Воинственно-полемического знания

А может быть, истина — это женщина, которая стоит на том, чтобы не позволять никому видеть, на чем она стоит?

Фридрих Ницше.  Веселая наука

Один шпион в нужном месте заменяет двадцать тысяч человек на фронте. Наполеон Бонапарт

Агенты должны быть интеллектуалами; в решаю­щий момент они не должны бояться идти на край­ние жертвы.

Директива № 185796 советской развед­службы  (цит. по: Newman В.  Spione. Gestern, heute, morgen. Stuttgart, 1952)

Просвещение? Хорошо. Наука? Исследования? Просто прекрас­но! Но вот кто просветит насчет просветителей? Кто исследует исследования, кто разовьет науку о науках? Тот, кто ставит такие вопросы,— он что, требует больше  Просвещения, науки, иссле­дований? Или меньше? Или Просвещение, науку и исследова­ния какого-то другого типа? Это что — призыв, Сращенный к философии? К метанауке? К здоровому человеческому рассуд­ку? К морали? Я ратую за продолжение феноменологического пути. Мы ставим такие вопросы: кто чем интересуется? Какие формы знания или науки возникают благодаря этой заинтересо­ванности? Кто и что хочет знать? Почему? Что движет им в его любопытстве? И если даже принять, что Homo sapiens  по приро­де своей охоч до познания, жаждет попробовать что-то новое и чересчур любопытен, то все равно стоит спросить: а почему лю­бопытство именно по этому поводу, желание узнать именно это? Если при критике идеологий всегда ставится вопрос: «А кто это говорит?» (чтобы свести его слова к его позиции в обществе), то мы при критике Просвещения спрашиваем: «А кто это ищет? Кто это исследует? Кто ведет борьбу?»

При этом открывается довольно примечательное поле род­ственных связей — причудливый клан любопытствующих, кото­рые рыщут в поисках знаний и новостей. При таком угле зрения философ и шпион, полицейский и журналист, сыщик и психолог, историк и моралист предстают отпрысками одного и того же се­мейства, пусть даже и раздираемого непрерывными склоками. Все они подобны различным линиям в спектре просветительского «знать». Любопытство относительно причин любопытства — и

оно тоже рыщет в поисках! — стремится просветиться относи­тельно Просвещения и потому, в свою очередь, дает основания поставить вопрос о причинах этого любопытства. Что это? Анти­просветительские наклонности? Реакция? Неприязнь к Просве­щению, существующая внутри его? У нас есть желание знать, откуда берется это желание знания. Есть слишком много такого «знания», о котором по самым различным причинам можно было бы пожелать, чтобы мы никогда не обретали его и не достигли никакого «просвещения» в его области. Среди «познаний» есть слишком много таких, которые пугают. Если знание — это сила, то пугавшая нас прежде незримая и неведомая сила предстает сегодня перед нами в форме познаний, в форме ясно изученного, в форме хорошо прослеживаемых взаимосвязей. Если Просве­щение — в любом смысле этого слова — когда-то служило умень­шению страха посредством умножения знания, то сегодня достиг­нут тот пункт, где Просвещение превращается в то, чему оно стре­милось воспрепятствовать,— в увеличение страха. Пугающее, которое намеревались победить и предотвратить, снова выходит из своего укрытия на всеобщее обозрение.

Просвещение развивается в форме коллективного тренинга по выработке недоверия в поистине эпохальных масштабах. Ра­ционализм и недоверие — родственные импульсы; и то и другое связано с общественной динамикой развития находящейся на подъеме буржуазии и государства Нового времени. В борьбе враждебных и конкурирующих субъектов и государств за само­сохранение и гегемонию возникла новая форма реализма — та, которой движет забота о том, как бы не стать жертвой обмана и не проиграть в борьбе. Ведь все, что «дано нам в форме явле­ний», вполне могло бы быть результатом обманного маневра могу­щественного и злобного врага. Декарт, доказывая необходимость сомнения, доходил до чудовищного допущения, что, возможно, весь мир явлений — это сплошное наваждение, которое, рассчи­тывая ввести нас в заблуждение, наслал на нас genius malignus *.  Невозможно понять причины возникновения просветительского, стремящегося видеть насквозь взгляда на действительность, если не принимать во внимание охлаждения интеллектуальных отно­шений Я и мира и не учитывать просачивания подозрительности и страха за собственное выживание вплоть до инстинктивных корней современного стремления к знанию. Всеохватная забота о достижении полной очевидности и столь же непреодолимое ожи­дание обмана заставляют современную теорию познания любой ценой исследовать абсолютные и непоколебимо надежные источ­ники очевидности — так, будто для нее все дело заключается в том, чтобы преодолеть грозящее уничтожить мир сомнение. Про­свещение заключает в ядре своем полемический реализм, кото­рый объявляет войну явлениям: следует признавать значимыми

