Он возвратил тебя, и сама желаю возвращения твоего для того, чтобы ты избавился от тех ужасных кошмаров, в которых я тебя когда-то оставила, и в кругу своих любящих друзей, на лоне родной природы, отдохнул духом, душой и телом. Твоя дочь спит теперь с твоим фото. Прости, прости…
Анна".
Юрий Фролович, после прочитанного, побледнел, как полотно, упал на постель и зарыдал сильно, безудержно.
Вера в недоумении, взяв со стола письмо, тоже внимательно прочитала и сказала про себя: "Этого следовало ожидать! Как сладок грех, но как тяжела расплата за него!" С этими словами, она оставила его одного с его переживаниями, а сама отошла в лес и, сидя на пеньке, предалась размышлениям о своей дальнейшей судьбе.
Ей, на мгновенье, вспомнилась поруганная, растерзанная монашка на сене. В своих частых беседах с ней и мыслях Вера немало осуждала ее за заблуждения и, зачастую, фанатичные поступки. Но теперь ее считала счастливее себя. Какая бы она ни была и как бы ни исповедывала своего Бога, но она до конца, отчаянно боролась и хранила как свою честь так и веру; поруганное ее тело — подтверждало это.
— А что со мною? — рассуждала она сама с собою. — Точно так, как ее тело, оказалась поруганной моя честь — и девичья, и христианская; и я сама, добровольно, отдала себя такому поруганию. Она отмучилась от своих глумителей, и Бог ей судья; неизвестно, что Он определил ей в вечности за ее стойкость, терпение и муки. Но что может быть отчаянней, чем мое положение? Тело мое сохранилось выхоленным, но с поруганной честью; а как христианкая отлучена от Церкви Иисуса Христа, за прелюбодеяние. Какую, еще большую, утрату можно иметь?
Но это еще не все. Несомненно, Юрий Фролович обязан теперь, как блудный сын возвратиться к своей Церкви и семье; и я должна честно этому содействовать. Я же останусь здесь, совершенно одна — обкраденная; я даже глаз моих не могу поднять к небу, а, ведь, до этого я небом только и жила.
Боже мой! Боже мой! Как велик ужас моего положения! — в таком глубоком отчаянии рассудила она о себе.
— Вера, почему ты здесь? Что с тобою? Ты, наверное, прочитала письмо? — нежно, обнимая ее сзади, спросил Юрий Фролович.
— Юрий Фролович! Что со мною, это вы теперь знаете больше, чем кто-нибудь, — ответила Вера мягко, но решительно, освобождаясь от его объятий. — Не читать письма я не могла, так как я этого ожидала давно; и оно написано нам обоим одинаково. Почему я здесь — это тоже понятно, а где мне еще быть, куда пойти такой, какая я есть? У вас есть, хоть, вот, этот угол, а теперь уже и семья, а что осталось у меня? Я даже лишилась единственного, доброго, неизменного, постоянно любящего меня человека, друга моего, ангела моего — мамы.
Вот, зачем вы сюда пришли — это мне неизвестно?! Ведь, все самое дорогое, что было в моей земной жизни, я вам отдала; оно растрачено, я совершенно нищая и телом, и душою — я ничто. У блудного сына было что вспомнить, куда идти и к кому возвратиться, — продолжала она, уже со слезами на глазах, перешагивая порог избы, — а куда идти теперь, вот, такой блудной дочери, как я: с поруганной честью, с растоптанной совестью, потерянной верой? Кто меня ждет с моим бесчестием? Ведь, второго Спасителя нет, а Господу моему я изменила. О-о-ох!!! Боже мой, Боже мой! — в рыданиях, упала она на пол.
Безутешными воплями наполнилась изба Юрия Фроловича. Сам он, роняя слезы, стоял над нею, не смея к ней прикоснуться и вымолвить, хотя бы одно, слово.
Рыдала Вера долго, прерывисто, надрывно, моля Господа о недостойном прощении, не имея надежды на милость Божию; рыдала, выплакивая все свое горе, изливая измученную душу.
Наконец, замолкла сразу, поднялась молча с колен, подложила шубу под голову и, так же без слов, легла на голую скамейку.
Юрий Фролович долго, в нерешительности, стоял у стола, затем, прикрутив лампу, присел на краешек кровати, не зная, что делать. Растерянно он смотрел то на Веру, то на нетронутые подушки, с утра уложенные ее рукой, на скатерть и занавески, на выскобленные стены и потолок, видя во всем дела ее хлопотливых, ласковых рук.
