Некоторые черты духовной жизни 1895 – 1917 годов 19 страница
В стремлении к новому театр не мог пройти мимо М. Метерлинка. В МХТ, Драматическом театре Комиссаржевской, Новом театре Яворской, Общедоступном в 1900‑х годах ставились его пьесы: «Там внутри», «Слепые», «Непрошеная», «Сестра Беатриса», «Чудо святого Антония», «Монна Ванна», «Пелеас и {164} Мелисанда», «Смерть Тентажиля», в начале следующего периода — «Синяя птица»[320].
Кроме новизны формы, интереса к символической драме притягивала к Метерлинку пронизывавшая большинство его пьес идея трагизма повседневности. Она отнюдь не всегда воспринималась пессимистически (как это было и с пьесами Чехова). А. С. Глинка писал по поводу «Там, внутри»: «И подняться над пропастью этой обыденной жизни, хотя бы только в страхе, только в испуге от ее ужасного вида, — это уже отрицание ее, возмущение, протест, за которым может следовать и победа». «Слепые» возбуждали мысль о трагичности одиночества и о том, «как найти жизненный путь среди ужаса невидимых сил, окружающих человека»[321].
Поставленный в театре Комиссаржевской блоковский «Балаганчик» (1906) «ввел в действие почти все главные принципы эстетики символизма, обнаружив, что они нужны не только самим символистам, но несут в себе нечто и в самом деле необходимое современному театру»[322]. Неверно было бы думать, что в отношении к этой постановке (демонстративные восторги и такие же протесты) проявилось разделение буржуазной и демократической публики. Трудно отнести к последней С. А. Ауслендера, М. А. Кузмина, Н. Н. Русова, с благодарностью принявших спектакль. Неоднозначна сама пьеса, в которой, по выражению Т. М. Родиной, причудливо сочетаются «элитарность и народность», и непросто объединить в определенные социальные группы ее апологетов и противников. Притом спектакль был одной из несомненных удач постановщика. «И стилизация г. Мейерхольда пришлась здесь кстати», — отмечал К. И. Чуковский. Он же писал о сложности зрительских эмоций: «И улыбаемся от ужаса, и смеемся над своими улыбками»; «Публика свистала восторженно»[323].
|
|
|
{165} Особенности репертуара 1907 – 1917 годов
Наиболее репертуарный драматург предоктябрьского десятилетия — Л. Н. Андреев. Он пришел в драматургию уже знаменитым. В 1903 году Боцяновский писал в очерке о нем, что атмосфера литературных кружков «насыщена» Андреевым. «Каждое его произведение было событием, захватывало и ударяло по самым больным струнам русского общества», — удостоверял несколько позже П. С. Коган. По поводу известного высказывания Л. Н. Толстого «он пугает, а мне не страшно» Коган верно заметил, что не все были проникнуты такой же могучей верой в добро и обладали таким же запасом нравственных сил, как великий писатель. Значительная часть интеллигенции и пугалась вместе с Андреевым, и ждала от него ответа на давние вопросы: «как быть», «что делать», «куда идти»[324].
|
|
|
Андреев захватывал едва ли не все проблемы, волновавшие современников. В его пьесах обличалось буржуазное общество, буржуазная мораль, они пронизаны ненавистью к мещанству. Драматург рисовал ужас бытия, обреченность человека, беспомощность его перед силами, от него не зависящими. Современники далеко не всегда толковали его творчество как проявление пессимизма, полного безверия. В нем виделось восстание против существующего жизнеустройства. Автор одной из работ писал, что крики ужаса, проклятия безысходному рабству в сочинениях Андреева проистекают от его бесконечной любви к светлой, яркой человеческой жизни и что по страстной жажде движения вперед он — «типичный представитель недавно выросшего, но уже вполне самостоятельного русского пролетариата»[325]. Не на что опереться, жить нельзя, нечем, «а жить так хочется, потребность счастья, правды, смысла жизни не угасла», — анализировал творчество Андреева Арабажин. Потребность счастья — это уже не безграничный пессимизм, это толчок к поиску счастливой жизни и борьбе за нее. Г. К. Крыжицкий заметил, что люди его поколения в «Рассказе о семи повешенных» не видели ни обреченности, ни физиологического страха смерти: «захватывал и потрясал гневный протест против самодержавия с его охранкой, {166} палачами, гасителями мысли и свободы»; в пьесах «К звездам» и «Дни нашей жизни» находили «живые отклики» на волновавшие вопросы[326]. Некоторая поверхностность произведений не мешала, а скорее способствовала их популярности, делая широко доступными.
