Глава 4. Евангелист и революционер
Утром на оправке Онищенко встретился лицом к лицу с Нечаевым. Тот, поздоровавшись, сказал:
— Я много думал ночью. Я хочу после кипятка прийти к вам, есть у меня вопросы.
— Подходите. Или я к вам приду.
— У вас в углу спокойнее. Я приду туда.
И вот после чая рядом сели евангелист и революционер: два человека, желающие людям добра, равенства, счастья.
— Как мне называть вас? - спросил Нечаев, пожимая руку Онищенко.
— Мы почти одногодки. Называйте меня Ваней. А вас как звать?
— Меня Карл.
— Как Маркса, - улыбнулся Онищенко. Нечаев удивленно взглянул на евангелиста.
— Откуда вы о нем знаете?
— Слыхал. Я ходил много. А когда много ходишь, и услышишь много.
— Признаюсь, я люблю Маркса, - сказал Нечаев. - Он образованный, умный. Отошел от шаблонных рамок мышления, есть своя мысль. Он - за народ.
— За народ был и Иисус Христос, - сказал Ваня. - Иисус Христос - Сын Божий. Он пришел на землю, чтобы послужить людям. Он заботился о несчастных и был их утешением. Он отдал Свою жизнь, чтобы избавить людей от греха и проклятья
и научить их нелицемерному Богопочитанию. Он хотел, чтобы люди научились от Него, как надо служить ближним и не о себе только заботиться.
— Но если Христос учил и жил так, то какая разница у Него с тем, о чем говорит, а со временем будет учить Карл Маркс и другие подобные ему? Чем мы разнимся друг от друга? Зачем мы противопоставляем себя друг другу?
|
|
|
Онищенко улыбнулся и положил свою руку на руку Нечаева.
— Когда я говорю с грешниками, т. е. с теми, кто грешит, нарушая законы, вложенные Богом во все Его творение, мне проще говорить. Я говорю: «покайся», т. е. признай жизнь свою плохой по твоей вине, признай, что ты поступаешь во всем или во многом не так, как должен поступать, и пойми, что ты должен оставить такую жизнь и жить другой, лучшей жизнью, настоящей жизнью. Когда такой человек кается, решает в слезах свою судьбу и призывает Бога помочь ему, тогда я говорю ему: «А теперь веруй в Евангелие, в Благую весть Иисуса Христа, Сына Бога живого». И читая, слушая Евангелие, человек узнает, что без Бога ему жить дальше нельзя и что Сам Бог показывает ему, как жить дальше. Человек перестает грешить, перестает считать других людей своими врагами, перестает отвечать злом на зло. И все это производит в человеке вера в то, что заповеди жизни есть заповеди Божьи, что они для него святы и выполнение их обязательно. Все это потому, что Иисус учил понимать жизнь, как жизнь в Боге, как жизнь вечную. Человек, зная, что он не умрет, что душа его, рожденная от Бога, вечна и ответственна перед Богом, живет, как служит: ответственно, торжественно, серьезно. С вами же говорить сложнее и труднее.
|
|
|
— Почему труднее?
— Образованный, честный человек считает, что имеет свои идеалы, что он меньший грешник, чем другие. Он вдумывается, читает, во многом разумно
останавливает себя. Он трудится над собой в меру своих возможностей. В чем ему каяться? Он ведь не такой, как некоторые, думает он. А живет средней, томительной жизнью, не видя смысла в ней, страшась смерти, т. е. не имея жизни.
— Почему не видит смысла, почему томительной жизнью? - протестующе заговорил Нечаев, и веко левого глаза стало подергиваться. Он обиделся на слова евангелиста.
— Я не стану спорить с вами, - успокаивающе сказал Онищенко, - но определенно считаю, что вы не станете утверждать, что ваша жизнь имеет высокий смысл и что вы не думаете о смерти и не страшитесь ее. Твердо знаю, для меня самое высокое - это Иисус Христос и Его Евангелие. Знаю и от учителей древности Платона, от учителя наших времен Гоголя, от наших мыслящих современников Маркса, что без религиозного сознания, без веры в Бога, в душу человеческую и ее ответственность перед Богом человек не может и не способен жить высоконравственной жизнью.
|
|
|
— Правду ли вы говорите? - недоверчиво воскликнул Нечаев, - Карл Маркс говорит так?
— Да, я слышал, что Маркс говорит так, - спокойно сказал Онищенко.
К ним пробирался учитель Балакин. Громкое упоминание полюбившегося, знакомого лично Маркса заставило его откликнуться и прийти послушать, сказать то, что знает сам.
— Что вы тут говорите о Марксе? Вы его знаете? - спросил он у беседующих.
— Я слышал содержание его сочинений о безусловной необходимости единения верующих со Христом. Не знаю, на сколько верно мне это передали.
— Я лично знал Маркса, когда в 1848 году был в Германии в Кельне. И у меня есть копия ходившей тогда по рукам рукописи его гимназического сочинения по религии. Оно так и называется: «Единение верующих со Христом». Он написал его как экзаменационную работу. Ему тогда шел восемнадцатый год. В ней он утверждает, что если народ не составил себе достойного понятия о божестве, он никогда не сможет быть свободным от необузданного эгоизма, жажды славы и безответственных действий и будет далек от стремлений к истинному совершенству. И он заключает, что сама история говорит о необходимости единения человечества со Христом. Маркс пишет там, что низменные стремления к земным благам вытесняют стремление к познанию, тоска по истине заглушается ласкающим голосом лжи. Он особо и категорически подчеркивает необходимость единения человека со Христом и говорит, что наше сердце, разум, история и само Слово Христово громко и убедительно говорят нам, что без этого единения мы не можем достигнуть своей цели, что без него мы были бы отвержены Богом, что только Он был в состоянии спасти нас. И Маркс
|
|
|
приводит в качестве примера притчу Иисуса о виноградной лозе и ветвях:
«Пребудьте во Мне».
Глаза Балакина горели, и он охотно, как свое, излагал работу любимого друга.
— Но это Маркс писал более двадцати лет назад, когда считал себя идеалистом. Теперь он стал материалистом и не может думать так, - защищая позиции неверия, сказал Нечаев.
Но Балакин возразил:
— Разве убеждения могут меняться, если они искренние, глубокие? Восемнадцать лет - возраст думающий, самостоятельный и крепкий. Я даже на память запомнил возвышенную концовку сочинения моего друга Карла: «Единение со Христом внутренне возвышает, утешает в страданиях, успокаивает
и дает сердце, открытое человеческой любви, всему великому, благородному, не из-за честолюбия, не из-за стремления к славе, а только ради Христа. Таким образом, единение со Христом дает радость, которую эпикуреец напрасно пытается найти в своей поверхностной философии. Более глубокий мыслитель ищет ее в скрытых глубинах знаний, которую знает только простодушное детское сердце, соединенное со Христом и через Него - с Богом и которая делает жизнь прекраснее и возвышеннее».
— Ну хорошо, - сказал Нечаев, - вы неплохо рассказали нам о сочинении Маркса в юные годы. Хочу верить, что он написал то, что думал. Ну а как вы лично понимаете, что нужно человечеству и как этого достичь?
Балакин мягко улыбнулся.
— Я странный человек. В Бога я не верю. Меня не научили верить в Бога. А Божее люблю. Заповеди Моисея жестокие, я их не принимаю. Заповеди Христа и закон справедливого возмездия тоже не могу принять, хотя вообще заповеди равенства, братства мне дороги именно в Евангелии. Поэтому я так и откликнулся на Марксово юное представление о евангельском Христе, ведущем меня к Богу и прямо в царство справедливости. Но когда я пожил в народе, то понял, что я не могу стать им светом, и народу я такой не нужен. Темная точка. Вот я и хочу послушать вас обоих, что же нужно и как этого достичь?
Нечаев уселся поудобнее, откашлялся - в камере нельзя было курить, а он был курящий и страдал от этого - и сухо заговорил. В его голосе почувствовалась резкость:
— Это верно: эгоизм, властолюбие глушат человечество, и жизнь людей стала скотским существованием, даже хуже. Но человек, который не удовлетворяется быть скотом, не хочет так жить, он стремится к человечности, хочет сам стать человеком и помочь всем людям стать людьми. С доктриной Христа о милостивости, о непротивлении злу я не согласен. Я не верю тому, что капиталист, помещик, рабовладелец смогут перестать быть таковыми. Какая сила сможет с ними сделать это, сделать их лучше? И говорю: сила есть одна -
насилием отнять у них нажитое не ими, а если они будут противиться - уничтожить, смести с лица земли. И на развалинах старого разумом построить новое общество, общество, где нет места эгоизму, где все на благо, все на счастье людям без различия расы, веры или неверия!
Голос Нечаева звучал все громче и громче. Заключенные, кто хотел, ходили на прогулку, и все уже пришли с воздуха. До обеда был еще час, и все подсели поближе к людям, так увлекшимся разговором о судьбах человечества.
