Основные метафорические архетипы
История поэзии знает и такие эпохи, в которые, напротив, ценились в первую очередь новаторская смелость и оригинальность, а традиционные поэтические средства воспринимались как «банальности» или «штампы». Но и в эти эпохи традиционные метафорические образы не исчезали, а подвергались значительной трансформации, делающей их обновленными до неузнаваемости. В.М. Жирмунский описал такую трансформацию на материале поэзии символистов, в частности, лирики Александра Блока: «Мы называем метафорой употребление слова в измененном значении (т.е., "в переносном смысле"), основанное на сходстве. Так, звезды напоминают жемчуг; отсюда метафоры - "жемчужные звезды”, звезды - "жемчужины неба". Небо напоминает голубой свод, купол или чашу; обычные метафоры литературного языка - "небесный свод", "небосвод", "небесный купол"; более редкая, специально поэтическая метафора - "небесная чаша". Оба метафорических ряда могут вступить в соединение; тогда звездное небо становится - "жемчужной чашей". Такое метафорическое иносказание обладает способностью к дальнейшему самостоятельному развитию, следуя внутреннему имманентному закону самого поэтического образа. Если небо – жемчужная чаша, то чаша может быть наполнена "лазурным вином"; поэт, охваченный перед ночным небом волнением мистического чувства, общаясь с таинственной жизнью природы, - "из жемчужной чаши пьет лазурное вино". Последовательно развиваясь, метафорическое иносказание развертывается в самостоятельную тему целого стихотворения; в таких метафорических темах, из простого иносказательного эпитета или глагола, употребленного в переносном смысле ("жемчужные звезды"), метафора становится как бы поэтической реальностью»[61].
|
|
|
Однако при всех множественных трансформациях традиционных метафорических значений, в европейской (в том числе и русской) поэтической культуре они группируются вокруг нескольких основных семантических архетипов, или кодов, сформировавшихся еще в фольклоре и литературе древности[62].
Первую группу семантических архетипов, уходящих корнями в мифопоэтические представления древних эпох, можно назвать «Природа и космос» (природный код). Сопоставления и отождествления человека с растениями, животными, светилами (солнце, луна, звезды), стихиями природы (ветер, огонь, вода, океан, море, река, погодные явления – дождь, снег, метель, гроза, и т.п.). На таких сопоставлениях основывается фольклорная образность (в Главе четвертой мы будем подробно говорить о них в связи с развитием темы в форме параллелизма), но они так или иначе использовались на всех этапах литературного развития поэтами всех литературных направлений.
|
|
|
К этой же группе относятся и так называемые «календарные» метафоры – сопоставления человеческой жизни или душевных состояний с чередованием времен суток или времен года. «Природная» метафорика неоднократно описывалась в работах по исторической поэтике, в исследованиях риторических «общих мест», или «топосов» в европейской культуре, в фольклористике[63].
Вторую группу метафорических архетипов можно объединить под названием «Социальное. Эпическое» (эпический или социальный код). Метафоры, входящие в эту группу, очевидно, представляют собой «свернутые» сюжетные ситуации, зародившиеся в эпосе: битва (война, бой, боец, солдат, меч, стрела, поле брани, гром, кровь, огонь, победа, лавры, поражение, трубы, полководцы и т.п.), странствие (дорога, путь, отъезд, возвращение, порог, ворота, вехи, путник, путешественник, «телега жизни», морское плавание, корабль, лодка и т.п.), пир (питье вина, чаша, бокалы, застолье, еда, огонь, хмель, похмелье и др.). К «социальным» метафорам могут быть отнесены и образы дома (кров, порог, стены, окно, строительство и т.д.) с многообразными модификациями (например, храм).
|
|
|
Третья группа метафорических архетипов– «Земледелие»: посев, пашня, произрастание, созревание, жатва, сбор урожая, рождение, смерть, - занимает переходное место между природными и социальными семантическими рядами. К этому комплексу образов можно отнести и природные «календарные» метафоры: времена года, времена суток (весна, лето, осень, зима, утро, заря, рассвет, восход, день, полдень, сумерки, вечер, закат, ночь, полночь, тьма и т.д.).
Столь же закономерно, при всем многообразии материала, можно выделить и типы обозначаемых объектов: человек, его внешность и душевные состояния (любовь, ненависть, радость, скорбь, тоска и т.п.), жизнь, смерть.
Проблема происхождения и значения «социальных» и «земледельческих» метафор была поставлена в работах О.М. Фрейденберг[64]. Описанию отдельных метафор этого ряда посвящен целый ряд работ о поэтике жанров, исторической семантике[65]. Однако целостного и систематического описания метафорических архетипов до сих пор не существует. Жизнь каждого из этих семантических рядов, их эволюция на разных этапах культурного развития, представляет собой важную проблему для исторической поэтики.
|
|
|
Приведем лишь один пример. Для элегической поэтики весьма характерно сопоставление уходящей жизни с осенью в природе, с падением листьев, увядшими цветами и т.п. С таким же уподоблением мы встречаемся в известном стихотворении С. Есенина:
Отговорила роща золотая
Березовым веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.
Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник –
Пройдет, зайдет и вновь оставит дом.
О всех ушедших грезит конопляник
С широким месяцем над голубым прудом.
Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветер вдаль.
Я полон дум о юности веселой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.
Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костер рябины красной,
Но никого не может он согреть.
Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадет трава.
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.
И если время, ветром разметая,
Сметет их все в один ненужный ком…
Скажите так… что роща золотая
Отговорила милым языком.
Стихотворение действительно использует привычный для элегии «природный» код, а также столь же традиционную метафору «жизнь – странствие». Однако, при всей традиционности таких уподоблений, стихотворение Есенина заметно отличается от элегии пушкинского времени. Как ни часты у Пушкина, Баратынского, Жуковского сравнения уходящей молодости с наступлением осени, но ни в одной из элегий начала XIX века мы не найдем упоминаний о березе, рябине, сирени («сиреневая цветь») или коноплянике. Поэтический мир этого времени видит «леса», «рощи», «деревья», но почти никогда не называет этих деревьев. Исключение составляют разве только дубы («дубравы»), ели и сосны. Видение поэта начала ХХ в. гораздо конкретнее и детальнее («рябиновые кисти»). Конечно, такое подробное «вещное» видение возникло не у одного Есенина, оно вызревало в течение всей второй половины XIX в. у таких разных и не похожих друг на друга поэтов, как Некрасов, Никитин, Фет и др. Именно это обновление «природного» кода делает возможным преодолеть привычные трафареты классического жанра элегии и дать ему новую жизнь.
Раздел третий
«Чужое слово» в поэтическом тексте
Речевые структуры текста
Анализируя прозаический текст, мы прежде всего выделяем в нем основные речевые структуры: авторское повествование, прямую речь персонажей, и, наконец, переходные формы между этими двумя основными структурами: косвенную и несобственно-прямую речь[66]. Различение этих структур очень важно для правильного понимания авторской позиции и, в конечном счете, смысла всего произведения. Особенно важно увидеть в авторском повествовании элементы несобственно-прямой речи и отделить ее от речи автора-повествователя, чтобы не происходило смешения точек зрения персонажа и рассказчика.
В поэтическом тексте, на первый взгляд, эта проблема не столь существенна: ведь основная форма лирической речи – монолог, прямая речь в стихах – явление сравнительно нечастое, обычно она встречается в жанрах переходных, близких к эпическим или драматическим – стихотворном диалоге, балладе, рассказе в стихах, поэме. Однако и в лирическом стихотворении обнаруживаются разнообразные формы включения в авторскую речевую структуру элементов «чужого слова» и с различными формами взаимодействия разных «языков» внутри текста.
Стихотворный диалог
Рассмотрим прежде всего сосуществование двух различных «языков» в наиболее эксплицированной форме – в жанре стихотворного диалога.
Обратимся к двум знаменитым диалогам А.С. Пушкина – «Разговор книгопродавца с поэтом» (1824) и «Поэт и толпа» (1828).. Противопоставляя поэта-романтика носителям прозаической, житейской точки зрения (Книгопродавец и Чернь), Пушкин одновременно создает своего рода «стилистические поединки» (термин Е.Г. Эткинда)[67]. В обоих стихотворениях представлены две стилистические системы – традиционная романтическая фразеология и непоэтическая, прозаическая лексика, строго отделенная от канонического поэтического языка.
Первые две реплики в «Разговоре книгопродавца с поэтом» резко противопоставляют прозаизмы одного персонажа и романтические поэтизмы другого.
Книгопродавец
Стишки для вас одна забава,
Немножко стоит вам присесть,
Уж разгласить успела слава
Везде приятнейшую весть:
Поэма, говорят, готова,
Плод новых умственных затей.
Итак, решите; жду я слова:
Назначьте сами цену ей.
Стишки любимца муз и граций
Мы вмиг рублями заменим
И в пук наличных ассигнаций
Листочки ваши обратим.
В первой реплике Книгопродавца обращает на себя внимание подчеркнуто фамильярное снижение слов, относящихся к теме «творчество»: «стишки», «забава», «немножко стоит вам присесть», «листочки». Единственный поэтический фразеологизм – «любимец муз и граций» - иронически снижен соседством со «стишками», «рублями», «пуком наличных ассигнаций», «ценой» и т.п.
