Что делать в условиях таких вопиющих противоречий? Официальная власть предпочла молчать и делать вид, что все нормально. 18 страница
Самолет летел ровно и бесстрастно, все моторы, все двигатели работали прекрасно, все винты, гайки и заклепки крепко сидели на своих местах, и тут я вдруг догадалась: а может, здесь, в салоне, где-то тоже, как в зале аэропорта, спрятался человек с бомбой, и он только ждет удобного момента, он смертник, ему не страшно умирать, более того, ему важно достойно умереть, ведь он сейчас уничтожит неверных во имя веры, во имя великой своей, единственной веры, – и я жалобно, как овечка, бессмысленно попросила его: ну давай, дружок, сделай так, чтобы твоя бомба взорвалась сейчас, давай, нажми на кнопку, сдвинь проволоку, дерни за шнурок, давай, не жди, взорви, и пусть наступит смерть, смерть это самое большое счастье, счастье – не жить, счастье – не видеть и не слышать, а если после смерти что-то такое в мире есть, то, что заставляет нас видеть и слышать, что же, значит, будем жить, только другой жизнью, нам неведомой. Давай! Не трусь! Знаете, если бы у меня самой в тот момент в руках оказалась бомба – я бы ее взорвала. И даже не задумалась. Весь самолет, со всеми людьми. А теперь можете меня обвинять в чем угодно. В жестокости. В бесчеловечности. И во всем таком. В жизни есть мгновения, когда ты жалеешь о том, что тебя родили на свет. Пётр РОДИН Родился в ноября 1950 году в д. Фатьянково Перевозского района Горьковской области. Окончил Горьковский педагогический институт, по распределению приехал в Воскресенский район. Работал директором школы, первым секретарем райкома ВЛКСМ, председателем правления колхозов, секретарем райкома КПСС, директором муниципального центра социальной помощи населению. В 1985 году заочно окончил Горьковский сельскохозяйственный институт. Возглавлял земское собрание, Управление Пенсионного фонда РФ по Воскресенскому району. Член Союза писателей России. Живет в р.п. Воскресенское, Нижегородская область, СТАЛИНИСТ Молодой ещё пенсионер Павел Рунов снял очки и отодвинул кресло от компьютера. Сегодня он изучал в открытом доступе досье сотрудников НКВД времён «большого террора». До рези в глазах всматривался в нескончаемый список сочинителей и исполнителей расстрельных дел, а также их жертв. Анкетные данные были расположены в алфавитном порядке. Особенно длинным оказался их перечень на букву «Л». Уже к концу реестра, в графе: «место рождения» наткнулся на название, от которого по спине словно проскочил изрядный электрический разряд: дер. Медведиха, Перевозского района, Горьковской области. Фамилия – Ляпин. Имя – Яков, отчество – Иванович. Да это же родная деревенька, да и человек этот знаком по далёкому детству, почти сосед. Нет, напрягая память, рассуждал Павел, того звали Иван. Может, отец? Точно! Внимательно вычитал данные последней колонки: «В ночь на первое декабря 1937 года сотрудниками Горьковского ГО НКВД был арестован и приговорён к расстрелу как участник шпионско-диверсионной группы и резидент японской военной разведки Яков Иванович Ляпин. Место рождения дер. Медведиха», и так далее. Всё точно сходится… Павел родился и вырос в этой деревеньке с таким вот лесным названием, хотя настоящего леса рядом и в помине не было. В год смерти Сталина Павлушке Рунову исполнилось три года. Первое знакомство с вождём народов состоялось при разглядывании отцовской медали «За победу над Германией». Чуть потускневшая и помятая оранжево-чёрная лента. К ней двумя светлыми колечками был пристёгнут увесистый латунный кругляш с профилем генералиссимуса, который потом врезался в память на всю жизнь. То было время, когда на школьных уроках ещё в чести было чистописание с нажимом, чтение вслух пушкинской «Капитанской дочки» и хоровое пение. Тогда не играли, как на егэшных выпускных экзаменах, в крестики-нолики. С тех пор ещё помнились Павлу слова учителя, его добрый взгляд и даже его любимый костюм. Тогда ещё не покупали в подземных переходах, как сушёных лещей, дипломы вузов, вплоть до медицинских. Да и самого слова «сталинизм» не было в ходу, наверное, потому, что сам он был везде. По прошествии многих лет обличье вождя в памяти Павла стало накладываться и соединяться с профилем