И Онищенко понял, что теперь должен сказать он. И сказать не только Балакину или Нечаеву, сказать всей камере. «Боже, помоги мне», - помолился он
в глубине души и стал говорить:
— Сороковая камера, я вижу, особая камера. В ней сидят не воры, не убийцы, не падшие нравственно люди. В ней находятся, в основном, те, кто, получив образование, получив какое-то воспитание, поняли, что жизнь человека не в эгоизме, а в общей жизни, где нет ни эксплуатации, нет богатых и бедных. Это понятно и к этому направлены усилия, направлена жизнь. В силу этого я верю, что вы здесь в тюрьме не за эгоизм, а за рвение об общем благе. Но я знаю, что большинство из вас страдают и мечутся душой. Вы страдаете от несправедливого обвинения, от жестокости и неправоты. И это, в основном, от того, что вы в большинстве не верите в Бога, не верите в то, что мир создан Богом, Который все знает, все видит, над всем властен, во все вложил смысл, разум и Свою волю. Не знаете, что у всех один Отец, и все вы дети этого Отца, все вы сыны Его. И, не зная этого, не веря этому, вы несчастны. Вы несчастны потому, что не знаете, что вы счастливы. Вы хотите создать счастье окружающим вас. Вы хотите создать царство правды и стараетесь, кладете за это даже жизнь свою, а ничего не получаете. Вас бьют, и вы хотите бить. И вот получается большая драка. Сколько стоит мир, и все драка.
Я не могу разбирать многие учения пророков, учителей человечества о достижении счастья. Я очень мало знаю их. Но зато я имел счастье узнать учение Иисуса Христа о том, в чем заключается счастье человека и как его достичь людям. Христос сказал, что самая высокая заповедь для человека - возлюбить Господа Бога своего и возлюбить ближнего своего как самого себя. Христос сказал, что в спасенном Им человеке Сам Бог поселяется Духом Своим
и что душа ответственна перед Богом. Сказал, что всю жизнь надо положить на рост этой души, чтобы достичь совершенства, делать другому то, что желаешь, чтобы люди делали тебе. Христос сказал, что душа, творящая волю Бога, не умирает, а живет вечно. Христос сказал: для того, чтобы достигнуть общей должной жизни, надо достичь должной жизни в самом себе, быть всегда свободным, чтобы творить волю Бога, любить всех людей. Он сказал, что не надо отвечать человеку злом на зло, никогда не применять насилие, что зло не уничтожается злом, а покоряется любовью. Сказал, что в достижении этого весь
смысл жизни на земле и что в Нем - сила, в Нем - жизнь. Христа за это учение гнали. Все, что ни говорил Он, было не выгодно имеющим богатство и не желающим оставить его, было не выгодно духовенству, которое жило славой и деньгами народа. И они арестовали Его, клеветали на Него, мучили и распяли. Он все принял без ропота, зная, что не понимают они того, что делают. Он пожертвовал Свою жизнь, но не убоялся все высказать, и Сам жил так, как учил. Он умер, но и воскрес, как Сам об этом учил и говорил, и живет вечно в обителях Отца, живет вечно в душах людей, полюбивших Его учение, живущих по Его учению. У вас есть идея братства, но если вы не покоритесь голосу Бога живого и вечного, не подчинитесь воле Бога - она останется только идеей. Покайтесь! Веруйте в Евангелие, веруйте в Бога и будете жить.
Сейчас принесут нам суп. Давайте, как и вчера, споем молитву «Отче наш».
И снова запел Засядько, молодо и красиво. И уже не Онищенко запел вторым - вся камера пела святые слова о вере в Бога, о Его воле, о хлебе насущном и о силе, которую приносит жизнь веры в Бога.
Глава 5. Стихи о тюрьме
Потянулись долгие дни заключения и для Онищенко. Он много думал о родных, о воле, но то понимание, что ему дано время сегодня, даны эти люди и дано дело любви, - заполняло его, давало смысл жизни на каждый день. Теперь почти вся камера собиралась на беседу к нему. Каждый день у него спрашивали,
и он отвечал. Он скоро узнал всех людей камеры, каждого знал по имени, знал всю его жизнь. У каждого была потребность рассказать Ивану о себе, выложить свою боль и получить поддержку. Как правило, человек в безвыходном положении старается найти выход, чтобы жить.
Внутренняя тюремная почта работала безотказно. Перестукивались через стенку, махали флажками в окна по определенной азбуке флажков, бросали записки во время прогулки. Были случаи, когда записки в другие камеры передавали через надзирателей. Иван часто справлялся, нет ли в тюрьме евангелиста Балабана, но сведений о нем никаких не было. По тюремной почте он знал, что в Херсонской тюрьме сидят уже многие из евангельских христиан. И вот однажды через надзирателя он получил переданный ему лично листок со стихотворением, сочиненный кем-то в соседней камере. Вечером, когда после проверки все улеглись, Иван стал читать его вслух. Читая, он волновался сам, волновались и другие.
Глубокая ночь
Глубокая ночь над Херсоном,
Над городом сумрак залег.
За грозной высокой стеною
Чернеет в тумане острог.
Вот в камере дальней стихает
И шум, и движение дня. На нары ложась, засыпает Жильцов-арестантов семья.
Все спят, лишь один заключенный Не спит и не дремлет, но вот, Отбросив сермяк свой суконный, В потьмах на колени встает.
На грудь слагает он руки,
И вскоре среди тишины
Несутся чуть слышные звуки,
Мольбы и волнений полны:
«О Боже, Боже мой, я знаю,
Что Ты всегда, везде со мной.
И здесь в темнице вспоминаю Дела руки Твоей святой.
Я жил когда-то, утопая Среди пороков и страстей.
Не знал пути к блаженству рая, Не знал и милости Твоей.
Но счастлив я, что Твой служитель Когда-то книгу мне принес.
В ней прочитал, кто мой Спаситель, Что для меня свершил Христос.
С тех пор я в радостном волненьи Соседям книгу ту читал.
И в суд попал за совращенье,
А суд в тюрьму меня послал. И вот с обритой головою И с кандалами на ногах
Я прихожу к Тебе с мольбою: Услышь меня на небесах. Тебя я славлю за спасенье, За скорбь и радости Твои. Прости начальникам селенья И судьям грех не вспомяни.
Ты знаешь, ведь одно стремленье, Одна мечта была моя:
Открыть источник искупленья Таким же грешникам, как я.
Я Твой слуга, хотя назвали Презренным именем меня, Но дай, чтоб здесь в тюрьме узнали, Что за Тебя страдаю я.
Жену я вспомнил и малюток, Когда их лица целовал.
В слезах все были, час был жуток, Но я Тобой их утешал.
Я верю, Боже мой, глубоко,
Что не оставишь их одних.
И по любви Твоей высокой Насытишь и согреешь их.
И верю я: Ты здесь, со мною,
И в ссылке буду я с Тобой, Но дай, чтоб слабою душою Я не роптал на жребий свой. Прости вину врагов суровых, Мою семью Ты не покинь, Спаси товарищей в оковах, Хвала Тебе за все. Аминь».
Онищенко остановился. Слезы навертывались на глаза. Кто-то рядом,
уткнувшись лицом в подушку, рыдал. Он глянул вокруг. Лампу уже скрутили до предела. Слушающий у двери надзиратель подумал, что уже кончили читать. Но глаза людей, полные слез, блестели в полумраке, как жемчужины. Онищенко поднялся и подошел к двери, где было чуть светлее и можно было дочитать конец стихотворения.
Он кончил. И в камере снова
И тишь, и безмолвье царят. Лишь где-то шаги часового
И тихо, и мерно стучат...
На нары свои он ложится, Накинув сермяк на себя,
И вот засыпает. И снится: Попал он в чужие края. Он в городе чудном гуляет
И видит: толпа там стоит,
И кто-то пред нею читает,
И что-то пред ней говорит. Подходит он ближе поспешно,
И слышит он слово о том,
Как люди природою грешной
Спасаются ныне Христом.
И он, удивленный, собрата В глашатае том узнает.
И пламенем сердце объято,
И он вопрошает народ:
«Ужели Христово ученье
Возможно у вас возвещать
Свободно?» - сосед в удивленья
И долго не может понять.
И молвит: «Свободно для Слова, Свобода у нас, о пришлец!
И нету владыки земного
Над верою наших сердец».
Проснулся он. Та же темница,
Гнетущая смрадом своим,
Все те ж арестантские лица,
Все та же решетка пред ним...
Онищенко закончил читать и стоял у двери, как глашатай свободного слова, свободной истины. И он сказал для всех: «Познайте истину, и истина сделает вас свободными».
Дверь камеры тихо открылась, и рука надсмотрщика протянула Онищенко пайку хлеба:
— Это тебе. Это моя, некраденная...
— Спаси вас Бог, - тихо сказал Иван.
Так же бесшумно дверь закрылась. В камере было тихо, слышались вздохи. Чей-то голос внятно говорил: «Боже, Боже мой!» Это были видимые и невидимые миру покаяния, пробуждения, обновления человека. Кто определит их число?..
Глава 6. Хлеб насущный
Было ясно: Онищенко завоевал сердца заключенных всей камеры. Он никому не навязывал себя, не навязывал своих идей, не унижал других. Он радовался каждому, кто любил Бога.
