Вот и Новый Год. 12 часов 1923 года. 51 страница
Мою «Белую Мышку» (по Лофтингу), предложенную мною в Госиздат, Лилина отвергла и написала о ней такой отзыв, который нужно сохранить для потомства:
(Вклеен листок. Е. Ч.)
Это автограф подлой Лилиной.
К. Чуковский
«Приключения белой мыши» очень сомнительная сказочка. Никаких законов мимикрии в ней нет, а антропоморфизма хоть отбавляй.
Боюсь, что нас будут очень ругать за эту сказочку. Тут как‑то все очень очеловечено вплоть до лошади, которая живет в кабинете.
Кажется 5 июня. Водворился у Штоль. <...> Эта неделя была пуста и страшна. Нас замучили письма Ломоносовой, зовущей меня в Италию, Мак грубо заявил мне о гнусном провале «Бородули», и Контроль задержал мою уже отпечатанную книгу о Некрасове – лишь оттого, что там сказано в двух местах государь император, а нужно – царь. Приехал сюда замученный, даже дивная природа не радует. Читаю Gilbert'a «Original Plays»* и не могу решить, совершенная ли это дрянь, или можно бы перевести какую‑нб. пьесенку.
*«Оригинальные пьесы» (англ.).
10 июля, суббота. В Луге. Блаженствую. Вчера Лида отряхнула прах родительского дома – уехала с дачи в город искать себе службы. Коля, Марина и Татка – совершенно неожиданно оказались у меня на даче – на моем иждивении. Пропадает лето, не могу отдыхать. Сегодня в городе идет необыкновенный процесс: судят доктора Лебедева, который (совместно с другим доктором) написал письмо в редакцию о том, что служащая в больнице врачиха обращалась с сиделкой нисколько не грубо и не заставляла ее подавать себе шубу. За это письмо в редакцию, являющееся опровержением напечатанной в газете заметки, обоих докторов привлекли за клевету – хотя письмо в газете не появилось. Газета не напечатала письма, но возбудила против его авторов преследование. Более чудовищного издевательства над свободой печати и представить себе нельзя. Вчера вечером был у Лебедева, он бодрится, но нервы вздернуты у него до крайности.
|
|
|
В то же самое время, наряду с этой строгостью, происходит быстрое воскрешение помещиков. «Нэп». Инженер Карнович, работающий в Земотделе, вернул дачу себе – большую, над рекою (там теперь живет Маршак, Луговой, [нрзб] и т. д.). Дача Фриде, бывшей певицы, так огромна, что ее не обойдешь, не объедешь, дача Колбасовых (роскошная!), где пансион Абрамовых, отдана для эксплуатации владельцам. Те сдают свои дачи жильцам и получают таким образом огромную ренту со своего капитала. Сейчас возвращают Поповым их чудесную Поповку – огромную дачу, отведенную теперь для дома отдыха. В этом доме отдыха больше ста человек. Говорят, что она возвращена владельцам и что дом отдыха на днях закрывается, а Поповы возвращаются в родное гнездо. Причем Дм. С. Колбасов рассказывает, что чуть, бывало, он завидит, что идут чины Земотдела, от к‑рых зависело возвращение дачи, он бросался бегом в город и приносил мешок бутылок пива – они садились в беседке и начинали пьянствовать.
|
|
|
12 июля. Вторник. Пишу книжку «Ежики смеются», но книжка выходит без изюминки. Я здоров, сплю по ночам хорошо, а писательство не вытанцовывается. А д‑ра Лебедева оправдали. Дело в общих чертах таково. В зубной лечебнице служит зубврач Оппель, 30‑летняя женщина. Довольно симпатичная, хорошая работница. Ее невзлюбила одна сиделка, по имени Катя, и вот муж этой сиделки сочинил статейку «Об офицерской жене и о несчастных Катях», где, конечно, писал, что пора гнать офицерскую жену (мадам Оппель) красной метлой, так как она помыкает Катями, постоянно выкрикивая: «Катя, подай стул, Катя, подай пальто»; по словам заметки, лечит она больных кое‑как, глядя по пациенту: если ты простой рабочий – не являйся к ней. Ив. Влад. Лебедев послал в «Кр. Правду» заметку, что эта статейка не соответствует истине. «Кр. Правда» этой заметки не напечатала, но привлекла его к суду «за ложные показания». Суд этот был 15‑го июня, кажется, и Лебедева оправдали. <...>
|
|
|
18 февраля. Максимов‑Евгеньев торгуется по поводу некрасовской «Ясносветы». Ему удалось списать эту сказку у Картавова, и теперь он требует за нее 175 рублей – по 20 коп. за строчку, как если бы он был Некрасов. Сам Некрасов за эту вещь вряд ли получил четверть того гонорара, который требует у меня Максимов за переписку. Причем ведет себя, как лавочник: «запросил» четвертак, потом сбавил до двугривенного – и спрашивает по телефону: «какая же ваша окончательная цена?» Все это очень удивило меня. Я думал, что он бездарный писака, туповато влюбленный в Некрасова, но никогда не подозревал, что Некрасов для него – товар. И каков жаргон этого почтенного неомарксиста, бывшего народника и пр. и пр.:
– Ну пусть будет не по‑вашему, не по‑нашему – 100 рублей за всё!
