Вот и Новый Год. 12 часов 1923 года. 55 страница
«Ах, я только что был на Волге, и там вышла со мною смешная история! По Волге проехал какой‑то субъект, выдававший себя за Зощенко. И в него, в поддельного Зощенко, влюбилась какая‑то девица. Все сидела у него в каюте. И теперь пишет письма мне, спрашивает, зачем я не пишу ей, жалуется на бедность – ужасно! И, как на грех, это письмо вскрыла моя жена. Теперь я послал этой девице свой портрет, чтобы она убедилась, что я тут ни при чем».
Мы пришли к Радлову, Ник. Эрн. Радлов только что встал. Накануне он пьянствовал у Толстого. До 6 часов утра. Ничего не пил – кроме водки и шампанского. По пьяному делу было у него столкновение с Щеголевым – очень мучительное. Щеголев говорил о ГПУ, что для партийного человека ГПУ учреждение не одиозное. Радлов хотел защитить противоположную точку зрения: «Ну, представьте себе, П. Е., что вы сами служите в ГПУ». Жене Щеголева показалось, что Радлов обвиняет его в службе там, и она подняла скандал, т. к. тоже была пьяна. «Кончилось все миром, я объяснился, поцеловал у нее длань, но нехорошо». Рассматривали мы книгу, которую изготовили «Радлов и Зощенко» – «Веселые изобретения» – очень смешную. Книга будет иметь колоссальный успех. «Вы знаете, сколько тысяч моей последней книжки напечатала «Красная Газета»?– говорит Зощенко надменно.– 92 тысячи!»–«Но там много слабых рассказов!» – говорю я. «Нет! – отвечает Зощенко.– Там есть рассказ о матери и дочери и проч. Теперь я не слушаю, если меня бранят... Как меня бранили, когда я стал писать свои маленькие рассказы,– особенно были недовольны Мих. Слонимский и Федин... Нет, я публику знаю и не ошибаюсь... нет!»
|
|
|
Это он говорил на обратном пути, а у Радлова больше молчал, т. к. Радлов взялся написать большой его портрет для будущей книги о нем, к‑рая выходит в «Академии». Портрет Радлову не очень удался «после вчерашнего», но говорил он прекрасно – о Лебедеве, Влад. Вас. «Лебедев страстно предан своему делу, но относится к живописи как к вещи. Вещи же он любит, как картины,– ходил два месяца за одним иностранцем, чтобы купить у того его башмаки».
Впрочем, скоро мы с Зощ. пошли обратно. Он говорил о той книге, что выходит о нем в «Academ'ии»: «Я послушал вашего совета и сказал в предисловии, что моя статья о себе была читана в виде доклада, чтобы не подумали, что я специально написал ее для этой книжки».
Жаловался, что читатели не понимают его «Сантиментальных повестей».
9 ноября. Вчера я пошел к Тынянову – и встретил там... Виктора Шкловского. Тынянов смутился, памятуя, что Виктор Шк. ругал меня в «Третьей фабрике», и сказал шутливым тоном: «Вы знакомы?» (Думая, что я не подам ему руки) – «Еще бы!» – сказал я, и мы добродушно поздоровались. Шкловский начал с любезности:
|
|
|
– Ваша «Панаева» отлично идет в Москве. Просто очереди стоят! И вы нисколько не переменились.
– А издатели 8 лет браковали ее,– сказал я.
– Да, у К. И. долгое время издатели не хотели брать и О’Генри! –сказал Тынянов вторую любезность.– А потом такой успех.
– Ну, О’Генри теперь размагнитился! – сказал я.
– Да,– сказал Тынянов.– Теперь в Америке стали печататься скучные книги.
– Ю. Н.! – сказал я с упреком.– А давно ли вы хвалили американскую литературу!
– Я и теперь хвалю! – отозвался он.– Ведь я очень люблю скучные книги.
Разговор завязался непринужденный. Шкловский пополнел, но не обрюзг. Собирает матерьялы для своей будущей книги о Льве Толстом. «Я убедил Госиздат, что необходимо выпустить книгу о Толстом и что эту книгу должен написать я...» Я вспомнил, что у Шкл. есть чудесное слово «Мелкий Бескин» про Бескина, что заведует Литхудом в Москве. <...>
Потом начался тот чудесный разговор о литературе, который процветал в золотые голодные дни формализма – обрывками, клочками, афоризмами. «Что такое для Ал. Толстого – халтура? Он читал свой скучный роман, сделанный по документальным данным, а Каверин ему говорит: почему вы не пишете, как когда‑то писали «Ибикуса»,– авантюрно, свободно? А Толстой отвечает: «Да ведь «Ибикус» – халтура, а здесь я серьезен, здесь у меня все изучено». То‑то и плохо, что изучено. Для него «халтура» – творчество, а чуть начнет работать – халтура.
|
|
|
С сокрушением говорили о Замятине: «Какое слабое дарование. А ведь это вы, К. И., первый сказали мне (Тынянову), что Замятин плох». И т. д.
