Глава 11. В Дубнинской тюрьме
Солнце было уже над гладью реки Сулы, когда Онищенко подходил к местечку Лубны, что располагалось на ее высоком правом берегу. Блестели золоченые верхушки церквей, прыгали галки, перелетая из селения в рощу за рекой.
Войдя в село, Иван прошел мимо синагоги, миновал так называемую казачью тюрьму с темными стенами и глухими воротами, остановившись у двух сидящих стариков, спросил, где здесь можно переночевать. Старики в недоумении переглянулись, а затем один из них сказал:
— А ты пройди к заезжему двору. Вот так иди прямо к собору, там базар, а рядом этот двор, спросишь там.
Когда Иван зашел во двор, уже стемнело. С трудом пробравшись между тарантасами, лошадьми, заполнившими двор, он зашел в сенцы и заглянул в большую комнату. В табачном дыму едва различались фигуры людей: лежащих, сидящих, тех, которые стояли, двигались, что-то говорили. Он попытался войти, но все казалось столь диким, бессмысленным, что он остановился, не зная, что ему делать. Пойти искать ночлег у людей? Но кто пустит, кто откроет? Тем более,
что по ночам шатается много разного сброда. Кто решится пустить в дом бродягу? Летом он вышел бы за город и переночевал в степи, а теперь уже холодно, дожди. И вдруг он почувствовал себя одиноким, брошенным, отвергнутым человеком. Он лишний. И ему стало грустно и нашло уныние. Куда пойдут его ноги завтра?
Утомленный, он присел на корточки в углу сенцев. Мимо него туда и обратно сновали люди, со двора дуло. Впереди длинная ночь, а завтра снова надо идти.
|
|
|
А откуда силы?
А Христос говорил о радости, совершенной радости, которая никогда не должна переставать. Что же это за радость? На пути своем он знал радость, когда от его слова каялись десятки грешников. Была ли там радость совершенная? Он знал радость, когда его любили, ласкали, принимали как дорогого гостя. Всякий радуется, когда его ласкают. В чем же совершенная радость, доступная каждому? И вдруг его обдало радостью необычной, отошло осуждение кого-то, отошло огорчение, отошло уныние. Он понял, осознал себя не как человек, которому кто-то должен служить, а как наименьший раб, назначение которого служить, делать то, что поручил хозяин. И ему стало хорошо. Он вышел во двор, чтобы принести благодарность своему Хозяину - Богу.
Мирно жевали лошади. Из-за тучек иногда выглядывала луна. Он вышел на улицу. Хорошо как! И вдруг ясно пришла мысль: «Пойду в тюрьму! Пойду, попрошусь туда и там примут, должны принять».
Подойдя к воротам тюрьмы, Онищенко постучал. Через некоторое время раздался голос:
— Кто там?
— Свой. Свой я, откройте.
— Кто это, свой? Наши все дома, а ты кто?
|
|
|
— Отопри, узнаешь.
Заскрежетал замок, узкая дверь калитки в воротах приоткрылась,
и показалась голова стражника. Увидев одинокого путника, стражник открыл калитку полностью,
— Я ссыльный, иду пешком по документам, хочу переночевать.
Стражник впустил Онищенко во двор тюрьмы, запер калитку и, велев оставить здесь свои пожитки, потребовал заложить руки за спину и следовать за ним. Пройдя двор, он подошел к обитой войлоком двери и, постучав в нее, сказал:
— Господин начальник, вот человек просится в тюрьму ночевать. Я его под оружием привел к вам. Позволите идти? Вещи его находятся у ворот.
Дежурный по тюрьме взял у Ивана бумагу, внимательно прочел, наклонил голову и покачал ею в знак удивления. На его звонок пришел солдат.
— Отведите его в рабочую камеру. Вещи его у ворот. Осмотрите и отдайте ему.
В рабочей камере все уже спали, людей было немного. У каждого была своя койка с матрацом, подушкой и одеялом. Несколько коек были свободны. Подойдя
к одной из них, Иван преклонил колени и горячо поблагодарил Бога за все, затем лег, укрылся одеялом и сразу уснул.
Как обычно, утром после поверки все разошлись по работам, а Ивана только к обеду вызвал начальник тюрьмы Сахно для беседы. Узнав по документу, что это тот самый Онищенко, который наделал столько много шума в Херсонской тюрьме, он принял его особо и внимательно, обо всем расспросил.
|
|
|
— Такого, чтобы ссыльный сам шел в Сибирь, я не знаю. И это невероятно, это невозможно, - говорил старый казак, начальник тюрьмы, прохаживаясь по кабинету.
Но когда он сам выслушал ссыльного, увидел его лицо, понял всю его позицию, он поверил и счел все это правдоподобным.
— Но как это все удивительно! - повторял он. И, неожиданно начав на «вы», сказал: - Послушайте, Иван Федорович, у меня здесь тоже есть такая камера воров-рецедивистов. Останьтесь у нас на месяц, я вознагражу вас.
— Нет, я должен идти, - твердо сказал Онищенко, - я хочу уважать установленное мне законом. Мне указано: три дня можно задержаться на одном месте, но не больше.
— Тогда я попрошу вас об одном, и оно возможно для вас, останьтесь здесь еще на одну ночь. Спать вы будете в комнате дежурного, там есть постель и все нужные условия, а к вечеру я хочу познакомить с вами мою жену и несколько моих друзей. О вас много говорили, вы интересный и умный человек.
После полудня к воротам тюрьмы подъехала карета, и из нее вышли три наряженные дамы под вуалью. Это была жена начальника тюрьмы, светская дама Клавдия Петровна, и ее подруга со взрослой дочерью. Пришли еше пять человек близких Сахно. Они собрались в небольшом конференц-зале тюрьмы. Пришел и сам Сахно, сопровождая Онищенко. Войдя в зал, Иван поклонился и сказал:
|
|
|
— Здравствуйте!
Все поднялись и приветствовали поклоном головы этого удивительного ссыльного человека. Сахно предложил Ивану стул, но он отказался и продолжал стоять, взявшись руками за спинку стула. И тогда поднялась жена Сахно, Клавдия Петровна, и волнуясь сказала:
— Иван Федорович, мы о вас много слышали. И считаем, что вы самобытный, очень интересный человек. Об истине много говорят, много написано. Говорят, что истин много и даже, что у каждого человека есть своя истина. Как вы думаете, что же есть истина?
Онищенко тепло, понимающе улыбнулся, подвинул стул к себе поближе и, опершись на него, не торопясь заговорил:
— В настоящее время Евангелие, учение Иисуса Христа, ширится по всему миру. И нет силы, которая может удержать это движение. И это потому, что в нем, в Евангелии, Иисус сказал, что есть истина.
Он вытащил из кармана маленькую книгу и, быстро находя нужные места, стал читать:
— «Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь». «Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего».
— Следовательно, истина здесь, в этом Евангелии. Что же это за истина? Это ответ на извечный вопрос: как мне жить, как поступать, что делать, чтобы быть счастливыми, жить благой жизнью, верной, достойной жизнью.
Лицо Клавдии Петровны стало тускнеть, и она сказала:
— Я дочь священника, с детства я любила читать Библию вслух. И дома всегда читала ее на славянском языке. Мне всегда казалось и теперь кажется, что славянский язык более мелодичен, более святой, чем русский. Такие красивые обороты речи. Плакать хочется! - и лицо Клавдии Петровны стало умиленным и блаженным.
— Я согласен с вами, что славянский язык мелодичней и красивее, как хорошая музыка. Но мы ведь теперь не говорим на нем и, не говоря на нем, туго
и слабо понимаем его. Знаем, что читаемое есть истина, умиляемся перед истиной, а не разумеем ее во всей глубине и серьезности. Умиляемся, но не рыдаем. Не судит нас Слово, не укоряет отчетливо и прямо. Я подарю вашей семье Евангелие, оно то же, но на русском языке. Пусть оно всегда будет говорить не только слуху вашему, но и разуму, и сердцу.
И Иван подал Клавдии Петровне свое Евангелие. Она торжественно взяла его в свои руки и прижала к груди. Начальник тюрьмы поднялся и сказал:
— Спасибо, мы будем хранить его.
— И читать, - добавила Клавдия Петрова.
И тогда он открыл Евангелие и прочитал притчу о блудном сыне.
Читал Иван внятно, сильно, вкладывай всю душу в чтение. И говорил из жизни, говорил, волнуясь сам, волнуя других. И не было вопросов, потому что все слова Ивана уже были ответом. Он отвечал на вопросы их души. И каждому казалось, что именно к нему относится все то, что говорил этот удивительный человек, это дитя Бога живого.
— Необходимо читать Евангелие и жить по нему. Как я понял, ваш вопрос ко мне заключается в трех вытекающих отсюда вопросах: правильно ли вы любите Евангелие Иисуса Христа, как его надо любить, чем доказывается любовь к Евангелию, к Иисусу Христу?
Вначале отвечу словами Иисуса Христа: «Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди», «Кто имеет заповеди Мои и соблюдает их, тот любит Меня», «Нелюбящий Меня не соблюдает слов Моих».
— А где взять мудрости, чтобы правильно понять заповеди и исполнять их? - спросила подруга Клавдии Петровны.