_________
С «Некрасовым» новое горе. После того, как я с таким волнением выбрал шрифт, колонцифры и проч.– вдруг Ив. Дм. Галактионов ни с того ни с сего распорядился переменить во всей книге курсив – и теперь вся книга испорчена самым неподходящим курсивом. Я поднял было бучу, но мне сказали, что, если самоуправство Галактионова дойдет до начальства, Галактионову несдобровать, он и так теперь висит на волоске. Перед этим доводом я умолк,– но моя книга стала мне заранее противна.
|
|
|
20 февраля. Наконец‑то получилась бумага от Лебедева‑Полянского по поводу моего «Некрасова». Бумага наглая – придирки бездарности,– но главное то, что в конце сказано:
«Несмотря на все сказанное, должен отметить, что проделана большая и интересная работа. Так или иначе она должна быть опубликована».
А придирки такие:
«Ровно ничего не дают пустяковые замечания к стихотворению «Влюбленному»... «Ничего не дают соображения о времени написания «До сумерек».
«Критик Дудышкин был любимец Белинского»,– говорю я. Лебедев‑Полянский : «Такая характеристика дает ложное представление о Дудышкине».
Результаты : «К собранию сочинений обязательно должен быть дан марксистский литературно‑критический очерк». Явно чей – Лебедева‑Полянского! 10/II 1927 <...>
Ночь на 24 февраля. Сейфуллина пригласила меня на завтра, на 5 часов. Я лег, Боба стал честно зачитывать меня Пушкиным, но я понял, что не засну. Встал, оделся, выбежал на улицу, в Дом Ученых. <...> Вместе со мною к Сейфу длиной звонилась еще какая‑то компания. Оказались: Чагин, его жена Марья Антоновна и Ржанов Георгий Александрович, стоящий во главе отдела печати (кажется). На двери медная доска – очень большая – «Сейфуллина – 27 – Вал. Правдухин». Наконец открыли. Лирика, вино. Сейфуллина пронзительным въедливым голосом стала ругать Чагина: «Ваша газета – желтая, вы сами ее не читаете, сколько раз я звонила вам: читали эту мерзость? (Про какую‑нибудь статью.) А вы и не читали, потому что вы сволочь». Чагин весело оправдывался. Видно было, что ругательства Сейфуллиной для него привычны. Сейфуллина вообще взяла тон ругательной искренности. Мне: «Я Чуковского люблю, и когда он со мной, он вполне мной овладевает, а когда уйдет, мне все кажется, что он надо мною смеется». Иногда искренность и, так сказать, установка на детскость:
– У меня охота замуж идти. Хочу, чтобы мы с Правдухиным в законе жили. Идем, говорю, в Загс! А он: ладно. Только фамилию выберем себе Собачкины. Иначе я не согласен!
– Ужасно мне охота в красном гробу лежать – но так, чтобы я видела, что я лежу в красном гробу. Вот бедная Лариса (Рейснер) – с такой музыкой хоронили, а она и не слышала.
– Захотела я под Анатоля Франса писать. Потому прежние мои писания – знаю сама – плохи. Нужно по‑другому, по‑культурному. Потела я год – даже больше, сочинила, ну просто прелесть: пейзаж, завязка, все как у людей. Стала в Тюзе читать – чувствую: провалилась! Дышит вежливо аудитория, но пейзажи мои до нее не доходят. Ужасное положение, когда кругом дышат вежливо.
