Что делать в условиях таких вопиющих противоречий? Официальная власть предпочла молчать и делать вид, что все нормально. 17 страница
Гости пили за наш нишан, за то, что меня приняли в труппу Стамбульской оперы, за наших будущих детей и внуков, за наших родителей, вернее, за родителей Серкана: турок объявил всем, что я русская сирота, и что он делает на земле дело, угодное Аллаху, – берет в жены круглую сироту. Слава Серкану, слава бей-эфенди Кайдару! Много лет жизни тебе и всей твоей семье! Всем подносили сладкий кофе, а мне на маленьком подносе принесли дымящуюся чашку и шепнули: этот кофе соленый, поднеси его жениху, он должен выпить эту соль и горечь, потом зато в вашей семейной жизни не будет ни горечи, ни слезной соли. Я с поклоном подала кофе Серкану, он взял чашу и влил себе в рот и даже не поморщился. То ли от выпитого вина, то ли от радости праздника мне становилось все спокойнее, все легче. Сейчас вырастут крылья, и улечу. А лучше бы у меня за спиной выросли вертолетные лопасти. Надо улететь далеко, чтобы этот турецкий жених со стариковскими залысинами и дамскими холеными ногтями никогда на широкой земле не нашел меня. Ночью, пьяная, я встала с кровати и пошла в комнату, где жил мой белый рояль. В коридорах слуги выключили все огни. Я двигалась на ощупь. Я нашарила дверную ручку, повернула, вошла в зал, подобралась к роялю. Я так горела, а мой рояль был весь прохладный, как ледяная лодка, гладкий, мятный, снежный. Я откинула крышку и взяла минорный аккорд. На весь дом я запела мою песню. Дикую, адскую. Настоящий тяжелый рок. Ничто другое. Никаких арий. К бесу арии! Сжечь на костре оперные клавиры! Выгнать взашей этих учителей музыки! Насыпать им мешки денег и вытурить! Я уже сама музыка. Я прекрасно знаю, что к чему. Какие ноты прилепляются к душе, а какие улетают вон, на ветру завиваются в кошачий клубок никчемного мусора. На пороге вырос турок. Он терпеливо слушал, как я бешусь за роялем. Потом подошел ко мне, повернул за плечо меня к себе и залепил мне увесистую оплеуху. Ты! Что ты орешь?! Люди спят! Хочу и ору! Побойся Аллаха! Я не боюсь вашего Аллаха. Побойся вашего Христа тогда! Я не верю в Христа. Он ударил меня еще раз. Голова моя мотнулась. Во что-то же ты веришь?! Ни во что. И в меня?! И в тебя не верю. И в наш нишан? В наш нишан тем более не верю. Все это театр. Спектакль. Ты поставил его для своих друзей, чтобы все успокоились: у тебя есть жена. Еще удар. Еще мотнулась и загудела голова. Не бей меня по голове! Буду бить тебя куда хочу. Ты этого заслуживаешь. Я не буду тебе подчиняться! Я не буду петь в твоей жуткой опере! Так и передай им! А где ты будешь петь? Что ты будешь петь? Эти твои страшные песни?! Тяжелый рок?! Их же поют грязные парни в подземных переходах! В грязных залах придорожных кафе! Это путь, ведущий в грязь и нищету! Это путь против Аллаха! Ты хочешь пойти против Аллаха?! Да что мне твой Аллах! И вообще все боги! В небе облака летят, и они из капелек воды! А не из ангельского пуха! И я не ангел! Я не фаришта никакая! И не сирота! У меня есть отец и мать! Зачем ты все врешь перед своим Богом, если ты в него так веришь?! А ты вся чистенькая! И не врешь никогда! Ну, похвали, похвали мне твоего Бога! До небес превознеси твою поганую Россию! Россия твоя поганая, наглая, она всегда занималась тем, что завоевывала, подчиняла себе земли и народы, гнула их к земле, била и насиловала, так что же, я сейчас не имею права на тебе, русской грязной подстилке, твоей России отомстить?! Еще как имею! Еще какое право! Ну, бей! Да хоть убей, Кочубей! Дрянь ты, турецкая гнилая фига! В европейца играешь! Чечню деньжищами снабжаешь! Да только псу под хвост все твои доллары! Мы все равно вас, бандитов, одолеем! Всех наших ребят все равно не сгубите! Нас больше! Всех не перестреляете! Ах, вот ты как?! Так я же выбью из тебя эту дурь! И он стал выбивать из меня дурь. ...