Я мыслю, но это еще ничего не значит 8 страница
А тут как раз исполнилось восемьдесят пять лет Солженицыну! Конечно, было бы большой натяжкой сказать, что неожиданное обретение мною зонтика прямо день в день совпало с юбилеем Солженицына, отчего я вижу в этом совпадении какую‑то неслучайную и глубокую связь между двумя «великими писателями земли русской», то есть мной и Солженицыным. Хотя зонтик и вправду я обрела где‑то в середине прошлой недели, ну, может быть, днем раньше юбилея: Солженицын, насколько я помню, как раз тогда несколько раз промелькнул на экранах ТВ и, судя по всему, стал здорово похож на памятник Достоевскому, который несколько лет назад открыли на углу Кузнечного и Большой Московской. Просто вылитый Ф. М.! Однако дело не в этом.
Первым произведением Солженицына, которое мне попалось еще в школе, стал «Один день Ивана Денисовича». Тогда он уже был запрещен и, естественно, в школьную программу по литературе не входил. Мне его дала прочитать подруга. Она принесла мне старую затрепанную «Роман– газету» с портретом писателя на обложке. Я читала «Один день.» всю ночь, скрываясь от родителей, с фонариком под одеялом. И я была просто подавлена этими подробнейшими описаниями прожженных валенок, дырявых ботинок, залатанных фуфаек, рваных рубах, стаканов махорки, отмеренных с особой тщательностью, бревен, шлакоблоков, цемента, ломтей и крошек хлеба, корочек, которые главный герой заворачивает в чистую тряпочку и хранит до обеда специально, чтобы начисто вытереть ими миску из‑под каши и, наконец, лютого сибирского мороза… Помню, тогда эта книга, как тяжелый непосильный труд, придавила меня к земле, не оставляя в дальнейшем ни малейшей надежды разогнуться. Персонажи этого рассказа, как старательные тупые муравьи, упорно снуют туда‑сюда, пробивая себе дорогу к свету, к теплу, к пище. И я вдруг почувствовала ужасную тоску оттого, что мне тоже неизбежно когда‑нибудь придется вписаться в этот человеческий муравейник и всю жизнь таскать и таскать соломинки, тряпочки и крупинки. Эта перспектива буквально повергла меня в отчаяние. Но чтобы выжить, муравьиной работы было явно недостаточно – необходимы были еще крайняя порядочность, обостренное чувство собственного достоинства и какое‑то нечеловеческое смирение. В частности, один из персонажей «Дня» – некий Цезарь Маркович, который, насколько я помню, стоял и гордо курил, прислонившись спиной к бараку, – оставляет свою недокуренную сигарету вовсе не какому‑то жадно смотрящему ему в рот прихлебателю, а именно исполненному собственного достоинства Ивану Денисовичу, смиренно стоящему в сторонке и ничего ни у кого не клянчащему. И вот это последнее условие уже окончательно вогнало меня в депрессию, так как я почувствовала, что совершенно неспособна выполнять все требования взрослой жизни. То есть если муравьиную работу я выполнять еще более‑менее способна, то все остальное показалось мне абсолютно непосильным! И следовательно, я для этой жизни просто не подходила.
|
|
|
|
|
|
Но самое главное свое расхождение с Солженицыным в понимании жизни и окружающих меня людей я прояснила для себя уже много позже, и его – это расхождение – очень легко почувствовать, если взять и сравнить день из жизни Ивана Денисовича, который, очевидно, является прообразом самого автора, с одним днем Маруси, то есть меня, занятой собиранием разных ярлычков с целью получения какого– нибудь приза.