— Молитва, постоянное молитвенное состояние. «Доныне Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его». Пост, труд, молитва - вот мощные рычаги взятия бастилий греха, - улыбнувшись, торжественно сказал Онищенко.
Несколько человек вздохнуло, кто-то из мужчин прокашлялся. Иван тоже вздохнул, оглядел всех и решительно продолжил:
— А теперь разрешите мне задать вам несколько вопросов.
— Пожалуйста, пожалуйста, - зашевелились все и приготовились отвечать.
— В Евангелии записана истина. Истина - это то, как мы должны жить, как должны поступать, чтобы иметь подлинное благо, подлинный мир души. Вот Иисус Христос, говоря истину, сказал: «Не судите, да не судимы будете». Все учение об истине пронизано этой золотой нитью: прощайте и прощено будет вам;
а Я говорю - не гневайтесь; снимут верхнюю одежду - отдай и рубашку; не требуй взятого в долг; не противься злому. В этом корень истины: прощайте, миритесь, побеждайте добром. Если мы любим Иисуса - должны любить и заповеди Его и жить по ним. А где мы сейчас с вами находимся? Кто мы? Страшно сказать, но находимся мы в темнице, где томятся те, кого осудили. И мы - прямые участники этого.
Иван с любовью и состраданием посмотрел на лица присутствующих. Сахно теребил свои казачьи усы и поглядывал из-под нависших бровей на свою жену, которая вытащила платок и украдкой поднимала его к глазам. Молодая дочь и другие блестящими глазами поглядывали на всех и, казалось, сама задавала этот страшный вопрос. Око Господа над всеми людьми. И в свете Его каждый видел себя таким, какой он есть. И Ивану стало жалко всех. Но он знал, что вопрос поставлен, и ответ, сегодня ли, завтра, должен быть дан Богу, Судье справедливому и милостивому.
Первой поднялась Клавдия Петровна. Она поцеловала Евангелие, подошла к Ивану и привлекла его голову к своей груди. На глазах ее были слезы.
— Да будешь ты благословенно, дитя мое. Родился ты на страдания, но путь твой благословен. Я буду о тебе молиться до последнего моего часа. И верю: Бог - твой проводник, твоя истина, твой меч и светоч. Иди с Богом.
Кто-то из мужчин заплакал. Все оглянулись. У окна стоял Сахно, и плечи его вздрагивали. Все приглашенные, стараясь ступать тихо, выходили из зала. Совершилась великая тайна покаяния, сознание греховности, рождение правды. И над всем этим было око Господне, был Дух истины.
Глава 12. Лохвица
Путь Онищенко от Лубен до Лохвицы не был радостен. Везде он называл себя ссыльным. И люди, мало знакомые с таким названием, смотрели на него с недоверием и часто с неприязнью. Как это ссыльный? И он, подавляя в себе горечь отчуждения, шел с Богом и Бог шел с ним. И на всем пути при встрече с разными людьми от него исходило слово истины, свет очей просвещенного человека. И это было доброе в очах Бога.
Заканчивалась осень, подступала зима. Надо было остановиться, надо было заняться трудом, надо было пережить суровую пору морозов, метелей, непроходимых дорог. С таким намерением он зашел в город Лохвицы.
Лохвица - уездный город Полтавской губернии, расположенный на низменных берегах рек Луговицы и Сулины, в ста шестидесяти пяти верстах от губернского города и в двенадцати верстах от железной дороги. Как узнал Онищенко, в городе было пять православных церквей, синагога, насчитывалось полтора десятка мелких промышленных заведений, три водяные мельницы, два кирпичных завода. Улицы были грязные, неблагоустроенные. Типичный город восточной Украины.
Пройдя несколько кварталов по центральной улице, он остановился у группы молодых людей:
— Скажите, где можно остановиться в вашем городе, чтобы переночевать?
— Это мы не знаем, - ответил один из стоявших. - Но по этому вопросу лучше всего обратиться к нашему квартальному старосте. Он в этом деле человек сведущий.
— А как к нему пройти?
— Да вот, пройдете два квартала, свернете налево в переулок и на следующей улице влево за углом - его дом: большая крыша и много голубей. Его зовут Петр Петрович, господин Лозович.
При этих словах все заулыбались.
— А что это за человек?
— Да человек он хороший, - отозвался другой, и снова все стали улыбаться.
— Он неплохой человек, - сказал третий, - только немного это... - и говорящий приставил палец к своему виску.
— Он много читает Библию и все знает. Вот иди к нему, он и тебя научит, как надо жить на свете.
Подойдя к дому квартального, Онищенко увидел много голубей и самого хозяина на дворе. Войдя во двор через открытую калитку, Иван снял шапку, поклонился и спросил:
— Вы будете Петр Петрович?
— Да, я, - сказал пожилой мужчина с длинными усами. - Проходите, садитесь. Вижу, по делу.
— Да, по делу, - просто ответил Онищенко и, вытащив из кармана бумагу, подал ее квартальному. Одев очки, Петр Петрович внимательно прочел поданное.
— За что осудили?
— За то, что читал людям Евангелие.
На лице Петра Петровича выразилось крайнее удивление. Он снял очки, медленно сложил бумагу и подал ее ссыльному.
— Да, такого в наших краях еще не бывало. В Сибирь, на ссылку, за Евангелие, сам, без конвоя. Это, брат, к тебе особая милость. Да, Бог милостив. Ну ты с дороги, я проведу тебя к жинке, она накормит тебя, а я побегу. Сегодня пристав всех собирает. Ну да, это тебя не касается. Поговорим потом. Захочешь - почитаешь Библию, жинка тебе даст, только она на славянском.
Хозяин привел Ивана на кухню, передал его хозяйке, быстро парадно оделся
и ушел.
В управе все были в сборе. В Лохвицы приехал сам губернатор. За день до сбора он долго говорил с главою управы. Выслушивал донесение головы и спрашивал сам об интересующих его вопросах и людях. Спросил и о Лозовиче, что это за человек и как он держит себя в обществе.
— О, это наш квартальный Петр Петрович, господин Лозович, так его у нас называют.
— Что же он, в здравом уме?
— Он-то в здравом, но такой уж он есть.
— Так зачем такого держать на службе?
— Он по службе хорош.
— Дерзок?
— Самый смирный, сядет кто на шею - рассудит, а если надо - повезет. А расстроен, потому что много из Библии начитался.
— Вы говорите что-то не так, ведь Библия - книга верная, Божественная.
— Это точно так, да ее, видимо, не всякому дано читать. Кто понимает - тот за ум берется, а кто начинает мыслить по-своему...
— Пустое говорите, - возразил губернатор. - А как он насчет взяток?
— Помилуйте! - воскликнул голова, - совсем не берет.
— Этому я уже ни за что не поверю.
— Нет, действительно, не берет.
— А как же, какими средствами он живет?
— Живет на жалованье.
— Вздор ты мне рассказываешь, такого человека во всей России нет.
— Точно нет, но у нас такой объявился.
— А сколько ему жалованье положили?
— В месяц десять рублей.
— В месяц? Десять рублей? Да за это овцу прокормить нельзя!
— Действительно, мудренно прожить, только он живет.
— Отчего же всем нельзя, а он живет?
— Библии начитался.
— Хорошо, Библии начитался. А что же он ест?
— Хлеб ест, воду. Во всех делах господин Лозович - удивительный человек.
— И вообще, выходит действительно, что этот человек во всем удивительный, - воскликнул губернатор и велел вызвать к себе Лозовича.
Петр Петрович незамедлительно явился в комнату и встал у дверей, как полагается по подчинению.
— Откуда вы родом? - спросил губернатор.
— Здесь, на нижней улице родился.
— Где воспитывались?
— Не имел воспитания, у бабушки рос.
— Учился где-нибудь?
— У дьячка.
— Исповедания какого?
— Христианин.
— У вас очень странные поступки...
— Не замечал. Всякому то кажется странным, что самому несвойственно. Губернатор строго взглянул на Лозовича и уже резче спросил:
— Держитесь ли вы какой-либо секты?
— Здесь нет секты, я в собор хожу.
— Исповедуетесь Богу?
— При протопопе каюсь.
— Семья у вас есть?
— Есть, жена и сын.
— Жалованье мало получаете?
Редко смеявшийся, Лозович улыбнулся:
— Верно, - сказал он, - в месяц десять рублей, А не знаю, как это, много или мало.
— Это немного.
— Доложите государю, что для лукавого раба это мало.
— А для верного?
— Достаточно.
— Вы говорите, что никакими статьями не пользуетесь. Скажите по совести, может ли это быть так?
— А отчего же не может быть?
— Очень малые средства.
— Если иметь великое обуздание, то и с малыми средствами обойтись можно.
— А почему вы не проситесь на другую должность?
— А кто эту занимать будет?
— Кто-нибудь другой.
— Разве он лучше меня справится?
Теперь улыбнулся губернатор. Квартальный совсем заинтересовал его не чуждую теплоты душу. Он пригласил его сесть. Когда тот сел, губернатор сказал:
— Могу ли я вас уверить, что вы можете говорить со мной совсем откровенно?
— Ложь заведомо запрещается. Я лгать не стану.