Реплика Поэта, напротив, представляет собой абсолютно закрытую стилистическую систему, непроницаемую для прозаического слова. Приведем лишь начало первой реплики, выделив курсивом традиционные романтические фразеологизмы:
Поэт
Я был далеко:
Я время то воспоминал,
Когда, надеждами богатый,
Поэт беспечный, я писал
Из вдохновенья, не из платы,
Я видел вновь приюты скал
И темный кров уединенья,
Где я на пир воображенья,
Бывало, музу призывал.
Последующие реплики Книгопродавца обнаруживают значительную стилистическую гибкость. Убеждая Поэта в возможности совмещения творческой свободы и житейского практицизма, он насыщает свою речь традиционной романтической лексикой, усваивая тем самым фразеологическую точку зрения собеседника:
Но слава заменила вам
Мечтанья тайного отрады:
Вы разошлися по рукам,
Меж тем как пыльные громады
Лежалой прозы и стихов
Напрасно ждут к себе чтецов
И ветреной ее награды.
<…>
Лорд Байрон был того же мненья;
Жуковский то же говорил,
Но свет узнал и раскупил
Их сладкозвучные творенья.
И впрям завиден ваш удел:
Поэт казнит, поэт венчает;
Злодеев громом вечных стрел
В потомстве дальном поражает…
Однако реплики Поэта, за исключением последней, прозаической, остаются внутри собственной стилистической системы. Они представляют собой каталог романтических тем: отчуждение поэта от житейской суеты, природная гармония и любовь как источники вдохновения (первая реплика), одиночество и непонятость гения (вторая и последующие реплики):
Блажен, кто про себя таил
Души высокие созданья
И от людей, как от могил
Не ждал за чувство воздаянья!
Блажен, кто молча был поэт
И. терном славы не увитый,
Презренной чернию забытый,
Без имени покинул свет!
Одновременно реплики Поэта – это не только перебор романтических тем, но и устойчивые жанровые романтические комплексы: первая реплика выдержана в духе романтической идиллии, последующие – несомненные романтические элегии с их сетованием на бренность славы и любви, роковое отъединение поэта от «черни»:
Зачем поэту
Тревожить сердца тяжкий сон?
Бесплодно память мучит он.
И что ж? Какое дело свету?
Я всем чужой. Душа моя
Хранит ли образ незабвенный?
Любви блаженство знал ли я?
Тоскою ль долгой изнуренный,
Таил я слезы в тишине?
Где та была, которой очи,
Как небо, улыбались мне?
Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?
………………………………
И что ж? Докучный стон любви,
Слова покажутся мои
Безумца диким лепетаньем.
Там сердце их поймет одно,
И то с печальным содроганьем:
Судьбою так уж решено.
Ах, мысль о той души завялой
Могла бы юность оживить
И сны поэзии бывалой
Толпою снова возмутить!
Она одна бы разумела
Стихи неясные мои;
Одна бы в сердце пламенела
Лампадой чистою любви.
Увы, напрасные желанья!
Она отвергла заклинанья,
Мольбы, тоску души моей:
Земных восторгов излиянья,
Как божеству, не нужно ей.
Иными словами, лексически, стилистически, тематически и жанрово Поэт все время остается внутри традиционного поэтического языка и романтического мироощущения. Книгопродавец же постоянно вводит «вневременное» романтическое слово в прозаизированный контекст современной действительности. Контраст между репликами Книготорговца и Поэтасостоит не просто в противопоставлении прозаизированного и традиционного романтического стилей, как это может показаться на первый взгляд, но и в сопоставлении монологически закрытого стиля Поэта диалогизирующемуся на глазах стилю Книгопродавца.
За исключением первой реплики Книгопродавца, во всех последующих «чужое» поэтическое слово сосуществует с прозаизмами таким образом, что ни один из этих «языков» не развенчивает другой, а скорее раскрывает скрытый в нем второй план. Это особенно очевидно при сопоставлении одного и того же ключевого слова в репликах обоих участников диалога. Так, одно из важнейших тематических слов – слава – в первой реплике Книгопродавца синонимично «молве» (Уж разгласить успела слава / Везде приятнейшую весть), т.е. употреблено в явно сниженном значении.
Во второй реплике Книгопродавца в ответ на рассказ Поэта об одиноком романтическом вдохновении слово слава обозначает уже нечто иное: признание, читательскую популярность, успех у публики (Но слава заменила вам / Мечтанья тайного отрады: / Вы разошлися по рукам).
Ответная реплика Поэта подхватывает именно это значение «славы» и сразу же отвергает ее как ложную ценность (И, терном славы не увитый, / Презренной чернию забытый, / Без имени покинул свет). Знаменательно, что «чтецы» из реплики Книгопродавца (Меж тем как пыльные громады / Лежалой прозы и стихов / напрасно ждут к себе чтецов), попадая в речь Поэта, получают синонимические номинации презренная чернь, низкий невежда, глупец (Что слава? шепот ли чтеца? / Гоненье ль низкого невежды? / Иль восхищение глупца?).
