Русская историческая наука за рубежом
Процесс осмысления научного творчества историков-эмигрантов начался в 20-е годы XX столетия. Это были отклики на текущие публикации, как правило, посвященные недавним событиям. Когда стало ясно, что эмиграция продлится неопределенное время, были предприняты меры по систематизации научной продукции. По мере накопления историографического материала и успехов в библиографическом деле появляются обобщающие статьи. В этот же период начинается изучение деятельности профессиональных организаций историков. Первые историографические статьи, рецензии показывают, что эмигранты рассматривали историческую науку русского зарубежья как продолжение дореволюционного научного процесса и как часть исторической науки России. В статьях Флоровского и Кизеветтера творчество историков-эмигрантов рассматривалось как самодостаточная величина, а главная задача виделась в подведении определенных итогов и в постановке новых исследовательских задач.
Другая позиция была обозначена в монографии И.И. Гапановича, который представил эмигрантское наследие и советскую литературу как часть мирового познавательного процесса. Систематизация творчества историков-эмигрантов была проведена Гапановичем в рамках европейской историографической традиции, которая рассматривает наличие диаспоры как естественное явление, но при этом оценка литературы, особенно иностранных работ, дается в рамках представлений, характерных для отечественной историографии. Значительный интерес представляет то, что Гапанович одним из первых увидел преемственность советской и дореволюционной историографии.
|
|
|
Таким образом, в изучении эмигрантской историографии в 20-30-е годы условно можно выделить три направления: первое исследует творчество не только изгнанников, но и труды советских историков, представляя российскую науку как цельное, но изолированное от мировой историографии, явление. Второе рассматривает творчество научной пореволюционной эмиграции как замкнутую систему, позволяющую «сохранить и приумножить» русскую культуру. Третье направление представляет российскую историческую науку как часть мирового научного процесса, но при этом исчезает проблема специфики российской пореволюционной историографии.
В историографии зарубежных стран историческая мысль русского зарубежья рассматривалась в рамках россиеведческого направления. Определенную дискуссию вызвало появление трехтомной «Истории России» под редакцией Ш. Сеньобоса, Л. Эйзенманна и П. Милюкова. В предисловии Ш. Сеньобоса история России представлялась «как постоянное копирование государственного строя, практики и идей Запада». Причины «отставания» России автор видел в факте принятия православия и влиянии татарского ига[6]. Эта точка зрения опиралось на классическую российскую историографию, основой которой был европоцентризм. Но если в отечественной науке изучение закономерностей мирового развития и выявление национально-государственной специфики были в какой-то степени уравновешены, то в западноевропейской историографии внимание акцентировалось на элементах копирования и «отсталости» России. Если учесть, что в эмиграции П. Милюков несколько скорректировал свою концепцию, то представляется, что Сеньобос повторял устаревшие подходы к русской истории. С иных методологических позиций критиковал «Историю России» Л. Февр, заявляя, что книга устарела еще до того, как она вышла. Следует отметить, что эта школа в мировой историографии только зарождалась, для большинства русских историков, оторванных источников, и по существу «выживавших» в новой среде, преодолеть сложившиеся представления о предмете исторического познания было трудно, если не невозможно. Предназначая «Историю России» французскому читателю, историки-эмигранты транслировали уже устоявшееся, как казалось, знание.
|
|
|
С работами историков-эмигрантов были знакомы специалисты в СССР. Так, В.П. Полонский, отметив перемены настроений в эмигрантской среде, обратил внимание на евразийство и сменовеховство. При всей политизированности данной статьи можно отметить, что характеристика истоков и основных черт евразийства совпадала с критикой нового направления в историографии историками-позитивистами зарубежья.
|
|
|
В условиях 20-х гг., когда марксистская методология находилась в стадии становления, существовала глубокая и разносторонняя связь между советской и зарубежной русской исторической наукой. Сохранялась возможность сотрудничества с иностранными издательствами и периодическими изданиями[9], велась переписка с коллегами-эмигрантами. В 20-е годы в советских журналах, особенно библиографических разделах, регулярно давались материалы из жизни эмиграции, в том числе и научной[10]. Эмигранты широко использовали сборники документов, издававшиеся в СССР.