— Хорошо. Вы уважаете власть?
— Не уважаю. За что? Ленивы, алчны и пред престолом криводушны.
— Да, вы откровенны, благодарю. А как вы судите о податях? Следует ли облагать народ податями?
— Надо наложить и еще прибавить за всякую вещь роскошную, чтобы богатый платил казне за бедного.
— Гм-м. Вы откуда это учение черпаете?
— Из Священного Писания и своей совести.
— Не руководят ли вами иные источники нового времени?
— Все другие источники полны своемудрия, а я говорю то, что говорит Библия.
— Теперь скажите мне последнее: как вы не боитесь говорить то, что я слышу от вас?
— Что пишу - про себя пишу, а что говорю - то Библия говорит.
— Ведь я мог с вами обойтись совсем не так, как обхожусь.
Петр Петрович посмотрел на губернатора с сожалением и ответил:
— А какое зло можно сделать тому, кто на десять рублей в месяц умеет прожить с семьей?
— Я мог велеть вас арестовать.
— В остроге сытнее едят...
— Вас могли сослать за дерзость.
— Куда меня можно сослать, где бы мне было хуже и где Бог мой оставил бы меня?
Надменная шея склонилась, и рука губернатора потянулась к Лозовичу:
— Характер ваш почтенный, - сказал он и разрешил ему выйти.
Петр Петрович спешил домой, ведь там его ждал гость, в котором он при первом взгляде почувствовал незаурядного человека. Сам он был такой и таких уважал. Дома уже был готов ужин. На скудный стол Ваня выложил из сумки все, что у него было. И он стал лучше, богаче, чем обычно, и все были довольны.
После ужина Петр Петрович коротко рассказал о своей встрече с губернатором, скромно утаив свою смелость в разговоре с ним. А Иван поведал о своей жизни, о своей судьбе.
— И вот идет зима, - сказал он, - и так хотелось бы остановиться в Лохвицах и зиму поработать здесь за сапожным верстаком. У меня в сумке есть необходимый инструмент и даже материал.
— А зачем ему искать, где остановиться? - отозвалась жена квартального, - вот у нас комната за кухней. Она хоть и маленькая, но в ней светло, да и тепло от печки.
— Вот хорошо! - воскликнул сын Петя, придвигаясь к уже полюбившемуся ему Онищенко. - Я буду учиться сапожничать. Я давно хочу помогать папе хоть чем-нибудь. А это же ботинки шить!
— Видно, такова воля Бога о нас, - проникновенно сказал отец. - И верно, Петя, тебе скоро уже пойдет шестнадцатый. Кончишь гимназию, а учить тебя дальше нет средств. Надо обучаться какому-нибудь ремеслу. А сапожное ремесло хорошее. Всегда есть работа и всегда около тебя заказчики. И тебе слово доброе принесут, и ты сможешь сказать.
После ужина и допоздна шел разговор об истине, о Евангелии. Онищенко больше молчал, дав свободу Петру Петровичу излить себя. И старик в этот вечер был прекрасен. Радовало Ивана, что у Петра Петровича было такое влечение к нравственной стороне Евангелия: как верно жить, как поступать, в чем познавать волю Божью.
Долго время не тянули. На следующий день был сооружен невысокий сапожный столик, стулья, нашли деревянную лампу с абажуром. Петр Петрович нашел обувь, требующую ремонта, и дело началось. Софья Петровна, жена, сшила два фартука из полотна, побелила стены. Вывески писать не стали. Как меня здесь все знают, так, я чувствую, что все узнают, кто у меня и что у меня, - решил хозяин.
И это была правда. Не прошло и нескольких дней, как в дом квартального стали идти люди: кто отремонтировать старую обувь, а то и пошить новую. Сначала брали заказы из материала заказчика, а потом Петр Петрович взял взаймы денег у купца и принес целый тюк кожи.
В приеме заказов они никому не отказывали. С бедных платы не брали совсем. С более зажиточных брали кто сколько сможет дать. И никто этим во зло не пользовался. А наоборот, зная бедность и честность господина Лозовича, часто давали больше, чем это следовало по ценам других сапожников. Зато и качество работы говорило само за себя. Все делалось как для себя, как для Бога: крепко, добротно, чисто. Петя, который сначала делал дратву, готовил деревянные гвозди и точил задники, скоро освоил строчку передов, затяжку и присадку подошв и каблуков. Трудолюбивый Петр Петрович тоже включился в работу и с успехом в свободное от службы время помогал Ивану. Софья Петровна вела денежные дела и не могла налюбоваться своим Петей, так
ревностно включившимся в дело труда. И то, что Петя первым определял, кому делать работу без оплаты и в этом не ошибался, ее радовало особенно.
Скоро к радости бескорыстного труда для людей прибавилась радость труда духовного. Иван, работая руками, говорил истину приходящим, говорил о жизни, учении и личности Иисуса Христа. И люди, послушав, поговорив, приходили снова с вопросами, за советом. И Петр Петрович был здесь у своего дела. Он без устали рассказывал, читал, напоминал.
В субботу после 12 часов дня мастерская закрывалась. Все мылись, все убирали. В большой горнице зажигали лампады и собравшаяся семья, а также близкие родственники слушали Евангелие, которое читал Петр Петрович на русском языке. Больших собраний с посторонними людьми в доме не собирали. Хозяин дорожил возможностью простых бесед и хранил эту возможность от посягательств властей и духовенства. Но беседы все расширялись, становились более долгими и горячими. И когда такие беседы шли, Софья Петровна уединялась в свою комнату и горячо молилась, прося благословение и охрану от злых людей.
А жажда слушания Евангелия, начавшись на юге Украины, разрасталась, ширилась своими неизъяснимыми путями. Иван был каплей, первой каплей живой воды, способной утолять эту жажду. И к этой капле устремились жаждущие. Все чаще Ивана приглашали на беседы в дома Лохвицы, где собирались и молодые, и люди постарше. Шел с Иваном и Петя. Он давал ему возможность читать Евангелие, а сам потом вел беседу. Дорожа временем, считая, что добро, сделанное руками, не менее важно, чем слово. Иван старался
в беседах и чтении быть предельно кратким. Его любимым девизом было: «Словам должно быть тесно, а мыслям просторно».
Петя явился центром, вокруг которого собиралась молодежь на вечерние чтения, которые стихийно организовывались в домах жаждущих. Там они пели, рассказывали стихи об истине. Все это совершалось от души. Первой духовной песней, которую пели молодые, был Псалом «Возвожу очи мои к горам». Стихи сочиняли сами, трогательно простые, на зато понятные всем слушающим.
Удивительно распространялась евангельская истина. Такое переживали люди
в эту зиму в Лохвице впервые. Петр Петрович, Иван, Петя были центром этого движения, этого евангельского пробуждения. Еще нет организации с ее руководителями, с определенным порядком, нет членства, обязанностей, но уже около этих центров собирались жаждущие. Еще нет установленного места собраний, нет постоянных руководителей, а уже есть жизнь, есть движение.
Стало меньше времени для сапожной работы. Проповедь уже нельзя было вместить в рамки бесед у сапожного стола и маленькой комнаты. Вечерние беседы в домах уже требовали организации, постоянного направления, руководства. На юге Украины это уже произошло. Здесь еще был первый этап.
Это знал Онищенко, это понимал и Петр Петрович, и его сын Петя. Петя съездил
в Елизаветград, познакомился там с общинами и привез оттуда целую сумку отпечатанных Евангелий.
Но зима подходила к концу, приходило время и ему отправляться в путь. Сапожная мастерская закрылась, так как Иван все время находился в походе по близлежащим селам и хуторам. Надо было готовить людей, чтобы с первым теплом их крестить. А кто это совершит? Кто придет сюда? Потому что он до тепла здесь остаться не может.
И наиболее сильные братья съездили в Елизаветградский уезд и там договорились, чтобы к ним приехали братья для совершения крещения Лоховчан. И это успокоило Ивана, и оставшийся месяц он посвятил всегдашнему своему обычаю: из села в село, от дома к дому.
А на город Лохвицы надвигалась сильная гроза. В духовенстве православной церкви выявилось злоупотребление и ожидали приезд патриарха. Вся городская управа была приведена в готовность к встрече строгого судьи.
Оставаться дальше Ивану здесь было невозможно, и он собрался уходить. Невозможно описать словами тяжесть прощания его с семьей Петра Петровича.
— Твой приход к нам, - плача говорила Софья Петровна, - обогатил нас и духовно, и материально. Я не могу этого забыть. О тебе я буду постоянно молиться.
Петя прижался к груди Ивана и горько плакал. Сколько он был обязан этому своему старшему брату. И за ремесло, и за дружбу, и за любовь к духовной работе, за возможность читать Евангелие. И Иван, едва сдерживая рыдания, прощался с этой ставшей ему такой близкой семьей.
— Одному Богу известны пути человека. Я очень хочу увидеться с вами. И я верю, что увидимся там, в обителях Отца. А для этого надо пребывать в истине, пребывать во Христе. А теперь я снова пойду от села к селу, от хутора к хутору, в Сибирь...
Ты, Петя, иди здесь, на Украине, иди в другие места. Бери, дорогой брат мой, меч духовный и иди. Бог тебе в помощь. А я иду в Сибирь. И в вашем лице я прощаюсь со всей Украиной.