я очнулась на паркетном полу в зале. Разлепила глаза и увидела белые толстые ноги рояля. Снизу рояль был не такой красивый, как сверху, вернее, даже совсем некрасивый. Уродливый. Ноги жирные, бочонки. Золотые медали педали прицеплены к двум белым палкам. Под брюхом решетка. На решетке стальные заклепки. Рояль, изнутри ты как рок-музыкант, весь в заклепках и колючках. Золотые, медные струны! Золотые доски и ветки! Когда-то ты был деревом, тебя срубили, распилили и источили, истончив до желтой паутины, превратили в звучащий гроб. Гроб с музыкой! Да, это ты. Почему я сегодня не умерла? Ко мне подошли две служанки в чадрах, молча перенесли меня на кровать. Я не знала этой комнаты. Голые стены, нет окон. Камера. Склеп. На стенах тусклые светильники. Я в пещере? Заживо похоронена? От Серкана всего можно было ожидать. Женщина в черной чадре принесла мне попить. Я ощутила во рту вкус компота. Компот из инжира, как трогательно. Ловкие руки меня раздели, выкинули кровавые лохмотья. Серкан, когда бил меня, изорвал на мне всю одежду. Женщина окунала губку в таз и молча обтирала ею меня. Помыла, высушила полотенцем. Намазала ушибы и царапины пахучей мазью. Боль утихла. Я уснула. ...проснулась в нашей с турком постели. Я увидела над своим лицом его лицо. С его лица на мое лицо капало горячее, соленое. Я никогда тебе не говорил, что я люблю тебя, джаным. Так вот: я люблю тебя. Прости меня. Я люблю тебя. Прости меня. Я люблю... Он повторял это бесконечно, как говорящий попугай. Он мог бы повторить это сто, миллион раз. Мне было все равно. Я разлепила распухшие губы и сказала: я все равно буду петь, что я хочу. И жить, как я хочу. А он все повторял, будто бы я была глухая, или тупой несмышленый ребенок, или взрослая дура: я люблю тебя, прости меня, я люблю тебя, прости. Я повернула на подушке голову и закрыла глаза. Я не хотела смотреть на него. Мне на губу капнула его слеза, я ее плюнула. Попала ему в лицо. Он вытер лицо и снова заладил: прости, прости. Ближе к утру мы переспали. Я его пожалела? Нет. У меня просто не было другого выхода. В то серое стамбульское утро я забеременела. Турок больше не выбивал из меня дурь. Я больше не пела свои песни. Но и в Стамбульской опере я тоже не пела. Я рожала ему детей. Одного за другим. Четырех девочек и одного мальчика. Младшего. Девочки появлялись на свет будто сами собой. Мальчика я рожала трудно, врачи думали, я умру. Ничего, выжила. Мне сделали, в конце концов, когда парень уже внутри меня обмотался пуповиной и стал задыхаться, кесарево сечение; дураки стамбульские врачи, надо было мне полоснуть ножом брюхо с самого начала, тогда бы никто не мучился, ни я, ни ребенок. Младенца оживляли, разматывали пуповину, били его по щекам, подключали аппарат искусственного дыхания. Он задышал и закричал. Я перевела дух и заплакала. У меня губы были все искусаны, и я шутила: Серкан, ты меня долго еще не сможешь