Первые статьи и рецензии, посвященные эмиграции, рассматривали, прежде всего, литературу мемуарного и публицистического характера, которая не могла не быть аполитичной (это отмечали сами эмигранты[11]). Марксистская методология также отличалась крайней политизированностью. Вышедшие из горнила революции и ожесточенного противостояния в гражданской войне, в условиях разрухи и неимоверных трудностей, как старшее поколение, родоначальники марксистской историографии, так и молодые исследователи переносили формы и методы этой борьбы в сферу культуры, образования и науки. Почвой для подобной агрессии стал низкий уровень культуры основной массы населения страны, который позволял манипулировать сознанием людей, порождал упрощенные классовые подходы к научным проблемам. Важно отметить, что, если в дореволюционный период ученые принципиально не изучали новейшую историю, считая, что здесь наиболее проявляется субъективизм, то в советский период именно проблемы современности стали предметом исследований. Утилитарное представление о социальности исторической науки обеспечивало «научное» и идеологическое обоснование прихода к власти большевиков. Система образования, складывающаяся в Советской России, воспроизводила такие подходы в историографии.
|
|
|
Зарождающееся противостояние подпитывалось угрозой новой интервенции, а сторонники такого решения вопроса были и среди политиков Запада, и среди эмигрантов. Формирование научных и образовательных структур в эмиграции, которые заявляли о подготовке кадров «для будущей России», как и высылка из СССР представителей интеллигенции, ужесточение цензуры, перестройка системы образования и научных структур не способствовали доверию.
Среди внутринаучных причин противостояния можно отметить «империалистичность» каждого нового построения, которое отстаивает свое право на жизнь в борьбе с предыдущей исторической схемой; состояние самой позитивистской методологии, а также определенный психологический тип ученого-марксиста.
С рубежа 20–30-х годов историкам-эмигрантам стали отказывать в правдивости, возросла обличительная направленность советской историографии[12], недоступной стала литература русского зарубежья. Борьба с инакомыслием в науке становится нормой, закладывается историографическая традиция анализа взглядов эмигрантов-историков как доказательства «кризиса буржуазной науки», понимаемого как регресс в познании[13]. Эмигрантские работы рассматривались как статичные, а статьи, посвященные новейшей истории, характеризовались как защита интересов свергнутых классов. Новое видение истории советскими марксистами не предполагало историографической преемственности[14]. Творчество историков в эмиграции характеризовалось как «полный распад»[15]. К этому времени сформировалось новое молодое поколение исследователей[16], был установлен жесткий контроль над научными структурами и учебными учреждениями. С другой стороны, политика большевистской власти еще более подпитывала непримиримость эмигрантов, придавала нравственный смысл их деятельности. В эмигрантской среде формировалось убеждение, что только за границей возможно свободное творчество и достижение научной истины.
Некоторые новые подходы в советской историографии появились только накануне войны. В монографии Н.Л. Рубинштейна была поставлена задача – не столько определять классовую принадлежность автора и на основе этого характеризовать исследование, сколько рассматривать научное творчество как процесс, обусловленный множеством факторов, иные оценки содержались в отношении Ключевского и его «школы»[17]. Хотя изменения не затронули творчество учеников историка, но они стали первым шагом для будущей переоценки дореволюционной историографии и ее представителей, оказавшихся в эмиграции.