В тюрьме - мучительное безделье. Только одна мысль, что сидишь в тюрьме, угнетала каждого арестанта. И люди, естественно, стремились к труду. И в этом отношении добрый пример подавал евангелист Онищенко. Он попросил у надзирателя принести сапожный молоток, клещи, сапожную ножку, гвозди, шило, нитки и сказал, что будет чинить арестантскую обувь.
— Надо писать заявление на имя начальника тюрьмы, - почтительно заметил надзиратель.
Однако вскоре, к общему удивлению, просимое дано было в камеру. Расположившись на табуретке посреди камеры, Иван чинил обувь арестантам, а вокруг него сидели люди и тоже работали: кто чинил иглою, кто вязал носки, кто помогал Ивану. И все слушали его. Это было преображение камеры, преображение людей. Слух об Онищенко расползался по всем камерам.
Онищенко имел звонкий голос, мягкую интонацию. Его начитанность благодаря книгам тети Кати делала его интересным собеседником, понятным всем людям. Он соединял в себе качества проповедника, учителя и брата каждому.
Прошел месяц, как он находился в камере, а его еще никуда не вызывали. Но он не противился этому. Каждый день имел смысл, имел жизнь. Люди любили его, слушали, и он понимал, что это все в воле Бога.
После обеда все ложились отдыхать. Некоторые подсаживались к Ивану и слушали, и спрашивали его.
— Скажи, Ваня, - обратился к нему юноша, - вот ты часто говоришь о цели жизни. Я всегда считал, да и сейчас считаю, что она дана для наслаждений. Как говорят: бери от жизни все, что можешь. Ведь один раз живешь. Зачем постное лицо, зачем аскетизм, самоуничижение? Я уже полгода в тюрьме наблюдаю за людьми, да и на воле встречался с людьми верующими, и они всегда казались мне, да и сейчас кажутся, именно нищими духом, бедными, жалкими. Ты - не жалкий, ты какой-то особенный. Скажи мне, ответь на мой вопрос.
— Постные лица, жалкий вид и нищету духа имеют те люди, которые, говоря, что они верят в Бога, на самом деле не доверили Ему полностью свою жизнь. Люди же, верящие так, что полностью Ему отдаются, не имеют постных лиц, не имеют жалкого, как ты говоришь, вида. Ты говоришь, наслаждение надо брать от жизни и вообще брать все, что можно. А я бы добавил: что нужно. А нужное - оно простое, оно не стоит денег, не дорого по наружности своей. Можно сказать такую правду: у Бога все дорогое - не нужно, все ненужное - дорого. Что такое радость в жизни? То, что скоро проходит, оно, как дым. Это ненастоящая радость. Радость только в постоянном, в вечном. А это - духовная область.
Блудный сын в притче Христа, которую мы вчера читали, думал, что будет долго и много радоваться, когда уходил из дома отца, но радость скоро испарилась. Вместо радости стали слезы. Радость может быть в том, что постоянно, что не погибает. Эта душа, спасенная от порока, от смерти. А если вера без спасения души - вот и постное лицо. Верующий в Христа, имеет жизнь вечную. Христос сказал: «Радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна». И не на том только свете, как часто ограничивают это дарование, а здесь, на земле, когда мы узнаем то, о чем нас учит Христос. Но это только тогда, когда Христос станет для тебя реальностью, твоим личным Спасителем.
— Ты сказал много, - ответил юноша. - Действительно, блаженны те, кто так понимает жизнь, кто так понимает себя. Но как, Ваня, это сделать?
Несколько минут все молчали. Видимо, ответ Ивана удовлетворил спросившего. Стучал молоток сапожника, а кто-то готовил свой туфель для ремонта, отпарывал сгнившую подошву.
— А скажите мне такое, - снова громко и запальчиво проговорил молодой арестант. - Раньше было время, когда люди жили верою. Верит человек и все тут. Теперь не то. Людям мало верить, они не хотят просто верить, они хотят знать. Вера ведь не должна быть слепая. Но знания, не опровергают ли они веру?
— На этот вопрос я вам отвечу словами апостола: «А без веры угодить Богу невозможно». Познание внешнего материального мира человеку необходимо. А также человеку необходимо и познание самого себя, своей души. И здесь на первое место должна стать вера, а знания идут за ней. «Мы уверовали и познали, что Ты - Христос», - сказал Петр своему Учителю. Заметьте, сначала уверовали, а потом познали. Таков закон, вложенный Богом во все. Кто верит всему, что написано в Евангелии, тот имеет знания: «Знаем, что любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует ко благу». Эти знания дает вера.
Я с вами согласен, что кроме веры человеку нужны знания. Но истинные знания - у Бога.
— А скажи, Ваня, - сказал старик в очках, вязавший носок, - вот ты читал в Деяниях Апостолов, что Ананию и Сапфиру Бог наказал мгновенной смертью за то, что они утаили деньги и сказали неправду. Почему это не случается в наше время? Люди, даже христиане, говорят, неправду и остаются живы и даже живут припеваючи.
— А это нам пример, - ответил Онищенко. - Если бы Бог поступал так с каждым, то немного бы людей осталось на земле. А сейчас Он дает время человеку покаяться и встать на честную дорогу. Не думайте, что говорящие неправду - христиане. Если они говорят, что они христиане, они обманывают самих себя. Все тайное открывается, все становится явным. Шило в мешке не утаишь. От людей на время что-то можно скрыть. Но скроешь ли что от Бога-Творца, от Его зрения и слуха? К ним подошел невысокий старик Максимчук и с горечью сказал:
— У меня не вопрос даже, а ко всем хочу сказать свое наболевшее. Вот мы говорим о религии, а она мне поперек горла встала. Если бы вы видели столько, сколько я видел жизнь духовенства с ее ложью, обманом и лицемерьем, вы бы стыдились читать Евангелие и говорить, что только оно правда. Знают его многие, а кто исполняет?
— Дедушка Максимчук, - мягко сказал Онищенко, - я потому и читаю Евангелие, что оно как раз и выводит людей к правдивой жизни. Люди знают о
Евангелии, слышали о Христе, но они не замечают самого главного, чему Он учит. А Он учит о спасении души. И Писание через пророка Исайю напоминает нам: «О, вы, напоминающие о Господе! не умолкайте». Среди духовенства есть служители, достойные своего звания. Среди двенадцати учеников Иисуса один оказался предателем. Но одиннадцати мы должны верить. Мне известен случай, когда человек сорок лет проповедовал Евангелие и только из-за куска хлеба, оставаясь по существу черствым, непримиримым, упрямым человеком. Дело не в том, сколько времени был человек причастен к религии, а в том, насколько близок был Христос его душе. Грубые, черствые, эгоистичные натуры можно встретить и среди духовенства, но сама евангельская истина о спасении души человека через покаяние остается неизменной. Если человек кается в своих грехах и не остается в них, - Бог делает его праведным. Самое страшное в религии - это маскировка. Каждое утро такие люди надевают на себя вместе с костюмом маску. Это и называется лицемерием, которое так возмущает вас в духовенстве. Но должны ли мы из-за этого оградить себя четырьмя стенами и удалиться от всех людей, оставить общество? Очевидно, нет. Если вы лучше тех людей, о которых вы говорите, - покажите это своей жизнью. Это будет ваш вклад в дело строительства Царства Божьего.
— А скажите, Онищенко, - задал вопрос всегда молчавший человек с худым, жестким и умным лицом. - Вы говорили о вере и знании. Растолкуйте мне, что же такое вера и, в частности, христианская вера?
— Вера есть способность человека видеть невидимое. Писание говорит: «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом». Христианская вера - нечто особенное. Это личная связь с живым, вечным Богом. Христианская вера - это не только знания о Боге. Можно знать соседа, знать всех людей на улице и не иметь с ними никакой связи. В подобном положении находятся миллионы христиан. Для них Христос - хороший знакомый, к которому они обращаются, когда окажутся а большой нужде. Веру увидеть нельзя, но можно видеть плоды веры, плоды принятого верой Духа Святого. Дары Духа Святого люди подделывают, а вот плоды жизни подделать нельзя. Вера ничего общего не имеет с человеческими понятиями.
Книжники и фарисеи времен Христа были знатоками Писания, а веры не имели, и плоды их жизни были горькими. Христос назвал их раскрашенными гробами, внутри полными костей. Откуда появилась вера? Писание отвечает: «Вера от слышания, а слышание от слова Божия». В заключении скажу, что символом христианства является: один Бог, одна вера, одно крещение. В наше время идут споры не из-за веры, а из-за различных вероисповеданий, вероучений. Какое из них правильное? То, которое ближе к Писанию, которое имеет хорошие плоды. «По плодам их узнаете их», - говорит Христос о Своих последователях.
После этого ответа спрашивающий ничего не сказал и по его лицу нельзя было определить, удовлетворил ли его ответ или нет.
Наступил вечер. После вечернего кипятка и поверки все стали готовиться ко сну и уже сами, без Онищенко и не ожидая учителя пения, стоя на ногах, запели молитву «Отче наш». Высокий подъем души, успокоение, решение всех вопросов было в духе этой молитвы. Не все могли сказать, что они верят, что они в чем-то убеждены, что они теперь знают что-то определенное, но все знали: в этой молитве решение всех болей, чаяний, надежд.