|
|
|
Ставились пьесы Л. Н. Андреева: «Анатэма», «Анфиса», «Гаудеамус», «Дни нашей жизни», «Екатерина Ивановна», «Жизнь человека», «Король, закон и свобода», «Милые призраки», «Мысль», «Не убий» («Каинова печать»), «Профессор Сторицын», «Реквием», «Тот, кто получает пощечины», «Черные маски». В Териоках — еще запрещенные в России «Савва» и «К звездам»; в театрах миниатюр — «Дурак», «Конь в сенате», «Любовь к ближнему», «Монумент», «Прекрасные сабинянки».
Новым словом в театре явилась философская пьеса Андреева «Жизнь человека». Блоку она показалась близкой к идеалу высокой драмы. Значительное обогащение русской драматургии увидел в ней Луначарский. «Пронизанная острой болью его души и его мысли», — характеризовал ее Эфрос. Форма соответствовала идее: человек — послушная марионетка в руках враждебных сил. Человек в пьесе это буржуа, мещанин. Его молодые мечты, его успехи и его горе — все в пределах семьи, денег и «престижности», все типично. Вместе с тем сцена проклятия возмущенного Человека понималась как проявление воли к разумному, жажды справедливости, которые должны иметь какое-то положительное последствие. «Кто так умеет негодовать, кто так проклинает, тот не сдастся перед врагом, перед тьмой», — резюмировал Арабажин.
|
|
|
Обе выдающиеся постановки «Жизнь человека» (1907) — в Драматическом театре Комиссаржевской (режиссер Мейерхольд) и в МХТ (режиссер Станиславский) имели большой успех. На сцене драма понравилась почти всем. Признавалось, что МХТ сделал пьесу тоньше, «тоном выше». В обеих постановках особенно глубокое впечатление производила сцена бала у Человека. С. Яблоновский писал, имея в виду спектакль МХТ, что «она клеймит жизнь», а все персонажи — «такие законченные произведения, что вжигаются глубоко в мозг». Измайлов запомнил эти персонажи в постановке Мейерхольда: «воплощение человеческого чванства, пошлости, прожорливости, холопства и т. д.»[327].
Еще большее впечатление на современников произвела другая философская и символическая пьеса — «Анатэма» (1909). По-разному толковали пьесу. Многие увидели в ней драму воплощенного в Анатэме разума, утверждение трагической недоступности {167} абсолютной истины. Другие нашли основной мысль об извечной неблагодарности и жестокости людей, убивающих возлюбившего их и сострадавшего им. Иные говорили о трагедии одиночества: страдает от одиночества Анатэма, остается одиноким Лейзер. С. А. Адрианов, отмечая противоречия в пьесе, путанность символики, тем не менее утверждал, что автор «поворачивает к оптимизму», признает основополагающую роль любви в связи человека с миром. Постановщик пьесы в МХТ Вл. И. Немирович-Данченко говорил, что самое ценное в пьесе — «революционно-колокольный звонкий крик о скорби и бедности мира», мечты о чуде справедливости. В Новом драматическом театре, как уже сказано, на первом месте стояла трагедия Давида Лейзера, и Лейзер там был бунтовщик и богоборец[328]. Поднимаемые в пьесе вопросы — о жажде истины, о жертве, о любви, о человеческом объединении, вопль Лейзера о неутолимых страданиях находили отклик в душах зрителей. Романтические и таинственные образы дьявола и Некто, громовые монологи, заклятия, туманные намеки — все это было эффектно. Раздавались голоса о «сплошной бутафории» пьесы, о ее пустоте (А. А. Кизеветтер, Н. Я. Абрамович и другие), но писали и о сценичности. «Если в седьмом акте вы не чувствуете, что ваше внимание ослабело, то почему это не сценично?» — спрашивал Игнатов.