Рано утром Иван вышел за Лохвицу, посмотрел на просыпающийся город и сказал:
— Прощай, Украина!
Глава 13. Учитель
Из Лохвиц Иван взял путь на Волгу, прошел хутор Пески, деревню Петровку, останавливался в многодетной семье и три дня сапожничал. Руки шили, а душа рассказывала людям о Евангелии. Шил он обувь в Чупаховке, прошел не останавливаясь местечко Тростянец, села Грайворон, Борисовку, Топоровку и задержался в Гостищево. Приняли его хорошо, остановился он в большой семье,
чинил обувь, читал Евангелие, учил детей петь. Но озлобился на него сосед старик, бывший дьяк. И Иван, удаляясь от злого, должен был идти дальше.
Пройдя несколько деревень, он остановился в деревне Болотово, где его пустили переночевать довольно неприветливые старики. Ему хотелось отдохнуть дня два, а старик подумал, что он дармоед, послал за своими, чтобы выдворить его. Но Иван стал чинить обувь, очаровал их своим трудолюбием и когда пришли приглашенные, чтобы изгнать его, то застали здесь мир и любовь. И их души купил Онищенко. И в три дня здесь совершилось чудо - покорение любовью.
Отдохнув, он прошел без остановки Репьевку, Источное, Семидесятое, Рудкино, Гремучье. Только в одном месте переночевал и уже уставший направлялся в село Рогачевка под Воронежом.
Стояла жаркая погода. Земля была сухая, потрескавшаяся, и он шел босиком, неся за спиной всю свою поклажу. Солнце стало спускаться к горизонту, а до села было еще далеко. В стороне от дороги он увидел поле с сухими копнами сена. Он подошел к одной из копен, сложил свою ношу, устроил в копне удобную постель и сел. Заныли уставшие ноги. Есть он не хотел. Рука потянулась к сумке,
и он вытащил из нее купленную недавно у книгоноши небольшую книжечку стихов Воронежскою поэта Никитина, тоже Ивана, шестью годами старше него. Открыв ее наугад, он стал читать стихотворение «Степная дорога»:
Вот день стал гаснуть. Вечереет... Вот поднялись издалека Грядою длинной облака, В пожаре запад пламенеет.
Вся степь, как спящая краса, Румянцем розовым покрылась, И потемнели небеса, И солнце тихо закатилось...
Он остановился и посмотрел вокруг: заходило солнце, сильно пахло сеном. Детство, светлое детство воскресло пред ним. Он вспомнил заботливую маму, папу... И слезы покатились по щекам сильного Ивана Онищенко, мужа веры и подвига. Вот так же он лежал на сене, когда отец поехал в Одессу на ярмарку. Вот так сияли над ним звезды, так же пахло сеном, такая же радость была на сердце. А какая ныне разница во всем. Он снова взял книжку стихов и, уже напрягая зрение, дочитал:
Брось посох, путник утомленный, Тебе не надобно двора, Здесь твой ночлег уединенный, Здесь отдохнешь ты до утра.
Твоя постель - цветы живые, Трава пахучая - ковер, А эти своды голубые - Твой раззолоченный шатер!
«Как будто обо мне сказано», - подумал Иван. Он спрятал книгу. Уложил сумку под голову. Стемнело. Высоко в небе мерцали звезды. Иван встал на молитву и после горячих слов благодарности Богу умиротворенный уснул. Так спят невинные дети...
На другой день, когда Иван вошел в большое село Рогачевку, солнце было уже высоко. Около большой избы, в которой размещалась школа, он присел
отдохнуть. Через окно был слышен голос учителя и гул детских голосов. В коридоре зазвенел звонок, и из классов на улицу со смехом выскочили дети. Сколько в них жизни, неугомонной энергии, сил! Иван смотрел на них глазами старшего брата и думал о высокой ответственности старших перед этими чистыми, впитывающими в себя познание жизни маленькими людьми. Дети тоже
с любопытством поглядывали на сидевшего путника. Неожиданно к нему на скамью подсел учитель, почти ровесник Ивана. Но тут зазвенел звонок, перемена кончилась. Дети перестали бегать и зашли в здание.
— Кондратьевна, - обратился учитель к сторожихе, - отец Иван и сегодня не будет?
— Не будет, Николай Иванович. Матушка говорила, что приходил доктор. Болеют они, сильно болеют.
— Придется и сегодня мне провести урок закона Божьего, - сказал учитель и, заметив быстрый взгляд Ивана, доверительно сказал ему: - Я ведь, батюшка, не в чине дьякона, но учился в семинарии. И как могу, детям рассказываю. Да и батюшка разрешил.
— А можно мне побывать на уроке? - попросил Иван и быстро поднялся.
— Пожалуйста, - просто сказал учитель и пригласил Ивана идти за ним.
Через минуту он сидел на крайней парте и с волнением смотрел на детские головки, вспоминая то, что сам пережил в детстве.
Учитель поднял руку, и дети затихли. Он окинул всех серьезными, внимательными глазами и сказал:
— Пока болен отец Иван, мы приостановим изучение молитв и таинств. Это будете учить, когда он выздоровеет. На прошлом занятии мы читали очень хорошие стихи. Кто выучил заданное стихотворение Ивана Саввича Никитина «Новый Завет»?
Поднялось несколько рук. Учитель показал на одного белокурого мальчика, выглядевшего несколько старше других, и сказал:
— Расскажи, Акимка, ты. Только не торопись. Отчетливо, торжественно скажи, как ты умеешь.
И в комнате школьной избы раздалось чистое, волнующее чтение стихов. Онищенко вытащил свой сборник, нашел там это стихотворение и следил, в мыслях повторяя каждое слово.
Новый Завет, - декламировал мальчик. Измученный жизнью суровой, Не раз я в себе находил В глаголах предвечного Слова Источник покоя и сил.
Как дышат святые их звуки Божественным чувством любви,
И сердца тревожного муки Как скоро смиряют они.
Здесь все в чудно сжатой картине Представлено Духом Святым:
И мир, существующий ныне,
И Бог, управляющий им.
И Сущего в мире значенье, Причина и цель, и конец,
И вечного Сына рожденье,
И крест, и терновый венец.
И сладко читать эти строки, Читая, молиться в тиши.
И плакать, и черпать уроки
Из них для ума и души.
— Хорошо, Аким, хорошо ты прочел. Все, дети, выучите этот ст их и в мыслях часто повторяйте его, - произнес учитель, ходя между рядами и гладя детей по волосам. - А теперь я прочту вам стих, тоже Ивана Саввича, о молитве. Молитве вас учил отец Иван. Особенно хорошая молитва «Отче наш». Но давайте послушаем стихи:
Молитва дитяти
Молись, дитя, сомненья камень
Твоей груди не тяготит,
Твоей молитвы чистый пламень
Святой любовию горит.
Молись, дитя, тебе внимает
Творец бесчисленных миров,
И капли слез твоих считает,
И отвечать тебе готов.
Быть может, ангел твой хранитель
Все эти слезы соберет
И их в надзвездную обитель К престолу Бога отнесет. Молись, дитя, мужай с годами!
И дай Бог, в пору поздних лет Такими ж светлыми очами Тебе глядеть на Божий свет! Но если жизнь тебя измучит
И ум, и сердце возмутит,
Но если жизнь роптать научит,
Любовь и веру погасит, -
Приникни с жаркими слезами,
Креста подножье обними:
Ты примиришься с небесами,
С самим собою и с людьми.
И вновь тогда из райской сени Хранитель-ангел твой сойдет, И за тебя, склонив колени, Молитву Богу принесет.
Как зачарованный слушал Онищенко этот урок, урок подлинного закона
Божьего. А учитель вдохновенно рассказывал детям, как молился Сам Иисус Христос и как учил молиться людей: в уединении, молиться не для показа, не для того, чтобы это видели люди, а для своей души, чтобы она постоянно помнила, кто она перед Богом, Отцом всех людей. И как она должна жить на земле, прощать людям долги их и любить Бога, любить близких своих и всех людей.
Иван помнил уроки закона Божьего в своей школе, где учил их этому отец Емельян, но помнил совсем другое. Сердитый отец Емельян часто таскал их за уши, стращал карами Божьими, учил множеству непонятных молитв. И не помнилась любовь к урокам закона Божьего, а все человеческое. Отец Емельян любил рисовать в воображении детей картины страшного суда, и рисовались они
с явным ужасом, даже, помнил, волосы на голове шевелились.
И вот здесь он увидел другое, видел живые глаза ребят, ощущал живой трепет детских сердец. И когда зазвенел звонок, возвещающий конец занятий, дети готовы были еще сидеть и слушать. Но учитель окончил и ласково отпустил их.
Потом он расспросил Ивана, откуда он, кто и куда идет. Затем пригласил его в свою комнату при школе, в которой жил. Сторожиха подогрела им суп и подала кашу.