"…Все самое дорогое, что было в моей земной жизни, я вам отдала…" — слышались ее слова отчаяния в его ушах.
Тусклый свет лампы освещал мирное выражение ее лица. Такого спокойствия он не видел на ее лице за все время совместного пребывания. Она тихо спала, о чем подтверждала ее грудь, мерно поднимавшаяся под шерстяной кофтой. Успокоился и он. Затем, аккуратно положив подушку, не раздеваясь, лег на самом краю постели.
Проснулся Юрий Фролович от легкого шороха Вериных шагов, в тот момент, когда она, придерживая подбородком шерстяной полушалок, надевала на себя пальто. У порога, перевязанный веревкой, собранный, стоял ее чемодан и узел с вещами.
— Ты куда, Вера?.. — вскрикнул, вскочив с постели, Юрий Фролович.
— Наша совместная жизнь дальше немыслима, — спокойно заявила она ему, застегивая пуговицы и ладонью поправляя прядь волос. — Прошу вас, Юрий Фролович, ради Бога простите меня, я признаю, что в нашем несчастном сожительстве, моя вина неизмеримо велика. Но я, как вам известно, за все это поплатилась, невосполнимо дорого. Этой ночью я получила свидетельство от Господа, что Он помиловал меня, теперь простите меня и вы!
— Вера! Я не могу противоречить тебе и так же, как и ты, глубоко потрясен последствиями нашего сожительства; но почему ты убегаешь от меня? Ведь, не я же враг тебе, пойми это! Враг — грех, совершенный нами, в котором я повинен не меньше, чем ты. Я, как христианин, как мужчина, как проповедник, воспользовавшись твоим безвыходным положением, склонил тебя ко греху. Мне надо было проявить максимум мужества и не воспользоваться тобою, а послужить тебе моим уголком, помочь укрепиться упованием на Господа. Я больше тебя виновен, во сто крат. Но зачем ты убегаешь? Ведь я все возможное сделал для тебя, чтобы разделить твое горе, огородить тебя. Разве так мы должны поступить именно теперь, когда душа каждого из нас разрывается от сознания глубины падения, неужели мы уже теперь больше, совершенно не нужны друг другу? Вместе пали, вместе будем и вставать. Я уже, в одном этом, вижу милость Божию.
Нас многие могут осудить и уже осудили, но, помилуй Бог, чтобы хоть кого-либо, из этих многих, постигли те обстоятельства, какие постигли каждого из нас. Ты вдумайся в свое безвыходное горе, какое загнало тебя, девушку-христианку, глухой ночью, окруженную злодеями, ищущими растерзать твое тело, в мою избушку. Разве это была не милость Божия, в виде моего уголка?
Теперь подумай обо мне. Молодой мужчина и христианин, обречен пожизненно на медленную смерть в этих трущобах, оставленный семьею, больной, лишенный всякого братского общения, ведь, в лице тебя, я принял ангела-хранителя в свой дом, так оно и было вначале.
Я не знаю, кем бы был любой из наших обвинителей, если бы они испытали подобное, а нас милость Божия не обошла: как ты, так и я, на глазах друг друга, и Бог нам свидетель — мы оплакали наш грех.
Ни ты, ни я, в молодости, не могли навести глубокого анализа нашего промаха в вопросе увлечения, а зачатие греха было именно там: ты увлеклась своим Андрюшей, оскорбила Господа своеволием, не спросив воли Божией; я так же, по наивности, увлекался внешностью — оба мы здесь пожали горькие плоды греха нашей юности, он настиг нас в самом узком месте; и это было неизбежно.
Теперь мы достаточно зрелые, чтобы до конца навести анализ нашего падения, осудить его, раскаяться и остатки дней наших — послужить предостережением для грядущего поколения.
— Да, вы правы, Юрий Фролович, — ответила Вера, садясь на скамью, — но я скажу откровенно, смотря теперь на вас, я вижу вас впервые таким… ну… глубоко мыслящим. Видно, грех научил нас.
— Не грех, а милость Божия, в раскаянии, — поправил он ее. Не напрасно же народная пословица говорит: "За одного битого десять небитых дают". — Раздевайся и оставь все на месте! — сказал ей Юрий Фролович как-то спокойно, но внушительно, как никогда.
— А дальше? — все еще недоверчиво, спросила Вера.