Теперь я уже точно знаю, что для успеха в этой жизни вовсе не достаточно много трудиться, старательно собирать всякие ярлычки и этикетки, что‑нибудь там переводить, воспитывать детей, быть не просто хорошей писательницей, а еще очень скромной и издавать свои книги совсем небольшими тиражами. Нет, всего этого человеку в современном мире может не хватить даже для того, чтобы ему достался хотя бы этот злосчастный зонтик, который я тут уже так подробно описала, а не то чтобы там выжить в экстремальных условиях и заполучить Нобелевскую премию! Все‑таки надо отдавать себе отчет в том, что и при самом благоприятном для меня раскладе, когда все ярлычки и этикетки совпали и выбор руководителей компании «Нескафе Голд» окончательно пал на меня, все еще могло закончиться далеко не столь благополучно. Потому что стоило хоть одной из сотрудниц, работающих на этом почтовом отделении, пронюхать, что в посылке находится предмет, о существовании которого получатель в моем лице абсолютно не подозревает и поэтому никогда в жизни не спохватится в случае его пропажи, ну и отправители, в свою очередь, тоже вряд ли когда‑либо заинтересуются судьбой этой «простой бандероли» – так вот, достаточно только повнимательней вглядеться в физиономии всех этих баб, которые за гроши вкалывают сегодня на почте, чтобы понять, что при таком раскладе мне уж точно никогда бы не видать этого замечательного зонтика как своих ушей! К счастью, на почте никто ни о чем не догадался.
|
|
|
Короче говоря, в отличие от Солженицына я считаю: если тебе все же удастся выжить, то для успеха в этом мире, прежде всего необходимо, чтобы тебе не просто повезло, а очень крупно повезло, причем минимум дважды в одной и той же ситуации. Как мне – с зонтиком!
|
|
|
Глава тринадцатая
Сущность постмодернизма
В детстве, когда я еще не умела говорить и, ползая по полу, перебирала валявшиеся там кубики, шарики, тряпочки и колечки, родители далеко не всегда объясняли мне предназначение и название попадавшихся мне предметов – у них на это не хватило бы сил и времени. О многом я вероятно догадалась сама. Нечто подобное произошло и с постмодернизмом, изучением которого я никогда специально не занималась. Однако более‑менее устойчивое представление об этом явлении я все равно себе постепенно составила. Просто потому, что мне постоянно приходится натыкаться на это слово.
Во‑первых, я немного знаю языки и понимаю, что в данном случае речь идет о чем‑то, последовавшем сразу же за модернизмом: сменил же в свое время в живописи постимпрессионизм импрессионизм, а постиндустриальное общество в современном мире потеснило индустриальное. В последнем, впрочем, я не слишком уверена, но точно слышала, что такая смена вроде бы кое‑где уже практически полностью свершилась. Поэтому, как бы я ни косила порой под дуру, дабы скрыть истинные масштабы своей непросвещенности, я вынуждена признать, что значение приставки «пост» во всех этих сложносоставных словах мне известно и в переводе на русский с иностранного означает «после». Выпускница филологического факультета университета не может этого не знать – прикидываться бесполезно, все равно никто не поверит.
Нужно ли говорить, что в душе я всегда ужасно завидовала Жану Жене: его бродяжничеству, отсутствию родителей, которые все время тебя достают, семьи, детей, над которыми опять‑таки нужно трястись, что‑то им обязательно готовить, и которые тоже тебе постоянно стараются испортить настроение, и даже тому, что у него не было своей квартиры, поскольку за вычетом времени, проведенного в тюрьме, Жене жил исключительно в гостиницах. Но самое главное, он мог спокойно игнорировать все новейшие течения литературы и искусства, так как никакого диплома он не получал, а это значит, что налогоплательщики не вкладывали в его обучение свои деньги и поэтому относились к многочисленным пробелам в его образовании с пониманием и сочувствием. О подобной свободе от всего, включая знания, мне остается только мечтать!