Икон в комнате не было. Иван поднялся помолиться, поднялся и учитель, с любопытством поглядывая на молодого ссыльного-евангелиста. Затем, покоренный скромностью гостя, учитель рассказал ему о себе, о своих взглядах на школу, на образование, на Бога. Звали его Николай Иванович Торгский. Он учился в семинарии, но к роли священника или прислужника в церкви его не тянуло, и он избрал преподавание детям грамоты. В Бога он верил, истину любил, но в церковь ходит изредка, только для порядка, для виду. Он понимал, что служение богоугодно лишь самой жизнью человека. У него было Евангелие на русском языке, которое он купил в Воронеже в лавочке самого Ивана Саввича Никитина. Он читает его сам, иногда людям, которые собираются у него по вечерам. В их селе еще нет любящих чтение так, как он, но желающих слушать много. Батюшка церкви Иван - строг и стоит за то, что чтение на славянском
языке божественно и должно производиться именно так. Но чтение Евангелия ему, учителю, которого он уважал, он разрешает. Учитель не курит, много не пьет, с женщинами сдержан. Старается быть справедливым во всем, к детям добр.
Слушал Иван повесть учителя о себе и с радостью видел в нем но сущности евангелиста, только самородка, еще не твердого в вере.
«Как удивительно охватывает истина людей, - думал он. - Вот мы, два молодых человека, родились и выросли в разных концах земли, разно воспитывались, но во Христе такие одинаковые. Это и есть подлинное единство
в вере, в истине, во Христе, в Боге».
И он слушал, что рассказывал ему этот одинокий еще, но так близкий по духу ему человек.
— И преподавать в школах закон Божий, - оживленно говорил учитель, - считаю нужным, обязательным. Но поручать это духовенству, связанному с правящими нельзя. Во что превратил эти уроки наш батюшка? Он стращает детей Богом, учит молиться их слепо, по молитвенникам, учит слепому повиновению господам и власти. Он запрещает чтение любых мирских книг. Вы читали Гюго?
— Читал, - улыбнулся Онищенко, - у моей тети Кати была хорошая библиотека. Люблю я его, вернее, любил, когда учился. Он глубоко верующий в Бога, написал поэму «Бедные люди» и «Отверженные» и хорошо и верно сказал о духовенстве, о религии ханжества:
Религии сверлят свои ходы в земле, Чтоб солнце истины сокрыть от нас во мгле. Во мраке ханжества мы тщетно ищем веру: Бог создал яркий свет, поп - темную пещеру.
Закон Божий надо преподавать, но преподавать детям небесное, а не земное. Не страх, а возвышенность жизни, возвышенность души. Учить духовной свободе, а не рабству плоти и духа. А как дети тянутся к живой истине!
— У вас, я вижу, тоже есть и Евангелие, и книжечка Ивана Саввича. Светлый человек Никитин, посланник Самого Бога. Ну и вот, пока нет батюшки, я веду урок закона Божьего. Читаю детям Евангелие, в основном, притчи и их значение в самой жизни. И читаем, и учим его лучшие стихи. Это Божье откровение в наш век упадка духа в России. Я не знаком с ним, но учась в Воронеже, видел его. Скромный, болезненный, а сколько в нем света. Он тоже учился в семинарии, глубоко верит в Бога. Я и теперь иногда хожу в Воронеж и покупаю книги в его лавке. Он собирает самое лучшее, что есть в России и даже во всем мире. Его перу принадлежат стихотворения о страданиях лучших людей в России, например, «Вырыта заступом яма глубокая», а также откровение «Ода жизни». Я верю, что пробужденная к истинной вере Россия, лучшие ее люди переложат ее на песню и будут петь ее в своих молитвенных собраниях.
И по памяти, став на ноги, учитель продекламировал: Нет! Прочь бесплодные сомненья, Я верю истине святой, Святым глаголам откровенья О нашей жизни неземной.
И сладко мне в часы страданья
Припоминать порой в тиши,
Загробное существование
Неумирающей души.
От поэта учитель узнал путь к правде, путь к Евангелию. У него Онищенко провел три дня. Все свободное от занятий время учитель проводил в беседе с Иваном. Основное его внимание было обращено на глас вопиющего в пустыне, на призывы Иоанна Крестителя: сравнивать все неровности; холмы да понизятся, долины да поднимутся. И когда в последний день они проходили мимо водоема, образованного из стекающих в долину небольших речушек, учитель, положив руки на плечи Ивана и проникновенно глядя ему в глаза, сказал:
— Скажи, Иван Федорович, что мешает мне креститься, вот здесь, прямо сейчас?
Иван обнял друга и опустился на колени. Около него опустился и учитель. Часто ли бывает возносима Богу столь горячая молитва двоих, согласившихся просить вместе желаемое?..
Через час на краю села прощались два человека, давшие Богу обещание служить Ему чистой совестью.
Так капля шла по стеклу запыленному, прокладывая путь собою, счищая пыль
и грязь, привлекая по своему следу и другие капли воды живой...
Далеко за Уралом через год услышит Онищенко печальную весть о смерти поэта-человеколюбца Ивана Саввича Никитина. Глубокая печаль о страданиях человечества и полная отдача своих сил на облегчение этих страданий не прошли бесследно: силы были подорваны, и, сраженная тяжелым недугом, рано угасла молодая жизнь поэта.
Глава 14. Крещение молокан
Прикоснувшись к высокому в лице учителя Николая Ивановича, Онищенко направился к селу Анна, что в Бобровском уезде. Здесь люди занимались, в основном, коневодством и разведением овец. Места здесь были злачные, с сочными пастбищами, и жили люди богато. Коневодские заводы графов Левашовых славились на всю Россию. Но материальное благополучие одних неминуемо ведет к обнищанию других. И в этих местах заметно было деление людей на богатых и бедных, на знатных и униженных. По внутреннему чутью Иван проходил мимо дворцов, помещичьих усадеб и заходил в дома простых
людей. И не ошибался: люди встречали его радушно и всегда делились куском хлеба. В Анне он задержался всего на полдня. Прошел хутор Грибановский и остановился в крупном молоканском селении Романовке. Почти половина жителей села носили фамилию Поповых, а по вере все были молоканами. Все они вели хозяйство культурно и жили зажиточно. У каждого было по несколько лошадей, добротная тачанка для выезда. Вино они не пили.
Православные в дни постов не ели мясо и не пили молоко. Эти же люди в пост мясо тоже не ели, а вот молоко пили. Может быть, это и сказалось на том, что в последствии их стали называть молоканами. Одной из особенностей вероисповедания молокан было то, что крещение с хлебопреломлением они понимали духовно и как обряд не осуществляли. То есть водного крещения у них не было, не было и хлебопреломления.
Когда Онищенко пришел в Романовку и зашел к молоканам, он рассказал им, кто он и какого вероисповедания. И они приняли его сердечно и радушно, как близкого по вере.
По убеждению евангелиста Онищенко, самым первым шагом веры должно быть покаяние, потом возрождение новой жизни по Евангелию и водное крещение, как это было исполнено Самим Христом. И как последующее, как следствие всего - совершение хлебопреломления, как это написано в Евангелии. Понимая все так, ему, естественно, хотелось, чтобы братья во Христе, именующие себя молоканами, поступали так же. «Что мешает мне креститься?» - эти слова евнуха всегда казались ему ясными, достойными исполнения. И самое убедительное - это слова Спасителя: «Ибо так надлежит нам исполнить всякую правду».
Целую неделю шли пространные беседы между Онищенко и молоканами Романовки. Крещенных евангелистов там еще не было. К концу недели большинство молокан пришли к соглашению, что надо креститься в воде, как крестился Сам Иисус Христос. И все с ним согласились, стали проходить подготовку и затем испытание. Здесь требовалась и твердая вера, и знание Слова Божьего, и христианская жизнь в семье и в окружающем обществе. Требовались свидетельства внешних, то есть соседей и родственников. Готовых принять крещение было много, но решили крестить пока двенадцать человек. На реке Хопер было совершено Иваном Онищенко первое в этом селении водное крещение по вере. Вышли на миссию, на проповедь Евангелия среди молокан и православные деятели.
Весть о крещении молокан быстро разнеслась по всей округе. Знали об этом и
в Балашове. И пригласили к себе Романовских: «Приходите, расскажите нам». И вот группа крещенных из молокан вместе с Онищенко приехали на телеге в Балашово. Состоялись интересные, содержательные беседы принявших водное крещение молокан и молокан из Балашово, до сего времени отвергавших его.
При обсуждении вопроса, когда принять крещение, приняли решение: сейчас его не проводить, учитывая опасное положение Онищенко. По его отбытию дальше совершить его с помощью уже крещенных братьев из Романовки. А Ивана проводили до Саратова с любовью и добрыми пожеланиями.
Глава 15. Саратов
Как пламя огня, разгоревшись, поглощает целые массивы лесов, сжигая на своем пути и сухое, и растущее, так пламя огня евангельской истины, разгоревшись в одном месте, идет по земле, охватывая собой и живое, и то, что уснуло, завяло. Так пламя этого огня любви Христовой, загоревшись на западе, в Романовке, перебросилось на юг, в Балашово, а теперь подходило к Саратову. С запада ехали молокане из крещенных в Романовке, с юга в Саратов устремлялись балашовцы, еще не принявшие крещение, но решившие, что им надлежит исполнить всякую правду. Огонь истины есть огонь поядаю-щий, он сжигает плохое и возжигает то, что от Бога.