Пришел муж Софьи Сергеевны, нарком Белоруссии, Адамович. Очень плечистый, спокойный, умный, сильный. Из простых рабочих. Сейфуллина и на него накинулась со своей пронзительной детскостью.– Что за язык – белорусский. Выдумали язык – наркомы. Собрались, накупили французских и немецких грамматик, истратили триста рублей и выдумали белорусскую мову. Да дай ты мне три червонца, я тебе лучшую мову придумаю. А ведь простой народ вашей мовы, как и в Украине, не знает.
Он спокойно: – Ну что ж, значит, миллионы людей ошибаются, вы одна знаете правду.
Она: – Ну что это за язык! На Украине каждую минуту, войдешь в комнату, на тебя гаркнут по‑звериному: «Будь ласка зачиняй дв ep!»
Выпили. Адамович стал поднимать свою жену к себе на плечи. (В нем шесть пудов, а в ней четыре.) Потом предложил проделать тот же номер с Сейфуллиной.
Она: – Я честная женщина и с чужим мужчиной не играю.– Тут же произнесла по‑украински целое стихотворение наизусть, с утрированными украинскими интонациями, и тогда только я понял, какое у нее хваткое ухо. Это ухо сказывается и в ее повестях: оттенки простонародных речей она улавливает мастерски и запоминает надолго в таком же утрированном виде. Мы невольно зааплодировали ей. <...>
У Вал. Правдухина собака Рети. Двухмесячная. Ученая. Он даст ей кусок мяса, она плачет над ним, заливается, но не решается взять. И только когда он скажет: тубо! – она – хап, и съест.
– Недавно был Бухарин у меня. Звонит. «Можно ли мне будет приехать, поговорить о Есенине». Приезжайте! А сама пьяная. Хватила для храбрости коньяку – и опьянела вконец. Он приехал. Я попробовала его тоже вот этаким манером (то есть ругательно, наивно, á l'enfant terrible*), но сорвалось. Он, уезжая, сказал: какой славный Правдухин, но как он может жить с этой ужасной Сейфуллиной!
* В духе несносного ребенка (франц.).
«У женщины, которую любишь, самое музыкальное – брови».
Чагин скоро ушел на заседание. Через часа 1 ½ вернулся – мы столкнулись с ним у калитки. Он звал вернуться, но я ушел, чуть только вся компания стала пьянеть. Противно сидеть трезвому среди пьяных – то есть пьяным противен трезвый.
Чагин ликовал по поводу победы, которую он одержал, получив разрешение издавать «Вокруг Света». Дело было такое: в начале прошлого года «Красн. Газета» захотела издать «Вокруг Света» и представила проект в отдел печати. Проект отделу печати так понравился, что начальник этого отдела Нарбут решил сам издавать «Вокруг Света» в «Земле и фабрике», которую он возглавляет. Предприняв это издание, он запретил «Красной Газете» делать параллельную работу – то есть использовал для корыстных целей чужую идею. Теперь Чагину разрешили вести «Вокруг Света» здесь.
Говорят, в журнале «На литературном посту» есть статья «Искаженный Некрасов», очевидно посвященная мне1. Опять у меня будут бессонницы, опять борьба за право работать над любимым поэтом. Бездельники и чиновники, сами ничего не сделавшие и не желающие делать, мешают мне докончить мой труд.
Утро 24 февраля. Мура сегодня рожденница. Я дарю ей лото, Боба матрешек, М. Б. – домино. <...>
Позвонили по телефону. Я взял трубку и сказал:
– Я вас скушаю!
Дети страшно расхохотались. Играли в лото. Младший расплакался. «Мне дали дурную кардонку».
_________
Были мы с Мурой и Дорой в Летнем саду. Она запомнила ту скамейку, возле которой мы видели с ней летом «сокороножку» –2 года назад.
Играют в гусей. Милые вечные детские ножки так же стучали в 1227, в 1327, в 1427, в 1527, в 1627, в 1727, в 1827,– так будут стучать в 2027‑м и 20027‑м. <...>
4 марта. <...> С «Некрасовым» как будто все улажено. Вчера я подписал к печати 25‑й лист его стихотворений – и сдал в сверстку все гранки. Мучивший меня курсив будет заменен прежним – для этого я сегодня утром посетил И. Д. Галактионова, и он с удивительной кротостью признал свою ошибку и взялся ее исправить – прелестный, русский, курносый, лохматый человек, в орбите которого всегда так светло и уютно. Я очень рад, что не лез с жалобами на него к начальству, а поговорил прямо с ним.
