И начался самый напряженный период работы над будущей «Войной и миром». 13 страница
По поводу того, что жена Щетинина думает завести школу для крестьянских детей и отыскивает в журналах статьи по народному образованию, происходит разговор о современной журналистике. Рязанов и в журналистике видит то же своекорыстное отстаивание личных и классовых интересов. По его мнению, журналистика не что иное, как «продажа на вынос». О журнальных статьях по поводу народных школ Рязанов говорит, что везде, где в этих статьях написано слово «школа», следует читать «шкура», и что все эти статьи имеют только одну цель: содействовать такому устройству народных школ, чтобы в них не проникало ничего такого, что мешает делать жизнь высших классов «легким и веселым препровождением времени».
Отношения между помещиками и крестьянами Рязанов иронически изображает следующим образом: «Ну вот, прежде всего я вижу прилежного земледельца, вижу я, что этот земледелец ковыряет землю и в поте лица добывает хлеб; затем примечаю я, что в некотором отдалении стоят коротко мне знакомые люди и терпеливо выжидают, пока этот прилежный земледелец в должной мере насладится трудом и извлечет из земли плод; а тогда уже подходят к нему и, самым учтивым манером отобрав от него все, что следует по правилам на пользу просвещения, оставляют на его долю именно столько, сколько нужно человеку для того, чтобы сохранить на себе зрак раба и не умереть с голоду»30.
Когда Щетинин рассказывает Рязанову, что он хочет различными путями накопить денег, чтобы потом устроить какое-то «полезное» предприятие, так как «деньги — это сила», Рязанов так отзывается о его проекте: «Сила-то она, конечно, сила, да только вот что худо, — что пока ты приобретешь ее, так до тех пор ты так успеешь насолить человечеству, что после всех твоих богатств не хватит на то, чтобы расплатиться. Да главное, что и расплачиваться будет как-то уже неловко: желание приобретать войдет в привычку, так что эти деньги нужно будет уж от тебя насильно отнимать»31.
|
|
|
Нечего и говорить, как близки были Толстому восьмидесятых
- 629 -
годов все эти рассуждения Рязанова, подлинного шестидесятника32.
В 1910 году в разговоре о Достоевском Толстой осудил его отношение к революционерам. Он сказал: «У Достоевского нападки на революционеров нехороши: он судит о них как-то по внешности, не входя в их настроение»33.
V
16 сентября 1864 года Толстой после почти годового перерыва вновь берется за оставленную тетрадь дневника. Он записывает: «Скоро год, как я не писал в эту книгу. И год хороший».
Первое, о чем он хочет записать в дневник, это — его семейная жизнь. «Отношения наши с Соней утвердились, упрочились, — пишет он. — Мы любим, то есть дороже друг для друга всех других людей на свете», — так Толстой, привыкший глубоко анализировать все свои душевные переживания, определяет «любовь», — «и мы ясно смотрим друг на друга. Нет тайн, и ни за что не совестно».
|
|
|
«Я начал с тех пор роман, — пишет Толстой далее, — написал листов десять печатных, но теперь нахожусь в периоде поправления и переделывания. — Мучительно».
«Педагогические интересы ушли далеко», вытесненные художественной работой.
«Сын очень мало близок мне».
Это последнее обстоятельство было для Толстого неожиданным, но то же самое повторилось и со следующими детьми. До появления в них первых проблесков сознания дети не представляли для него интереса. Лев Николаевич писал 26 октября 1872 года А. А. Толстой: «Я не люблю детей до 2—3 лет — не понимаю»34.
Запись Толстого о том, что его отношения с женой вступили в новую фазу, то есть стали более ровными и спокойными, чем они были в первый год его семейной жизни, подтверждается его перепиской с женой за этот год во время его непродолжительных отлучек из Ясной Поляны.