Я вот до сих пор так и не сумела до конца преодолеть в себе чувство, будто обязана отработать деньги, вложенные государством в мое пребывание в садике и обучение. Не говоря уже о том, что у меня никогда не было и, видимо, никогда уже не будет такой влиятельной «няньки» и покровителя, как Жан‑Поль Сартр, который бы все за меня всем объяснил: каждый мой жест, слово, проступок, тайный порок, каждое мое заблуждение и отклонение. Поэтому мне и приходится как‑то выкарабкиваться самой, ломать голову над сущностью постмодернизма и не из праздного любопытства, а всерьез, так как у меня есть сильное подозрение, что рано или поздно меня все‑таки причислят именно к этому направлению в искусстве, более того, уже не раз причисляли. Ничего не поделаешь, если уж такого профана, как Жене, сегодня все называют «экзистенциалистом», то меня, писательницу с высшим образованием, наверняка будут называть «постмодернисткой», а может, и того хлеще. Самое обидное, что вот сейчас, в этот самый момент, когда я уже вроде бы приблизилась к пониманию самой сути этого явления, по телевизору началась трансляция моего любимого фильма «Молчание ягнят», а я не имею никакой возможности его посмотреть, потому что знаю, что потом, во второй раз, мне уже ни за что не удастся собраться с мыслями и решить эту задачу.
Больше всего, кстати, в постмодернизме меня всегда раздражало его постоянное ускользание от понимания. Задумаешься – вроде все ясно, а станешь смотреть телевизор – и в голове потом практически ничего не остается. В результате со временем я начала подозревать, что постмодернизм вообще появляется в моем мозгу только в тот момент, когда я о нем начинаю думать, а стоит мне только чуточку отвлечься и оглядеться по сторонам, как тут же возникает ощущение, будто бы никакого постмодернизма нет и никогда не было. Не сомневаюсь, что на земном шаре живут миллиарды людей, которые никогда не подозревали, что в сознании отдельных личностей во время сильного умственного напряжения возникают подобные смутные видения. А может, это и есть самая характерная и определяющая особенность постмодернизма: он существует только в момент, когда о нем размышляют, причем исключительно в головах тех, кто это делает? Встречаются же в природе элементарные частицы, которые, как мне приходилось слышать от ученых‑физиков, совсем не имеют «массы покоя» и способны существовать исключительно в движении. В искусстве тоже вполне могло появиться похожее явление. Тогда многое становится понятно. В частности, и то, что, вероятно, еще ни одно художественное явление ранее не порождало такого количества рефлексий, диссертаций и книг в момент своего актуального существования. Обычно исследования появлялись уже задним числом, когда то или иное течение в искусстве себя полностью исчерпывало, становилось достоянием истории, и искусствоведы и философы могли все более или менее спокойно охватить обобщающим взглядом, объективно зафиксировав его наиболее характерные черты.
А вот с постмодернизмом все не так! Складывается впечатление, что все, кто так или иначе чувствуют себя к нему причастными, ощущают эту его не совсем обычную природу и стараются как можно чаще задумываться над его особенностями, чтобы хоть как‑то обозначить его присутствие в этом мире. С этой точки зрения характерным постмодернистским писателем – далеко не единственным, естественно, – является Жорж Батай, смысла произведений которого я тоже очень долго не могла уловить, хотя и перевела одну из его ключевых повестей на русский: я имею в виду «Историю глаза». Практически все в ней казалось мне совершенно банальным, примитивным, написанным грубо, второпях, и лишенным каких‑либо тонкостей и нюансов, свойственных традиционным литературным произведениям. Присутствующие там описания многочисленных сексуальных извращений, вероятно, можно было бы даже назвать не описаниями, а перечислениями – настолько общими и приблизительными штрихами они сделаны. Героев этого произведения тоже можно отличить друг от друга разве что по именам. В общем, ни дать ни взять тот же с геометрической простотой очерченный «Черный квадрат», только в литературе. Оба эти произведения как раз и объединяет то, что, если просто попытаться на них смотреть (в случае с «Квадратом») или же читать (в случае с «Историей глаза»), то практически невозможно представить человека, который был бы способен получить в результате этого акта какое‑нибудь, хоть самое минимальное эстетическое удовольствие. А все потому, что сами по себе ни эта картина, ни эта книга не существуют. Зато посвященные этим произведениям многочисленные исследования и научные труды придают им в глазах окружающих вес и значимость, даже если почти никто этих исследований и не читал, а только слышал о них, или же читал, но почти ничего не понял.
В этом и заключается главный практический вывод, который должен сегодня сделать для себя каждый писатель и художник, которому довелось жить в постмодернистскую эпоху. Нет никакого смысла хоть как‑то напрягаться в момент творчества – писать или там рисовать можно все, что заблагорассудится, любую туфту!