только голые  истины, только голые  факты. Ведь обманы, возмож­ность которых должен принимать в расчет просветитель, оцениваются им хотя и как изощренно-утонченные, но все же поддающиеся раз­облачению маневры. Ve.ru.rn et fictum convertuntur *.  Обманы можно разоблачить, потому что они — «самодельные». Само собой раз­умеющимся в этом мире следует считать заблуждение, угрозу, опас­ность, но никак не открытость, не выгодное предложение, не надежность и безопасность. Следовательно, истину никогда нельзя обрести «просто так» — только со второго подхода, как продукт критики, которая разрушает первое представление, то, что казалось на первый взгляд. Истина не «открывается» без особых хитростей и без борьбы, но обретается в результате трудной победы над пред­ставлениями, которые ей предшествовали и которые были ее мас­кировкой и противоположностью. Мир вырывается из тенет про­блем, опасностей, обманов и темных бездн, стоит только взору недоверчивого исследователя проникнуть в него и рассмотреть целиком, без остатка. В универсуме знания Нового времени пре­обладают кулисы и занавеси, вещи с двойным дном, картины, скры­вающие тайники, обманчивые выражения лиц, утаиваемые чувства, скрытые мотивы, задрапированные тела — все сплошь феномены, которые затрудняют доступ к «самой действительности» именно потому, что она во все возрастающей сложности и комплексности своей составляется из многозначных, сделанных и помысленных действий и знаков. Это тем более заставляет строго разделять явное и сокрытое. Я обманываюсь, следовательно, существую. А также: я разоблачаю обманы, я обманываю сам, следовательно, сохраняю свое существование. Декартовское cogito ergo sum  может быть переведено и так.

В общем и целом мы будем следовать выстроенному нами ряду кардинальных цинизмов,  чтобы обсудить в шесть шагов существен­ные проявления и параметры «Просвещения» как воинствующе-полемической эмпирии: война и шпионаж; полиция и Просвещение в классовой борьбе; сексуальность и превращение самого себя во врага; медицина и подозрение в нездоровье; смерть и метафизика; естествознание и военная техника. То, что эта полемическая фено­менология представляет собой замкнутый круг, который начинается военным знанием и заканчивается естествознанием, используемым в производстве вооружений, не случайно: мы готовим таким обра­зом переход к следующему разделу под названием «Трансцен­дентальная полемика». Эта последняя описывает, как за рядом проявлений любознательности действует продиктованная борьбой необходимость, направляющая «интересы познания». В этой феноменологии мы движемся на ощупь в поисках «полного модер­на», который учит подвергать сомнению плодотворность картези­анского сомнения и не доверять безмерности просветительского недоверия.

Военное знание и шпионаж

...Вместо этого он отправил в Мадрид в мае 1869 года свое доверенное лицо, Тео фон Бернар-ди, историка и политэкономиста, который, нося маску ученого, уже не раз использовался для тай­ных миссий Бисмарком и Мольтке... Но это по­требовало большой искушенности в наблюдении, в знании людей, в выстраивании комбинаций, в притворстве, да и вообще хитрости и тонкости... В. Штибер.  Шпион канцлера

Каждый военачальник задается вопросами: что делает противник? Каковы его планы? В каком состоянии он находится? Как все это выяснить? Прямая коммуникация исключена. Спросить обо всем этом самого врага, в конце концов, просто невозможно, а если бы и было возможно, то не имело бы смысла, потому что он никогда не дал бы правдивого ответа.