Глава 7. Допрос
Два месяца евангелист Иван Онищенко находился в сороковой камере, два месяца он завоевывал сердца пятидесяти политических заключенных. Два месяца за ним наблюдала администрация тюрьмы, а духовенство города наводило точные справки о деятельности преступника по местам, где он жил, ходил, где нес Слово Божье.
Из Ряснополья, Комиссаровки, из Основы и Рорбаха приходили сведения и правдивые, и лживые, хорошие, успокаивающие отзывы и осуждающие, поднимающие тревогу. Но одно было определенно: для духовенства это была большая серьезная угроза потери его авторитета, его властвования над душами народа. Количество штундистов все росло, православные церкви все пустели, в тюрьмы поступало все больше евангелистов, штундистов и их последователей.
Влияние Онищенко в тюрьме тоже серьезно взбудоражило начальство и духовенство. По камерам всей тюрьмы стали петь «Отче наш». Имя Онищенко просачивалось, казалось, через стены тюрьмы и проникало даже в одиночные камеры, что потребовало ввод в тюрьму священников и другие крутые меры. А пока определили: вызвать евангелиста на допрос, сделать ему соответствующее внушение и изолировать от арестантов, остановить разлагающее влияние принятой веры.
Рано утром, сразу после получения хлеба, в камеру вошел надзиратель и громко сказал:
— Онищенко!
— Иван Федорович, - отозвался вызываемый по принятой в тюрьме форме.
— На допрос.
Провожаемый теплыми взглядами и пожеланиями, Иван вышел из камеры. У спуска с лестницы его приняли два стражника с саблями, вывели его из корпуса, провели через знакомый уже двор и ввели в огромное здание у выхода из тюрьмы. В комнате, где ему снимали кандалы, их снова одели ему, одели и наручники и, велев не смотреть по сторонам, провели в большую комнату. Там его ждали. За столом, на котором лежали крест и Евангелие в посеребряном переплете, сидел священник в рясе, с крестом на груди и пристав в эполетах и с саблей на боку. У стены сбоку на креслах сидели четыре священника из синода и
на стульях - двое понятых в гражданской одежде. Онищенко велели стать посреди комнаты. Приведшие его стражники стали у двери, обнажив сабли наголо. Так допрашивали преступников, совершивших преступления особой государственной важности.
Поднялся священник и сказал:
— Как перед Богом ты должен говорить правду. Поцелуй святой крест и поклянись над Евангелием.
Иван посмотрел на священника, на пристава и, отчетливо отвечая, сказал:
— Христос сказал: «А Я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно Престол Божий; ни землею, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя; ...но да будет слово ваше: «да, да», «нет, нет»; а что сверх этого, то от лукавого».
Священник топнул ногой и, дрожа от гнева, прерывисто вышел из-за стола.
— Нехрист ты поганный! Так, по-твоему, святое распятие и Евангелие от лукавого?
— Ты говоришь, - спокойно ответил Иван.
Тогда поднялся пристав и, следуя форме, спросил:
— Фамилия, имя, отчество?
— Онищенко Иван Федорович.
— Место рождения?
— Село Основа.
— Год рождения?
— 1830.
Поднялся первый член синода, одетый в полугражданскую одежду из темного сукна, и стал спрашивать Онищенко:
— Скажи, кто тебя совратил к тому, чтобы оставить истинную православную веру, оставить святую вселенскую церковь и поклоняться... пустому месту?
Иван ответил:
— Христос сказал, что наступило время, когда истинные поклонники будут поклоняться ни в Иерусалимском в храме или где-либо в определенном месте, а
в духе и истине. Таковых поклонников ищет себе Бог. И это мне указало чтение Евангелия.
— Чтение какого Евангелия?
— Евангелие одно, только у вас оно на славянском языке, а я читаю его на русском, хорошо знакомом всем языке.
— Скажи, где и кого ты увлек в свою штунду?
— Нет никакой штунды и нет такого места, куда можно увлекать. Людей влечет к Себе Сам Бог. Влечет к любви, влечет на делание добра, влечет к оставлению греха. Об этом сказано в Евангелии Иисусом Христом. Я читаю
Евангелие, другие люди его тоже читают и идут к угождению Богу делом, самой жизнью.
Священник, который стоял все время у стола, подошел и встал вплотную к связанному и закованному в кандалы Онищенко.
— Ты, Ваня, не уходи в сторону. Тебя прямо спрашивают, ты прямо и отвечай. Кто еще в этом сговоре против уставов православной церкви? Назови их фамилии, укажи место жительства, покайся в своих действиях, и мы тебя отпустим домой, а там плачут о тебе и ждут тебя. Кого ты перекрещивал из православной веры в свою?
Иван хорошо помнил Христа перед Пилатом, как Иисус молчал, не отвечая ни на одно слово. Молчал и он, Иван Онищенко, ученик Иисуса Христа.
Руки и губы священника дрожали. Он поднял палец левой руки и поднес его к лицу Онищенко.
— Молчишь? Ведь ты один, как этот палец. И ты один хочешь показать, что ты умнее всех?
Иван только внимательно, испытывающе посмотрел на взбешенное лицо священника и ничего не сказал. И случилось нечто неожиданное и потрясающее: священник взвизгнул и правой рукой резко и сильно ударил Ивана по лицу. Связанный, в кандалах, не ожидавший удара, арестант упал. Падая, он ушиб локоть правой руки и ударился головой об пол.
— Боже мой, прости им, - прошептали побледневшие уста. Два стражника растерялись, вложили сабли в ножны и бросились поднимать несчастного.
— Не сметь! - схватился с места пристав, и стражники смущенно отступили к двери, но сабель больше не обнажали.
Онищенко от удара головой об пол вначале потерял сознание, но вскоре очнулся. Пристав подбежал к нему и, шевеля его носком сапога, приказным тоном сказал:
— Вставай, вставай, тебе говорят.
Лежавший делал попытки опереться и подняться, но при связанных руках и закованных в кандалы ногах это ему не удавалось. Но вот ему удалось встать на колени и на локти. Этот страдальческий вид вызвал у пристава бешенство. И он, выхватив из чехла плеть, два раза со всего размаха ударил Ивана по плечам. Онищенко, сдерживая стон, плашмя опустился на пол. Понятые, в немом ужасе наблюдавшие эту сцену, поднялись и, не обращая внимания на пристава и священника, с трудом подняли лежавшего. Его губы что-то шептали, глаза были сосредоточены на одном месте. Он никого не замечал. Члены синода поднялись, подавленные, и молча удалились в дверь комнаты сбоку. Священник вышел за ними. Оставшийся пристав велел стражникам увести арестанта.
Глава 8. Где Онищенко?
Допрос Онищенко вызвал много разговоров и догадок. Вспоминали все его слова, разговоры о Боге, об истине.
Прошел день, настал вечер, а когда стали укладываться спать, учитель пения запел молитву «Отче наш». И вся, на этот раз совершенно вся камера, благоговейно пела о Том, Кто усмиряет все бури, успокаивает всякие волнения душ человеческих.
— Надо требовать Онищенко! - сказали несколько голосов.
Утром, когда только принесли хлеб, староста камеры потребовал у надзирателя пригласить в камеру дежурного по тюрьме. Тот не-замедля явился.
— Гражданин начальник, - серьезно обратился Попов к немолодому, уже с сединой на висках, дежурному. - Мы знаем, что не на все мы, арестанты, имеем право. Однако мы не можем не обратиться к вам. С нами в камере два месяца находился Онищенко Иван, заключенный. Мы полюбили его, и он любил нас. Он читал нам Евангелие и говорил, каким должен быть настоящий человек. Вчера утром его взяли на допрос и до сих пор его нет. Здесь остались его вещи. Мы просим и будем требовать сообщить нам, что с ним и, кроме того, вернуть его в нашу камеру. Дежурный нахмурился и, подумав с минуту, сказал:
— Онищенко был на допросе, однако вел он себя не так, как должен был вести, и направлен в карцер. Вещи его я отнесу. К вам в камеру он больше не вернется. Вот все, что я могу сказать вам.
Дежурный направился к двери. В камере зашумели, как в потревоженном улье. Раздались голоса, полные возмущения и требования:
— Его били!
— Это недопустимо!
— Мы будем жаловаться!
— Его убили!
— Мы объявим голодовку. Ни один из нас не дотронется до пищи, пока не увидим его.
— Он должен быть с нами. Дежурный молча закрыл дверь.
Попов подошел к двери и сильно постучал. Дверь открылась, и староста сказал надзирателю:
— Хлеб возьмите обратно. На прогулку мы не идем. Обед не несите. Мы протестуем.
Все сели по местам и негромко запели «Отче наш». Дух Онищенко был в камере. И как понятны стали многим слова Христа, которые Он сказал ученикам, что лучше для них, если Он пойдет к Отцу. Ибо Он пошлет Духа Святого, Который будет учить их. При Онищенко многие упорствовали, не каялись. Теперь его жертвенный, сильный в Христовом Духе поступок утверждал все, о чем он
проповедал, и это поднимало дух в людях, пробуждая, воскрешая и утверждая навсегда. Для Духа Божьего, Духа Истины нет стен, нет кандалов, нет смерти.