Глава четырнадцатая
Страх и трепет
Рано или поздно все в этом мире становится литературой, а значит, выдумкой и неправдой. И самое грустное, что подобным необратимым изменениям подвержены не только возвышенные чувства и так называемая «духовность», но и «ненависть», «отвращение», «презрение» и даже пресловутая «тошнота». Запросто! Историю трансформации той же тошноты, кстати, проследить проще всего: то, что у Селина еще было чувством, только‑только облачившимся в экспрессивные и выразительные формы, у Сартра уже стало романом с эпиграфом из Селина: «Человек без коллективной значимости… просто индивид».
Однако сам Селин, между прочим, хоть и был man of hate, как его назвала одна американская исследовательница, вовсе не стеснялся писать еще и о любви, по крайней мере к животным. Сартр и другие эпигоны как‑то прошли мимо этой стороны его творчества – судя по всему, просто не заметили. А между тем во всех своих последних книгах Селин только и твердит про котов, собак и птиц: какие они крутые, мудрые и грациозные, как способны все глубоко чувствовать и предчувствовать, гораздо лучше, чем люди.
Мне тоже всегда очень нравились кошки, но так просто сесть и написать об этом, как это делал Селин или же Берроуз, я сегодня уже не могу. А все потому, что испытываю просто панический страх перед литературой во всех ее проявлениях, и, скорее, это даже не страх, а настоящий ужас, из– за которого я, пожалуй, способна на любые поступки. В разумных пределах, конечно. В своей ненависти к литературе я вряд ли способна дойти до того, чтобы, вернувшись домой, взять своего любимого кота и с размаха бросить об стену. А если мне память не изменяет, именно так и поступил один из персонажей фильма Бертолуччи «ХХ век», который демонстративно, в присутствии нескольких юнцов, схватил совсем еще крошечного котеночка и шмякнул его об стену. Таким образом он закалял свою волю в борьбе с коммунистами, поскольку сам примыкал к фашистам. Окружавшим его зевакам он так и сказал: «Представьте, что этот котенок – коммунист!» Нет, до столь радикального поступка я еще явно не созрела. Пусть бы вся мировая литература действительно сосредоточилась в этом маленьком и дрожащем от страха существе – все равно швырнуть беспомощного котенка об стену я бы не смогла.
С другой стороны, и любовь к животным способна порой принимать довольно экзотические формы. Не так давно я встретила на дне рождения у своей приятельницы психиатра, которого знаю уже достаточно долго, хотя вижу его исключительно у этой своей подруги – раз в год, не чаще. Обычно он был всегда таким неразговорчивым, а тут вдруг разошелся и трындел весь вечер без перебоя, причем главным образом о своей привязанности к собакам, которые всегда вызывали у него гораздо меньшую антипатию, чем люди: «чем больше я узнаю людей, тем сильнее люблю собак». Однако с собак он только начал, и вскоре выяснилось, что он обожает еще и котов, и зайцев, и канареек, а также куропаток, лис, кроликов, ласточек, змей, коров, слонов и медведей. И тех, кто над животными издевается, он бы просто расстреливал на месте без суда и следствия! А поскольку у него вызывает сочувствие всякая живая тварь, поэтому он и насекомым не способен причинить вред, даже с мухами отказывается воевать и запрещает жене развешивать липучки летом, в том числе и на кухне, ибо не в состоянии видеть, как эти несчастные, трепыхая крылышками, мучительно пытаются оторваться и взлететь. Если же он заметит где‑нибудь на стене в комнате паука, то осторожно берет его за лапку, выносит на лестницу и там отпускает. Тараканы же и вовсе пробуждают у него особенно нежные чувства, потому что они очень умные и сразу чувствуют опасность и ускользают от человека, избегая гибели. Кроме того, тараканы уже своим внешним видом ему симпатичны: такие деловитые, сосредоточенные, к тому же они ничего плохого никому не делают, ну бегают себе и бегают стаями. Вот только к клопам у него отношение противоречивое: к ним он относится почти как к людям, ну, может быть, чуточку лучше, но все равно с их присутствием в доме он, видимо, все же не смог бы смириться. К счастью, клопов у них нет, поэтому вопрос, что с ними делать, перед ним не стоит и, дай бог, никогда не встанет. А уж как они мучаются от комаров – и передать невозможно! Но убивать комаров он жене тоже запретил, поэтому никаких пластин «Раптор», ничего… «Как, неужели вы их не убиваете?» – не смогла я сдержать своего изумления. «Нет, я их, как правило, сдуваю», – при этих словах он даже поднес к своим губам ладонь и подул на нее, показав, как он обычно это делает, если комар вдруг неожиданно встретится на его пути. Вот с таким человеком я, оказывается, ежегодно встречалась и, ничего не подозревая, сидела рядом за одним столом. Можно себе представить, что получилось бы, если бы он вдруг взял и записал все эти свои сложные отношения с представителями фауны и флоры. Не знаю почему, но мне показалось, что этот тип страдает графоманией и так сильно полюбил животных исключительно под влиянием книг. Хотя я и готова допустить, что в его изложении это чувство выглядело бы достаточно свежо.