Так, еще 23 апреля, когда Толстой на несколько дней уехал в Пирогово по хозяйственным делам брата и сестры, находившихся
- 630 -
за границей, Софья Андреевна, получив от него первое письмо, в своем ответном письме писала: «В кухню Таня принесла мне твое письмо. Я так обрадовалась, что меня всю в жар бросило. Я читала и просто задыхалась от радости». И далее, рассказав о нездоровье десятимесячного Сережи, из-за которого она не спала всю ночь, Софья Андреевна прибавляла: «Как много я передумала в эту ночь, как любила тебя, как я хорошо понимала и чувствовала, какой ты отличный и как я тебя люблю». Ей хочется, чтобы мальчик больше походил на отца: «Тебя я не вижу, и мне все хочется в его личике увидать твои черты и найти сходство».
|
|
|
В августе Толстой вторично уехал на несколько дней в Пирогово повидаться с вернувшимися из-за границы братом и сестрой. Из Пирогова Толстой проехал в свое чернское имение Никольское и заехал к зятю Фета И. П. Борисову в его имени Новоселки. В первом же письме от 9 августа Толстой писал жене: «Пишу к Соне, без которой мне жить плохо... Ты говоришь, я забуду. Ни минуты, особенно с людьми. На охоте я забываю, помню об одном дупеле, но с людьми при всяком столкновении, слове я вспоминаю о тебе, и все мне хочется сказать тебе то, что я никому, кроме тебя, не могу сказать».
На это письмо Софья Андреевна ответила письмом, которое до нас не дошло и на которое Толстой отвечал ей вторым письмом в тот же день 9 августа. Начав письмо словами: «А я-то тебя как люблю! Голубчик, милый», — Толстой далее писал: «Удовольствия без тебя для меня быть не может, кроме охоты», — и заканчивал письмо словами: «В этот раз я чувствую, как ты мне еще много ближе стала». Получив письмо Льва Николаевича, Софья Андреевна в ответном письме от 10 августа писала: «Твое письмо меня так обрадовало, что передать тебе не могу... Я его побежала читать в мою комнату, и даже стыдно было, — все время от радости смеялась. Уж сколько раз я его перечитывала!» И в следующем письме 11 августа: «Мне нынче... так захотелось скорее, скорее увидаться с тобой. Это все сделало твое милое письмо и то, что нам все делается лучше и лучше жить на свете вместе».
|
|
|
4 октября 1864 года у Толстых родилась дочь, названная Татьяной в честь их общей любимицы Т. А. Берс. На этот раз Софья Андреевна сразу взяла на себя кормление ребенка, чем Толстой был очень доволен. В последних числах октября он писал свояченице Татьяне Андреевне: «Соня очень хороша и мила со своими птенцами и труды свои несет так легко и весело».
VI
В августе 1864 года в Петербурге в издательстве Ф. Стелловского вышло в свет первое издание собрания сочинений Толстого
- 631 -
в двух томах. В него вошли все написанные им к тому времени повести, рассказы и очерки и только пять педагогических статей. Не были перепечатаны даже такие шедевры, как «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы» и «Кому у кого учиться писать?»
Это первое издание сочинений Толстого вызвало в печати несколько критических статей.
Первой появилась замечательная по своей общей оценке творчества Толстого статья Д. И. Писарева под заглавием «Промахи незрелой мысли»35. Упрек в незрелости мысли, которая привела к промахам, был направлен критиком не против какого-либо другого критика, а против себя самого.
Писарев вспомнил свою статью «Цветы невинного юмора», напечатанную в том же году, в которой он, «мельком упоминая о литературной деятельности графа Толстого», объяснял равнодушие читающей публики к Толстому «тем обстоятельством, что в произведениях графа Толстого нет ничего, кроме чистой художественности». Теперь Писарев находит, что это объяснение «никуда не годится». Он сообщает, что в собрании сочинений Толстого он прочел «Детство», «Отрочество», «Юность», «Утро помещика» и «Люцерн», и его «изумили обилие, глубина, сила и свежесть мыслей» в этих произведениях. Теперь Писарев видит ясно, что «критика наша молчала о Толстом или, еще того хуже, говорила о нем ласкательные пустяки единственно по своему признанному бессилию и скудоумию». Толстой, по словам Писарева, остается в тени. «Его читают, его любят, его знают, как тонкого психолога и грациозного художника, его уважают, как почтенного работника в яснополянской школе; но до сих пор никто не подхватил, не разработал и не подвергнул тщательному анализу то сокровище наблюдений и мыслей, которое заключается в превосходных повестях этого писателя».