целовать. Я постепенно привыкала к нему. А он, только дети подросли чуть-чуть, опять принялся меня бить. Он разрешил мне появляться в городе, правда, с охраной. Я ходила по улицам Стамбула без чадры, застывала перед роскошью витрин, свистела, сложив пальцы кольцом, вспугивая голубей, грызла и сосала свой пирсинг в нижней губе, раздумывая, убежать или нет, пока охранник сидит на каменной скамье и треплет за нос черного толстого кота. А если я побегу, он что, будет стрелять мне вслед? Я знала, у них у всех, слуг Серкана, торчали в карманах стволы. Тайком от турка я побывала у гинеколога, и мне вставили в матку золотую спираль. Я не хотела больше рожать. Ни от него, ни от кого бы то ни было. Я шла домой, Стамбул гудел, сиял и пел вокруг меня, Стамбул пах бензином, сушеными фигами и крепким сладким кофе, а может, соленым. Да, здесь и так, с солью, варили кофе: крутили джезву в горячем песке, потом, когда кофе вздувался черной пеной, бросали в джезву щепотку соли и щепотку молотого черного перца. С такого кофейка и мертвый проснется! Я шла домой, и важно было понять: будут меня сегодня бить или не будут. На пороге меня встречали мои девочки и мой мальчик. Я спрашивала их: папа сегодня добрый? Добрый, добрый, еще какой добрый! Он сегодня подарил всем нам по говорящей кукле, а Актаю – заводную машинку! Имена моим детям давал их отец. Я и рта не смела раскрыть. Мастью все дети были настоящие турки: черненькие, кудрявые, ну да я ведь тоже была черненькая и кудрявая. Нет вопросов! Дети все в мать. Лале, Гюнеш, Айсун, Гизем. И Актай. Тюльпан, Солнце, Луна, Тайна. И Белый Жеребенок. Они рождались каждый год. Не успевала я выкормить одного младенца, как беременела другим. Серкан! Неужели я всего лишь машина для производства детей? Для продолжения твоего рода?! Заткнись, глупая девчонка! Еще одно слово, ну, скажи, скажи его! И что? Опять будешь бить? Да! Женщина любит плеть! Она любит кулак! Что русская, что турецкая! Мужчина сильный, женщина служит ему! И слушается его во всем! Запомни это, черная коза! Он бил меня. А потом наступала ночь, и он целовал меня. Может быть, ему нужно было встряхивать себя жестокостью, чтобы потом спать со мной. И я спрашивала себя: Райка, долго ты еще выдержишь такую жизнь? В Стамбуле ведь есть русское посольство! Ха, посольство. Я понимала: под неусыпным надзором мне туда хода нет. Но я себя знала. Я знала: я все равно сделаю, что хочу. Я изготовила себе заграничный паспорт и вписала туда всех детей. В паспорте было написано: я – гражданка России. Мы с моим турком так до сих пор и не сыграли свадьбу. Ему его друзья намекнули: она же не мусульманка, сначала сделай ее настоящей мусульманкой, а потом уже женись! Он сказал мне: я поведу тебя в мечеть. Я поняла: если буду брыкаться, меня опять ждут побои. Да, конечно, ты поведешь меня в мечеть. Я выучу все суры Корана, какие там у вас говорят, когда принимают ислам. Да, ты все выучишь! Если понадобится, ты выучишь наизусть весь Коран, Аллаху акбар! Даже не спрашивайте меня, как мне удалось сварганить себе русский заграничный паспорт. Деньги делают все что угодно. Деньги творят чудеса. Я выцыганила у турка денег якобы на очень богатое платье. На свадебное платье. Оно так дорого стоит, Серкан! Где, в каком ателье ты собираешься его заказать? Я знаю все ателье Стамбула! Мне пришлось съездить в ателье и сделать заказ. Я оставила мастерице