Собрание молокан протекало в обычной манере устойчивого благочестия: привычные проповеди местных братьев, в основном, старцев, монотонное пенье небольшого количества принятых песнопений.
Приехавшие из других мест, преимущественно молодые, горящие огнем веры, внесли необычное оживление в проведении собраний. Проповедовали, декламировали стихи. И вечерами много беседовали, говорили, размышляли. Онищенко в собраниях не выступал, но на вечерах был и там говорил, назидая, увещевая всех мыслить и жить сообразно святого Евангелия, но до решений о принятии крещения здесь дело не дошло: на собраниях стали появляться представители духовенства и властей. Приходил церковный староста, приходили сотник с приставом. Их очень волновал вопрос о крещении, так как эта волна могла захватить и православных, а это считалось преступлением и преследовалось законом. Создалось угрожающее положение. И на совещании в узком кругу братья решили всем разъехаться по своим селениям. Ивана Федоровича переправить на пароме через Волгу, а вопрос крещения решать постепенно, поставив его на первое место.
Глава 16. На пароме
Этим летом за Волгой не было дождей. Все посевы выгорели, и побережье накрыла черная рука голода. Погибал скот, умирали люди. И в предыдущем году урожай был плохой. И те, кто остался в живых, уходили в другие места, прося милостыню, предлагая себя в батраки - только бы остаться в живых.
Ниже Саратова была паромная переправа через Волгу. К полудню на нее пришли Онищенко и трое провожающих его евангелистов из Саратова. Утром прошел мелкий дождь, но к их приходу небо прояснилось, согревало солнце.
С противоположной стороны отчалил паром и медленно приближался к этому берегу. Канат, привязанный за столб, вздрагивал, временами натягивался и снова опускался в воду. Онищенко с провожающими сели на поваленное дерево
и ждали. Здесь Волга была широкая и величественная.
Когда паром причалил, их глазам представилась удручающая картина: темные от истощения, с высохшими кистями рук и запавшими глазами люди с трудом сходили на берег. Поддерживаемая хозяином лошадь не могла тронуть телегу с парома, в которой сидела высохшая молодая женщина с детьми на руках и лежала истощенная старуха.
Паромщик, заросший мужчина, налег на колесо, телега сдвинулась и покатилась по уклону сходней. Лошадь не смогла удержать телегу и, увлекаемая хомутом, жалко заработала тощими ногами...
— Боже, - прошептал Иван и посмотрел на своих провожающих.
Те с грустью смотрели на людей и молчали. Говорить было нельзя. Сердца останавливались от жалости и сострадания... Онищенко, обняв провожающих и поцеловав каждого, пошел на паром, куда уже ушли подводы с лошадьми и с десяток людей.
— С Богом, брат! С Богом, Иван Федорович! - послышались голоса.
Разлука, неизвестность впереди и картина страдания человеческого закрыли на время радость жизни; к горлу подкатил слезный ком.
— Да будет воля Твоя, - прошептал Иван, ощутив движение парома на реке. Оставшиеся на берегу сняли шапки и отирали слезы. По крутизне берега с
трудом поднимались фигуры, приплывшие из голодного края.
А паром удалялся, и внимание Ивана переключилось на него. Как на небе, так
и на земле да будет воля Твоя.
Те, кто с подводами, дали лошадям корм; кто пеший, улегся на скамью вдоль перил, а три молодых крестьянина стали гуськом за паромщиком и помогали ему тянуть канат.
Внимание Ивана привлек бородатый паромщик. Рукава его бушлата были закатаны, и он уверенно перебирал канат натруженными руками. Лицо его было угрюмо и выражало уныние и страдание.
Иван подошел к нему. Тот перестал перебирать канат. Были помощники, и паром двигался хорошо.
— Что ты такой невеселый? - участливо спросил Иван, когда взгляды их встретились. - Тяжело, небось? Дай, я потаскаю.
— Эх, друже мой, друже. Не рукам тяжело, руки что? Отдохнут. Отдохнут, да и снова за работу. А душа болит, ох как болит!
— А что у тебя, в семье что?
— Семьи у меня нет, бобыль я. А вот эти люди с голодного края. Идут, едут, голодные, высохшие, кормильцы наши, а я должен с них, если с телегой,
полтинник брать. Я ведь служу у хозяина. Лезет крестьянин в карман, протягивает мне, а во мне все переворачивается. Я бы сам ему все отдал, в ноги бы поклонился! А я беру - отчет держать надо. А ведь отчет и перед Богом каждому держать придется.
Паромщик сплюнул на ладони рук и взялся за канат. Лицо у него стало еще темнее.
— Дай я потягаю, - сказал Иван. - Я молодой, крепкий.
— Я еще поработаю, а ты вот смени молодых, без привычки трудно. Онищенко отошел к перилам парома и задумался. «Укоряет его совесть думая
с большой грустью он, его, у которого руки всегда были заняты делом. Ему стыдно брать деньги, он, напротив, готов все свои отдать. А как же те, сотни, тысячи людей, которые не трудятся руками, которые живут трудом других, едят хлеб вот этих, падающих с ног тружеников и думают, считают, что они главные лица в истории, что они держат мир, что на них все держится? Кто их осудит? Кого они чтут?»
И перед его глазами прошли начальники тюрем, священники и митрополиты, купцы и сановники, большие и малые. Разве им не бывает тяжело и стыдно?
А паром приближался к берегу голодного края. Там его уже ждали беженцы от смерти. Ждали голодные, падающие от истощения, держа в руке полтинник, чтобы отдать за переправу.
Иван полез в сумку, достал оттуда узелок и вытащил десять рублей - из заработка в Лохвице у Петра Петровича. Подойдя к паромщику, он отдал ему деньги так, что никто не обратил на него внимание.
— Возьми, - сказал Иван, - сколько сможешь, не бери больше у этих людей. Не бойся, не стыдись, эти деньги заработаны честно, своими руками. Бог тебе в помощь. Как тебя зовут?
— Никита, так за Никиту тут меня и знают.
-- Трудись, Никита. Это хорошо, что у тебя так болит сердце за этих страдающих. Боль -это жертва Госиоду. Все пройдет. И голод пройдет, а добрая жертва идет к престолу Господа.
Паром причалил, приехавшие сошли на берег. А на паром стали идти еле передвигавшие ноги, неся в руках деньги. А Никита, широко подняв заградительный канат, торжественно говорил: «Идите, добрые люди, проходите, за вас уплачено».
Онищенко отошел в сторону и не смог больше сдержать слез: - Боже! Как дивно устроен человек, - шептали его уста.
Он не стал задерживаться, поправил на плечах сумку и зашагал под гору. Идти далеко...
Глава 17. Голодный край
Нерадостным был путь Ивана за Волгой. Опустевшие хутора, как вымерло все. Целый день шел он, и когда стало вечереть, зашел в первый хутор, в крайнюю хату. Подойдя к низкой двери, он постучал, никто не отвечал. Кто-то в стороне зашевелился. В сумерках он заметил сидящего ни завалинке мужика. Тот хотел подняться, но не смог. Слабо махнул рукой, он еле слышно проговорил:
«Ничего, хлопче нэма. Сами вымираем с голоду. Иди. Иван подошел к мужику
и хотел помочь ему подняться но тот снова махнул рукой.
— Я, дядя, не просить пришел. Я только переночевать хотел.
— Иды у хату, там бабка и диты.
Онищенко толкнул дверь и вошел в сенцы. Дверь в кухню была открыта. Нагнувшись, он шагнул в просторную комнату. Воздух в комнате был необычно тяжелым. Всмотревшись, он увидел седую старуху, волосы ее были распущены, голова лежала на столе.
— Здравствуйте, - с тяжелым сердцем сказал Иван.
Старуха с трудом подняла голову, тускло посмотрела на вошедшего и снова опустилась на стол. Около старухи сидела девочка лет шести и тягуче, слабо спросила:
— Бабуся, хлеба...
— Бабушка, можно у вас переночевать? - спросил снова Иван.
— Нэма ничего, - слабым голосом сказала старуха, - сами помыраемо. Хозяин, бач, захворав.
— Я только переночевать, бабушка.
И, не дожидаясь ответа, снял шапку и повесил ее на гвоздь у дверей. Затем полез в сумку, вытащил большой кусок хлеба и подал его девочке. Та, ухватив обеими ручонками хлеб, стала поспешно его есть, вся уйдя в желание быстрее утолить голод. Из-за печки вылез на четвереньках мальчик лет трех и тоже протянул ручки к Ивану. Подав мальчику кусок хлеба, он положил кусок перед старухой.
Но та, подняв голову, тихо сказала:
— Мэни вжэ помырать, а им трэба.
Опираясь руками о стену, в комнату вошел хозяин и тяжело опустился на пол.
— Болесть заила, - слабо сказал он. - Ничого нэ можу робыть. Иван полез в сумку, достал спички, нашел на плите несколько лучин и зажег одну.
— Где у вас водичка? - спросил он старуху.