По этой причине требуется незаурядная разведывательная служба, шеф которой должен быть чрезвычайно интеллигентным человеком, но вовсе не обязательно военным. Он должен уметь мыслить ясно, чтобы отделить су­щественное от массы несущественного, которое наличествует повсюду там, где речь заходит о проблеме противника*.

При наличии вражды вероятность, даже неизбежность обмана существует a 'priori.  Враг пытается показаться более сильным или более слабым, чем на самом деле, чтобы напугать или спровоциро­вать атаку. Он устраивает ложные позиции и вдруг нападает с не­ожиданной стороны. Поэтому для обеспечения собственного выжи­вания каждой из противоборствующих сторон резонно заняться Просвещением — в смысле шпионажа, дабы проследить и прояс­нить обманный маневр противника, уклониться от удара или пре­взойти противника, разоблачив его и используя встречные военные хитрости и оперативные меры. Шпионаж поэтому возник самым непосредственным образом как наука выживания. На его примере можно яснее всего понять, чего желает воинствующе-полемический реализм такого «Просвещения». Просвещение как шпионаж — это исследование врага: накопление знаний об объекте, с которым у меня нет ни доброжелательных отношений, ни нейтралитета, при котором он не вызывал бы моего интереса, а существует прямая и восприни­мающаяся как угроза враждебная конфронтация. Просвещение как шпионаж питается особого рода волей к знанию и создает необходи­мость в ряде специфических «непрямых» методов исследования: притворства, скрытого выведывания, втирания в доверие, исполь­зования дружеских связей. Шпионаж развивает искусство застав­лять других разговориться, занимается слежкой и дознанием, стре­мится проникнуть в сферу интимной жизни и выведать чужие сек­реты, выискивает зацепки для шантажа, исследует уязвимые места и упорно ищет слабое звено в цепи противника. Он делает ставку на

готовность представителей противной стороны к измене. Все это — методология шпионов. По отношению к враждебной реальности, то есть к реальному врагу, шпион — «субъект познания» — выступа­ет под маской.

Сразу же бросается в глаза, что подход к «истине» у Просве­щения как шпионажа отличается от подхода к ней в науке и тем более в философии. Ведь истины, которые шпион собирает из раз­ных источников, познаются изначально с самым что ни на есть жи­вым «интересом для себя» и строго частным образом. Война сил, война сознаний. Появление познаний о субъекте А у субъекта Б уже представляет собой часть процесса борьбы или процесса воору­жения. В соответствии с этим данное аморальное направление ис­следований открыто ссылается на право войны и на этику, допуска­ющую исключения, говорящую, что позволено все, служащее само­сохранению. Для этого знания совершенно не годится поза гордого безразличия и незаинтересованности, а также поза созерцательной объективности, которую зачастую принимает наука. Шпион, как кажется, ближе к военному, чем к философу или к исследователю. Если он что-то желает узнать, то его безразличие и незаинтересо­ванность в любом  случае — напускные; остается только выяснить, в каких случаях у ученых и у философов дело обстоит иначе.

Как, однако, относятся к шпиону воин и философ? Долгое вре­мя они наказывали его презрением, и с полным основанием на то, потому что исследовательская работа шпиона нарушала этические нормы ремесла и того, и другого. С одной стороны, шпион прези­рался генералами, которые с незапамятных времен плохо переноси­ли то, что при их «геройском, прямом, открытом, мужественном деле» приходилось иметь какие-то отношения с людьми, которые уже в силу своей профессии не ставили все это дело ни в грош. Ведь у шпионов совсем иная мораль, хотя они и участвуют в той же борьбе, что и военные. Герою не хотелось бы, чтобы рядом с ним участвовал в войне кто-то нанятый за деньги или подкупленный,— он почув­ствовал бы себя замаранным. Стратегия и тактика, в которых тоже широко практикуются обман и хитрость, вполне сочетаются с муже­ством героя; шпион же, напротив, оказывается просто хитрым и ко­варным в самом низком смысле. Он скорее совращает,  чем осуще­ствляет фронтальные прорывы. Тем не менее Наполеон достаточно честно признавался, что за некоторыми из его великих побед стоял не только военный гений, но и дипломатическое искусство дез­информации, которым владел его главный шпион Карл Шульмай-стер (он внес решающий вклад в операции по дезинформации авст­рийцев, которые привели их к поражениям при Ульме и Аустерли-це). Говорят, что генерал фон Мольтке, лучший воин Бисмарка, не выносил шпионов вообще, а в особенности того Вильгельма Шти-бера, который с 1863 года был главным шпионом Бисмарка (его шут­ливый титул был «главнейший начальник безопасности») и который