однодеревенца, участника двух войн Ивана Яковлевича Ляпина. Как и у многих тогда, у Ляпиных была ещё одна не паспортная, а данная деревенской родовой общиной фамилия – Таисьины, по имени Ивановой жены. Был он такой же носатый, усатый и рябой, с таким же зачёсом густых и жёстких волос почти до самой старости. Правда, если бы их поставить рядом, то деревенский был бы повыше почти на голову настоящего кремлёвского Сталина. Участник ещё и финской, с Великой Отечественной войны прибыл он на ближайшую станцию Перевоз и был доставлен родными в тряской телеге домой израненным и одноногим. Благодаря уходу Таисьи и своему стремлению к жизни оклемался вояка. Самолично вытесал и выстругал сосновую чурку в виде четвертной бутыли, перевёрнутой горлом вниз. Оборудовал её ремённым крепежом из старой лошадиной упряжи и ходил до самой смерти почти в девяносто лет на этом протезе, не признавая фабричный. Тупое туканье его деревянной ноги и сыромятный скрип её привязи заранее предупреждал о появлении хозяина. «Ну, знать, Иванушка Таисьин откуда-то справляется», – говаривали тогда соседи. Судьба этого человека многим в деревне представлялась таинственной и загадочной. Руновы жили рядом с Таисьиными, через два проулка по тому же порядку. Ходили слухи, что будто бы служил Иван Ляпин одно время в охране самого товарища Сталина и лично с ним ручкался, за руку здоровался, то есть. И ещё болтали деревенские, что привёз он с войны золотишко, потому и ходит всегда в чистой, почти новой фуфайке, а зимой – в шубняке, облицованном настоящим хромом и пахнущим дёгтем и ещё чем-то совсем нерусским. Никто и никогда не видел его, как других мужиков, обросшим щетиной, старый солдат был всегда чисто выбрит. Говорили, что у него полнущая коробка из-под сахара-рафинада орденов и медалей, но никогда не видели Ивана при каких-то наградах. Даже когда Москва разрешила праздновать День Победы. Странным казалось подрастающему Павлухе и то, что не только председатель местного сельсовета, но и большое районное начальство нередко навещало инвалида. А самое главное – все знали, что за «отца народов» Иван Яковлевич и сына родного не пожалеет. Так он любил вождя, мысли и дела всю жизнь сверяя по товарищу Сталину. Курил, в отличие от своего кумира, не трубку, а козьи ножки, заправленные крупно нарезанным и крепчайшим самосадом с собственной грядки. А вот пьяным или даже выпившим никто из деревенских его не видывал. Домашние же проговаривались, что выпивал он по целому стакану самогона лишь два раза в год – двадцать первого декабря, в день рождения Иосифа Джугашвили, и Девятого мая, в День Победы. Ярко и на всю жизнь запомнились Павлу два эпизода с участием сталиниста Ивана Ляпина. Учился тогда Павлушка Рунов в четвёртом классе. Была весна. Тихая и неприметная летом речка его детства Курач после многоснежной зимы разыгралась не на шутку. Соседская пятилетняя девчушка, рыжая толстушка Лилька, оказалась на рыхлом уже ледочке у моста. Пашка со сверстниками возвращался из школы, да, заглядевшись на разлив, отстал от всех. Лильку увидел, когда она уже орала в пенной залоине и её куртчонка надулась пузырём. Через невысокую плотину вовсю бурунила вода. Пашка испугался до рези в животе. Сбежал с откоса. Завизжал и стал звать маму, но в воду шагнуть побоялся, хотя и не слишком глубоко было. Как после определили приятели, «всего-то по шейку». Отбросил портфель. Метнулся к деревне. Счастье Лилькино, что на раз дядька Володя Петрунин с пустыми вёдрами подходил к колонке по воду. Услышал ор, увидел бегущего сломя голову Пашку и успел вы- хватить девчушку из пенящегося водоворота. В районной газете «Новый путь» о том событии вскоре появилась заметка, в которой было две строчки о Павлике Рунове. О том, как он, пионер из деревни Медведиха, со всех ног бросился сообщить взрослым, что девочка попала в полынью. Целую неделю ходил он тогда задрав нос и в школе многим показывал газетную вырезку со своей фамилией. А когда поравнялся на деревенской тропе с дядей Иваном Ляпиным, очень хотелось герою, чтобы тот его похвалил. А инвалид поставил свою деревяшку поудобнее и больно, будто железными пальцами сжал его плечо: «Ну, что герой – штаны с дырой, – уши бы тебе оборвать