Вскоре вся тюрьма знала, что сороковая камера не приняла пищу, что есть в тюрьме Онищенко, что несет он собою свет. А из сороковой целый день доносилось пение молитвы. Так было и на второй день, и на третий. Попытка тюремной администрации заставить прекратить пение угрозами, карцером только раздувала огонь. Так уж устроен человек сам в себе, так уж устроено общество людей. Так было особенно в тюрьме, где человеком полностью овладевало чувство горечи, протеста.
Начальник тюрьмы, сам пришедший в сороковую, предложил:
— Прекратите голодовку, молитву пойте только утром и вечером, а по окончании срока карцера дадим Онищенко в вашу камеру.
Но люди не верили. И когда начальник уходил, кто-то сказал ему вслед:
— Если мы умолкнем, камни возопиют.
Дело дошло до губернатора. Администрация тюрьмы просила его разрешить до суда перенести Онищенко в другую тюрьму. Здесь по камерам распространилось его влияние; оно, мол, проходит стены и решетки.
Губернатор Полищук, человек религиозный, начитанный, воспитанный в духе справедливости и закона, не согласился на перевод и, выслушав подробности о личности Онищенко, захотел сам встретиться с этим человеком.
Начальство тюрьмы решило принять должные меры и в самой тюрьме. Состав сороковой расформировали, рассадив их по два-три человека в разные камеры. «И все утихнет, влияние Онищенко, распылившись, умрет, прекратится пение, угаснет протест», -думало начальство. Но получилось обратное. У вновь прибывших спрашивали: «Откуда?» - «Из сороковой», - и непонятная солидарность вспыхивала буквально в каждой камере! Сороковая камера стала притчей во всей Херсонской тюрьме. Прибывшие из нее, окруженные заботой и вниманием, долгие дни рассказывали об Онищенко все, что знали, и даже больше.
Во всех камерах утром и вечером стали петь молитву «Отче наш». Угроза неповиновения нависла над всей тюрьмой. А Онищенко сидел положенные две недели в карцере. Его дух, повлиявший на всех арестантов, вопиял голосом камней, стен и самой тюрьмы.
Глава 9. В Карцере
Когда человек на людях, он помнит все, что думал, когда был один. А когда он один, то вспоминает все, что видел и слышал, когда был среди людей. Для Онищенко пришли дни, когда он остался один. Да будут они благословенны!
Наручники и кандалы с него сняли. Ныли раны, рассеченные плетью пристава. Он стал рассматривать место, куда его поместили. Это был карцер нестрогого режима. Каменная клеть без окна слабо освещалась только через
слуховое окошечко над дверью, выходившее в полутемный коридор. Слева у двери находилась небольшая параша, справа столик со стоявшей на ней деревянной бадьей с водой и кружкой. У стены стояла койка с матрацем, набитым соломой. Между койкой и противоположной стеной - проход в полтора аршина. Воздух был неспертым, но прохладным. Было совершенно тихо. Наступил вечер, но никто не приходил. Из-за тошноты и озноба есть не хотелось, шевелиться было больно. Онищенко постучал в дверь.
— Мне надо фельдшера, - сказал он, когда услышал шевеление у глазка двери.
Через некоторое время явился молодой фельдшер. Надзиратель принес и поставил на стол фонарь. Онищенко снял сермяг, снял прилипшую верхнюю сорочку. Нижняя вся была в крови. Фельдшер покачал головой, промыл две кровавые полосы, смазал их и велел пока ничего не одевать. Он еще раз сочувственно посмотрел на молодого, как и он сам, человека в неволе, попросил надзирателя принести арестанту кипятка и ушел. Надзиратель молча взял окровавленную рубаху и тоже покачал головой.
— Ты Онищенко? Я принесу тебе кипяток. Потом выстираю сорочку. Завтра дам суп, хотя и не велят,
Иван благодарно посмотрел на надзирателя и тихим голосом произнес:
— Спаси тебя Господь.
Надзиратель быстро заморгал глазами и вышел. Когда он принес кипяток, Онищенко выпил целую кружку и помолился, благодаря Бога за жизнь, за людей на пути своем, за любовь, которую Он вложил в каждого из них. Он вспомнил священника, неразумно отдавшегося гневу. Вот напрасный гнев, который духовенство оправдывает, само попадается в его сети и страдает, заставляя других страдать.
— Отче, прости им. Не ведают они, - горячо просил он Отца. И на душе у него стало легко и просторно. Он подложил под голову сермяг, лег на живот, осторожно прикрыл спину верхней сорочкой и быстро уснул.
В карцере среднего режима выдавалась пайка хлеба, ложка сахара и два раза кипяток. Онищенко этого было вполне достаточно. И то, что надзиратель тайком приносил ему миску тюремного супа, только приносило ему несказанную радость за сердца человеческие, которые никакая муштра, никакие человеческие жестокие законы не могут заставить перестать быть сердцами, перестать быть жилищем искры Божьей.
В долгие часы полного одиночества перед ним проходила вся его жизнь в родной Основе: дом, ставок и мосточек внизу у въезда в село, ласковая и умная тетя Катя. Он знал, что она и теперь, там далеко, стоит на коленях вместе с его сестрой Надей. Вспоминал учебу у нее грамоте, чтение книг. Сколько он прочел, сколько впитал в себя.
Затем в памяти воскресли воспоминания о своем втором рождении, о братьях
в Рорбахе, о крещении. И труд на ниве Божьей: от села к селу, от хутора к хутору, от сердца к сердцу.
А затем пришла новая пора, новая полоса, другая нива: неволя, расставание с близкими, путь в тюрьму и два месяца в сороковой камере. Вспоминал сапожный труд, чтение Евангелия и беседы, вопросы, пение, молитвы и сотни посеянных семян. Как он верит в посеянное, верит во всходы, в рост, как он верит в жизнь, дающую плоды!
И он сейчас, как никогда, сознавал, что простое добро - это просто добро. Добро же, сотворенное с усилием, с противоборством в самом себе и с окружающим против лени, эгоизма, против равнодушия - это особенное добро, добро для Бога. И в Нем сила, все увеличивающаяся, все возрастающая.
— Благодарю Тебя, Боже, и за трудности, и за эту келью, куда Ты поместил меня, чтобы я видел любовь этого стражника, видел Твою любовь ко мне.
Прошла неделя пребывания Онищенко в карцере. И он понимал, что это дано ему для вникания в себя. Не научишь других - за это не ответишь, себя не научишь - за это ответишь.
Однажды надзиратель, подавая украдкой ему суп в накрытом котелке, сказал:
— О тебе говорит вся тюрьма. Вся тюрьма повторяет твои слова, и все требуют твоего освобождения.
И Иван уловил себя на сознании того, что он выше всех, что он - большой человек. И вспомнил, что такое самолюбование уже несколько раз подходило к нему, и помнил, как это сразу осаживало его в молитве. А состояние человека в молитве - единственный показатель, верно ли ты идешь перед Богом. И Онищенко опустился на колени и замер в осуждении себя. Страшно любование собою, страшно думать о себе, как об особенном избраннике...
— Но это подвиг души твоей. На подвиг души ты можешь смотреть с довольством, - шептал ему один голос. Другой же голос ясно говорил:
— Ты - соль земли. И только. Хозяин жизни - Бог. Только Он должен, где нужно и сколько нужно солить тобою. Смирись, умали свое имя, не упоминай его. Люди должны преклониться не перед твоим именем, а перед Богом, если Он живет в тебе. Помни только, что ты брат людям, что ты раб, ничего нестоющий, что ты делаешь дело Хозяина не для награды, а делаешь то, что ты должен делать.
Прошло две недели. Раны на плечах зарубцевались. Из сороковой камеры ему передали его сумку. Надзиратель дал ему выстиранную сорочку. Онищенко ослаб телом, но окреп духом. Ушла гордыня от успеха среди людей. Свое «я» он старался умалить до предела. И понимая себя, как раба, ничего нестоющего, он принял решение: куда пошлет его Бог, никто не будет знать, что он - Онищенко.
Он просто арестант, которому Бог поручил вспахивать землю, сеять зерна будет Он Сам. Так молитвенно мыслил Онищенко, ожидая, куда его поведут дальше.
Глава 10. Камера уголовников
Об Иване Онищенко решало начальство тюрьмы, куда его определить до следствия и суда. Одиночному заключению он по правилам содержания не подлежал. В сороковую, которая стала теперь смешанной и тоже пела молитву, нельзя. И его решили определить и сорок первую, в которой находились под следствием уголовники, самые отпетые преступники, атаманы шаек и убийцы. Из этой камеры часто выносили покалеченных и даже убитых в камерных драках и междоусобицах. Из опыта и со слов Евангелия то же начальство знало, что полюбившие тьму не любят свет. В его лучах видны их пороки. И считали, что тьма поглотит свет. «Там этот свет будет поглощен», - думали они, не разумея, что свет во тьме светит и тьма не поглощает его.