Удастся ли довести до конца моего «Некрасова»? На горизонте опять не без туч: Ольминский,– в «Литературном Посту» – снова обрушился на меня, ругая на чем свет... издание 1919 года... Никто не «одернул» его, как принято теперь говорить. Я хотел было ответить ему, да нет времени. Лучше употреблю это время на улучшение нового издания «Некрасова».
У меня ведь еще не дописан биографич. очерк для введения в книгу, нет вступительного «От редакции» и пр. и пр., не написано примечаний к «Современникам» и «Мне жаль», а остальные примечания требуют сугубого контроля. Между тем не сегодня завтра свалятся на меня корректуры «Панаевой», которую я печатаю в «Academia»...
Утром сегодня был в Пушкинском Доме. Как приятно там работать; не тесно, книги подают моментально, нет той суеты, что в Рус. Отделении Публичной Библиотеки, где все служащие замучены, закружены работой – тысячами требований из читального зала. В этом году число читателей увеличилось страшно; подавальщики книг таскают на себе пуды фолиантов, и даже совестно обращаться к ним с требованиями. 1‑го марта я участвовал в отвратительном деле: купил за сто рублей у Евгеньева‑Максимова копию с рукописи Некрасова, который уступил ее мне – писатель писателю – и даже расписочку выдал – позорную. А на стенах у него Салтыков‑Щедрин, Михайловский, Елисеев, Добролюбов, Белинский. И когда он продавал мне право на издание стихотворений Некрасова, которое ему не принадлежит, и пересчитывал деньги, которых не должен бы брать, они кивали головой и говорили: «ах ты прохвост». <...>
В Пушкинском Доме Модзалевский показал мне новые приобретения: Керн в молодых годах, Елим Петрович Мещерский, Ив. Ив. Дмитриев, Москва в эпоху Пушкина. «Керн» мне знакома. Она принадлежала Щеголеву. Должно быть, он очень нуждается, если расстался с такой примечательностью!
От Репина письмо. Впрочем, только отрывок. Остальное погибло. Да и как не погибнуть, если он прямо пишет:
«Кому ведать надлежит, следят за вашей перепиской: вы на счету интересных – еще бы!»
Понедельник. С М. Б. у Сейфуллиной. Она между прочим сказала: «Я в мощей не верю». Собаку Правдухина зовут Рамзай Макдональд. Правдухин говорит собаке: Рери! – она ни с места. Ари! – она ни с места. Мери! – она ни с места. Бери! – она хватает баранку. Поразительный слух.
Звонили Сейфуллиной из «Смены»: – Дайте нам что‑нб.; только хорошее! – Хорошего не могу. Уже год не пишется! – Да, это бывает (говорит подросток лет 15‑ти.) – Я пришлю вам из‑за границы.– Нет, заграница нас не интересует.
Сейф, сегодня едет в Берлин. В Париж ей не дали визы. <...>
Сейфуллина боевая: вечно готова выцарапать глаза за какую‑то правду. Даже голос у нее – полемический. Полна впечатлений вчерашнего диспута – о критиках. Ей показалось, что Эйхенбаум слишком кичится своим дипломом и обижает поэтов из ЛАППа, про котор. Шкловский выразился, что «им готов и стол и дом» (т. е. что им покровительствует власть). Стала она разносить формалистов – очень яростно; ярость у нее ежедневная, привычная – ее любимое состояние. Был у нее Борисоглебский, пришел просить ее войти в Правление Союза Писателей – она как налетит на него: – Не желаю! Не желаю сидеть рядом с Замятиным, с Эйхенбаумом, с Тыняновым, с Томашевским! Не желаю!
– Лидия Николаевна! Там не будет ни Тынянова, ни 3амятина, ни Эйхенбаума, ни Томашевского.
– Не желаю сидеть рядом с Тыняновым.
– Но Тынянова не будет!
– Никто меня не может заставить... и т. д.
Ей больше всего нравится культивировать ярость – слепую. А ее Валерьян Павлович – не глупый и знающий. Ему 35 лет. А ей 38.
– Вот какого молодого человека я влюбила в себя!
Помолчала.– Что ж! Хоть мне и 38, я всегда могу иметь хоть десять любовников.
Играла в подкидного дурака – с каким‑то агрономом и какими‑то барышнями.
Вторник. Сегодня уезжает Сейфуллина в Берлин.
Мура не любит уменьшительных: я на кортах, лягуха, подуха, картоха.