надо!» – «Да за что хоть, дядя Вань?» – пропищал Пашка. «А за то, что девчонка могла бы утонуть, пока ты бегал. Самому бы надо было хоть доску ей бросить или вытащить», – командирским голосом проговорил хромоногий, пахнущий табачищем дядька и, раскачиваясь из стороны в сторону, поковылял дальше. Больше никому про свой «подвиг» Пашка не хвалился и вырезку газетную порвал и выбросил. А почти ровно через год был пожар. Апрель месяц. Воскресенье. Взрослые почти все были у колхозной сенницы на краю деревни, делили солому, заработанную на трудодни, и развозили по домам. Привезли и Петруниным, Пашкиным соседям. Солнышко ближе к полудню пригрело земляную завалинку. Мишка да Лёшка, два брата-погодка пяти да шести лет, придумали такую игру – яйца из землицы лепить. Налепили земляных кругляшек и надумали, конечно, их сварить. Добыли спички. Солома полыхнула. Пашка в стайке мальчишек прибежал к своему дому, когда кудреватые дымы вовсю хозяйничали в проулке. Третий раз звонили сполох. Посреди деревни под немудрёным тесовым крытиком на толстой проволоке висел негодный лемех от плуга. Вот в него и стучали часто-часто (звонили) при пожарах, чтобы народ сбегался тушить с тем инструментом, который был предписан каждому домохозяйству. Кто с багром, кто с ведром, кто с топором. Пашка вжался тогда в угол между крылечком и сенями своей избы и будто бы закостенел, не мог сдвинуться с места. Ему хорошо было видно, как сбегался к пожару народ. Как бестолково махали руками мужики и бабы, как дико завизжала тётка Тоня Петрунина, не обнаружив рядом одного из шестерых своих деток, первоклассника Кольку. Несильный вроде бы ветерок, тянувший вдоль улицы, как будто посвежел, и пламя над горевшей стеной избы утробно заурчало. И сейчас, более чем через полвека, Павел Рунов, прикрыв глаза, чётко, как в чёрно-белом кино, видел фигуру Ивана Яковлевича Ляпина. Торопливо прихромав к горящей избе, раскачиваясь больше обычного на сосновой своей ноге, он грубо схватил за воротник тётку Тоню, сунул ей в руки небольшую икону и подтолкнул в спину. Та, спотыкаясь и причитая, пошла в обход разгорающегося огромного костра. «Ну, что рты раззявили, олухи царя небесного?! – крикнул Иван передающим друг другу вёдра с водой мужикам. – А ну-ка, плесните на меня, мать вашу!» Из двух или трёх вёдер сколько-то плеснулось ему воды на голову и спину. Он надвинул мокрую ушанку на лоб, всунул руки в брезентовые рукавицы, выбил здоровой ногой дощатую дверь во двор пылающей избы и шагнул в дымящийся проём. Толпа ахнула. Кто-то крикнул: «Не бейте окошки!» Пашка, сидевший, поджав живот, в своём углу, потихоньку заскулил, как щенок, укушенный за ухо. Так страшно ему ещё никогда не было, хотя ветер направлял космы пламени от их избы. Двое молодых мужиков рванулись было вслед за Иваном Ляпиным, но их жёны повисли у них на руках и не пустили через двор в горящую избу. Бабахал шифер. Летели черные галки дымящей соломы и мусора. Люди, окружавшие палисадник, переместились к ещё не горевшей пока стороне усадьбы, с подветренной стороны. Вытирали слёзы от едкого дыма, поливали стену водой, кидали в неё грязью и песком и вглядывались в дверной проём. «Эх, сглупил Яковлич, и парнишку не спас, и сам сгинул!» – проорал кто-то из мужиков. И ровно в этот момент через брёвнышко порога почти кубарем выкатился Иван Яковлевич. Культя его вывихнулась из гнезда самодельного протеза и только мешала передвигаться ползком. Со спины фуфайка порядком обгорела. Откуда-то из-под её полы вывалился до смерти перепуганный, чумазый и заплаканный, но живой и невредимый Колюнька Петрунин. Он блевал и отбивался от всех, кто теребил его, унося подальше от огня. Он отбивался и малиновыми от гари глазами в панике всё высматривал мать. В одну минуту стих ветер. Вторую избу удалось отстоять. Ивана Ляпина двое мужиков на руках унесли домой. Он не сопротивлялся и уже не матерился. А тётка Тоня прижала к себе притихшего Колюньку, встала на колени в самую грязюку и молилась то ли на икону, то ли на того же дядьку Ивана… Больше не хотелось изучать бесконечные списки. Павел Рунов щёлкнул мышкой компьютера на яндексовых новостях, не особо вчитываясь в подробности. Всем уже примелькавшаяся фотография растерзанного Саддама