Подали на стол тарелки и хлеб. Тыняновым нужно обедать. У Шкл. осталась прежняя манера – щипать хлеб на ходу; надел шубу и шапку, собрался уходить, но заговорился и, сам не замечая, непрерывно брал со стола хлеб и совал в рот. <...>
11 ноября. Вчера вдруг в ящике моего письменного стола проснулась бабочка, которую я считал давно умершей и только случайно не выбросил. Летает и сейчас – и бьется в замерзшие окна.
Вчера мы снимались – у Наппеля, всей семьей. У меня чувство – предмогильное.
В «Academia» вдруг Зильберштейн говорит, что у Шилова есть письмо Чернышевского к Авдотье Панаевой – об ее воспоминаниях. Я кинулся туда. Он тоже, чтобы перехватить эту покупку у меня. Я взял извозчика. Он – бегом. Влетели мы в магазин оба разом. Письмо за мною, но – 40 рублей.
|
|
|
13 ноября. Мура целует маму.– Хоть бы раз меня поцеловала! – говорю я.
– Не привыкла я как‑то мужчин целовать! – сказала она искренне.
Эти два дня у меня американские: вчера обедал у Гентта, сегодня завтракал с Голдером и Хаппером. Голдер не интересен: делец. А Хаппер милый долговязый шотландец, начитанный, простодушный, с отличным смехом. Я водил его к Евг. Викторовичу Тарле – тот очень хвалит моего Некрасова, хвалит мои примечания и т. д. Но дни пустые, а ночи без сна.
26 ноября, кажется. Суббота. <...>
Мура: – Дверь у Бобы заскрипела, как скрипка.
Тате бабушка говорит: – Приходи ко мне на елку. Тата : – Я приду, приду к тебе на сосенку.
Мура читает громко и нервно Любе на кухне Тома Сойера и «Гайавату». Боба читает мне «Астрономические вечера» Клейна и мастерит буер – очень толково обращается с топором и рубанком. Лида пишет о Шевченке. Коле я добыл работу в «Красной Газете» – переводить «Акриджа». Я фабрикую заметки о Некрасове к его юбилею – хочу съездить в Москву и продать – все стараюсь добыть денег, чтобы хоть недели две отдохнуть...
Увидел третьего дня вечером на Невском какого‑то человека, который стоял у окна винного склада и печально изучал стоящие там бутылки. Человек показался мне знакомым. Я всмотрелся – Зощенко. Чудесно одет, лицо молодое, красивое, немного надменное. Я сказал ему: – Недавно я думал о вас, что вы – самый счастливый человек в СССР. У вас молодосгь, слава, талант, красота – и деньги. Все 150 000 000 остального населения страны должны жадно завидовать вам.
Он сказал понуро: – А у меня такая тоска, что я уже третью неделю не прикасаюсь к перу. Лежу в постели и читаю письма Гоголя,– и никого из людей видеть не могу.– Позвольте! – крикнул я.– Не вы ли учили меня, что нужно жить, «как люди», не чуждаясь людей, не вы ли только что завели квартиру, радио, не вы ли заявляли, как хорошо проснуться спозаранку, делать гимнастику, а потом сесть за стол и писать очаровательные вещи – «Записки офицера» и проч.?!
– Да, у меня есть отличных семь или восемь сюжетов,– но я к ним уже давно не приступаюсь. А люди... я убегаю от них, и если они придут ко мне в гости, я сейчас же надеваю пальто и ухожу... У нас так условлено с женою: чуть придет человек, она входит и говорит: Миша, не забудь, что ты должен уйти...
– Значит, вы всех ненавидите? Не можете вынести ни одного?
– Нет, одного могу... Мишу Слонимского... Да и то лишь тогда, если я у него в гостях, а не он у меня...