Противоречивые отзывы вызывали все пьесы Андреева. Но почти всегда замечалось неприятие им существующего. В «Днях нашей жизни» Л. М. Василевский видел «щемящую грусть о раздавленных жизнью красивых сердцах и красивой любви», которая «так дорога нам в Чехове». М. Неведомский говорил о «бессилии перед нуждой и необходимостью», об идеальных порывах и душевной чистоте, походя, буднично «вдавливаемых жизнью в грязь». Эфрос отмечал, что Новый драматический театр в Петербурге неверно играет пьесу «идиллически», тогда как Андреев писал ее «саркастически». О. Г. Штейнфельд полагала чрезмерным, гнетущим «громкое, злобное» обличение автором «подлой, скотской жизни»[329].
{168} В «Профессоре Сторицыне» (1912) автор изобразил «мир предательства, гнусности и лжи», как определил Сторицын обстановку в своем доме, торжествующее хамство в лице Савича, любовника жены профессора, распоряжающегося в его доме. Часть зрителей находила, что в пьесе оболгана современность. Другими она воспринималась как стон страха и ужаса перед жизнью, которая есть, но которой не должно быть, как выражение тоски по жизни светлой и красивой. М. Неведомский назвал «Профессора Сторицына» драмой неудачной, но «удивительно типичной» для своего момента. Эту типичность он видел и в возвращении к быту, к конкретной действительности, и в противопоставлении двух миров: «зоологичности» и идейности, упрямо мечтательной (Сторицын) или ожесточенной (Телемахов), — обусловленном тем, что «Савичи и Елены Петровны поистине лихо справляют пока что свой шабаш». Не профессор Сторицын, а Савич — герой пьесы, говорил критик «Современного мира», отмечая, что в пьесе отражены годы, предшествовавшие ее появлению, когда всюду утвердились Савичи. «Разве это не Савич оборачивался вдруг депутатом русского парламента и бросал комьями грязи в русскую женщину, в русскую молодежь? Разве это не Савич травил целые национальности, топча каблуками сапог своих и верования, и культуру, и язык? Разве это не Савич вооружался вдруг резиной и избивал беззащитных граждан на улицах городов? Разве это не Савич жаждал крови и взывал к еврейским погромам. <…> Разве это не он появился и в литературе, рассказывая в ней пикантные анекдоты, уча насиловать девушек и женщин». Касаясь тоски Сторицына по красоте, автор этой статьи пояснял, что речь идет «не о туманном и произвольном понятии», а о простом и конкретном — «о красивой и осмысленной жизни». «Бунтом против пошлости и растления» назвал пьесу В. Л. Львов-Рогачевский[330].
В этот же период на сцене появился Ф. К. Сологуб. Постановка Мейерхольдом «Победы смерти» в театре Комиссаржевской (1907) была главным образом победой режиссера. В критике много похвал. Ю. В. Соболев через десять лет вспомнил ее — «изощренную, острую, волнующую». Публика в большинстве своем приняла пьесу довольно холодно. Однако позже она шла и на некоторых других сценах. Крупным явлением стал спектакль театра Незлобина «Мелкий бес» (1910). Ставились «Ночные пляски», «Ванька-ключник и паж Жеан». Как значительный факт сезона воспринималась современниками постановка Мейерхольдом {169} в Александринском театре сологубовских «Заложников жизни» (1912). Впервые в казенном театре, с его давно устоявшейся жизнью, появилась пьеса одного из признанных лидеров новейшей литературы, отвергнутая Театрально-литературным комитетом и вопреки комитету поставленная «неистовым Роландом» режиссуры, в декорациях А. Я. Головина. Спектакль вызвал пристрастные и противоречивые оценки. И это тоже явилось основанием для признания значимости. «Среди тусклой скуки других будничных спектаклей» — событие, «о котором можно говорить, спорить». На премьере переполненный зал включал «весь литературно-театральный Петербург», представителей высших кругов, «модернистов» и «староверов». Вызывали автора, режиссера и актеров, наградив их цветами и венками, хотя в бурные рукоплескания врывались и пронзительные свистки. Рядовая, не премьерная публика выражала значительно меньше восторгов, однако спектакль прошел двадцать четыре раза в сезон 1912/13 года и восемь раз в следующем.