Однако справиться с разного рода искушениями, связанными с литературой, мне тоже порой бывает не так уж и просто. Помню, несколько лет назад, во время своего пребывания в одном из немецких университетов, мне было довольно приятно услышать про себя настоящий научный доклад, сделанный совсем молоденькой студенткой из Швейцарии, специально для меня приехавшей в этот университет за несколько сотен километров от ее дома. Особенно мне запомнилось выражение «тема танца в романе «Домик в Буа‑Коломб»». Это выражение не просто поразило мое воображение – оно меня, можно сказать, очаровало своей значительностью и эффектностью. Кажется, только в этот момент, услышав эту исполненную глубокого и таинственного смысла фразу, я впервые почувствовала себя настоящей писательницей, совсем как Достоевский или Лев Толстой.
«Тема танца в романе «Домик в Буа‑Коломб»» – звучит, почти как «тема дуба в романе Толстого «Война и мир»»! Князь Андрей возвращается с войны, а старый дуб напротив его усадьбы по‑прежнему зеленеет и шелестит своей кроной… Кажется так, если я, конечно, ничего не путаю. Или там же, но только «тема смерти»: князь Андрей лежит на поле под Аустерлицем, уставившись в небо, и в это мгновение постигает суетность всех человеческих желаний и потуг, всю эту мелкую суетность копошащихся вокруг него людишек, включая Наполеона. Минуя некоторые незначительные детали, можно сказать, что смысл этой сцены сводится к противостоянию времени и вечности. Думаю, каждый хотя бы приблизительно отдает себе отчет в том, что одно является полным отрицанием другого как с точки зрения классической логики и философии, так и самых обычных представлений. Там, где еще как‑то обозначено время в виде тиканья часов или же смены дня и ночи, вечность практически отсутствует, и о ней остается разве что мечтать, уставившись в прозрачное синее небо, ибо оно представляется человеку наиболее недоступным и удаленным от земли. Хотя и небо, в принципе, тоже выхвачено из сферы случайных ассоциаций, потому что, если бы в природе существовало что‑нибудь еще более удаленное и недоступное, то человек, размышляя о вечности, непременно задумчиво взирал бы на этот объект, а пока он привык связывать вечность с небом, за неимением ничего лучшего, так сказать. Но детали тут не так уж и важны – главное, что во всех этих сценах таится бесчисленное множество тем для целой кучи самых разных диссертаций и научных трудов. Ведь если кто‑то в экстремальной ситуации вдруг понимает тщетность и суетность всей своей предыдущей жизни, то тут, безусловно, есть над чем подумать ученым. А если еще и небо такое голубое и бездонное, и дуб такой живучий, большой, и так безмятежно колышет своей листвой, то человеку вообще должно быть все по фигу: незачем дергаться, воевать, делать карьеру, а достаточно просто быть поближе к природе и стараться по возможности слиться с ней. Все эти выводы прямо так и напрашиваются при чтении Толстого!
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 169; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!