Погода стояла снежная, мягкая. Он проводил меня в «Радугу», ждал, когда я кончу там дела, и мы пошли вместе домой. Вина он так и не купил. По дороге домой он говорил, что он непременно победит, сорганизует свое здоровье, что он только на минуту сорвался, и от его бодрости мне было жутко. Он задал мне вопрос: должен ли писатель быть добрым? И мы стали разбирать: Толстой и Достоевский были злые, Чехов натаскивал себя на доброту, Гоголь – бессердечнейший эгоцентрист, один добрый человек – Короленко, но зато он и прогадал как поэт. «Нет, художнику доброта не годится. Художник должен быть равнодушен ко всем!» – рассуждал Зощенко, и видно, что этот вопрос его страшно интересует. Он вообще ощущает себя каким‑то инструментом, который хочет наилучше использовать. Он видит в себе машину для производства плохих или хороших книг и принимает все меры, чтобы повысить качество продукции.
В ноябре выяснилось, что мой «Крокодил» задержан ГУСом надолго и что никто, кроме меня, его не отстоит. Тихонову следовало издать его в мае, но он уехал – и в июле Главлит задержал эту книгу до образования ГУСа. ГУС со своей стороны не торопился давать разрешение – и таким образом книга полгода остается под запретом... Ехать в Москву стало необходимо. Чтобы окупить поездку, я написал разные статейки о Некрасове – к его юбилею.
Еду разбитый – не спал накануне – и в поезде всю ночь не сомкнул глаз.
28 ноября. Понедельник. Я в Москве. В «Огонек» – нет ни Зозули, ни Рябинина. Зозуля в Париже, Рябинин в Ленинграде. Завтра приедет. В «Огоньке» все ново: швейцар, светлые комнаты, просторно, целый особняк.
В гостинице Центральной застал больного Чехонина. У него порок сердца плюс ангина. Он очень хорошо рассказывает о сердечном припадке: «Остановилось ночью сердце – и тотчас же изо всех пор потекли потоки холодного пота – вот этакие капли, как горошины. Лежу и наблюдаю за собою. Голова очень ясна. И странно: до припадка у меня мучительно болели ноги, а после припадка моментально прошли».
Занимает он самый крохотный номер – против клозетов – №37. В комнате страшно жарко. При нем – сын, приехавший из Питера, и сиделка – очень милая барышня. Он рассказывает о деньгах: «Я здесь в Москве подработал: за всякие работы к Х‑летию Октября получил я 3500 рублей, да один американец заплатил мне 600 долларов за миниатюру, написанную мною с него».
Я оставил чемодан у Чехонина, т. к. номера гостиницы все заняты, и кинулся к Тихонову – в Кривоколенный. Сейчас я узнаю судьбу моего «Крокодила». Бегу невыспанный, прибегаю – Тихонов в конторе, помолодел, посвежел, недавно с Кавказа, мил и, как всегда, ни в чем не виноват.
– К. И., какими судьбами!
– Приехал узнать о судьбе «Крокодила».
– Ах, да, очень жаль, очень жаль. ГУС не разрешает. Что поделать. Мы хлопочем.
Оказывается, что книга вся сверстана, но находится на рассмотрении в ГУСе, в отделе учебников, который нарочно рассматривает книгу три месяца, чтобы взять ее измором. Верховодит там Натан Венгров; почему‑то книга попала на рассмотрение к Менжинской, которая держит ее бог знает сколько и не дает целые месяцы ответа.
От Тихонова я в Институт детского чтения – к Анне Конст. Покровской. Она выражает мне горячее сочувствие и рассказывает, как теснят ее и ее институт: он стал почти нелегальным учреждением, к ним посылают на рецензии целый ряд книжек – но не Чуковского.
Я – к Венгрову. Он продержал меня в прихожей целый час – вышел: в глаза не глядит. Врет, виляет, физиологически противный. Его снедает мучительная зависть ко мне, самое мое имя у него вызывает судорогу, и он в разговоре со мною опирается на свое бюрократич. величие: «Я, как ученый секретарь ГУСа...», «Мне говорила Крупская...», «Я с Покровским...», «Мы никак не можем...» Оказалось, что теперь мой «Крокодил» у Крупской.
Я – к Крупской. Приняла любезно и сказала, что сам Ильич улыбался, когда его племяш читал ему моего «Мойдодыра». Я сказал ей, что педагоги не могут быть судьями лит. произведений, что волокита с «Крок.» показывает, что у педагогов нет твердо установленного мнения, нет устойчивых твердых критериев, и вот на основании только одних предположений и субъективных вкусов они режут книгу, которая разошлась в полумиллионе экземпляров и благодаря которой в доме кормится 9 человек.
Эта речь ужаснула Крупскую. Она так далека от искусства, она такой заядлый «педагог», что мои слова, слова литератора, показались ей наглыми. Потом я узнал, что она так и написала Венгрову записку: «Был у меня Чуковский и вел себя нагло».