Разноголосые толки в печати продолжались больше двух месяцев. Пьесу приветствовали критики из модернистского лагеря: Ауслендер, Гиппиус, Е. А. Зноско-Боровский, С. Кречетов. «Некая свежесть чувствовалась в ней на сцене: пробивались вещи, которые нравились неизвестно почему, — писал Ярцев. — Если рассуждать, как много рассуждают об этой пьесе, то от нее мало что оставалось. Но если читать ее или смотреть, то нечто открывалось в ней и становилось для всех несомненным»[331]. В демократической критике отвергалась сама сологубовская идея противопоставления мечты и жизни, идеала и действительности, как отрицание возможности приблизиться к идеалу. Кроме того, рецензенты обращали внимание на пошлость основных положений: Катя временно выходит замуж за богатого, чтобы вернуться к любимому, когда он разбогатеет, а он пока пользуется услугами влюбленной в него Лилит. «Мещанский расчет или мещанская тупость», «типичная мещанская драма» «с типичной мещанской аморальностью», «бесконечно пошлы эти два юнца в своей необычайной практичности», — согласно писали Адрианов, Батюшков, Любошиц, Неведомский. «Уродливое смешение выспреннего и мещанского», — резюмировала Гуревич. Разговор о нравственном аспекте поведения героев преобладал во внесимволистской критике. «Как будто занимал Сологуба этот вопрос, как будто в драме он играет роль», — возражала Гиппиус.
Шли на «Заложников жизни» смотреть не только пьесу, но творчество режиссера и актеров. Однако права, вероятно, Ю. Л. Слонимская, заметив, что пьеса оказалась приемлемой для рядового зрителя, «готового сочувствовать близкой ему судьбе»: {170} Лилит, устраивающая земное благополучие своего избранника и уступающая место житейски «мудрой» Кате, воплощает мечту каждого обывателя, а Катя, из любви к Михаилу временно отдающаяся другому, близка «современной героине компромиссов».
Всеобъемлющий антибуржуазный пафос спектаклей предшествовавших лет переходил теперь в произведениях ряда драматургов в обличение обывательского быта, чаще захолустного. В числе таких пьес, особо отмеченных в печати и весьма благосклонно принятых публикой, «Царь природы» Чирикова (1909), «Торговый дом» И. Д. Сургучева (1913), «Сестры Кедровы» Н. А. Григорьева-Истомина (1915).
В «Царе природы» вставали сумерки жизни уездного интеллигента, когда-то одухотворенного, но под давлением условий глухой провинции опустившегося и лишь несерьезными выходками протестующего против затягивающего болота. В «Торговом доме», как заметила Бухарова, нечто от Островского, Достоевского и Ремизова. Алчность, торгашеские расчеты заполнили души старших братьев, владельцев торгового дома, младший восстает против «окружающей тьмы», но нет пути ему, и ничто не разрешается в драме. Среда и типы «Сестер Кедровых» напоминали «Мелкого беса» Сологуба, но по подражание отмечалось в ней, а, напротив, «аромат настоящей, подлинной жизни». Три сестры портнихи, чуждые мещанства, простые и общительные, «не вписывались» в жизнь провинциального городка, больно сталкивались с грязным отношением, с властью «звериного быта», где личиной интеллигента прикрывается мещанин, где жизнь поругана и унижена. Страшную пьесу написал Григорьев-Истомин, говорил Я. Львов (Розенштейн): «Страшную по своей полной безнадежности, по тому, как мощно заглушает песнь торжествующей пошлости песнь оплеванной и оскотиненной любви, по отсутствию веры в то, что когда-нибудь может быть иначе»[332].
Отразилась в репертуаре «проблема пола», занимавшая в этот период литературу и общественную мысль. Ей отдал дань Андреев, ей посвятили пьесы М. П. Арцыбашев и ряд других авторов. Стали популярными переводные пьесы на эту тему.
Тема взаимоотношений полов сама по себе не порождение реакции. В период общественного подъема «Русские ведомости» печатали письма студентов и гимназистов под специальной рубрикой «Половой вопрос» (1904). В московском Литературно-художественном кружке, клубе артистов, литераторов и других представителей верхов интеллигенции, под председательством его создателя А. И. Южина проводились собеседования на тему {171} о браке и половых отношениях. Но тогда эта тема была отодвинута другими, которые предстали более увлекательными и первостепенными. В 1906 году Н. Г. Шебуев объявил анкету об этом в своей «Газете Шебуева». Женщина-врач ответила: «Систематический разврат будет существовать до тех пор, пока будет царить буржуазно-капиталистический строй, а тем паче самодержавно-бюрократический. Наступит новая эра, народятся новые, сильные люди, и вся эта гниль сама собой отпадет»[333].