задаток. Скромный. Почти вся баснословная сумма осталась у меня на руках. Платье шьют в «Тюккар Терзи», Серкан! Оно будет похоже на айсберг! Такое белое, большое! Я дала много денег молчаливой служанке в чадре, что обмывала меня после побоев. Сказала: хочешь жить? Она кивнула. Хочешь много денег? Она кивнула. Будешь молчать? Она кивнула. В моей жизни много чего повторялось. Побег должен был повториться. Но здесь, в Стамбуле, я воистину ходила по лезвию ножа. Купи мне билет на самолет до Москвы! Мне и детям! Как, на всех детей билеты? Да! На всех. Детские! Они льготные. Дешевле, чем взрослый билет. На какое число, госпожа? Я судорожно думала. Чем скорей, тем лучше, как поют в одной опере, знаешь? В какой еще опере? Я прожигала служанку глазами. Но ведь хозяин меня убьет, Раиса-ханым! Он обо всем дознается! Не убьет. Я тебе обещаю. Побожитесь! Аллахом клянусь! Но я же еще не мусульманка! Служанка хлюпала носом и целовала мне руку, пачкая ее слезами и слюной. Теперь вся задача была – обмануть охранников. Я позвонила в службу такси и наняла машину на пять вечера. Куда вы, госпожа? Скоро время обеда! Дети должны дышать свежим воздухом. Они сегодня безвылазно сидели дома. Дома можно задохнуться. Я еду с ними погулять в парк Гюльхане! О, в Гюльхане? Мы с вами! Да пожалуйста! Да на здоровье! Они не знали, что я уже велела таксисту: заедем на пять минут в парк, потом сразу мчимся в аэропорт. Быстро мчимся, я ужасно боюсь опоздать на рейс! Куда у госпожи рейс? В другую страну! Нет, я пошутила. Мы с детьми летим в Анталью! Искупаться в море, погреться на песочке! Еще чего, так и скажи им, куда ты летишь. А может, у Серкана сидят осведомители даже в агентствах по вызову такси. Он так мною дорожит? Зачем же он так бьет меня, что потом черные синяки рассасываются только под мазями и бальзамами? Я погрузила детей в машину. Я тепло их одела, и они капризничали: жарко, мама, нам жарко! Ничего, отвечала я бодро, мы летим в такую сказку, где лютый холод и в метели ходит-бродит седая старуха Баба-яга, костяная нога, и Дед Мороз сидит под нарядной елкой, у нас тепло, а там холодно, и там идет снег! Снег? Снег?! Ура! Настоящий снег! Мы увидим снег, правда, мамочка?! Правда?! Да, дети, вы увидите снег! А сейчас сидите тихо и молчите! Они все прижались друг к дружке на заднем сиденье, все пятеро. Айсун смотрела так задумчиво. Я до сих пор помню эти ее глаза. Большие, как черное ночное небо. И в них, в черной глубине, горят две звезды. Милая моя Луна. Луненька моя, Айсуночка. Я со всеми ними говорила то по-турецки, то по-русски, они росли у меня двуязычные, детки мои. Актай, ты зачем развязал шарф? Жарко же, сил нет! Завяжи! Не хочу! Ну тогда сверни и сунь в карман! Там, в волшебной стране снегов, он тебе ой как понадобится! Шофер косился на меня, дивился моей русской болтовне. Чтобы его успокоить, я заговорила с детьми по-турецки. Я оглянулась. За нами, ловко объезжая медленно едущие автомобили, быстро ехал черный лаковый «шевроле». Ты давай быстрее, пробормотала я шоферу, нажми на газ, за нами погоня! Что?! Погоня?! Мы так не договаривались! Это не было оплачено в заказе! Я вытащила из-за пазухи кошелек, открыла его и швырнула ему на колени пачку бумажек по двести лир с портретом поэта Юнуса Эмре. Вот тебе оплата! Гони, только гони! Шофер наддал, машина завизжала и понеслась вперед как бешеная. Мы вылетали на встречку, обгоняли