развернул под прикрытием бюро новостей, то есть своего рода пресс-агентств, международную сеть прусской тайной полиции. Если про­честь недавно опубликованные мемуары Штибера, можно оценить значение современной системы сбора информации для «реальной политики». Штибер не только несколько раз уберегал от покушений Бисмарка и кайзера Вильгельма I, но и заложил с помощью органи­зованной им на новых принципах системы сбора разведывательных данных об австрийской армии основы для прусского плана боевых действий в 1866 году, во время «братской войны» против Австрии. В его обязанности входила также разведка театра боевых действий, на котором должен был разворачиваться военный поход немцев про­тив Франции в 1870—1871 годах. Однако чем больше наград при­носила ему в высшей степени успешная деятельность, тем больше он оказывался отрезанным от прусской офицерской касты. Герои не переносили того, что их простодушная солдатская этика должна была иметь какие-то дела с систематически продуманным аморализмом главного шпиона *. Чем выше звание, тем больше приходится лгать. Приходится упорно не замечать сказанное реалистом Макиавелли: «При ведении войны обман достоин славы» («Рассуждение на тре­тью декаду Тита Ливия». III, 40).

Но ученые и философы ведут себя также, они тоже не удостаи­вают взглядом шпиона и феномен шпионажа. Ведь на его руках — грязь, читай: чересчур явный, чересчур частный, «мелкий» интерес. Искатели высокой истины, напротив, прилагают все усилия, чтобы не походить на шпиона; они более всего хотели бы совершенно не признавать наличия никакого собственного «интереса» и не ставить себе никакой «цели», ибо это орудие соблазна. Если истинный фило­соф презирает даже того ученого, который трудится ради куска хле­ба (ср. «Лекцию к изучению универсальной истории» Шиллера), то шпион и подавно будет для него ниже всякой критики. Но каково было бы представить шпиона тенью и сомнительным двойником философа-просветителя?

На первый взгляд, конечно, нельзя помыслить себе большую противоположность, чем противоположность между шпионом, ко­торый совершенно «заинтересованно» принимает какую-то сторону, действует на благо какой-то нации, всего лишь части человечества, и исследователем истины, который ориентируется лишь на человече­ство в целом и на его обобщенную волю, если вообще не заявляет, что служит «чистой истине» (или заявлял некогда в прошлом). Вплоть до XX века наука и философия Просвещения не сознавали своей собственной ограниченной партийности и более узких полеми­ческих и прагматических обязательств. Во времена классовых битв конца XIX века хранители печати высокого познания, должно быть, впервые почувствовали, что почва уходит у них из-под ног: было высказано гнусное подозрение, что они, буржуазные ученые, воз­можно, агенты буржуазного классового господства — слепые

помощники политической системы, которые наивно-идеалистичес­ки являют свету «всеобщие» истины, при применении своем служа­щие только — или главным образом — особенным интересам гос­подствующих классов. Когда в августе 1914 года «неожиданно» раз­разилась мировая война, многие профессиональные «искатели истины» сбросили маску. Бурные волны «идей 1914 года» увлекли их за собой, и они обнаружили полную сознательную готовность взять на себя роль «идеологов», кузнецов духовного оружия для битвы народов. По-прежнему трудно представить себе, какие только «тео­рии» не выплеснулись на бумагу в 1914—1918 годах, сколько вдруг оказалось возможно культурно-шовинистических национальных вер­сий «чистых истин»*.