И в полночь, когда вся тюрьма улеглась спать, Онищенко впустили в сорок первую камеру. Лампа была скручена и едва светила. Иван, войдя из освещенного коридора, сначала ничего не мог увидеть. Постояв немного, он стал различать предметы и осторожно прошел до видневшихся нар, думая присесть с краю на них и рассмотреть все дальше. Но как только он стал шарить рукой у края нар, кто-то лежащий там со всей силы толкнул его ногой в грудь. Не ожидая этого, Онищенко попятился назад и упал на пол, ударившись головой о стол с посудой. Чашки загремели, и многие проснулись.
— Что это за шпика подкинули нам ночью? - грубо выпалил хриплый голос с нар.
— Стукни там его чашкой по голове, - с невыразимым презрением крикнул кто-то арестанту, поднявшемуся к параше, и плюнул в его сторону.
Онищенко с трудом поднялся, пошарил около стола, нет ли табурета, но ничего не нашел. Пол был цементный, и от него несло холодом. В камере от многолюдства было тепло. Он снял сермяг, переложил Евангелие в сумку, уложил сермяг на пол около стены и сел на него. В камере снова все улеглись. Ночь он провел бодрствуя, прислушиваясь к стонам людей во сне и выкрикам от снившихся кошмаров: так спят люди с нечистой совестью. А, может быть, ужас допросов мучил их во сне? И он, не зная, куда его привели, уже знал, что здесь собран преступный мир, собраны люди, не знающие блага любви, блага с чистым сердцем видеть Бога. И понимал, что это Господь его готовил, переплавлял для дальнейшей работы, для более ответственного труда. Он был среди мытарей и грешников нынешнего мира.
— Отец мой, - молился он, - благодарю Тебя, что Ты доверил мне это дело, этот труд. Что Ты послал меня в эту среду, что учишь меня не гневаться, не обижаться, не роптать. Как я люблю Тебя, Боже! Красота и сила любви Твоей возносит до небес.
Так серьезно и торжественно Иван себя еще не чувствовал. Он знал, что радость чтения Евангелия - еще не совершенная радость. Он знал радость воскресения к духовной жизни, но и это не было совершенной радостью. Он знал радость благовестил и покаяния по его слову многих людей, знал влияние своих слов на грешников, но и в этом не было совершенной радости; мешало самолюбие. Зато сейчас всем своим существом он испытывал эту совершенную радость! Ударенный в грудь ногой, с ушибленной головой, обруганный, примостившийся к стене, чтобы без сна просидеть долгую ночь, он не обиделся, не обвинил кого-то, не осудил, а просто сказал в себе, что Сам Бог повелел так этим людям сделать с ним, чтобы он был истинным дитем Бога живого. Да, вот она, совершенная радость!
Утро началось, как обычно. Принесли хлеб, и камера зашумела, как потревоженный улей. Лампа горела на полный фитиль, и Онищенко мог рассмотреть обстановку. Камера была большая, и народу было человек около ста. Нары низкие, двухярусные, сплошным настилом. Над верхним ярусом в задней, очень толстой стене размещались два невысоких окна, заделанных изнутри толстой решеткой. Потолок был высокий. До окошка можно было только руками дотянуться, встав на нары.
На верхнем ярусе при дележке хлеба вспыхнула драка, кто-то слетел вниз. Непристойная ругань последовала за ним. Лица у всех были сонные, волосы всклокоченные.
На прибывшего ночью Онищенко хлеба не дали, но он и не стал его требовать. Он поднялся с пола и сел на край нар у самой стенки. Находящийся на нарах человек с черной бородой ничего не сказал и только подтянул глубже свой матрац.
Начало светать. В окна забрезжил свет дня, и надзиратель погасил лампу. Из глубины камер послышалось пение так хорошо знакомого мотива молитвы «Отче наш». Сердце Онищенко забилось сильнее, и это биение он явно ощущал через сорочку. Пели в разных местах, но все сливалось в один песенный гул. Слава Богу, это было обращение к Нему. В этой камере не пели, но видно было, что это пение было кем-то запрещено. Иван заметил, как в этот момент в камере все притихли и даже перестали жевать.
— Тише, ты! - кто-то негромко прикрикнул на арестанта, перебиравшего миски на столе, чтобы найти свою. И он понимал, как глубоко в человеке заложено благоговение перед непостижимым.
Объявили команду на поверку, все повскакивали и стали строиться тремя рядами вдоль нар. На Онищенко никто не обратил внимания, и он стал крайним.
В камеру зашел дежурный с дошечкой и листом бумаги. Он два раза пересчитал всех и сделал пометку.
— Вопросы будут? - спросил он.
Из рядов выступил арестант лет сорока, могучего телосложения и низким басом сказал:
— Нам ночью впустили новичка, а хлеба на него не дали. И вообще не подкидывайте нам своих квочек. Мы люди прямые и живем открыто. Чтобы не жалели потом! - и он с угрозой посмотрел в сторону стоящего с краю Онищенко. Дежурный ничего не сказал и вышел. Через некоторое время в камеру подали пайку хлеба.
— Подкармливаете своего подкидыша, - сказал высокий арестант и презрительно сплюнул.
Иван хорошо понимал свое положение в этой камере. На человека преступного мира как бы кладется печать: и выражение лица, и походка, и каждое движение постепенно в результате общения с такими людьми приобретают определенный вид. На нем этого тяжелого отпечатка не было. Он был человеком другого мира, и это все заметили. Это отчуждало и даже настраивало враждебно. Несколько раз его толкнули у параши, много раз он слышал брань в свой адрес.
«Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков. Итак, будьте мудры, как змии, и просты, как голуби». Эти слова Иисуса пришли на память Ивану, и он держал их как наставление, как завещание. И как откровение звучали слова Евангелия: «По плодам их узнаете их».
Еще раз пришло решение не открывать, что он Онищенко. Но здесь же появилась мысль: значит, не читать им Евангелие? Не призывать к покаянию? Голос отвечал ему: пришла пора показать Евангелие в действии. Показать лаской, теплом, делом. Показать Бога в человеке.
— Да, да, Бога в человеке! - прошептал он.
— Бог мой, где моя пайка? - вдруг завопил дежурный по камере, немец-колонист Браун, разливавший по мискам кипяток. Он шарил около нар, вытряхивая свою сумку, в которую положил хлеб, чтобы, разлив всем кипяток, он смог сам сесть за еду. Он сидел уже семь месяцев по обвинению в групповом убийстве. Передач ему не было, и за это время он сильно похудел, осунулся. Кожа на его подбородке висела тощими складками. Он много курил, не мог жить без табака. И поэтому часть хлеба постоянно был вынужден менять на табак. А тут такое горе. Пайку хлеба, которая лежала вот здесь, у него на глазах украли.
— Боже мой, Боже! За что я такой несчастный, - приговаривал он, обессиленно присев на край нар. - И это в благодарность за то, что я разливаю чай, мою сегодня пол?..
Кто-то посочувствовал, кто-то зло пошутил, кто-то назвал разявой, и скоро о нем забыли. Но Онищенко не мог забыть этого стона. Не мог пройти мимо горя этого человека. Боль других была и его боль. И когда камеру повели на прогулку
и остались только дежурные по камере, остался и Иван. Он помог Брауну и
другому дежурному подмести пол и протереть его влажной тряпкой, ополоснуть все миски в чистой воде и разложить их на протертом столе для просушки, а затем, обратившись к Брауну, все время глотавшему слюну, сказал:
— Простите меня, вот у меня пайка хлеба, а я ее не съем. Сегодня мне это много. Возьмите ее у меня, пожалуйста.
И Онищенко протянул хлеб совсем отощавшему немцу. Но тот категорически замахал головой и отстраняюще протянул худые кисти рук:
— Что вы, что вы! Чтобы я ел ваш хлеб, ведь это ваша плоть, ваша кровь.
— Свою плоть я ем сам, ем для жизни духа, и потому даю хлеб вам. Немец внимательно посмотрел в глаза Онищенко и понял его. Он протянул ему руку и задрожавшим голосом проникновенно сказал:
— Спасибо. Да благословит вас Господь. Только я приму половину пайки, а завтра отдам эту половину, - обещающе, заставляя себя верить этому, проговорил он.
Онищенко разломил хлеб пополам, а от своей половины отломил еще часть подошедшему другому дежурному. И все трое стали есть хлеб, торопясь закончить до возврата заключенных с прогулки.
— Вы знаете. - виновато сказал, Браун, - я так отощал, стал таким худым, что штаны вот не держатся. - И он печально улыбнулся. - A В этой камере пояс носить не дозволяют, и я вынужден все время поддерживать их рукой.
Когда все вернулись с прогулки и Онищенко снова сел на край последних нар,
к нему подошел второй дежурный и тихо сказал:
— Там, около меня есть немного места. Я говорил с соседом, мы сдвинем два матраца и будем пока спать так. А кто уйдет, тебе место будет. Ты не бойся только, тебя, я знаю, полюбят. Ты - парень свой. Ты за что? - участливо спросил он.
Иван ничего не ответил, только пожал ему руку.