В этом отношении Писарев противопоставляет Толстому Тургенева. «О каждом романе Тургенева, — говорит критик, — кричат и спорят по крайней мере по полугоду. Толстого прочитают, задумаются, ни до чего не додумаются, да так и покончат дело благоразумным молчанием». Писарев решается «нарушить» это молчание.
Далее в обширной статье Писарев старается дать читателю «анализ тех живых явлений, над которыми работала творческая мысль графа Толстого». Он подробно разбирает все главные рассуждения и поступки Иртеньева и Нехлюдова, причем, как обычно поступала публицистическая критика, излагает при этом и свои собственные мысли по поводу их действий и рассуждений.
- 632 -
Говоря о дурном воспитании Иртеньева, Писарев высказывает полное сочувствие принципу свободы, положенному Толстым в основание его педагогической системы.
После Писарева по поводу издания собрания сочинений Толстого высказался «Современник» в рецензии, написанной А. Я. Пятковским36.
Критик вполне признает художественный талант Толстого, его «наблюдательность и тонкий психологический анализ». В тех случаях, когда граф Толстой не задается никакой предвзятой идеей, не силится произвести нечто новое и имеющее целью удивить всю вселенную, он вполне удовлетворяет своего читателя верностью наблюдений и мастерскими штрихами в обрисовке изображаемых им лиц». К числу таких произведений Толстого критик относит «Детство» и «Отрочество», Севастопольские рассказы, которые он называет «Севастопольскими воспоминаниями», кавказские очерки «Рубка леса» и «Набег», «Записки маркера», «Поликушку». Но не то получается, когда Толстой предается «лукавому мудрованию» и производит «преднамеренную подтасовку своих художественных изображений». Критик в ироническом тоне излагает содержание «Семейного счастья», «Люцерна» и «Утра помещика» и с такой же иронией говорит о статье Писарева, который в Нехлюдове «увидал целый тип». В действительности, по мнению критика, Нехлюдов — только «избалованный барич, каких много», а Иртеньев — «такой же выродок крепостного права и московского общества». Извращая смысл «Утра помещика», критик уверяет читателя, что в этом рассказе будто бы проводится мысль, что «конечно, по глупости» крестьяне не соглашаются на предложения Нехлюдова.
Негодование Нехлюдова в «Люцерне» против черствости знатных путешественников-англичан критик называет «медвежьей демонстрацией».
В романе «Казаки» критик находит «замечательными по своей художественной отделке» картины природы и очерки кавказской жизни, признает верно переданными «впечатления героя романа, испытанные им по приезде в эту полудикую страну», но характер Оленина, по мнению критика, «слаб донельзя, а движущая идея романа еще того хуже». Эта «движущая идея» — та же, что в «Кавказском пленнике» Пушкина. «Поздненько вздумал граф Толстой реставрировать старые картины», — насмешливо замечает критик.
- 633 -
Свою статью молодой критик закончил пренебрежительным, упоминанием о педагогических статьях Толстого, в которых, по его мнению, все дельное заимствовано из западноевропейской педагогики и, с другой стороны, проявилось «извращенное мышление автора» и его полное «невежество, где добро и зло в жизни».
Газета «Петербургские ведомости»37 в одной и той же заметке сообщила читателям о выходе пятого тома сочинений Тургенева и второго тома сочинений Толстого. Критик противопоставлял этих двух писателей: в то время, как у Тургенева, в его последнем этюде «Довольно» сказались «грусть и разочарование», в Толстом чувствуется «кипучая сила созревающего, крепнущего таланта, полного сознания своей силы, даже несколько самоуверенного и потому иногда исключительного и склонного к эксцентричности».
