Чужое слово» в монологическом тексте
Эксплицированный стихотворный диалог, где стилистическая разноголосица соотносится с определенными персонажами, в лирике встречается не столь уж часто. Гораздо чаще в стихотворении нет другого субъекта речи, кроме автора. В большинстве случаев «чужое слово» в поэтическом тексте – это элемент иной стилистической системы, связанной с определенным поэтическим направлением. Обратимся еще раз к стихотворению В. Маяковского «Послушайте!».
В первых пяти строках этого стихотворения все существительные (звезды, плевочки, жемчужины) имеют единый денотат и являются контекстуальными синонимами, каждый из которых – не только знак определенного стиля речи (нейтральный, разговорный, поэтический), но и часть той или иной поэтической системы, более того – определенной картины мира.
Слово жемчужины соответствует традиционно-поэтической, романтической картине мира, в которой вполне возможен и нейтральный синоним – звезды. Слово плевочки переводит тему, имеющую традиционно высокое поэтическое осмысление (звезды), в предельно сниженный смысловой ряд. Такое нарочитое снижение традиционно высоких значений – один из излюбленных приемов футуристической поэтики[69]. В конфликтном столкновении двух точек зрения – начало развития лирического сюжета стихотворения.
В теоретическом плане проблема «чужого слова» в поэтическом тексте находится в стадии разработки[70]. До сих пор не существует систематического описания формальных, лингвистических показателей, указывающих на присутствие чужеродных элементов в тексте того или иного стихотворения, если оно представляет собой монологическое высказывание. Но все же можно указать на две наиболее наглядных формы существования «чужого слова» в поэтическом тексте:
|
|
|
1. Наличие в словаре стихотворения слов, относящихся к разнородным стилистическим пластам, далеким по своим функциональным признакам. Таково сочетание высокой поэтической лексики с конкретной бытовой или сниженной разговорной в рассмотренных примерах.
2. Наличие в тексте цитат – фрагментов «чужого текста».
Проще всего опознать в тексте точную цитату, выделенную кавычками или курсивом. Приведем в качестве примера стихотворение «Из детства» Д. Самойлова, в чьем творчестве цитата как поэтический прием занимает весьма заметное место:
Я – маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И папа поет мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег…»
Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке душу,
И слезы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.
|
|
|
Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я, маленький, глупый, больной
Третья и четвертая строки первой строфы – начало пушкинской «Песни о вещем Олеге». Помимо графической выделенности эти строки отмечены и стилистически: славянизмы (как ныне, сбирается, вещий) на фоне бытовой лексики (горло, ангина, папа). Цитата появляется в окружении прозаизмов как знак «большого мира», раздвигая рамки бытовой ситуации, которой начинается стихотворение, и подводя к грустному и немного ироническому (именно благодаря крайне далекой дистанции между ситуацией и выводом) обобщению, завершающему текст.
Особо следует выделить стихотворения, приближающиеся к форме центонов[71], т.е. целиком строящиеся на монтаже разнородных цитат.Еще совсем недавно такие стихи воспринимались лишь как литературная забава. Однако в современной поэзии, начиная с 1980-х гг., такие «монтажные» стихотворения получают все большее распространение. Приведем в качестве примера начало первого стихотворения из цикла Тимура Кибирова «Романсы Черемушкинского района»:
О доблести, о подвигах, о славе
КПСС на горестной земле,
|
|
|
о Лигачеве иль об Окуджаве,
о тополе, лепечущем во мгле.
О тополе в окне моем, о теле,
тепле твоем, о тополе в окне,
о том, что мы едва не с колыбели,
И в гроб сходя, и непонятно мне.
Текст начинается знаменитой строкой из стихотворения Блока, однако следующая строка заставляет переосмыслить слово «слава», включив его в советский лозунг («слава КПСС»), а вслед за лозунгом вновь появляется осколочная цитата из того же стихотворения Блока («на горестной земле»). В последних двух строках отрывка соединяются две осколочные цитаты – из «Думы» Лермонтова (ср.: «Богаты мы, едва не с колыбели, / Ошибками отцов и поздним их умом») и из «Евгения Онегина» (ср.: «старик Державин нас заметил / И в гроб сходя, благословил»).
Странный перечень того, о чем думает или говорит герой стихотворения, включает в себя и имена современников, объединенные разве только общей эпохой, и высокие понятия (доблесть, подвиги), и политический лозунг, и поэтические образы (о тополе, лепечущем во мгле), и ничем не связанные между собой предметы (тополь, тело, тепло и т.п.), и разнородные стихотворные цитаты (правда, две последние – из Лермонтова и Пушкина – как будто соединены общей темой «отцов и детей»). Создается ощущение, что перед нами – образ неготового, не иерархического, не подчиняющегося внешней логике, мира, который пока не поддается целостному осмыслению и разгадке (И непонятно мне).
|
|
|
Значительно труднее увидеть цитатный слой стихотворения, если текст-источник присутствует в нем в виде отдельных реалий, атрибутов, предикатов, имен собственных и т.п.