К обеду он лежал уже между двух сдвинутых матрацов и вслушивался в разговоры, всматривался в лица, все впитывая в себя. Он понял, что народ здесь грубый, ожесточенный, опустившийся духовно до самых низких пределов. Пролить кровь другого для них ничего не стоило; больших сроков тюрьмы они уже не боялись, зная, что все они из тюрем уже не выйдут. Совесть с ее способностью «грызть душу» была забыта, место для души в их жизни не отводилось. Многие из них хвастались количеством убитых ими жертв. Трудно вмещались в молодую душу Ивана такие обещания: «убью», «задушу», «примочу насухо». В этой камере, несмотря на запрещение, курили, и дым табака застилал помещение. Трудно было дышать, трудно было мыслить. Люди рядом страдали. В страданиях все одиноки. Кому мало своих страданий, чтобы вникать в страдания другого? И как ценно для человека участие в его страданиях. Этому учил Иисус Христос.
Иван это знал, помнил и так жил. Он не открывался, как евангелист, как Онищенко, но он был постоянно с людьми, как человек, как ученик Иисуса Христа. Первое недоверие к нему исчезло и сменилось молчаливой симпатией, доверием, желанием услышать от него совет. Утром с чаем он съедал только половину хлеба, в обед съедал суп с четвертушкой пайки, а вечерний чай пил с оставшимся куском. Большинство изголодавшихся людей не имели силы так поступать и съедали весь свой хлеб еще утром. И тогда днем ели суп без хлеба,
а вечером пить один кипяток было до слез грустно. А в этот год на юге Украины была засуха, и питание, которое давали в тюрьме, было явно недостаточно. И вот, видя пример Ивана, некоторые стали давать ему свою четвертинку пайки, чтобы он сохранил ее до вечернего кипятка. «Хоть коркой чай заварю», - говорили они. И Иван бережно хранил хлеб в своей сумке до вечера и раздавал согласно пометок на хлебе: тому корка, тому уголок, а кому и кругленький кусочек, предварительно тщательно огрызанный.
Портной, маленький, худой, безвольный человек, не раз давал на хранение свою корочку, но почти всегда не выдерживал и раньше времени еше до кипятка просил у Ивана свою долю:
— Дай мне мою, не могу я больше'. И Ваня отдавал ему, но говорил:
— Больше не возьму у вас, надо быть твердым в своем решении.
— Не могу, Ваня, вот негодный я.
Добрым веянием ветра было пребывание Онищенко среди этих преступников,
и Бог благословил его во всем. Он долго не становился в присутствии всех на молитву. Сначала молился, стоя около стола, как будто разбирал миски. Молился, встав раньше всех. Молился в постели или утром, еще не поднявшись или уже уложившись на ночь. Но всегда ему хотелось молиться на коленях. Он нe делал этого, чтобы не смущать арестантов, не знавших Бога и чуждых молитвы. Но однажды, укладываясь спать, он встал на колени на полу перед рядом нар и получил пинок сзади.
— Что это еще за святоша здесь открылся? Шагай на место, поп! Какому ты Богу молишься?
И от этого было грустно и тяжело на душе.
Глава 11. Передача
В этот день дежурство выпало Ивану и худому портному. Когда заключенных увели на получасовую прогулку и камера оставалась открытой, в дверях показался дежурный надзиратель, держа в руках тяжеловесную сумку, и негромко спросил, здесь ли Иван Онищенко.
— Это я, Иван Федорович, - также тихо сказал он.
— Вот хорошо, тебе передача от своих, - сказал дежурный, который уже слышал об Онищенко и видел его еще в сороковой камере, - распишись.
Поблагодарив дежурного, Иван внес сумку и камеру и поставил ее на стол.
— Это что? Кому это? - громко спросил портной, подставляя ухо. В детстве он болел корью и стал плохо слышать.
— А это мне первая передача из дому, - прослезившись, сказал Онищенко. И перед его глазами встали отец, мать, вся их семья вместе с тетей Катей и много близких лиц из людей, близких ему по духу.
— Ого сколько! - удивился портной. - Куда же ты все это будешь прятать? Наш атаман, староста Сергей, лютый до передач: самое лучшее заберет себе да своим близким прислужникам, а уж корочки отдаст хозяину. А то еще и изобьет. Ты молчи об этом.
— А зачем прятать? И как это, самому есть?
— Да, трудно самому съесть. Тут один местный получил передачу, лепешку, и сидел на ней, и спал, пока подцвела. Так этот избил его до полусмерти и торбу с остатками разбросал по камере. Сказал: «убью», так его забрали в другую камеру.
В коридоре затопали ноги, и сто человек один за другим зашли в камеру.
— А это что? - спросил шедший впереди коренастый староста, глазами прощупывая огромную сумку.
— Это мне прислали из дому, - ответил Иван, стоя у нар и не подходя к столу.
— Давай посмотрим, что это тут такое! - сказал староста и взялся за узел сумки.
— А зачем смотреть? - просто сказал Онищенко, - развязывайте и разделите поровну на всех.
Староста внимательно посмотрел на хозяина передачи и понял, что тот не шутит.
— Развязывай сам и дели сам с дежурным, - серьезно сказал он, оставаясь стоять у стола.
Развязав узел, Иван увидел полную сумку хорошо просушенных сухарей. Из них торчала железная банка с медом.
— Это с нашей пасеки, - тепло сказал он, вспоминая деда и то, как он сам жил целое лето в лесу.
Поставив банку на стол и указав на все, Иван сказал, обращаясь ко всем:
— Разделите все между собой.
Как будто дух света пролетел по камере. Многие глаза заблестели слезою. Тогда к мешку подошел староста, но это был уже не тот самолюбивый, жестокий человек. Он не стал отбирать себе, а сказал своим помощникам:
— Разделите точно на сто кучек. Нас здесь 101 человек, мне не надо. А эту банку, Петре, ты поставь вон на то окно и каждое утро будешь подавать к чаю хозяину, вот этому... Иваном его зовут. А всем скажу: если кто днем или ночью прикоснется к этой банке, чтобы украсть из нее, знайте: не отойдет отсюда живой. Запомните, это говорит Сергей Бернадский.
Такой же огромный, как и староста, Петро полез на нары, поставил банку с медом на подоконник, подтянулся и просунул ее дальше к решетке. Там было прохладнее, да и воздух был чище. А сухари разложили на сто равных кучек. Арестанты стали длинной очередью и, подходя, аккуратно и благоговейно брали очередную кучку. Это было всего два сухаря. Но брали их как дар невиданный. И казался им этот человек посланником от Бога, которому он молился каждое утро
и каждый вечер. Когда все взяли свои кучки, на столе осталась одна и двое из камеры еще не брали: Сергей Бернадский, грозный староста, и Иван - скромнейший человек в камере.
— Бери, - сказал староста Ивану.
— Давай съедим вместе, пополам, как братья, - ласково и просто сказал Иван
и подал один сухарь Сергею. Тот принял сухарь, подошел к Ивану и обнял его. Такого эта камера еще не видела.
А вечером, когда принесли кипяток, Петр достал с подоконника банку с медом
и подал Ивану. Тот раскрыл ее и попросил всех подходить с мисками.
И все, как и днем, подходили с мисками, и Иван каждому вливал ложку меда с дедовой пасеки. Как он был благодарен Богу и всем близким людям в Основе. Он
в тюрьме смог совершить поистине вечерю Господню.
После поверки и отбоя, когда свет в лампе был прикручен, Иван стал на колени у края нар, как он поступал всю последнюю неделю. Все утихли. Молился человек Богу живому, Богу добра и любви. Теперь в этом все были убеждены. После молитвы Иван услыхал, что по камерам пели «Отче наш». Он остановился, поднял лицо кверху и вот кто-то здесь, в сорок первой, в первый раз запел тоже. Сначала тихо, потом громче, в несколько голосов, потом всей камерой.
Тихо открылась дверь. В дверях стоял дежурный по тюрьме и видел чудо: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».
Сюда был брошен евангелист Иван Онищенко для погибели от рук преступников. И вот камера преступников поет, а посреди стоит Иван, и как Даниилу во рву львы лизали ноги, так почитают его здесь воры и разбойники.
Глава 12. Чтение Евангелия
Постепенно беседы и речи Онищенко выходили из круга частных и стали групповыми. Все чаще можно было видеть его, окруженными заросшими преступниками, которые слушали и спрашивали. И Иван всем отвечал, всем находил нужное слово.
— Ты, Ваня, наверное, похож па того Онищенко, тоже Ивана, о котором говорит вся тюрьма. Только у него есть, говорят, такая книга, Евангелие, по которой он читает. И в этой книге все сказано. Даже, рассказывают, что он может сквозь закрытые двери проходить и может жить, ничего не кушая. Он,
рассказывают, все отдает голодным, - сказал однажды во время общей беседы один арестант.
Все слушали и, казалось, верили, что говорил этот человек. Разве чуда не бывает, особенно со святыми людьми? И каждый мог бы рассказать о многих чудесах, о которых слышал и даже сам видел.
— Даже начальство его боится, - подхватил другой. - Его допрашивали, били,
а он стал невидимым и ушел. Теперь, говорят, его не находят. Все камеры требуют его, а начальство не может его найти. Вот бы нам увидеть то Евангелие.