В последующие десятилетия науки значительно поумерили па­фос заверений, что они заняты исключительно поиском истины. К тому же им пришлось жить под подозрением в том, что они помо­гают власть имущим. С тех пор не столь уж ложными представля­ются параллели, которые ставят шпиона рядом с философом, тайно­го агента — рядом с ученым-исследователем. Примерно в то же время, когда военные утратили ореол героев, сознание ученых стало приобретать все более и более прагматичный характер. Познание и интерес теперь вполне могли, и даже должны были иметь нечто об­щее между собой, только интересы должны были доказать свою ле-гитимность. Ницше начал вести подкоп под всякую волю к знанию, высказывая подозрение, что за ней скрыта воля к власти. Тому, кто изучает историю Первой мировой войны, не может не броситься в глаза, насколько большим признанием стали пользоваться с тех пор шпионаж и военное «просвещение» — интеллектуально-познава­тельное ведение войны, психологическое ведение войны, предатель­ство, пропаганда. Наконец, генерал Моше Даян после Шестиднев­ной войны заявил чистосердечно-загадочно, что разведслужбы сыг­рали такую же важную роль, как военно-воздушные силы и танковые соединения. Табу, кажется, было снято. Ничуть не иным образом обстоит дело с бесчисленными учеными во всем мире, которые явно без всяких терзаний по поводу профессиональной этики работают над проектами оружия и созданием потенциала массового уничто­жения. Если и наука должна искать для себя хлеб насущный, то, по крайней мере, часть ее представителей находит для себя работодате­ля в лице грядущей войны *.

Военное Просвещение как провокация философского? Как об­стоит дело с подчинением познаний интересам и насколько они мо­гут быть всеобщими, а насколько — частными? Не связано ли вся­кое накапливание «истин», познаний и открытий с воинственно-полемическими, оборонительно-агрессивными субъектами (в данном случае с государствами)? Конечно, шпионаж далее всего отстоит от иллюзии «всеобщего» интереса. Поэтому он упорно хранит свои познания в тайне. Ученый, напротив, исключительно охоч до публи-

каций, а некоторые метатеории даже устанавливают фундаменталь­ную взаимозависимость между всеобщностью, истиной и публично­стью утверждений. В то время как наука хвалится всеобщностью, тайные службы знают, что какое-то «познание» годится на что-то лишь до тех пор, пока его результаты известны не всем.

Начиная с этого момента обнаруживается взаимосвязь между теорией познания и службой разведки: и та и другая намечают свои «объективные» позиции по отношению к предмету познания, кото­рые остаются непонятными без учета влияния враждебной установ­ки по отношению к объекту. И для той и для другой важно отличать явное от сокрытого. И та и другая везде подозревают ошибку и об­ман, заботясь об их выявлении. И в той и в другой заблуждение соперничает с подозрением. Иметь врага — значит определить пред­мет исследования (обратное прочтение этого положения верно лишь в определенных границах). Война направляет любознательность по воинствующе-полемической колее и отождествляет неизвестное с противником во всей его опасности. Познать его — значит уже по­чти объявить ему шах. Из состояния вражды берут свое начало спе­циализированные сферы любознательности, области исследования и познавательные интересы: через замочную скважину — к фактам во всей их наготе. Без превращения во врага и соответствующей маскировки не может быть и срывания покровов; без предваритель­но опустившейся темноты нам не явится и нагая истина. Стремление «просвещения» к сокрытой за маскировочной завесой истине следу­ет диалектическому принципу: только благодаря специфическому, вынужденному необходимостью ведения воинствующей полемики прикрыванию завесой возникает пространство «позади нее» — «не­прикрытые факты».  Нагое — это то, что прежде было тайным: враг, за которым удалось подглядеть в сфере его личной жизни; скры­тая власть — здесь, конспирация — там; обнаженные женщины, открытые взору гениталии; признания в аморальном; подлинные намерения, действительные мотивы, твердые числа, неизменные мерки. Тот, кто занимается Просвещением, не полагается на то, что «говорят»; ведь голые факты всегда выглядят иначе, чем «говорят». Враг — повсюду: силы природы,  которые слишком могущественны, слишком опасны, чтобы мы могли на них полагаться; противники,  которые в серьезной ситуации не будут знать пощады и уже держат нас на мушке, желая превратить в тот труп, через который, стремясь к «выживанию», они в случае необходимости перешагнут; тради­ции,  которые затуманивают наши головы и заставляют нас «верить в это», но не дают нам знать, как действительно «обстоят дела».