Был я у Демьяна. Он обещал похлопотать. Читает Гершензона письма к брату – и возмущается. Рассказывал про Троцкого, что он уже поссорился с Зиновьевым – и теперь вообще «оппозиции крышка». «Заметили вы про оппозицию, что, во‑первых, это все евреи, а во‑вторых – эмигранты: Каменев, Зиновьев, Троцкий. Троцкий чуть что заявляет: «Я уеду за границу», а нам, русакам, уехать некуда, тут наша родина, тут наше духовное имущество».
Был у Кольцовых. Добрая Лизавета Николаевна и ее кухарка Матрена Никифоровна приняли во мне большое участие. Накормили, уложили на диван. Не хотите ли принять ванну? Лиз. Никол, очень некрасивая, дочь англичанки, с выдающимися зубами, худая, крепко любит своего «Майкела»– Мишу Кольцова – и устроила ему «уютное гнездышко»: крохотная квартирка на Б. Дмитровке полна изящных вещей. Он – в круглых очках, небольшого росту, ходит медленно, говорит степенно, много курит, но при всем этом производит впечатление ребенка, который притворяется взрослым. В лице у него много молодого, да и молод он очень: ему лет 29, не больше. Между тем у него выходят 4 тома его сочинений, о нем в «Academia» выходит книга, он редактор «Огонька», «Смехача», один из главных сотрудников «Правды», человек, близкий к Чичерину, сейчас исколесил с подложным паспортом всю Европу, человек бывалый, много видавший, но до странности скромный. Года три назад в Худож. Театре – я встретил его вместе с его братом Ефимовым, художником – и не узнал обоих. Вижу, молодые люди, говорят со мной почтительно, я думал: начинающие репортеры, какая‑нибудь литературная мелочь, на прощание спрашиваю: как же вас зовут? Один говорит застенчиво: «Борис Ефимов», другой: «Михаил Кольцов».
Странно видеть Кольцова в халате – ходящим по кабинету и диктующим свои фельетоны. Кажется, что это в детском театре. И на полках, как нарочно, яркие игрушки. Пишет он удивительно легко: диктует при других и в это время разговаривает о посторонних вещах.
Его кухарка Матрена Никифоровна в большой дружбе с его женой: она потеряла не так давно взрослую дочь и теперь привязалась к Лизавете Николаевне, как к родной. Самостоятельность ее в доме так велика, что она, провожая меня в переднюю, сказала по своей инициативе:
– Так приходите же завтра обедать.
Рядом с ними живет Ефим Зозуля. Буквально рядом – на одной площадке лестницы. У Ефима Зозули всегда полон дом каких‑то родственников, нахлебников, племянниц – и в довершение всего на шкафу целая сотня белых крыс и мышей и морских свинок, которые копошатся там и глядят вниз, как зрители с галерки,– пугая кошку. Есть и черепаха. Все это – хозяйство Нины, Зозулиной дочки, очень избалованной девочки с хищными чертами лица. В доме – доброта, суета, хлебосольство, бестолочь, уют, телефонные разговоры, еда.
От Кольцовых – к Шатуновским. У них невесело. <...>
На другой или на третий день по приезде в Москву я выступил в Инст. Детского Чтения в М. Успенском пер. Прочитал «Лепые нелепицы». Слушать меня собралось множество народу, и я еще раз убедился, как неустойчивы и шатки мнения педагогов. Около меня сидела некая дегенеративного вида девица – по фамилии Мякина – очень злобно на меня смотревшая. Когда я кончил, она резко и пламенно (чуть не плача от негодования) сказала, что книжки мои – яд для пролетарских детей, что они вызывают у детей только бессонницу, что их ритм неврастеничен, что в них – чисто интеллигентская закваска и проч. Говорила она хорошо, но все время дергалась от злобы, и мне даже понравилась такая яростная убежденность. После прений я подошел к ней и мягко сказал:
– Вот вы против интеллигенции, а сами вы интеллигентка до мозга костей. Вы восстаете против неврастенических стихов – не потому ли, что вы сами неврастеничка.
Я ждал возражений и обид, но она вдруг замотала головой и сказала: «Да, да, я в глубине души на вашей стороне... Я очень люблю Блока... Мальчики и девочки, свечечки и вербочки12. Я требую от литературы внутренних прозрений... Я интеллигентка до мозга костей...»