И Иван понял, что пришло время и здесь читать Евангелие. Теперь он уже не будет бояться, что его узнают. Ведь Онищенко святой, не такой, как все. Он ушел, и нет его в тюрьме. А он, Ваня, простой смертный, и никто не подумает, что он Онищенко. И потом Иван не страшился уже себя, своей способности отдаваться самомнению. Он смирился, он возвысил над собой Дух Иисуса Христа, Дух Бога - вся слава Ему!
Он вытащил из кармана сермяка Евангелие и показал всем:
— Есть и у меня такая книга Евангелие. Кто из вас хорошо знает грамоту?
— Я знаю, - сказал немец-колонист Браун, который до сих пор не отдал Ивану полпайки хлеба и поэтому до сих пор чувствовал себя виноватым перед ним.
— Ты-то знаешь грамоту, - сказал молодой арестант, любивший пошутить, - да выговор-то у тебя не русский. Дайте я спробую. Я учился грамоте.
Началось чтение Евангелия. Все встали, Иван совершил общую молитву, затем все спели «Отче наш». Наступила полнейшая тишина. Вся сорок первая камера погрузилась в слушание Нового Завета. Слушали с большим вниманием, но не все восхищались, некоторые воспринимали прочитанное с недоверием. Многие возникающие вопросы обсуждались после чтения. В такой разношерстной толпе было много волнений, шума, но договор слушать нарушен не был. Прочитали Евангелие от Матфея до конца, и Иван отвечал на вопросы и слушал комментарии на прочитанное.
Новый Завет был прочитан за четыре дня. Нагорную проповедь Иван прочитал сам с чувством, с расстановкой, и по ней было много животрепещущих вопросов. У большинства слушателей запали в сердце слова: «Блаженны чистые сердцем». И это понятно: у всех на совести было много греха, за который они и сидят за решеткой. «О, если бы я был чист сердцем, я бы не сидел здесь!» - думали многие.
Сначала Иван сидел на нижних парах, потом его попросили сесть выше, на нары второго яруса, и оттуда отвечать, разъяснять. Однажды в самый разгар беседы, растолкав слушающих, к Ивану подошел Сергей Бернадский. В нем шла борьба между старым навыком не уважать, презирать людей, особенно тех, кто был умнее его, и той симпатией, которую он начинал чувствовать к этому
человеку: умному, кроткому, с благородной душой. Нарочно грубым голосом он сказал:
— Ты, я вижу, большой мудрец, но ты ответь мне на мои вопросы. Эта шпана подождет, да пусть и они послушают.
Онищенко с любопытством посмотрел на старосту камеры. Бернадский был всем известен как атаман многих воров и разбойников. Ему было только сорок лет, а он уже побывал во многих тюрьмах. По его словам, он более сорока человек убил при ограблениях. Много побегов совершил это физически сильный
и смелый человек. Здесь в камере он с первых же дней назвался старостой, в его понимании - атаманом, и во всем всех подчинял себе. Все передачи в камеру проходили через его руки. Он забирал себе все, что было лучшее. И никто не смел возражать, зная на что способен его гнев и кулаки. Знали его и надзиратели, поэтому на допросы водили, только одев кандалы, причем несколько человек. Даже следователь боялся оставаться с глазу на глаз с этим человеком.
— Скажи мне, Иван, что такое вера и какая вера самая правильная? - спросил Бернадский, подбирая слова.
— Самая лучшая и правильная вера для тебя та, которую ты знаешь. А написано: «Веруй в Господа Иисуса Христа, и спасешься».
— А я ни в кого не верю и ни во что не верю, - жестко отрезал Бернадский.
— В Евангелии сказано: «Имейте веру Божию».
— А если я ее не имею, то что мне делать?
— В Евангелии написано: «Все, чего ни попросите в молитве с верою, получите».
— Я никогда не молился и молиться не умею. Это от того, что я не верю.
— «Просите, и дано будет вам».
Ответы не удовлетворили атамана, и он, злобно заложив руки в карман штанов, стал шагать по камере. И тогда, всколыхнувшись вопросами атамана, стали расспрашивать и другие.
— Как можно стать верующим человеком?
Иван открывает Евангелие и читает: «Исполнилось время и приблизилось Царствие Божие: покайтесь и веруйте в Евангелие... Ибо всякий, рожденный от Бога, побеждает мир; и сия есть победа, победившая мир, вера наша... Испытывайте самих себя, в вере ли вы? .. Человек оправдывается верою».
Иван, зачитывая все места о вере, указывал, в каком именно месте написано
это, чтобы слушающие понимали, что все эти слова из Евангелия.
Очередной спрашивающий подошел к Ивану и с подъемом заговорил:
— Вот это ты очень верно прочел: «Человек оправдывается верою». Но вот каждого из нас будут-то чудить. А как сделать так, чтобы на суде оказаться оправданным?
— «Не бойся, только веруй», - прочитал Иван.
— Но как, как получить эту веру? - со слезами на глазах сказал рядом сидящий рыжий арестант.
Все это со сложным чувством слушал Бернадский, изредка поглядывая на Ивана. «О, если бы все это была правда, - думал он, - то весь мир был бы верующий. Почему же люди не пользуются этой волшебной верой? Как бы это было хорошо. Верь и по вере все получай. Но быть евангелистом все же не так легко. Быть евангелистом - это значит быть новым, чистым, святым, оправданным человеком. Кто бы не захотел стать с чистым сердцем после таких тяжких грехов, как у меня? О, если бы мне вернуть невинное детство, чистую юность, я бы совсем по-другому провел свою жизнь. Но можно ли человеку, живя на грешной земле, быть чистым? Если бы можно было отнять у кого-нибудь такую веру, она уже была бы у меня. А выковать? О, нет, это невозможно, это не для меня...»
— Стойте! - вдруг сказал Бернадский. - Стойте. Тихо. Я вам спою, скажу, чем болит моя душа. Слушайте.
Все замерли. Он подошел к бачку с водой, зачерпнул кружкой и, налив в ладонь, смочил горящее лицо. Затем отерся подолом рубахи, стал посреди камеры и тихо, правильным голосом запел:
Не для меня придет весна, Не для меня Бух разольется, И сердце радостью забьется Не для меня, не для меня...
Не для меня в краю родном Семья на праздник соберется. «Христос воскрес» - там запоется Не для меня, не для меня...
Не для меня в саду родном Вдруг соловейко распоется, И девушка слезой зальется Не для меня, не для меня...
Не для меня в краю моем Весною лес зазеленеет, И роза нежно заалеет Не для меня...
Но для меня в краю чужом, Где все засыпано снегами, Где ждет урядник с кандалами, Вот это только для меня...
Бернадский тяжело вздохнул. В камере было совершенно тихо. Все погрузились в мысли о себе. И каждый ставил в эту песню себя: не для меня, не для меня. И как бы в противовес этой песне еще звучали слова из Евангелия, что читали сегодня: «И все, чего ни попросите в молитве с верою, получите»,
И эти строки глубоко запали в сердце каждого арестанта. Требуется выход: надо просить, а просить - это значит покаяться. А для покаяния необходима вера. Как все будет? Как выйти из этого состояния?
Но вот старый, беззубый, прежде времени облысевший вор тихо, но так, чтобы слышали все, запел свою старую песенку:
Хожу я в Керченском саду, Я весело гуляю.
А дело в окружном суду, Чем кончится - не знаю...
— Замолчи ты, старое отребье! - с досадой прикрикнул на старика Бернадский
и подошел к Ивану.
— Скажи мне, Ваня, - с необычайной для его голоса теплотой сказал он, - а как это могло быть, что Иисуса хотели побить камнями, а Он прошел между ними
и ушел незамеченным? Ты мог бы совершить такое?
— Я так не могу, но знаю, что твердая совершенная вера в Иисуса Христа, в Его учение, может такое сделать и со мной, и с тобой.
— И если я, Ваня, буду иметь такую веру, то Бог выведет меня, страшного вора и разбойника, из тюрьмы?
— Да, Сергей Иванович. Такая вера и оправдает тебя, и выведет. Пошлет Бог ангела Своего и откроет двери, откроет ворота и судить тебя больше никто и никогда не будет.
Кто-то злобно рассмеялся.
— Что ты нам сказки баешь, - сказал бывший прапорщик, у которого на счету было четыре жертвы.
— Неправду ты говоришь, Иван, - подтвердил другой голос. Бернадский колебался, но перевес брала гордость и обида за обман. Он снова подошел к нарам и угрожающим тоном сказал Ивану:
— Ты что, хочешь сказать, что слова твои - правда или просто дурачишь нас? Берегись, ты можешь поплатиться головой.
В камере воцарилась гробовая тишина. Так бывает в лесу перед бурей. В среде воров существует закон: если вор ударил вора и тот упал, он его поднимет
и они остаются друзьями. Если же вор вора в чем-либо обманет - они враги навсегда. Или должны разойтись в разные стороны.
Создалась ситуация, на которую, вполне возможно, рассчитывало начальство, посылая Онищенко в среду преступников: или он должен доказать им то
несбыточное, о чем говорится в Евангелии, или будет уничтожен за обман, за одурачивание...
Это понял и перечувствовал сейчас и Онищенко. Он сказал им слишком много, и теперь надо подождать, чтобы шли события, пробуждение, покаяние, рождение для той веры и действий, которые освобождают людей буквально, сейчас, навсегда.
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 103; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!