«Нельзя не порадоваться, — писал далее критик, — тому, что у нас еще впереди деятель литературный, одаренный действительно большими способностями. При оживляющей свежести таланта, граф Л. Н. Толстой отличается изумительной способностью к наблюдению. Наблюдательность его до того разнообразна, до того смело проникает в самую глубь предметов и типов, что мы вправе ожидать от автора «Детства» и «Отрочества» еще очень многих томов, подобных данному по объему и несравненно лучше еще по содержанию».
VII
26 сентября 1864 года Толстой поехал к своему соседу Бибикову. За ним увязались две борзые собаки.
Дорогой собаки увидели зайца и бросились за ним; Толстой, хотя ехал не на охоту, увлекся и поскакал за зайцем по испаханному полю. Вскоре лошадь наткнулась на очень узкую, но глубокую рытвину, споткнулась и упала. Толстой тоже упал через голову лошади, на него навалилось седло и своей тяжестью вывихнуло ему правую руку. Лошадь и собаки убежали домой, а Толстой с ужасной болью в руке встал и с большим трудом медленно пошел по направлению к шоссе, до которого было около версты. Когда он шел, ему все казалось, что «когда-то давно» он ехал верхом, «давно» травил зайца и «давно» упал.
Дойдя до шоссе, Лев Николаевич лег. Ехали мимо какие-то мужики, он кричал им, но они не обратили на него внимания. Наконец, какие-то другие мужики, проезжавшие мимо, подняли его и по его просьбе привезли не домой, а на деревню, к бабке
- 634 -
Акулине, которая славилась тем, что умела вправлять вывихи. Домой Толстой не поехал, чтобы не взволновать беременную жену. Бабка Акулина подала ему первую помощь.
Когда Толстого привезли домой, тотчас же были вызваны врачи из Тулы. Они вправили руку, но, как оказалось впоследствии, сделали это неудачно.
Прошло около двух месяцев, а Толстой не мог делать рукой свободные движения и чувствовал боль в руке. Он решил ехать в Москву, чтобы посоветоваться с хирургами и, если нужно, сделать операцию.
В Москву Толстой приехал 21 ноября и остановился у Берсов. Сначала он прибегнул к лечению ваннами и врачебной гимнастикой, но вскоре убедился, что этого лечения недостаточно и, вопреки опасениям врачей, решился на операцию. Любопытно, что, как писал Толстой жене, окончательно решился он на операцию в Большом театре, слушая оперу Россини «Моисей» («Зора»). Слушая эту оперу, Толстой почувствовал особенную любовь к жизни и энергию к борьбе за жизнь.
Операция была произведена под хлороформом 28 ноября. Два больничных служителя изо всех сил тянули руку для того, чтобы выломать неправильное сращение, после чего хирург ловко вдвинул руку на свое место.
После операции Толстой провел в Москве до окончательного выздоровления еще две недели. Операция оказалась удачной, и рука зажила совершенно.
Главное, что, кроме лечения руки, занимало Толстого в Москве, был его роман.
29 октября Толстой известил Каткова, что он «на днях» кончает «первую часть романа из времен первой войны Александра с Наполеоном» и хотел бы напечатать ее в «Русском вестнике». Ответ Каткова не сохранился, но несомненно, что он ответил согласием, и Толстой, уезжая в Москву, захватил с собой первые главы романа.
27 ноября эти главы были переданы секретарю редакции «Русского вестника». Чувство, которое испытал Толстой после передачи рукописи, описано им в письме к жене от 29 ноября: «Когда мой портфель запустел и слюнявый Любимов понес рукописи, мне стало грустно, именно от того, за что ты сердишься, что нельзя больше переправлять и сделать еще лучше».
Во все пребывание в Москве Толстой усиленно собирал материалы для своей работы. Он ходил по книжным лавкам, доставал книги у профессоров истории С. В. Ешевского и Н. А. Попова, занимался в Румянцевской и Чертковской библиотеках, где, между прочим, рассматривал портреты деятелей 1812 года, брал по знакомству исторические документы из Архива Дворцового ведомства, ходил к Аксакову «за сведениями»
- 635 -
об Австрии, где происходит действие второй части его романа (одно время думал даже поехать в Австрию); встречаясь со знакомыми старыми людьми, наводил их на рассказы о двенадцатом годе38.