— На двори. И нэвистка заслабла. Лэжить за пичу. Помырать уси будэмо. Иван пошел к журавлю, набрал воды, нашел в сенцах топор, нарубил дров,
затопил печь, поставил казан воды. Достал из сумки сало, луковицу, сахар. Дети
поели хлеб с салом, старухе и хозяину он дал по чашке сладкого чая и по сухарю.
В комнате стало тепло. За печкой кто-то зашевелился и застонал.
— Нэвистка, - сказала старуха. - Дужэ заслабла, нэ поднимается вжэ три дня. Иван пошел за печку, понес туда кипяток с сахаром, сухарь, потом усадил
больную в угол кровати. Убрал все грязное, вынес, налил в корыто теплой воды,
и женщина помылась там.
— Цэ, тэбэ Бог послав до нас, - сказала старуха и заплакала.
Потом старуха с детьми легла на дощатом настиле, хозяин лег в сенцах на старый сермяг, а Иван полез на печку, куда только он один и мог забраться.
Утром Ивану надо было идти, но он понимал, что людям нужна помощь. Уйти он так не мог. Веником он вымел комнату, вытряс все подстилки и одежду, нарубил дров, после сходил в лавку и купил поеного масла, пшена и муки. Затопив печку, он сварил суп на сале. Поела суп старуха с невесткой, несколько ложек съел и хозяин. И повеселели все. Старуха стала ходить. Иван во дворе колет дрова, а девочка бегает за ним, радуется и все время повторяет: «Дядю, дядэчку».
Думал Иван только заночевать в этой хате, а пробыл целый месяц. Поднялся на ноги хозяин и стал приводить в порядок хозяйство. Выздоровела невестка и стала ходить по найму к богатым людям. Старуха ходила за детьми. Из суммы денег, что дал Ивану отец, оставалось чуть больше половины, а путь далек. Надо бы идти, но как эта семья останется? Без коровы не проживут. Уйти - половину дела сделать. И приторговал Иван корову, недорого, за восемнадцать рублей, но сено нужно, а оно дорогое. Все в этом году выгорело. Думал, думал Иван и лучшего выхода не нашел: привел корову, а сено привезли ему по сходной цене, чтобы до весны хватило. В лавке Иван услышал разговор двух женщин:
— И что за человек у Фоминых появился? Совсем его не знают. А он зашел к ним переночевать, да так и остался. Всех на ноги поставил. Днями и корову привел, и сено доставил. Наверное, ангел Божий, надо пойти посмотреть.
И решил Иван завтрашним днем уйти. Вечером сели за стол и открыл Иван в который уж раз Евангелие и прочитал им о потерянной овечке и о драхме, и о блудном сыне. Читал о жизни Иисуса Христа, Который ходил по городам и селениям, не имея где голову приклонить. И все слушали и вкладывали себе в душу каждое читанное и сказанное слово.
— Помню, как я пришел к вам, - сказал Иван.
— И ты поставил сумку на стол, - прослезившись, сказала бабка.
— Нет, ни на стол, на лавку, вот сюда поставил он сумку, - уточнила девочка, ласкаясь к Ивану, в котором она души не чаяла.
— Ну будет, будет, - сказал Иван.
— Так и будет, - заговорил хозяин, - ведь ты научил нас жить, верить в Бога. Ведь забыли мы тогда совсем Бога, только и делали, что о себе думали, а ты
показал нам, как надо любить Бога. Не забудем мы тебя и то, что ты сделал нам, вовек! И Бога мы теперь полюбили по-настоящему.
И перед тем, как погасить лучину, Иван пригласил всех встать на колени и горячо, долго молился Богу, благодаря Его за все. Как перед разлукой все плакали, целовали Ивана.
Рано утром, когда все еще спали, Иван ушел в дорогу, ушел по пути, которым вел его Бог.
Глава 18. Кандальные
Из Пугачева Онищенко направился в Сорочинск. Проходя Бузу-луки, он вышел на тракт и увидел арестантов, которых пешим путем гнали на каторгу. Он остановился, пораженный открывшимся ему страшным зрелищем. Шли кандальные тремя партиями по восемнадцать человек. Ноги всех были закованы
в кандалы, шли попарно. Между парами находился длинный железный прут, к которому цепями были прикованы руки идущих по обе стороны каторжан. У идущих справа - левая рука, у идущих слева - правая. Онищенко с замиранием сердца смотрел на идущих. Кандалы волоклись по земле, гремели цепи, дорожная пыль покрывала лица и одежду идущих. Блестели глаза, и этот блеск среди пыли и подтеков пота делал взгляд человека диким. Шли медленно, и каждый шаг их говорил о боли и страдании. Шли и старики, и мужчины в средних годах, были несколько совсем молодых. Вели все три партии четыре конвойных солдата: один шел с ружьем впереди в первой партии, второй - после последней, а еще двое шли по бокам средней партии. Сзади ехали две телеги, в одной из которой сидели четверо сменных солдат, а в другой вещи каторжан и двое больных.
Когда мимо Ивана проходила средняя группа, он увидел в ней трех женщин, одна из которых, самая молодая, с трудом передвигала ноги и, как-то изогнувшись, несла на руках годовалого мальчика, несла на правой руке, так как левая, как и у всех, была прикована к пруту. Иван порывисто сделал несколько шагов к идущему сбоку солдату и срывающимся голосом сказал:
— Пожалуйста, разрешите мне взять ребенка. Я понесу, пожалуйста. Она ведь уже не может.
— Не подходи! - угрожающе приподнял солдат оружие.
Женщина страдальчески взглянула в его сторону и беспомощно зарыдала.
Слезы она не могла стереть, и они текли по лицу, образуя серые подтеки.
Иван от боли закрыл глаза и быстро пошел к видневшемуся впереди селу.
Забежав в крайнюю хату, он обратился к вышедшей женщине:
— Там вон идут арестанты, и женщина с малым дитем. Молочка бы ей бутылочку, ради Христа, подайте, я отнесу.
Женщина всмотрелась, такие не раз проходили перед глазами. Всплеснув руками, она побежала в дом.
— Ребеночек, ах ты, Господи, - выйдя, говорила она, подавая Ивану большую бутылку молока и в тряпке кусочек масла. - Неси, соколик мой. Спаси тебя Господи, неси. Да ты что, деньги? Неси так, голубчик.
Иван почти бегом вышел на тракт и пошел навстречу кандальным. Поравнявшись с передним солдатом, он сказал:
— Вот молоко, масло женщине с ребенком. Разрешите, Бога ради, мне помочь ей поднести. Я рядом идти буду, я никуда не уйду.
— Не велено, - сказал ведущий, потому как устав есть. - А молоко отдай ей, это можно, ведь дите, - и добавил, как бы себе в оправдание: - тут и Бог велит...
Жестом он подал знак идущему посреди солдату, что можно дать.
Иван подошел к женщине, она шаталась, смотрела на него невидящими глазами и только старалась удержать сына.
— Давай молоко сюда, мы ей отдадим на привале. Не бойся, мы ведь не звери, люди, - сказала другая женщина.
— Спаси тебя Христос, брат мой, - тихо прошептала мать и хотела дотянуться губами до руки Ивана, но пошатнулась. Иван поддержал ее рукой.
— Крепись, дорогая сестра, Бог даст, я помогу тебе.
— Эй, там! Отдал? Иди в сторону! - крикнул солдат и поднял ружье.
Онищенко, с трудом удерживая слезы, отошел в сторону. Мимо проходили
кандальные, как не от мира земного было это шествие. Когда проехали телеги, он пошел поодаль вслед им. В небе вились жаворонки, высоко плыли тучи.
— Боже, Отец неба и земли, Царь мой и Бог мой, - молился Иван, - помоги мне, помоги им, вложи в сердце ведущих Твое милосердие. Смилуйся, Боже наш!
Сзади послышался стук приближавшегося экипажа. Онищенко сошел с дороги на обочину. Экипаж поравнялся с ним. В глубине сидел пристав, на переднем сиденье сидели возница и урядник. Онищенко снял шапку и сделал шаг к экипажу, просительно приложив руку с шапкой к груди. Подавая документ приставу, он сказал:
— Ваше благородие, разрешите обратиться к милости вашей. Я ссыльный, иду по назначению. Бог через добрых, высокопоставленных людей однажды мне показал Свою милость. Я иду сам по документам. И здесь я ни о чем не прошу, я иду в Оренбург и дальше. Там идет изнемогшая женщина с дитем. Только одной рукой она несет своего маленького сына, и ей, я видел, не в мочь. Она может погибнуть, и я, ради Христа, прошу о ней, помочь ей надо.
Среди кандальных что-то случилось. Все остановились, грубо кричал голос солдата, кого-то поднимали, слышен был гул ропота среди кандальных. Становой подъехал к партии и сошел с экипажа. В его обязанность входило наблюдать за этапом, соблюдать порядок, не допускать нарушений.
Начальник конвоя подбежал к приставу и взял под козырек:
— Ваше высокоблагородие, позвольте доложить: каторжанка Марьяна упала в беспамятстве вследствие слабости. У нее на руках ребенок. По уставу, если не больная, - должна идти. Болезни у нее не обнаруживалось. По количеству пятьдесят четыре. Двое по болезни едут на телеге, пятьдесят два должны идти.