машины и по правилам, и без правил, гудели, квакали, крякали, нас швыряло из стороны в сторону, дети орали, шофер поминал шайтана, я и смеялась и плакала. Когда мы оторвались от погони, я не поняла. И шофер не понял. А впереди уже маячил грозным призраком аэропорт Ататюрк, и я понимала: сейчас, вот сейчас, совсем скоро, через каких-то полчаса, я и мои дети, мы будем в самолете, а потом он взлетит и полетит, среди облаков, как стальная фаришта, железный ангел, и мы все будем на свободе, и меня уже больше никто не будет бить. Никогда. И я буду петь то, что я хочу! Что хочу! Мы выскочили из такси, и я помахала отважному шоферу рукой. Детки мои тоже помахали ему и вежливо пролепетали: спасибо, дядя водитель! Я подхватила Аксая на руки. Мы побежали в здание аэропорта – уже шла регистрация на рейс. Дети, скорей, скорей! Шевелите ножками! Они так быстро и старательно бежали, мои милые. Лале остановилась, на секунду замерла. Она глядела назад. Что ты там смотришь, Тюльпанчик мой? Мама, мне показалось, там папа! Вон за тем столбом! По моей спине потек ледяной пот. Я дернула Лале за руку. Нет там никакого папы! Бежим! А то опоздаем к Деду Морозу! Я бежала с Лале впереди, к груди прижимала Аксая, Айсун, Гизем и Гюнеш бежали сзади, и тут вдруг стены покачнулись и начали падать, вокруг заклубился туман, я сначала оглохла, потом перестала видеть, а потом меня накрыла тьма – так накрывают плотной крышкой горячую кастрюлю с телячьим искендер-кебабом. Я открыла глаза. Вокруг меня стеной вставали крики. Визг рвал уши. Вокруг меня бесилась смерть, я это понимала. Я лежала на каменных плитах. На полу зала ожидания. Мимо меня бежали люди. Истошный женский голос кричал по-английски. Я поняла только: чилдрен, чилдрен, – дети, дети. Чьи-то руки быстро ощупали меня. Мужчина крикнул по-турецки: о хала хайялтта! Она еще жива! Я повернула голову. Меня уже поднимали и укладывали на носилки. Bu çocuklar sizin mi? Это ваши дети? Где дети? Какие дети? Не давайте ей смотреть, кричали рядом, не давайте, не давайте! Это мать, с детьми, они бежали все вместе, они опаздывали на рейс! Это ее дети! Отвернитесь, не глядите! Набросьте ей на голову простыню! Аллах великий и всемогущий! Помоги ей! Они лежали все в крови, но как будто отдыхали. Гюнеш лежала на Гизем и обнимала ее ручкой за шею. Будто прощалась. Лале смотрела вверх, в потолок. Ее глаза остановились. Ее грудь и живот были странные, слишком красные и вздутые, будто она взорвалась изнутри. Поодаль валялось маленькое безголовое тельце. Я быстро поняла: это Айсун. Айсун, моя Луненька-Луна. Аксай подвернул под себя ножку, как в танце. Ему еще не исполнилось двух лет. Он должен был лететь на самолете бесплатно. Отверните! Отверните ей лицо! Она смотрит! У нее сейчас будет шок! Она может умереть от шока! На меня набросили белую льняную тряпку. Стало трудно дышать. Я хватала воздух ртом. Носилки взъехали в воздух, и я полетела, это был мой земной самолет. Потом носилки приземлились. Голые стены, стол, ампулы, шприцы. Где ваши родные? Где вы живете? Меня спрашивали по-английски, я пожимала плечами. Отвечала по-турецки: дети, где мои дети? Отдайте мне моих детей! Меня поили из маленькой мензурки пахучими каплями. Сделали укол в вену. Вы живете в Стамбуле, госпожа? Мы отвезем вас домой! Нет! Не в Стамбуле! Где моя сумочка? Мне протянули мою сумочку. Бен рус, сказала я по-турецки, я русская, и я