— Дальше? Вот, оба встанем на колени, глубоко исповедуем нашу ошибку пред Господом и будем просить, как нам поступить дальше. Бог научит и укажет. Веришь ли этому?
— Верю! — ответила Вера Ивановна, — но о вас-то решать нечего; и я не успокоюсь до тех пор, пока вы мне не ответите — вот, сейчас, ясно и со всей решимостью, что вы жене Анне все прощаете и, при первой возможности, возвратитесь к ней!
— Иначе я и не поступлю! — ответил он ей.
Один Бог в это время был свидетелем, в каких сердечных молитвах раскаивались Юрий Фролович и Вера Ивановна. После молитвы они приветствовали друг друга искренне, сердечно, свободно.
— Теперь, давай, обсудим спокойно, как нам поступить, если мне вскоре придется уехать, возвратиться к семье. Оставить тебя одну здесь — это не меньший грех для меня, чем прошлый; ведь, я никогда не забуду, что ты пожертвовала для меня всем. Я поеду домой и уговорю жену, чтобы она, прося прощения, простила и нас обоих, и согласилась переехать сюда со мною, чтобы, тем самым, нам разделить с тобой твою скорбную участь.
— О! Юрий Фролович, но это невозможно, поймите меня, не-воз-мож-но! Прежде всего, она совершенно вправе не согласиться, ведь у вас ребенок. Кроме того, мы по-прежнему должны будем так близко видеть друг друга, ведь, это…
За окном послышались шаги и голос: "Вера Ивановна! Вас срочно требуют в комендатуру".
— Боже мой! — воскликнул Юрий Фролович, — опять что ли, пакость какая? Вроде уж давно оставили нас. Все равно, я непременно пойду с тобой — будь, что будет!
— Нет, Юрий Фролович! Теперь я пойду только одна, Бог милостив, заступится; если же не так — умру! Но честь христианскую сохранить — помоги мне Ты, Господь.
После совместной молитвы она, спокойно оставив избу, пошла в комендатуру.
— А-а, Князева Вера Ивановна?! Редко мы стали видеть вас, — с каким-то сияющим выражением лица, проговорил ей комендант. — Поздравляю вас! По протесту генерального прокурора, ваше уголовное дело пересмотрено в высшей судебной инстанции и производством прекращено — вы реабилитированы полностью. Вот, читайте текст документа сами, а здесь, вот, распишитесь. Скажите, куда едете, чтобы вам приготовить все документы. Завтра, к 10-ти часам утра, вас ожидает транспорт.
Вера бегло прочитала текст постановления, не помня себя, расписалась и робко назвала свой город.
— Вы свободны! Не забудьте — завтра, ровно в 10 утра.
Юрий Фролович с глубоким волнением ожидал, что она скажет, войдя в дом? Но Вера, охватив грудь руками, посмотрев на него, вначале как-то не знала, как начать, но потом, задыхаясь, объявила:
— Вы знаете…! Вы понимаете…! Юрий Фролович, меня реабилитировали! — и тут же упала на колени:
— Боже мой! Боже мой! Неужели я, в очах Твоих, не потерянная… Господи…! Да, что же это такое? Неужели я возвращусь к жизни?.. — так глубоко была потрясена она всем происшедшим. Ей стоило многих усилий, чтобы после молитвы сосредоточиться и собрать себя в дорогу. Руки никак не подчинялись ей, и одну и ту же вещь ей приходилось перекладывать по несколько раз.
Всю ночь, почти до рассвета, они не спали. Оба были поражены тем, как Господь, так быстро, может развязывать и самые неразрешимые узлы и выводить из безвыходных тупиков.
Вера с Юрием Фроловичем прощались дома просто, но оба были удивлены неожиданностью: тому и другому казалось, что все это еще, как сон, пока Вера не села в автомашину и не скрылась в таежной гуще. Долго еще Юрий Фролович удивлялся, почему так быстро и безболезненно они расстались. Но, при рассуждении, пришел к выводу, что все самое острое переболело до этого и что Сам Бог, по Своей милости, управлял их чувствами при расставании. А главное — это то, что грех, связавший их, был оплакан, исповедан, прощен.
До Новосибирска Вера доехала очень быстро, свободно, даже с удобствами, что ее так радовало. Ей представилось, что, тем более, с Новосибирска будет также.