Хусейна… В сирийском городе Алеппо убит наш полковник и две медсестры… Начальник собственной безопасности полиции по Северо-Западному округу арестован за миллиардную взятку... Евросоюз наложил дополнительные санкции на Россию… При обстреле Донецка погибли трое мирных жителей… В страшном ДТП погибли двенадцать детей… «Всё! Хватит уже. Нет на вас на всех Сталина!» – почти вслух выговорил Павел и отключил компьютер. Александр КОТЮСОВ Родился в 1965 году в Нижнем Новгороде. По образованию физик, кандидат физико-математических наук. Работал в федеральном правительстве, был заместителем министра, депутатом Государственной Думы (фракция «Союз правых сил»). Автор двух сборников прозы, рассказы печатались в журналах «Нева», «Знамя», «День и ночь», «Сибирские огни» и других. Член Союза писателей России. Живет в Нижнем Новгороде. ДВОР – На Луну надо лететь, – сказал Пашка и смачно плюнул под ноги. На дворе август, тепло, родители неделю назад привезли меня с Черного моря. Лето выдалось жарким, полосочка загара резала мои ноги пополам чуть выше колена, там, где заканчивались шорты. Возле подъезда на лавочке сидели баба Валя из пятой квартиры и ее соседка баба Зина из восьмой. Чуть поодаль, ближе к турнику, на котором обычно выбивали ковры и только бабы Зинин внук Григорий, весной вернувшийся из армии, по старой привычке накручивал в одиночестве по утрам подъемы-перевороты, мужики забивали козла. Возле забора чистил шкуру свою от блох Шарик. Двор. Все так привычно и знакомо. На Луне темно, холодно и одиноко. Американские астронавты на покрытом рябью экране телевизора кутались в неуклюжих скафандрах. Передачу про них я видел несколько дней назад. Я поежился. На Луну я лететь не готов. Мне и здесь хорошо. Из-под ржавого «Запорожца» вылез дядь Дима, матернулся в нос, бросив на нас хмурый взгляд, вытер грязные руки тряпкой, пнул по колесу ногой, обутой в рваные домашние тапки. Тапок сорвался и полетел обратно под «Запорожец». Дядь Дима матернулся громче и стал выуживать тапок валявшимся у забора куском штакетника. Тапок возвращаться отказывался. На дядь Диминой ноге ему, видимо, было некомфортно. – Че те надо? – вдруг заорал дядь Дима на машину. – Че ты, падла, не заводисси? Машина молчала. – А вы че тут стоите? – вдруг переключился он на нас. – Ночь уж скоро, а ну марш домой, завтра в школу. Я вздрогнул. Пашка спокойно шмыгнул носом. Тапок не доставался. – У меня каникулы, – Пашка покачивался с пятки на носок, с носка на пятку, – мне в школу через неделю. Сашке, – он показал кивком головы в мою сторону, – вообще еще рано в школу. Ему через год только. Сашка маленький. А потом смело сунул руки в карманы и добавил по-взрослому: – И поздно, не поздно – не нам решать. Надо будет – мамка позовет. Ты, дядь Дим, своих пацанов наделай вначале, а потом командуй ими. Дядь Дима открыл для ответа рот, семьи у него не было и не предвиделась в ближайшей перспективе, как выражалась моя мама, но слова словно застряли в его горле. Он немного пожестикулировал руками, подбирая аргументы, но смог выдавить только что-то совсем непонятное, а потом и вовсе бросил все попытки, плюнул, кинул на капот машины тряпку и запрыгал на одной ноге в сторону подъезда. И только возле двери остановился, повернулся к нам и просвистел через дырку от потерянного по пьяному делу переднего зуба: – Договорисси ты у меня… – и исчез за дверью. Мы стояли молча. Со взрослыми лучше не спорить. Мне шесть лет. Пашке – восемь. – Как полетим-то? – спросил я, глядя на «Запорожец». – Вон у дядь Димы машина не заводится, а тут ракета. Где мы ее возьмем? Да и учиться надо на космонавта. Я на велосипеде только недавно научился. И то вчера упал. – Ну да, – задумался Пашка, – ракеты нет. Это точно. – И загрустил. А я обрадовался. Под машину залез Шарик, вытащил тапок, улегся рядом и принялся его грызть. Потом поднял голову на секунду и залаял, не выпуская добычу из лап. Через двор шел прохожий. Двор сквозной – можно немного срезать. – А если его? – махнул рукой на Шарика Пашка. – Что его? – не понял я. – Ну, в космос… как Белку и Стрелку. Собак же запускали до Гагарина. У бати моего журналы дома лежат – «Наука и жизнь». Подшивка. Я листал как-то. Там модель ракеты, в которой