полечу домой. Домой, на ближайшем рейсе. Как только будет рейс в Москву. Домой, слышите? Домой! Домой! Я кричала, наверное, слишком громко, и мне сделали еще один укол. Я задремала. Очнулась оттого, что меня по щеке гладила чья-то холодная рука. Мне показалось, это рука моего турка, и я вскинулась и опять заорала. Незнакомый человек испуганно отнял ладонь от моей щеки. Госпожа, рейс на Москву. На Москву рейс, номер двести пятьдесят. Прямой, без посадок, Стамбул – Москва. Разве вы не останетесь в Стамбуле, чтобы похоронить своих детей? Я была как пьяная. Будто я выпила зараз пару бутылок водки. Мои дети живы! Живы! Да, да, живы, живы, не кричите. Конечно, живы, они теперь рахметли, они же теперь в Раю, у Аллаха всемогущего. У Аллаха, елки зеленые! У Аллаха, в бога-душу-мать-перемать! Аллах, Христос, Будда, да вы все, боги всемогущие, простите меня, что я не похоронила моих любимых детишек. И не знаю я, где их похоронили; и кто похоронил; и где они лежат, и где их дорогие могилки. Может, они все лежат в одной могиле, сестры и братик. Аллах рахмет эйлесин! Да будет милостив Аллах к ним! Вы можете осуждать меня. Вы можете меня проклясть и презирать. Но я тогда и правда сделалась безумной. Люди, что помогали мне сесть в самолет, все спрашивали меня обеспокоенно: bayan, sizi moskova'da herkes buluşacak? Госпожа, вас в Москве кто-нибудь встретит? Вы в шоке, надо, чтобы за вами в полете кто-то следил! Мы скажем стюардессе! Мы сообщим пилоту! Вы перенесли тяжелую травму! А может, вы все-таки задержитесь в Стамбуле? Хотя бы на два, три дня! Я шептала пересохшими губами: в самолет, в самолет. Усевшись в кресло, я подозвала стюардессу и жестом показала ей: пить. Она уже все знала обо мне. Принесла плед, закутала мне ноги. Прикатила на тележке напитки: сок, минеральную воду, чай, кофе. Что будете пить, госпожа? Я увидела торчащее горлышко бутылки. Это спиртное? Да, коньяк, госпожа. Будете коньяк? Я едва смогла кивнуть. Стюардесса ловко налила мне половину большого бокала. Я взяла бокал в дрожащую руку. Погрейте коньяк в ладони, госпожа, только тогда пейте. Он должен приобрести температуру человеческого тела. Ослепительная, многозубая улыбка. Тележка укатилась. Я долго сидела с бокалом коньяка в руке. Полчаса? Час? Самолет летел, легкий гул ровно стоял в прозрачном, прохладном воздухе, люди шуршали газетами и журналами, улыбались друг другу, кто-то тихо плакал вдали. А может, вблизи. А может, это плакала я сама. Скулила, как щенок. Я поднесла бокал ко рту, отпила коньяк и чуть не откусила тонкое стекло. Тихо, сумасшедше засмеялась. Слезы мои капали в бокал. Я пила вперемешку с коньяком свои слезы, пила и не пьянела. Хотя очень хотела опьянеть. У меня не получалось. За окном росли, вздувались могучие, пухлые облака. Горы овечьей белой шерсти. Я летела и думала: хоть бы самолет этот грохнулся, что ли. Хоть бы он упал над морем, и падал бы медленно и страшно, и утонул бы, и мы бы все задохнулись в салоне на глубине, где ходят большие страшные рыбы, и я задохнулась бы вместе со всеми. Со всеми не страшно. Айсун, ты теперь стала настоящей Луной! Ты каждую ночь будешь всходить надо мной. И светить мне. Айсун, прости меня, если я злилась на тебя! Но я никогда не била тебя, Айсун! Я же никогда не била вас, дети мои!
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 177; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!