1 апреля. День моего рождения. <...> Был занят сумасшедше и все пустяками – корректура Панаевой‑Головачевой и корректура «Некрасова» сразу. Корректуры я держать не умею, должен сто раз проверять себя, а никому доверить не могу, потому что Т. А. Богданович еще вчера в «Провинциальном подьячем» вместо «тонула» оставила слово «покуда».
Теперь мне осталось 1) продержать 20 форм корректуры моих примечаний (около 18 листов).
2) 6 последних листов «Стихотворений» Некрасова (мелкий шрифт: на самом деле там листов 12).
3) 18 листов второй корректуры Панаевой‑Головачевой.
4) Дописать биографию Некрасова.
5) Составить 6 новых примечаний.
6) Сделать введение к Собранию стихотворений.
А мне хочется писать детскую сказку, и даже звенят какие‑то рифмы. А условия, при которых проходит эта работа. Бьют палками, топчут ногами – в Госиздате. А в «Academia» вежливо и весело не платят. <...>
24 апреля. Пасха. Кони:
«<...> Боборыкин в Дуббельне все присаживался к нашему столу (где мы с Гончаровым). Однажды, вспоминая Никиту Крылова, я повторил по памяти одну его лекцию. (И тут великолепная пародия на лекцию Никиты, где ко всякому латинскому слову дан московский, ультрарусский комментарий.) Боборыкин выслушал и осенью в Питере приходит ко мне: – А. Ф., повторите, как вот об таком servituse* говорил Никита Крылов? – А зачем вам это надо?– Роман я написал «Китай‑Город», где изобразил вас в виде горького пьяницы, вспоминающего Моск. университет и «Никиту» <…>»
* Покорном слуге (лат.).
_________
Он лежит на кровати, обмотанный компрессом. У него воспаление легких. Вот какие руки стали – показывает он: жилистые, страшно худые.
– Но ничего. Летом пополнею. (Ему 83 года.)
И рассказывает старые свои анекдоты, которые рассказывал тысячу раз. И только взглядывает иногда воровски: слыхал ли я этот анекдот или нет? Но я слушаю с живейшим интересом – даю ему полную волю плагиировать себя самого. Нового содержания его душа уже не воспринимает. Вся его речь состоит из N‑ного количества давно изготовленных штучек, машинально повторяемых теперь.
Впрочем, порою и новое. «Я читаю лекции врачам, приехавшим совершенствоваться, из провинции. Они попросили меня прочитать о литературе. Я спросил: – О ком вы желаете? О Тургеневе? – Молчат.– О Чехове? – Молчат.– О ком же?
– О Достоевском! – кричат женщины.
– О Толстом! – кричат мужчины.
Прочитал я им о Толстом, причем сказал, что всякая встреча с Толстым для меня есть дезинфекция души.
И что же бы вы думали! Когда я кончил лекцию, вдруг встает какой‑то слушатель, говорит мне благодарственную речь и возглашает, что мои лекции для них – истинная дезинфекция души.
_________
Кончил 5‑ый том воспоминаний. Госиздат хочет приобрести у него эту книгу. Отложил переговоры до сентября.
_________
Марксисты из‑под палки: Медведев и др.
26 апреля. Был вчера у Тынянова. Его комнатенка так уставилась книжными шкафами, что загородила даже окна. Бедная Инна исхудала – от науки. Он объяснял ей задачу, когда я вошел. На диване рукописи – самые разные – куски романа о Грибоедове, ученая статья об эволюции художественной прозы, переводы из Гейне. Тут же и корректуры этих переводов. Прочитал о Белом Слоне и «Невольничий корабль». Книжка выйдет в «Academia». Рассказывал о Пиксанове. Пиксанов передал ему через Оксмана привет, по поводу «Кюхли», а про «Мухтара» сказал, что этот роман вызвал в нем, в Пиксанове, желание напечатать те матерьялы о Грибоедове‑дипломате, которые у него имеются. Тынянов написал Пиксанову, что ему хотелось бы хоть глазком взглянуть на эти матерьялы. Пиксанов отвечал благосклонно. Т., будучи в Москве, зашел к П., но тот принял его величаво и сухо, свысока похвалил, подарил «Горе от Ума»,– а о матерьялах ни слова. «Он молчит, и я молчу». А сам он, Пиксанов, разбирается в этом деле очень плохо. Называет безвестным капитаном знаменитого Бурцова, врага Пестеля,– «вот, посмотрите, Корней Иванович!».
Дата добавления: 2018-10-25; просмотров: 196; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!