они летели. Маленькая, понятно… но можно же больше сделать. У нас в сарае знаешь, сколько всего… и гвозди, и шурупы, и колеса от старого велика. Что мы, ракету не сделаем, что ли? Раз плюнуть. Если что, в кружок запишемся. Кружок авиамоделистов находился на соседней улице. Я пожал плечами. Может, и сделаем. У нас в сарае тоже валялось много всякой ерунды. Все, что переставало дома работать, находило свое упокоение там. Три старых утюга, доставшийся от бабушки самовар, ванночка, в которой меня купали ребенком, топор, мотки проволоки, доски, дырявые кастрюли. – Сделаем, – согласился я. – Только ракете топливо нужно, – вспомнил Пашка. – Эфир. Мне рассказывали. Знаешь, где эфира полно? – спросил он меня, понизив голос. Я замотал головой. – Там, – Пашка показал пальцем в сторону. В десяти метрах от нас высился забор станции переливания крови. Двор наш как облетевшая к концу лета ромашка – в центре спортивная площадка, обнесенная забором, войти можно через калитку, а от нее как будто отходят три лепестка, три дома, каждый со своей небольшой территорией, и у каждого своя, тоже небольшая, жизнь. Наш дом кирпичный, в три этажа, старый, в землю вросший за сто без малого лет. Стены толстые, в метр толщиной. Родители купили шкаф как-то год назад, огромный, тяжелый, в коридор, для вещей. Мужики затащили внутрь, поставили, а пройти мимо только я и могу, и то бочком. Стоит шкаф, в родительскую спальню проход загораживает. Деньги заплачены, обратно не сдашь. Да и смысла нет сдавать, тогда любая мебель хорошая – дефицит. Стоит шкаф в коридоре, дверьми полированными блестит, никому проходу не дает. Мамка на работе. Отец отпросился, помогал мужикам шкаф затаскивать. Мужики денег не взяли, попросили у папки бутылку. Тот купил. Мужики: стаканы есть? – А то! Разлили. Давай с нами! Папка не возражал. Он, когда про водку речь шла, никогда не возражал. Чокнулись, выпили. Папка крякнул, занюхал рукавом. Мужики ушли. Папка подумал, вышел на улицу, топор из сарая принес. – Иди к себе в комнату, дверь закрой, – сказал мне. Я ушел. Папка начал в коридоре кирпичную стенку топором рубить. Только искры летели. За час полметра вырубил. Шкаф заглубил, стало ходить спокойно. Только пыль красная по всей квартире толстым слоем. Я-то дверь свою закрыл, а папка спальню – нет. Мама уставшая пришла вечером, только руками взмахнула – ну как же так, теперь и отмывать все, и занавески стирать, и ковер вон весь красный. Отец плюнул – не ты, мол, на шкаф заработала, а я, да еще рубил, понимаешь, эх… и во двор к мужикам пошел. Вернулся в ночь уже пьяный. А соседка тетя Валя, та, что через стенку, так и не узнала, что папка рубил. Глуховата на ухо уже была, 90 лет. Хорошие дома тогда строили… Пашка со мною в одном доме живет. Маленький, узкий, худой. Жилистый. Словно не кормили его совсем. Мать – нянечкой в детском саду. Отец на заводе работает. Хотел, говорят, поначалу на инженера выучиться, да не получилось. От той жизни, где хотел, только «Наука и жизнь» осталась. В институт экзамены завалил, напился с горя, подрался у чепка, голову кому-то проломил. Хорошо не до смерти. Отсидел, вышел. Теперь на заводе разнорабочим. По вечерам, когда трезвый, с мужиками на лавке козла забивает. Когда пьяный, спит на диване в квартире. Квартира на первом этаже, от нашей через стенку, только не с той стороны, где тетя Валя, с другой. Храпит – треск на весь двор. Дети в отца. Старшему, Вовке, – 17. Сидит в колонии. Друзья отца Вовку и подбили. А тот Пашку взял с собой. Двое. Мужики взрослые. Решили квартиру почистить, через три квартала от двора нашего. Форточку незапертую нашли. Пашка в нее залез, окно изнутри открыл, тех двоих запустил. А Вовку на стрем поставили, вдруг хозяева вернутся. Мужики Вовке десять рублей дали за работу. А Пашке нож обещали подарить, тот, у которого лезвие выскакивает. Финку. Вовку тогда у окна учительница по литературе увидела, классная его. Вероника Степановна. Она ему – ты чего, Владимир, в школе не был, друзья сказали, заболел, а вон здоровый на улице стоишь. Хочешь если, пойдем со мной, я тебе расскажу, что на завтра задали.
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 176; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!