Отношение к наследию историков-эмигрантов стало меняться после второй мировой войны. Противостояние периода «холодной войны» отражалось как в мировой, так и в советской историографии с зеркальной точностью, но оно актуализировало эмигрантское наследие[18]. В течение всей жизни изучением истории эмиграции занимались П.Е. Ковалевский и Г.П. Струве[19]. Для нас особенный интерес представляют работы Ковалевского, в которых автор впервые провел систематизацию творческого «наследия» эмигрантов-историков. Если в работе 1946 г. анализировались труды как эмигрантских, так и советских авторов, то в монографии 1971 г. предметом исследования стало только эмигрантское «наследие». Г.П. Струве поставил проблему различия первой и второй волн эмиграции: первая стремилась сохранить русскую культуру, вторая изначально была ориентирована на ассимиляцию и вхождение в научные структуры стран-реципиентов.
Вопросы российской, в том числе и эмигрантской историографии стали предметом исследования Г.В. Вернадского[20]. В отличие от российской историографии, в которой значительное внимание уделялось методологии исследований, а ее смена представлялась как развитие исторического познания, Вернадский дает либо краткие характеристики методологических основ исследований или вообще упускает этот вопрос, что создает впечатление случайности выбранных авторов и их трудов.
Культуре русского зарубежья посвятил монографическое исследование М.А. Раев[21]. Анализируя творчество историков, автор пришел к выводу, что русская эмиграция не внесла ничего нового в мировую историческую науку, так как «русские были и остались эмигрантами», что эмигрантская историография, за исключением работ Г.В. Флоровского и Г.П. Федотова имела «нетворческой и неоригинальной» характер. Работа М.А. Раева представляет собой своеобразный «переход» в россике: она подводит итоги многолетним исследованиям истории пореволюционной эмиграции в европейской и американской историографии, основанной на научной, мемуарной и публицистической литературе русского зарубежья, а также личных архивных коллекциях эмигрантов. Ограничения в использовании советских/восточноевропейских архивов не давали возможности сопоставить фактический материал и критически его осмыслить; взаимное недоверие и предубеждения не позволяли объединить усилия и дать объективную картину научной мысли русского зарубежья. Современные конкретно-исторические исследования показывают односторонность и противоречивость авторских оценок, наличие неточностей, некоторую «заданность» в изложении материала.
В советской историографии послевоенного периода наибольшее внимание уделялось евразийству. Работы Г.В. Вернадского критиковались не только за отсутствие классового подхода, но и игнорирование фактов, что сближало эту критику с позицией историков-позитивистов пореволюционной волны[22]. Наряду с критикой евразийства и методологии позитивизма, появляются положительные оценки конкретно-исторического материала исследований Е.Ф. Шмурло, А.В. Васильева, В.А. Мошина, А.В. Соловьева, В.А. Францева[23]. Но в отличие от работ 20-х годов творчество историков-эмигрантов ни в западной, ни в советской литературе уже не рассматривалось как часть российской историографии.
В этот же период в печати возобновляются обзоры публикаций в иностранных журналах, посвященных истории России[24]. Впервые после 20-х гг. выходят сборники научных работ, где наряду с работами советских исследователей печатались труды эмигрантов[25], начинается сотрудничество ученых в изучении российской эмиграции[26]. В специализированных журналах появляются работы иностранных авторов, анализирующих труды русских историков-эмигрантов[27].
В обобщающих историографических исследованиях основное внимание уделялось дореволюционному творчеству историков, эмигрантский период либо замалчивался, либо был ограничен политическими оценками[28]. Все работы рассматривались в рамках представлений о кризисе исторической науки, правда, сам кризис представлялся сложным явлением. Наибольшее внимание уделялось П.Н. Милюкову, концепция которого рассматривалась как эклектическая[29]. Методологической основой критики были взгляды Ленина, который высоко оценивал Милюкова-историка, «пока он был историком» и, естественно, отрицательно относился к Милюкову-политику. Эмигрантские работы рассматривались как точка зрения свидетелей и участников событий, но не как отражение взглядов значительного круга политически активной части российского общества дореволюционной и революционной России и потому имеющие научную ценность исторического источника. Преемственность марксистской и позитивистской историографии признавалась частично, в виде навыков источниковедческого анализа, признания закономерности исторического процесса.