Рассмотрим словарь стихотворения О. Мандельштама «Когда на площадях и в тишине келейной…».
Когда на площадях и в тишине келейной
Мы сходим медленно с ума,
Холодного и чистого рейнвейна
Предложит нам жестокая зима.
В серебряном ведре нам предлагает стужа
Валгаллы белое вино,
И светлый образ северного мужа
Напоминает нам оно.
Но северные скальды грубы,
Не знают радостей игры,
И северным дружинам любы
Янтарь, пожары и пиры.
Им только снится воздух юга –
Чужого неба волшебство, -
И все-таки упрямая подруга
Откажется попробовать его.
В словаре стихотворения отчетливо выделяется несколько тематических полей:
северное, зимнее: зима, стужа, холодный, северный;
светлое - чистый, серебряное, белое, светлый, пожары;
скандинавское – рейнвейн, Валгалла, северный, муж, скальды, дружины, янтарь, пиры;
пир – рейнвейн, серебряное ведро, белое вино, радости, игра, пиры, попробовать;
огонь, юг – пожары, юг, чужое небо, волшебство.
Среди выделенных тематических полей по меньшей мере одно – скандинавское – сразу же указывает на чужой текст-источник: скандинавская мифология (Валгалла), возможно – образы музыкальных драм из тетралогии Р. Вагнера «Кольцо нибелунга», в которой также очень важен образ Валгаллы – царства мертвых, где вечно пируют погибшие герои. Именно этот образ соединяет скандинавские мотивы с тематическим полем «пир». Менее очевиден цитатный слой из другого текста-источника – монолога Вальсингама из «маленькой трагедии» А.С. Пушкина «Пир во время чумы», в котором устанавливается параллелизм образов “могущей зимы”, ведущей “свои косматые дружины”, и идущей на мир “царицы грозной, Чумы” (“Как от проказницы Зимы, / Запремся также от Чумы”). Несмотря на то, что в тексте стихотворения чума не называется, соседство образов зимы, пиров и северных дружин дают возможность сопоставить этот фрагмент с началом монолога Вальсингама:
Когда могущая Зима,
Как бодрый вождь, ведет сама
Свои косматые дружины
Своих морозов и снегов, —
Навстречу ей трещат камины,
И весел зимний жар пиров.
(А.С. Пушкин)
Когда на площадях и в тишине келейной,
Мы сходим медленно с ума,
Холодного и чистого рейнвейна
Предложит нам жестокая зима.
<...>
Но северные скальды грубы,
Не знают радостей игры,
И северным дружинам любы
Янтарь, пожары и пиры.
(О. Мандельштам)
Выделенные тексты-источники не просто отсылают к определенным культурным традициям, но и позволяют осмыслить логику соединения разнородных мотивов в стихотворении Мандельштама.
Стихотворение “Когда на площадях и в тесноте келейной...” начинается на первый взгляд с обычного для русской анакреонтики противопоставления зимней стужи и пирушки, заставляющей забыть о морозах ( “Когда на площадях и в тишине келейной / Мы сходим медленно с ума, / Холодного и чистого рейнвейна / Предложит нам жестокая зима”). Но необычно уже то, что вино, которое в традиционном развитии поэтической темы побеждает зимнюю стужу, у Мандельштама предлагает сама зима, стужа (“В серебряном ведре нам предлагает стужа / Валгаллы белое вино”). Необычным выглядит и отказ героини от вина в финале стихотворения (“И все-таки упрямая подруга / Откажется попробовать его”). Вино в этом стихотворении — это вино из царства мертвых, вино Валгаллы, смертная чаша, а значит перед нами не обычная дружеская пирушка, не уход от зимы, а переход в ее мир. Герои стихотворения оказываются в мире, где смерть (чума) становится не финалом, завершившим “праздник жизни”, а повседневным состоянием. Действие стихотворения разворачивается не просто на границе между миром живых и миром мертвых, а в атмосфере почти утраченной границы между мирами, когда мир смерти и мир жизни едва ли не меняются местами.
Функции «чужого слова» в лирическом стихотворении, как мы видели, весьма многообразны. Наиболее типично использование стилистически чужеродных элементов как средства полемики (ср. «стилистические поединки» в диалогах Пушкина и сопоставление слов из разных стилистических систем в стихотворении Маяковского «Послушайте!»). Особенно ощутима полемическая функция в пародийных жанрах. Приведем в качестве примера отмеченный еще К.И. Чуковским[72] отрывок из шуточного стихотворения М. Исаковского «В позабытой стороне…».
В позабытой стороне,
В Заболотской волости,
Ой, понравилась ты мне
Целиком и полностью.