— Ваше благородие, - обратился Онищенко, - я буду идти пятьдесят вторым. Пусть Марьяну возьмут на телегу. Ребенка я понесу до Оренбурга. А там ее осмотрит доктор, и она, ведь сами видите, будет в числе больных.
Пристав несколько мгновений колебался. Так к нему арестанты еще не обращались. Он никогда не нарушал устава. Но здесь было другое. Какая-то непреодолимая сила заставила этого служаку нарушить устав, подчиниться, уступить. И он сказал начальнику конвоя:
— Пусть прикуют его за руку, кандалы не надо. До Оренбурга, до тюрьмы. Ваше благродие, обратился Онищенко к приставу, - я пойду, как и все, в
кандалах. Рука у меня сильная, я донесу дитя.
Пристав с удивлением смотрел на этого необыкновенного ссыльного.
— А зачем? - не зная для чего, спросил он.
— Вы разрешили идти мне с ними, помочь, и я благодарен вам и Господу. Но
я вижу, как мучительно им идти, как страдают они из-за ран от кандалов, и я хочу понять их, сострадать им, участвовать в их страданиях. Я не могу, чтобы мне среди них было легко.
И снова, повинуясь какой-то высшей силе, пристав сказал:
— Хорошо, оденьте и на его ноги кандалы. До Оренбурга. Из рядов первой партии вдруг отчетливо послышался голос:
— Братцы, да ведь это Онищенко. Только он может так поступать. Я ж его видел, он был тогда в Херсонской тюрьме, там меня и судили. Точно, это Онищенко.
Пристав бегло взглянул на молодого ссыльного, на которого, сняв с лежащей без памяти Марьяны, надевали теперь кандалы, и медленно снял шапку.
Иван заметил это, но он не хотел славы, он служил Господу. Поэтому Иван и не откликнулся на восклицание арестантов и опустил голову.
Экипаж с приставом тронулся и покатил к Оренбургу. И тогда пристав вспомнил, как, читая документы ссыльного с именем Онищенко, сердце у него заволновалось. Помнил, как поступил против устава, непреодолимо повинуясь какой-то силе, и понимал, эта сила - Бог.
И только когда пыль, поднятая идущими кандальными, скрыла их из вида, пристав, перекрестившись, одел шапку. И глубоко в душе этого окостенелого человека, постепенно превратившегося в нерассуждающую машину власть имущих, зашевелилась совесть, неподкупная, зорко смотрящая в душу. Ибо око Господа на всех людях - верные слова Библии проверяются самой жизнью.
Когда освобожденную от кандалов и прута Марьяну стали поднимать, чтобы положить в телегу, она очнулась и открыла глаза:
— Дитя мое, - прошептала она, ища вокруг глазами.
— Дитя твоего, Марьяна, понесу я. Ты должна прийти в себя, отдохнуть. Мы его накормим. Эти женщины помогут мне. В Оренбурге покормишь его сама. Смотри, какой он веселый стал, попив молока.
— Спаси тебя Боже, брат мой. Скажи, как за тебя молиться, как тебя зовут?
— Не хочу, Марьяна, потерять дерзновение называться учеником Иисуса Христа. Молись обо мне, молись о себе, о дитяти своем, молись о страждущих людях. Господь слышит такую молитву и помогает. Это я точно знаю.
И не сказал Иван имени своего. Не надо было, чтобы люди преклонялись перед ним. Всю славу он отдавал Богу.
Когда все определилось, кандальные по команде поднялись, распределились по своим местам и тронулись в путь. Марьяна ехала на телеге часто впадая в беспамятство. Женщины отдали ей оставшееся после кормления ребенка масло
и молоко. Иван, как и все, шагал в кандалах. И ему было больно, кандалы растирали ноги, но в душе горел огонь любви и согревал его.
Подходили к Сорочинскому. Телега с конвойными уехала наперед, чтобы приготовить ночлег для партии. Два раза ребенка брали на руки женщины. И тогда рука Ивана отдыхала от постоянного напряжения. Сорочинские приготовили старый большой амбар, куда поместили арестантов, освободив их от прутьев. Ноги же оставили в кандалах и на ночь. Раздали немного сухарей, хлеба, соленой рыбы. Принесли воды. Жители поселка, увидев, что пришли кандальные, стали приносить, кто что мог из пищи: хлеб, вареный картофель, пироги, молоко. Но устав не велел принимать. Их отгоняли, даже отпугивали поднятием оружия. И только кувшин молока разрешил взять начальник для Марьяны. Женщин разместили в углу того же сарая за невысокой перегородкой, наказав старосте-кандальному следить за порядком в сарае. Уставшие кандальные легли на солому, благодаря Бога за возможность отдохнуть.
Онищенко, передав ребенка на ночь матери, расспросил, кто она и по какому делу судима. Оказалось, что муж Марьяны был сослан год назад на каторгу за устройство подпольной типографии. А у Марьяны нашли отпечатанные прокламации с требованием отмены крепостного права и передачи земли людям. Перед судом сказали, что сына ее оставят в приюте. Но Марьяна заявила, что наложит на себя руки, и ей отдали его в этап. Другая женщина обвинялась в отравлении деспота-помещика. Третья была евангелистка, совращала в свою веру православных. Все они были судимы и приговорены к каторжным работам в Сибири.
Целую ночь Иван переходил от кандального к кандальному. Он знал, что в этом 1861 году готовилось освобождение крестьян от крепостничества. Знал по
Херсону, сколько в тюрьмах сидит людей за возмущение против него, за поступки, связанные с неограниченным произволом помещиков и органов власти, стоящих на страже крепостного права. И голос внутри его говорил, что надо помиловать этих людей, освободить их. И теперь, расспрашивая их, он видел, что большая половина каторжан виновны в нарушении прав того, что признано прогрессивными людьми, а теперь признается и царем позорным для общества и недостойным для человека положением. Но пока будет издан Манифест, пока развернется машина пересмотра дел, люди будут страдать и гибнуть. И сколько их погибнет еще. Вот и Марьяна, оправится ли после стольких страданий?
Имея при себе тетрадь, при свете фонаря он записал фамилии, записывал статьи, сущность предъявляемых обвинений. Он будет ходатайствовать, ему дана Богом возможность видеть прокуроров, судей, возможность просить, даже рискуя собой, требовать пересмотра, требовать освобождения.
Из Сорочинец до Оренбурга партия шла пять суток. Только на третьи сутки Марьяне стало лучше, и она взяла к себе сына. Ивану стало теперь полегче, но страшно ныли раны, натертые кандалами. Он шел до Оренбурга, чтобы Марьяна ехала в телеге, он нужен был здесь, чтобы в Оренбурге выполнить задуманное.
Когда вышли из Сорочинец, молодой голос, а это был ссыльный Федя из политических, вдруг негромко запел песню о колодках. Песню он пел один, а припев стали петь многие. Эти слова припева снова всколыхнули Ивана и даже вызвали слезы.
Сбейте оковы. Дайте мне волю, Я научу вас свободу любить.
— Кто запел? - бешенно закричал соскочивший с телеги начальник конвоя, подбегая к партии. - Замолчать! И как ответ вся партия снова повторила слова припева:
Сбейте оковы. Дайте мне волю, Я научу вас свободу любить.
Начальник остановил ход и, подскочив к первой партии, стал бить плетью всех кандальных. Люди старались уклониться, молчали, только шел глухой ропот по партиям.
— Следуй! - крикнул начальник, уже остывший и униженный своим поступком.
И тогда другой голос из задней партии тихо запел «Отче наш».
Ему стал вторить второй, третий, и вскоре все, кто знал, стали петь. Как будто по людям прошел добрый ангел. Все пели, шли. Онищенко, глядя на кандальных,
и сам пел, и слезы мира туманили его глаза. А когда кончили петь, он услыхал голос из впереди идущей партии:
— Так пели в Херсонской тюрьме. О, что это было за время! Там, в сорок первой, рассказывали, был евангелист Онищенко. Он научил.
Иван не мог удержаться от слез. Вот оно, доброе семя, зерно горчичное. И он был рад, что его здесь не знают по имени, что вся слава идет Тому, Кто единственно достоин ее.
Все три дня пути до Оренбурга кандальные пели молитву. В Оренбургскую тюрьму прибыли поздно вечером. Шел дождь, все промокли, кандалы тащили за собой грязь и идти было мучительно. И мрачная тюрьма показалась этим людям спасением, желанным уютом.
Арестантов освободили от оков и провели сначала в баню, а затем, раздав пожитки, в общую камеру пересыльных. Получил свою сумку и Онищенко. Женщин поместили отдельно.
— Ну Марьяна, - сказал Иван, когда женщин уводили, - Бог да поможет тебе продержаться, пока тебя отпустят. Я верю, что это будет скоро.
— Ангел ты с неба, добрый человек! - сказала она, прижимая сына к груди. Долго и много пили кипяток, согревались, наслаждались возможностью
отдохнуть. Только ныли ноги и болели раны. В бане фельдшер осматривал раны, смазывал их какой-то болеутоляющей мазью, накладывал примочки и бинтовал. Это предусмотрено уставом пересыльных тюрем и строго выполнялось. Запущенные раны легко превращались в язвы, и идти такой арестант уже не мог. За исполнением этого следил пристав.
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 103; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!