Критика эмигрантов предполагала изложение хотя бы основных идей оппоненов, что позволяло знакомиться с ними и массовому читателю. Те «наработки», которые были сделаны в советский период, стали фактологической основой для переосмысления историографического «наследия» русского зарубежья.
Практически одновременно разработку темы исторической науки русского зарубежья начали Л.К. Шкаренков и В.Т. Пашуто[30]. Конечно, эти исследования несли на себе печать времени, но впервые в советской историографии изучение исторической мысли русского зарубежья стало самостоятельной проблемой. В.Т. Пашуто творчество историков-эмигрантов представил как деятельность историко-научного сообщества, действовавшего в рамках определенных институциональных структур; научные труды этого сообщества рассматривал как неотъемлемую часть русской и советской исторической науки; поставил вопрос о специфике пореволюционной эмиграции. Наконец, исследование В.Т. Пашуто отличает повышенное внимание к личностям историков, оно содержит первый систематический обзор биобиблиографий эмигрантов.
Монография В.Т. Пашуто представляет собой своеобразный переход от прежних идеологических установок и схем к более объективному анализу наследия русского зарубежья. Автор, оставаясь на прежних методологических позициях, в немалой степени обусловленных современными ему жизненными и творческими условиями, личными мировоззренческими установками, смог преодолеть односторонность восприятия эмиграции, присущую предыдущей историографии.
Таким образом, в 20–0-е годы с разной степенью интенсивности шел процесс осмысления феномена российской пореволюционной эмиграции, в том числе исторической мысли русского зарубежья. Несмотря на политические, идеологические противоречия и противостояние, различие в методологических подходах данное направление становится частью мировой науки и представляет собой единый фрагмент историографического пространства. Это единство проявлялось в признании уникальности этой волны эмиграции, определяемой не только формальными показателями, но и ее сущностью – стремлением сохранить и приумножить русскую культуру, тем вкладом, который она внесла в сохранение и развитие национальной культуры и мирового культурного пространства.
Евразийство
ЕВРАЗИЙСТВО - геополитическое и социально-философское учениеи интеллектуальное движение, сформировавшееся в 20-30-х 20 в. в среде российской эмиграции исохраняющее высокий идейно-политический потенциал на рубеже 20-21 вв. Основателями и ведущимиидеологами движения Е. выступили Флоровский, Карсавин, Н.Н. Алексеев, Вернадский, Н.С. Трубецкой и др. Программным манифестом Е. явился сборник «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждениеевразийцев» (1921). Е. располагало собственной периодической печатью (»Евразийская хроника», «Евразия»), а также разнообразными просветительскими программами. В классическом варианте идеология итеория Е., связываемые также с именами Д. Святополк-Мирского, С. Эфрона, П. Арапова и др., нередкотрактуются как единственная геополитическая версия «русской идеи». По мнению представителей Е., правомерно определенное ассоциирование «срединной части» Евразии как географического понятия (аименно территории между линией Балтика-Адриатика и Кавказским хребтом, включающей Среднюю Азию, ограниченной Курилами и границей с Китаем на востоке и юго-востоке), с одной стороны, и «местоположения» особой евразийской культуры, ядром которой выступает культура восточно-славянских народов - русских, украинцев, белорусов, с другой стороны. По мнению представителей Е., Россия-Евразия характеризуется нетолько общностью исторических судеб населяющих ее народов и их родственных культур, но и несомненнымединым экономико-политическим будущим. Опираясь на социологическо-географические выводыКлючевского, Данилевского, С. Соловьева, теоретики Е. акцентировали не только актуальностьпротивопоставления России-Евразии и Западной Европы, но и подчеркивали потенциальную значимостьосновополагающих традиционной и модернизированной триад российской ментальности: «православие - самодержавие - народность», «централизация - дисциплина-самопожертвование». Рассматривая экспансию«русской» (восточно-славянской) культуры на всю территорию Евразии как ипостась