Как пришло – не знаю сам –
Это увлечение.
Мы гуляли по лесам
Местного значения
В словаре этого текста отчетливо выделяется лексика и фразеология делового, канцелярского стиля (волость, целиком и полностью, местного значения), сочетающаяся с элементами фольклора (в позабытой стороне, ой, понравилась ты мне). Комический эффект создается как сочетанием обычно не сочетаемых стилей, так и резким несоответствием лексики стихотворения его содержанию.
Однако «чужое слово» в поэтическом тексте может не противопоставлять, а, напротив, сопрягать, соединять разнородные стилистические пласты. Рассмотрим отрывок из стихотворения Н. Заболоцкого «Читайте, деревья, стихи Гезиода…»:
Читайте, деревья, стихи Гезиода,
Дивись Оссиановым гимнам, рябина,
Не меч ты поднимешь сегодня, природа,
Но школьный звонок под щитом Кухулина.
Еще заливаются ветры, как барды,
Еще не смолкают березы Морвена,
Но зайцы и птицы садятся за парты
И к зверю девятая сходит Камена.
Березы, вы школьницы! Полно калякать,
Довольно скакать, задирая подолы!
Вы слышите, как через бурю и слякоть
Ревут водопады, спрягая глаголы.
В тексте прежде всего выделяется группа собственных имен (Гезиод, Оссиан, Кухулин, Морвен, Камена), отсылающих к определенным культурным традициям и – шире – к миру человеческой культуры в целом. К этим словам примыкает и традиционно-поэтическая лексика (гимны, меч, бард, щит). Конкретная лексика, называющая природные явления (деревья, рябина, ветры, березы, зайцы, птицы, буря, слякоть, водопады), составляет второй стилистический пласт; «школьная лексика» (школьный звонок, парты, школьницы, спрягая глаголы) – третий, и, наконец, сниженная разговорная лексика (полно калякать, скакать, задирая подолы) – четвертый.
Чужеродность указанных стилистических пластов достаточно ощутима: все они соотносятся именно как разные типы «чужого слова», отсюда и шутливый тон стихотворения. И все-таки в тексте очевидна иная тенденция – к объединению чужеродных пластов в новое стилевое целое. Так на стилистическом уровне находит свое выражение мысль поэта о будущем – ожидаемом единстве человеческой культуры и стихийной природы, о «воспитательном» воздействии человеческого разума на «непросветленную» природу.
------------------
Приведенные примеры отнюдь не исчерпывают всех возможных случаев функционирования «чужого слова» в поэтическом тексте. Работа над этим аспектом словаря лирического стихотворения выходит за пределы одного текста, требует активного привлечения экстралингвистических факторов: фразеологии определенной поэтической системы, фактов истории языка художественной литературы, текстов-источников и т.п. Именно на данном этапе анализа поэтического текста особенно ощутимой становится семантическая осложненность каждого слова, и лишь осознав ее, читатель приближается к адекватному пониманию смысла лирического стихотворения.
Литература
Белый Андрей. Поэзия слова. – Пг.: Эпоха, 1922.
Бройтман С.Н. Русская лирика XIX – начала XX века в свете исторической поэтики: Субъектно-образная структура. М., 1997.
Гаспаров М.Л. К анализу композиции лирического стихотворения // Целостность художественного произведения и проблемы его анализа в школьном и вузовском изучении литературы. Донецк. 1977. С. 160-161
Гаспаров М.Л. «Когда волнуется желтеющая нива…»: Лермонтов и Ламартин; Фет безглагольный: (композиция пространства, чувства и слова) // Гаспаров М.Л. Избранные статьи. – М., 1995.
Григорьева А.Д. Иванова Н.Н. Поэтическая фразеология Пушкина. – М., 1969.
Жирмунский В.М. Поэзия Александра Блока. – СПб., 1922.
Кожевникова Н.А. Словоупотребление в русской поэзии начала ХХ века. – М., 1986.
Кожевникова Н.А., Петрова З.Ю., Бакина М.А., Виноградова В.Н., Фатеева Н.А. Очерки истории языка русской поэзии ХХ века: Образные средства поэтического языка и их трансформация. – М., 1995.
Левин Ю.И. О. Мандельштам. Разбор шести стихотворений // Левин Ю.И. Избранные труды. Поэтика. Семиотика. – М., 1998
Левин Ю.И. О некоторых чертах плана содержания в поэтических текстах // Структурная типология языков. М., 1966
Левин Ю.И. О частотном словаре языка поэта // Russian Literature. 1972. № 2
Павлович Н.В. Язык образов: Парадигмы образов в русском поэтическом языке. – М., 1995.
Эткинд Е.Г. Слово и контекст // Эткинд Е.Г. Материя стиха. – СПб., 1998.
Глава третья
Дата добавления: 2019-09-13; просмотров: 405; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!