Если сохранение в тайне — это бросающийся в глаза отличи­тельный признак теории познания разведывательных служб, то здесь обнаруживается раздвоение пути Просвещения на наивное и реф­лексивное, наивно-добросовестное и изощренное направления. Наи­вные исходят из того, что они a priori  не являются ничьими врагами,

и ничто не заставит их стать таковыми. Если просветители этого типа «что-то знают», они автоматически полагают, что вправе сооб­щить об этом и любому другому. Более рефлексивные формы Про­свещения (например, прежнее масонство) с незапамятных времен избирали для себя в этом отношении другую линию: они восприни­мали факты наличия враждебности (пусть даже всегда лишь отно­сительной) и сознательно принимали в расчет необходимость сохра­нения тайны; они принимали необходимость мыслить в неизбежных конфликтах также в соответствии с логикой борьбы. Они знали, что знание, как и оружие, лучше скрывать от противника, особенно зна­ние, используемое как оружие. Другой не должен знать, что мы знаем. У шпиона это особенно бросается в глаза: он стремится обрести зна­ние так, чтобы не дать никому знать, что он это знает. Отсюда и часто завораживающая, романтическая игра масок в шпионаже. Аген­ты учатся искусству видеть, оставаясь невидимыми, узнавать, оста­ваясь неузнанными. Вильгельм Штибер был не только хитрым орга­низатором, но и талантливым актером — он даже посетил Карла Маркса в Лондоне и разыграл, как кажется, с успехом комедию, выступив в р^ли бежавшего из Германии врача самых революцион­ных убеждений; Штибер самодовольно описывает в своих мемуа­рах, что господин Маркс даже не осведомился о его революционной судьбе и о положении в Германии, зато попросил доктора Шмидта дать ему рецепт для лечения геморроя *. Время от времени Штибер появлялся в «горячих точках» в роли художника-пейзажиста и даже в роли мелкого торговца-старьевщика, возившего в своей тележке предметы христианского культа и порнографические открытки — с помощью того и другого всегда можно было втянуть солдат в дове­рительные беседы. Ходили разговоры о том, как сегодняшние про­должатели дела Штибера из социалистической прусской тайной по­лиции делают нечто подобное: тайные агенты из Восточной Герма­нии изучают на занятиях по психологии искусство Казаковы — как можно столь нежным образом лечить возникающие в конце рабочей недели неврозы секретарш важных особ из Бонна, чтобы из этого извлекала выгоду секретная служба Восточного Берлина.

Быть может, мы ломимся в открытую дверь? Ведь немецкому обществу должны быть давно известны связи, существующие меж­ду наукой и шпионажем,— по крайней мере, с тех пор как словечки из сленга тайных служб стали просачиваться в общее сознание. «Фактами»^ называется та собранная легальными и нелегальными путями информация, которая «имеется на» какую-то личность или группу. Подозрение ведет к накапливанию «фактов», «познаний», оно заставляет организовывать процедуру расследования. ТЪ, что вызывает недоверие, выкладывается как «факты», когда приходит время «принимать меры». Это вовсе не семантический ляпсус, вовсе не случайное употребление понятия. Если взглянуть на дело более широко, то употребление понятий «факты», «познания» в этом кон-

тексте лишь одно из многих проявлении первичной  связи познания и (воинственного, полемического) интереса. В английском языке для выражения этого используется короткое и емкое слово — intelligence.  «Под этим понимается, в частности, сбор, оценка и передача (обще­ственно доступных или хранящихся в секрете) сведений (информа­ции) в особых служебных структурах (агентствах или службах) для целей военного и политического руководства (Генеральный штаб или правительство)...»* «Голые и неприкрытые факты», которые выяв­ляет intelligence,  образуют первый солидный слой цинической эмпи­рии. Они должны быть голыми и неприкрытыми потому, что так будет легче держать на прицеле объект в его опасной враждебности. А потому субъектам нужно притворяться и маскироваться, чтобы тайно подглядывать за объектами (в «голом» их виде). Притвор­ство и маскировка субъекта — вот общий знаменатель шпионажа и философии Нового времени.

---

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 186; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!