глобального процессаобретения народами Евразии территориальной целостности, геополитического самосознания игосударственности, идеологи движения уделяли особое внимание высокоэффективному культурному игенетическому синтезу «русского» и «туранского» начал евразийской культуры. По мнению многих изтеоретиков Е., попытки «модернизаций» по западно-европейским сценариям в конечном счете оказывались ивсегда будут оказываться разрушительными для жизненного уклада евразийских народов. Гипотеза Е. о том, что перспективный этнопсихологический евразийский тип формируется преимущественно на основе языковойпалитры восточно-славянских народов, с одной стороны, и «азиатского» культурно-этнического типа, с другой, содействовала легитимизации идеи об особой значимости империи великих ордынских ханов дляконституирования традиций евразийской государственности. (Киевская Русь трактовалась идеологами Е. лишь как духовно-нравственная «колыбель» Евразийской цивилизации). Прекратив свое существование вовторой половине 30-х ввиду явного утопизма идей трансформации сталинского режима в СССР в«евразийском духе», идеология и мировоззрение Е. приобретают особую актуальность на рубеже 20-21 вв. Вконтексте философии истории и теории этногенеза значимую роль в процессах возрождения идей Е. в конце20 ст. сыграло творчество Гумилева, работы которого аккумулировали обширный исторический, этнографический материал и подходы «психологии народов» применительно к единому евразийскомупространству. Одновременно, реальные геополитические процессы в «Евразии» конца 20 в. (распад СССР иСФРЮ, крушение системы социалистического лагеря, идеологическая и военно-политическая экспансияЗапада) результировались в резком повышении общественного интереса к идеалам Е. Основнымихарактерными чертами идеологии, теории и практики общественного и государственного строительствасовременного Е. (во многом созвучного Е. «классическому») правомерно полагать следующее: 1) признаниесильного государственного властного начала обязательным источником и двигателем социально-экономических реформ, осуществляемых в интересах большинства населения; 2) отказ от политическойконфронтации «на местах», формирование структур исполнительской власти «сверху вниз»; 3) возложениеответственности за основной массив стратегических решений вкупе с «направленностью и духом» законодательных инициатив на всенародно избираемого главу государства; 4) наделение представительныхорганов функциями-правами детальной проработки и канонизирования персонифицированных решенийлидера нации и государства; 5) ориентация на гармоничное сочетание государственной и частнойсобственности, не допускающая подмену практики регулярных волеизъявлений и актов политической волилидера государства по проблемам общенациональной значимости - осуществлением политических программв интересах различных финансово-экономических групп; 6) приоритет интересов сотрудничающихобщественных групп в противовес неограниченным индивидуальным потребностям асоциальных индивидов; 7) стремление к достижению сбалансированности между нравственными ценностями и «чистой» экономической целесообразностью; 8) доминирование православия как религии, органично интегрирующейзначимую совокупность догматов евразийских региональных вероисповеданий и т.д. Пафос концепции Е. - мечта о едином «богочеловеке», о всеедином» человечестве - противостоит в начале 3 тысячелетияпроцессам «американизации» мира. Тезис многих идеологов последней о естественном стационарном«эшелонированном» ранжировании государств (производителей преимущественно либо новых идей итехнологий, либо товаров массового потребления, либо сырья и вредных материалов) несовместим с русскойидеей земного братства людей. Определенные центростремительные тенденции в геополитическомпространстве Евразии рубежа 20-21 вв. как результат усилий ряда политических деятелей, ориентирующихсяв своей активности на принципиально нетрадиционный обновленческий пафос 21 ст., демонстрируютглобальный потенциал идеи Е. независимо от его оценок различными идейными течениями, философско-социологическими школами и геополитическими структурами.
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 930; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!