В последней реплике Книгопродавца восклицание Поэта (Что слава?) получает новое переосмысление: вслед за Поэтом Книгопродавец готов признать славу ложной ценностью, но одновременно новое значение придается и той абсолютной ценности, которую Поэт противопоставляет славе («свобода»): В сей век железный / Без денег и свободы нет. / Что слава? – Яркая заплата / На ветхом рубище певца)[68].
Формула, предложенная Книгопродавцем (Не продается вдохновенье / Но можно рукопись продать), на ином уровне воплощена именно в «стилистическом поединке» участников диалога: позиция Книгопродавца такова, что поэт им воспринимается одновременно и в ипостаси творца, и в определенном социально-профессиональном статусе (в самой номинации «Поэт» действительно есть оба эти значения: «творец» и «профессиональный литератор»). Книгопродавец свободно и гибко переходит от одной его ипостаси к другой, не пытаясь изменить творческий мир поэта. Поэт же ощущает две стихии бытия – творчество и социальную практику – как два параллельных и неслиянных мира. Поэтому все его реплики, кроме последней, не затронуты чужими прозаизмами, и переход к миру житейской прозы совершается в нем не постепенно, как у Книгопродавца, а с помощью резкого стилистического слома. Он попросту отказывается от стихотворной речи, переходя на чистую прозу (Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся).
Совершенно иной тип «стилистического поединка», усвоения чужой речи – в диалоге Пушкина «Поэт и толпа». В отличие от Книгопродавца, Чернь стремится ввести прагматическое прозаическое начало непосредственно в творческую программу Поэта и именно потому вызывает его яростное сопротивление, по сути – решительный отказ от поисков взаимопонимания. Однако общий сюжет стихотворения – две реплики Черни, пытающейся навязать поэту «полезные» программы, и две реплики Поэта, декларирующие полное отчуждение от Черни, - находится в парадоксальном противоречии со стилистикой диалога. Рассмотрим лексику первой реплики Черни:
«Зачем так звучно он поет?
Напрасно ухо поражая,
К какой он цели нас ведет?
О чем бренчит? чему нас учит?
Зачем сердца волнует, мучит,
Как своенравный чародей?
Как ветер песнь его свободна,
Зато как ветер и бесплодна:
Какая польза нам от ней?»
В реплике Черни есть лишь одно разговорное слово – «бренчит» и одно – из явно непоэтической лексики – «польза». Вся остальная лексика из первой реплики Черни – либо нейтральная, либо традиционная поэтическая фразеология («Сердца волнует, мучит, как своенравный чародей», «как ветер, песнь его свободна» и т.д.). Между тем первая реплика Поэта, подхватывая «чужое» слово («Тебе бы пользы все», «Ты пользы, пользы в нем не зришь»), одновременно насыщается чужеродными прозаизмами («На вес / Кумир ты ценишь Бельведерский», «Печной горшок тебе дороже: / Ты пищу в нем себе варишь»).
Вторая реплика Черни вообще не содержит ни одного прозаизма. Даже вместо пользы употреблено гораздо более уместное в поэтической речи слово благо:
Нет, если ты небес избранник,
Свой дар, божественный посланник,
Во благо нам употребляй:
Сердца собратьев исправляй.
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы;
Гнездятся клубом в нас пороки:
Ты можешь, ближнего любя,
Давать нам смелые уроки,
А мы послушаем тебя.
И вновь ответная реплика Поэта гораздо интенсивнее включает в себя «непоэтические» слова (сметают, сор, метлу), особенно выразительно переплетающиеся с культовой лексикой (служенье, алтарь, жертвоприношенье, жрецы):
Во градах ваших с улиц шумных
Сметают сор – полезный труд! –
Но, позабыв свое служенье,
Алтарь и жертвоприношенье,
Жрецы ль у вас метлу берут?
Иными словами, посягательство Черни на «тайную свободу» Поэта, ее попытки проникнуть в пространство поэтического мира становятся неожиданно успешными. Несмотря на внешнее отталкивание Поэта от Черни, речь его на уровне стиля, более глубоком, чем словесные декларации, оказывается пронизанной чужеродными прозаическими элементами, и притом в гораздо большей степени, чем реплики Черни. Язык Поэта, т.е. его внутренний мир, безнадежно утрачивает замкнутость, равенство себе. В диалоге с Книгопродавцем Поэт мог сохранять творческую автономию. «Стилистический поединок» с Чернью грозит разрушить эту независимость изнутри, и по сути дела этот нежеланное для Поэта преобразование уже началось. Поэт не только подхватывает слова из «чужого» языка Черни, но и предвосхищает, гиперболизирует возможную прозаизацию собственной речи.
Дата добавления: 2019-09-13; просмотров: 584; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!