Но, сойдя с поезда для пересадки, она была изумлена многолюдней. В вокзале, на обоих этажах, невозможно было спокойно пройти, тем паче, при посадке на поезд. Зайдя в билетный зал, она, к своему разочарованию, увидела такую неразбериху, что, протискиваясь не менее часа между людьми, едва нашла очередь, которая ей ничего не обещала, раньше двух-трех дней. Причиной такого людского потока была, объявленная многим заключенным, амнистия.
Остаток дня она просидела на перроне, наблюдая, как людская лавина с шумом осаждала вагоны при посадке. Никакой надежды на дальнейший путь она не имела. Всю ночь продремала она на воздухе, на своем чемодане. С рассветом решила отойти от людского потока и, зайдя между резервными вагонами, горячо помолилась Богу, прося Его, что если уж Он вывел ее из того кошмара, то не оставил бы ее и здесь. Молилась усердно, с особым огнем, какой Вера сама почувствовала в себе.
Мимо нее, как она заметила, прошел несколько раз железнодорожный служащий и, проходя последний раз, остановился с вопросом: кого она здесь ожидает?
Вера объяснила ему безвыходность своего положения и причину, почему она здесь уединилась.
Мужчина внимательно выслушал и оглядел ее, и, как-то особенно выразительно, ей ответил:
— Что ж, пусть твой Бог будет, избавляющим тебя, до конца! Пойдем со мною! — и, взяв ее чемодан, помог возвратиться ей на вокзал.
На вокзале он на малое время оставил ее, попросив у нее денег на билет, и вскоре возвратился, передавая ей билет, со словами:
— Сейчас подойдет поезд и вы спокойно на нем уедете, Бог с вами!
Вера поднялась, чтобы ему что-то ответить или спросить, растерявшись от неожиданности, но незнакомец исчез в одной из дверей служебных помещений, не проронив больше ни единого слова.
Едва успела она протащиться по многолюдным лабиринтам вокзала, как к указанному ей перрону, действительно, подошел поезд нужного ей направления и, как ни странно, сверх ее ожидания, как раз так, что нужный ей вагон, оказался прямо против нее. Ни одного человека она не увидела около вагона, кроме его проводника.
Очень вежливо он пропустил ее в вагон, указав место, и помог даже поднять вещи.
Только уже сидя в вагоне и придя в себя, она, закрыв лицо руками, высказала тихо про себя: "И тут, неоценимая милость Твоя, Боже, еще больше склоняет меня к уничижению. Боже, Боже, что Ты делаешь!"
Как какой-то великий могучий меч, отрезал от нее ее ужасное прошлое. Весь путь до дома проехала она в дорогой тишине, мирно беседуя с окружающими, пользуясь, к своему удивлению, особым уважением с их стороны.
Паспорт был выдан ей в свой родной город, где она не жила уже более 15-ти лет. Встретили ее, конечно, с радостью, породному, но без родной мамы Екатерины Ивановны; стены родного гнезда были для нее чужими. На следующий же день, упреки и осуждения посыпались на ее голову, как градины. Вера принимала все это терпеливо, сознавая, что она достойна еще большего. Терпеливо служила своим родным, безропотно выполняя самую тяжелую работу по дому.
Отцовский дом, по завещанию умершей матери, был разделен на всех, по соответствующей доле, в том числе и Вера, имела самую лучшую из них. Но обозленные родственники делали ее жизнь все более невыносимой; и Вера была вынуждена пригласить компетентные и влиятельные посторонние лица, при участии которых ей была оговорена, конкретно, ее доля.
Но жизнь от этого не улучшилась; изменилось только то, что она заимела свой определенный уголок, в котором, смирясь, расположилась жить.
Прошло три года, в течение которых Вере пришлось перенести много жгучих скорбей как от домашних так и от единоверцев. Зоя, возвратившись почти одновременно с Верой Ивановной, возбудила в поместной церкви сильное недоверие к Вере. При приеме ее в члены общины, в самой категорической форме, протестовала против ее членства, считая Веру падшей женщиной, которую только Христос будет судить при Своем пришествии.
Много слез выплакала Вера, много перенесла унижения, пока, после полугодового испытательного срока, большинством голосов ее приняли членом Н-ской общины. Но и после этого местом для нее, в собрании, была задняя скамейка.