Еще раньше, в 1898 – 1899 годах, вопрос о браке и половой любви дебатировался в «Книжках Недели», журнале «Русский труд» и некоторых других изданиях. М. О. Меньшиков, издавший и отдельную книжку «О любви» (Спб., 1899), ратовал за любовь без чувственности, заявляя, что «идеал отношений мужчины и женщины — любовь братская», при таких браках не возникала бы потребность в разводах. По словам Горького, меньшиковская книжка жадно читалась «мелкой служебной интеллигенцией». И тогда же В. В. Розанов, напротив, развивал свое учение о священности полового акта и деторождения («чадозачатие есть главный трансцендентально-мистический акт»), идентичности души и пола, гении как «половом цветении души». Эротично почти все декадентство.
Но 1907 – 1910 годы стали временем разгула эротики в литературе. Сказалось разочарование и растерянность в социальной жизни. Способствовало и ослабление цензуры, ранее в этом плане суровой.
Наряду с упомянутой в первой главе санинщиной существовало некое «мистическое» направление «половой проблемы». Его представлял не только Розанов. Н. А. Бердяев печатал в «Перевале» статьи «Метафизика пола и любви» (главы из книги), направленные против «лицемерия, связанного с половым сладострастием»: «пора увидеть правду, святость и чистоту сладострастного слияния». Воспевал «святую плоть» Мережковский. И здесь сложное человеческое чувство, включающее духовность и социальность (продление рода), сводилось лишь к чувственным наслаждениям. «В строе современной души этика является эротикой и правее могла бы именоваться эротикой», — заявлял В. И. Иванов в статье «О любви дерзающей» («Факелы», кн. 2). Речь шла о любви исключительно к бедрам другого пола, а то и того же самого. В «Весах» оправдывались всяческие половые извращения. Противоестественным увлечениям посвящены повести Кузмина «Крылья» и супруги Иванова, Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, «Тридцать три урода». П. М. Пильский хвалил талант Кузмина и защищал тему.
{172} На отношении к В. В. Розанову и его эротомании прослеживается различие общественных интересов 1895 – 1907 и 1907 – 1917 годов. Книгу «В мире неясного и нерешенного» — гимн половому акту — Розанов издал дважды, в 1901 и 1904 годах, и ее заметили тогда только в очень узком кругу. А позже она стала столь популярной, что Чуковский в 1910 году счел нужным обратиться к автору с осуждающим открытым письмом. Измайлов в это же время дарил Розанову свою книгу «Литературный Олимп» (М., 1910) с надписью: «На добрую память от одного из искренних поклонников его таланта — с любовью и глубоким уважением». Сходна судьба сочинения О. Вейнингера «Пол и характер». Первое ее издание на русском языке прошло почти незамеченным. Второе (Спб., 1909) имело и шумный успех, вызвало споры на страницах большинства периодических изданий. Первый ее раздел — это диссертация о «мужских» и «женских» психологических чертах в каждом человеке, дальние — проявление все возрастающей ненависти к женщинам. Автор увидел в них всепоглощающую устремленность к половой сфере, антидуховность и антиинтеллектуальность. Аскетические наклонности Вейнингера порождены не одними принципиальными соображениями, также и женоненавистничество М. П. Арцыбашева — от личных неудач. Порожденному частным эпоха придала некое общее значение.
Женская эмансипация, которая исподволь одерживала победы, разочаровывала. Буржуазная женщина, освобожденная от требования быть только женой и матерью, но не причастная к какой-либо общественно-полезной деятельности, воспринявшая общие места радикализма и новейшего эстетизма, где смешивались Бальмонт, Арцыбашев, Ницше, танго и некоторые социальные идеи, усвоенные в светских разговорах, предстала далекой от идеала. Да и вообще оказывалось, что практически буржуа и буржуазному интеллигенту милее женщина не слишком эмансипированная. Даже на Вл. И. Немировича-Данченко, который сам делился с женой своими творческими и иными заботами, произвела тяжелое впечатление С. А. Толстая уже самим фактом присутствия при разговоре с ее мужем и вмешательством в него: «Мы, писатели той эпохи, были вообще немножечко мизогинами (женоненавистниками. — И. П.). В нас возбуждали досаду те интеллигентные женщины, которые пытались играть в наших жизнях большую роль, чем позволяло наше свободолюбие»[334].
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 54; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!