В этой быстрой перемене фронта – вся мелкотравчая дрянность педагогов. В прениях почти каждый придирался к мелочам и подробностям, а в общем одобрял и хвалил. Е. Ю. Шабад (беззубая, акушерского вида) попробовала было сказать, что и самый мой доклад – перевертыш, но это резонанса не имело. Каждый так или иначе говорил комплименты (даже Лилина), и вместо своры врагов я увидел перед собою просто добродушных обывательниц, которые не знают, что творят. Они повторяют заученные речи, а чуть выбьются из колеи, сейчас же теряются и несут околесину. Никто даже не подумал о том, что «Лепые нелепицы» не только утверждают в литературе «Стишок‑перевертыш», но и вообще – ниспровергают ту обывательскую точку зрения, с которой педагоги подходят теперь к детской литературе, что здесь ниспровержение всей педологической политики по отношению к сказке.
Я из чувства самосохранения не открыл им глаз – и вообще был в тот вечер кроток и сахарно сладок. Сейчас я вижу, что это была ошибка, п. ч., как я убедился через несколько дней, казенные педагоги гнуснее и тупее, чем они показались мне тогда.
17 января. Что же сделает ГУС с моими детскими книжками? Судя по тем протоколам, которые присланы в «Радугу» по поводу присланных ею книг, – там, в ГУСе, сидят темные невежды, обыватели, присвоившие себе имя ученых . Сейчас говорят, будто в их плеяду вошли Фрумкина и Покровская, но вообще – отзывы их так случайны, захолустны, неавторитетны, что самые худшие мнения о них оказались лучше действительности. Критериев у них нет никаких, и каждую минуту они прикрываются словом «антропоморфизм». Если дело обстоит так просто и вся задача лишь в том, чтобы гнать антропоморфизм, то ее может выполнить и тот сторож, который в Наркомпросе подает калоши: это дело легкое и автоматическое. Разговаривают звери – вон! Звери одеты в людское платье – вон! Думают, что для ребенка очень трудны такие антропоморфические книги, а они, напротив, ориентируют его во вселенной, т. к. он при помощи антропоморфизма сам приходит к познанию реальных отношений. Вот тема для новой статьи о ребенке – в защиту сказки. Когда взрослые говорят, что антропоморфизм сбивает ребенка с толку, они подменяют ребенка собою. Их действительно сбивает, а ребенку – нет, помогает. Сюжет для небольшого рассказа.
Читал о Горьком третьего дня в Центральном Доме Искусств. Читал иронически, а все приняли за пафос – никаких оттенков не воспринимает дубовая аудитория.
Видел Слонимского: желто‑зеленый опять. У него вышла повесть «Средний проспект», где он вывел какого‑то агента; Гублит разрешил повесть, ГИЗ ее напечатал, а ГПУ заарестовало. Теперь это практика: книгу Грабаря конфискуют с книжных прилавков. Поэтому Чагин сугубо осторожен с моей книжкой «Маленькие дети», которую в Гублите разрешили еще 15‑го. Он повыбросил ряд мест из разрешенной книжки – «как бы чего не вышло».
Хулиганская афера «Огонька»: предложил мне достать письма Льва Толстого к Дружинину и редактировать их, а когда я достал, сделал попытку прогнать меня от этих писем. Но я свел Дружинина с Чагиным, и сегодня мы туда едем: не купит ли Чагин писем Толстого для «Минувших Дней».
21 января. Вчера был у меня Слонимский. Его «Средний проспект» разрешен, он принес книжку. Но рассказывает мрачные вещи. Главлит задержал Сельвинского «Записки поэта». Потом выпустил. Задержали книгу Грабаря. Потом выпустили. В конце концов задерживают не так уж и много, но сколько измотают нервов, пока выпустят. А задерживают не много потому, что все мы так развратились, так «приспособились», что уже не способны написать что‑нибудь не казенное, искреннее.– Я, говорил Миша,– сейчас пишу одну вещь – нецензурную, для души, которая так и пролежит в столе, а другую для печати – преплохую.– Я рассказал ему историю с моим «Крокодилом». Полгода разные учреждения судят об нем, а покуда книги нет на рынке,– и что за радость, что книгу теперь разрешили; кто вернет мне те убытки, которые нанесены мне ее полугодовым отсутствием на рынке! Слонимский рассказывает, что несомненно некоторые неугодные книги нарочно не распространяются под воздействием политконтроля. Напр., «Конец Хазы» Каверина. Всю книгу нарочно держат на складе, чтобы она не дошла до читателя. Я думаю, что это не верно. «Конец Хазы» и сам по себе может не идти. Но что мы в тисках такой цензуры, которой никогда на Руси не бывало, это верно. В каждой редакции, в каждом изд‑ве сидит свой собственный цензор, и их идеал казенное славословие, доведенное до ритуала.
Дата добавления: 2018-10-25; просмотров: 224; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!