Для образов неисторических лиц своего романа Толстой, как всегда, черпал материал из окружающей его жизни. Так, 29 ноября он писал жене, что когда он в Большом театре слушал оперу Россини «Моисей», ему «было очень приятно и от музыки, и от вида различных господ и дам», которые для него были «всё типы».
Первые дни по приезде в Москву Толстой сам писал продолжение романа; после операции он изредка диктовал свояченицам, Татьяне и Елизавете Андреевнам Берс.
«Я как сейчас вижу его, — через 60 почти лет вспоминала Т. А. Кузминская: — с сосредоточенным выражением лица, поддерживая одной рукой свою больную руку, он ходил взад и вперед по комнате, диктуя мне. Не обращая на меня никакого внимания, он говорил вслух:
— Нет, по̀шло, не годится!
Или просто говорил:
— Вычеркни.
Тон его был повелительный, в голосе его слышалось нетерпение, и часто, диктуя, он до трех-четырех раз изменял то же самое место. Иногда диктовал он тихо, плавно, как будто что-то заученное, но это бывало реже, и тогда выражение его лица становилось спокойное. Диктовал он тоже страшно порывисто и спеша»39.
Чрезвычайно характерное для Толстого как писателя признание находим в его письме к жене от 6 декабря:
«Нынче поутру около часу диктовал Тане, но не хорошо — спокойно и без волнения, а без волнения наше писательское дело не идет».
К последним дням пребывания Толстого в Москве количество новых материалов для романа настолько увеличилось, что ему необходимо было остановиться, чтобы продумать дальнейшее течение своего произведения. 2 декабря он писал жене: «Но, несмотря на богатство материалов здесь или именно вследствие этого богатства, я чувствую, что совсем расплываюсь, и ничего не пишется».
- 636 -
Кроме подлинных исторических материалов, Толстой в Москве читал исторический роман Загоскина «Рославлев», о чем 27 ноября писал жене: «Вчера зачитался «Рославлевым». Понимаешь, как он мне нужен и интересен». И далее в том же письме: «После бани мне дали «Рославлева», и за чаем слушая, разговаривая и слушая пенье Тани, всё читал с наслажденьем, которого никто, кроме автора, понять не может»
Чтобы понять, чем был интересен Толстому роман Загоскина, нужно принять в соображение то, что писал он тетушке Александре Андреевне 14 ноября 1865 года.
«Много у нас — писателей — есть тяжелых сторон труда, но зато есть эта, верно вам не известная volupté [наслаждение] мысли — читать что-нибудь, понимать одной стороной ума, а другой — думать и в самых общих чертах представлять себе целые поэмы, романы, теории философии».
Так и слабый в художественном отношении, хотя и не лишенный некоторых удачных сцен, роман Загоскина наводил Толстого на новые мысли, образы, картины для его собственного романа.
Накануне отъезда из Москвы, 11 декабря, Толстой читал вслух Аксакову и поэту А. М. Жемчужникову первые главы своего романа. «Они говорят — «прелестно», — в тот же день писал Толстой жене.
Кроме изучения нужных ему исторических материалов, Толстой в Москве перечитывал «давно забытую» «Авторскую исповедь» Гоголя. Несколько раз Толстой был в московских театрах.
6 декабря Толстой слушал в Большом театре оперу «Иван Сусанин», носившую тогда название «Жизнь за царя». Он нашел, что «очень хорошо, но монотонно» (письмо к жене от 7 декабря). 9 декабря Толстой слушал в том же театре оперу Россини «Вильгельм Телль». Дважды смотрел в Малом театре комедию Островского «Шутники», о чем писал жене 24 ноября: «Из деревни всегда мне покажется все дико, ломаньем и фальшью, но приглядишься — и опять нравится. Комедия трогательна, даже слишком».
Во все пребывание в Москве Толстой с женой почти ежедневно обменивались письмами. Эта переписка еще больше, чем переписка в дни предшествующих кратковременных отлучек Толстого в том же 1864 году, раскрывает характер их взаимных отношений того времени.
Дата добавления: 2022-12-03; просмотров: 34; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!