Ей так хотелось излить душу свою, свое горе и мучения, в присутствии какого-то служителя, кто мог бы ее утвердить и заверить в прощении ее грехов Христом. Наконец, она увидела однажды в собрании дорогого брата, Николая Георгиевича Федосеева — друга юности, старого благовестника. Выглядел он уже старцем, но таким же бодрым, подвижным, как в ранние годы. Она потянулась к нему всей душой; и встреча их в собрании была весьма трогательной. Но на следующий же день узнала, что и он не у всех пользуется доверием, так как в годы гонений не устоял в истине, охладевал, впадал в грех, хотя после этого, не только был помилован Господом при глубоком своем раскаянии, но и личными тяжкими страданиями в заключении, как бы искупил свою вину.
При встрече он, зная о ее прошлом, сочувственно отнесся к ней, но ему она не решилась исповедать свою душу. Поэтому, с какой-то надеждой, ожидала, что Господь пошлет ей желанную встречу с тем, кому могла бы она открыть все; и она молилась об этом.
После отъезда Николая Георгиевича, который, по приезде своем, принес немалое оживление в жизни общины, опять все вошло в старую колею; но Вера все ожидала.
Однажды, убираясь на веранде, через открытую дверь она услышала над собой чей-то звучный, приятный, хорошо знакомый голос:
— Мир дому Князевых!
Поднявшись, она увидела молодого человека: черноволосого, загорелого, прилично одетого. Выражение лица для нее было очень знакомое, близкое, родное. Какое-то малое мгновение она мучилась в догадках: кто же это такой? Но тут же вспомнилось все и, бросив веник, Вера потянулась к нему всем существом: "Павел!"
В открытой двери, действительно, стоял Павел Владыкин.
— Павел!.. Павел!.. — подбегая, ухватилась за руки Владыкина Вера. Ты ли это?.. И в такое время, когда я совершенно потерялась, мучимая внутренним отчаянием… Неужели осудишь и ты?.. — произнесла она, понурив голову, не отпуская руки Павла. — Ну, садись же, садись скорее, — усаживала она его в отцовское, старое кресло в комнате.
Когда они уселись, Вера, извинившись за нетерпение и все прочее, с горечью стала рассказывать ему всю свою историю, все, пережитые ею, духовные потрясения. Она не утаивала от него ни особенностей ее отчаянных обстоятельств, ни интимных встреч с братом Юрием Фроловичем, ни обоюдного падения и, последующих после того, мук раскаяния; затем, неожиданного для нее, такого исхода — что она, вот, здесь, дома.
Владыкин внимательно и терпеливо выслушал ее до конца, наблюдая, как менялось выражение ее лица, в зависимости от передаваемых, пережитых ею, моментов. Не слыша, можно было бы определить, по каким отчаянным ухабам проходили ее жизненные межи. Теперь она предстала пред ним, до крайности измученная жизнью, раздавленная и уничиженная, сознанием собственного недостоинства. У нее еще остались следы, не совсем поблекшей привлекательности, и жажда к жизни, но только теперь она все свои преимущества безошибочно посчитала за сор.
— Павел! — успокоившись и вытирая остатки слез, сказала она. — Я верю тебе и хранила все время, в сердце своем, твой образ, как искреннего, самоотверженного христианина. Меня отвергли, как падшую, но я не перестаю до сих пор обливать раны Христа своими слезами, я верю в Спасителя и хочу жить. Скажи мне, где место в жизни для таких падших людей? Укажи мне его, если ты не такой, как мои судьи.
— Есть место! — ответил ей, успокаивая, Павел. — Есть место и для тебя — на Голгофе, у ног Христа. В нем — Сам Христос, не отказал еще никакому грешнику. Ты уже заняла его, не смущайся и успокойся; есть у тебя и друзья, такие же помилованные грешники, как ты.
Услышав эти слова, ободренная Вера упала на колени и благодарила Господа, что, наконец, Он утешил ее этими простыми словами.
— Что же мне делать после этого в жизни? — спросила она.
— Идти в Церковь и, если хочешь жить тихой радостью и в покое, служи там Господу, чем можешь; и судьбу свою доверчиво предай Ему.
Павел долго просидел со старым другом своей юности — Верой, делясь драгоценными воспоминаниями о тех прекрасных местах, где прошли его межи. Выразил искреннее соболезнование об утрате ее мамы, умершей в разлуке с ней, но, расставаясь, оставил ее утешенной. Вера после этого, в общине, до конца своих дней, прожила с неумолкаемым свидетельством: "Христиане! Не грешите против целомудрия, если не хотите остаться одинокими!"
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 153; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!