Основные даты эизни и творчества 21 страница
"Благородные слова Тагора, — комментирует Рол-лан, — это одни из самых прекрасных слов, когда-либо обращенных к народу, они как поэма солнечного света, они парят выше всех человеческих междоусобиц. И единственное замечание, которое можно сделать, это то, что они летят слишком высоко. Тагор прав с точки зрения вечности. Поэт-птица, жаворонок величиною с орла, как Гейне назвал гения нашей музыки, сидит и поет на руинах времени. Он живет в вечности. Но нужды настоящего слишком властны". Ганди ответил на вызов поэта в резкой статье, опубликованной в его газете "Янг Индиа", выходившей на английском языке. Он приветствовал поэта как "великого стража", чьи предостережения против нравственной опасности должны приниматься с уважением; но, продолжает Ганди, его опасения не подтверждаются. По сути, он упрекает поэта за то, что тот играет на скрипке, когда в доме пожар. Вот слова Махатмы:
"Когда все вокруг меня гибнет от голода, единственным занятием, допустимым для меня, остается — накормить голодных. Индия — это дом, охваченный огнем.
Поэт живет ради завтрашнего дня и хотел бы, чтобы и мы поступали так же. Он представляет нашим восхищенным глазам прекрасную картину утренних птиц, парящих в небесах, распевая хвалебные гимны бытию. Но у этих птиц есть ежедневная пища, и парят они на отдохнувших крылах, в их жилах течет свежая кровь. Но мне приходилось видеть птиц, неспособных от недостатка сил даже пошевелить крыльями. Под индийским небом человек встает более слабым, чем ложился. Для миллионов это вечное бдение или вечная мука. Я понял, что невозможно успокаивать страждущих песней Кабира…[93]
|
|
|
Дайте им работу, чтобы они могли есть! "А если у меня нет нужды работать ради пищи, почему я должен прясть?" — могут задать вопрос. Потому, что я ем то, что мне не принадлежит. Я живу, грабя моих соотечественников. Проследите источник каждой монеты в вашем кармане, и вы поймете правду моих слов. Каждый должен прясть. Пусть Тагор прядет, как и другие. Пусть он сожжет свои иностранные одежды; это обязанность, долг каждого. Бог позаботится о завтрашнем дне".
"Мрачные и трагические слова! — комментирует Ромен Роллан. — В них мы видим нищету мира, восстающего перед мечтой о красоте и взывающего: "Попробуй отрицать мою нужду!" Кто не сочувствует страстному чувству Ганди, кто не разделяет его? И тем не менее в этом ответе, столь гордом и столь резком, есть все же нечто, что оправдывает опасения Тагора: на поэта как на человека налагается обет, и он обязан повиноваться беспрекословно дисциплине общего дела. Повинуйся без колебаний закону свадеши, первая заповедь которого есть: пряди!"
|
|
|
Вскоре после того, как были написаны эти слова, Роллан писал Тагору: "Я только что закончил небольшое эссе о Махатме Ганди, основанное на томе его статей, печатавшихся в журнале "Янг Индиа". Я публикую его в журнале "Юроп", а также в некоторых немецких и русских журналах… Я хотел постичь Ганди как человека и понять его великое сердце, горящее любовью и благоговением. В одной из глав моего эссе я осмелился, основываясь на ваших замечательных выступлениях в печати, напомнить позицию, которую вы заняли по отношению к Ганди, и благородный спор идей, разгоревшийся между вами. В нем столкнулись высочайшие человеческие идеалы. Он подобен конфликту между учениями святого Павла и Платона. Но, поскольку он возник в Индии, его горизонты расширились. Они охватывают всю землю, и все человечество присоединяется к этому величественному диспуту. В заключение я показал общую для вас идею, сколь прекрасно самопожертвование ради любви к ближнему (даже если эта любовь выступает под маской необходимости). Вам, быть может, доставит удовольствие узнать, что ваши мысли наиболее близки моим воззрениям на мир, и что душа Индии, как она выражена в вашем светлом духе и в пылком сердце Ганди, для меня становится большой родиной, где члены мои свободно расправляются от уз фанатичной Европы, болезненно их стягивавших".
|
|
|
Не желая продолжать ненужный и бесполезный спор с человеком, чью деятельность он глубоко уважал, чье появление на общественной сцене он когда-то предсказал, Тагор смолчал и удалился в свое излюбленное убежище в Шантиникетоне. Разве он не предостерегал себя ранее? "Если ты не можешь идти в ногу с соотечественниками в величайший момент в истории, остерегайся говорить, что они заблуждаются, а ты прав! Но оставь свое место в их рядах и удались в свой поэтический уголок и будь готов встретить насмешку и общественную немилость", и он удалился — не дуться на окружающих, а петь для них. Во тьме поражения он видел улыбку и слышал голос: "Твое место с детьми, играющими на песчаных берегах всего мира, и там я с тобой".
А результатом стала книга прелестных детских стихов, которые он опубликовал в 1922 году под названием "Шишу Бхоланат" ("Малыш Бхоланат").[94] Это лирические интерпретации детского сознания, напоминающие стихи, написанные им двадцать лет назад, опубликованные под названием "Полумесяц". В письме к племяннице Индире Деби он объяснял: "Я написал эти стихи, чтобы дать передышку моему мозгу, который охвачен делами взрослых. Я хотел выразить в них то, что в последнее время постоянно приходило мне на ум. Смысл моей жизни обобщен в предисловии, где сказано, что я был рожден как ребенок, для которого весь мир — площадка для игр. Когда с годами нас все более затягивает лихорадящее чувство ответственности, мы приобретаем склонность смотреть сверху вниз на игру и гордимся, противопоставляя работу игре. Мы забываем, что таким образом мы оскорбляем Создателя вселенной, который живет без тяжелого труда и который есть верховное блаженство, потому что он свободен от всех обязательств".
|
|
|
Но передышка оказалась краткой. Шантиникетон ждал его внимания. 26 сентября, после пятилетнего отсутствия, в Шантиникетон вернулся Пирсон. С ним приехал Леонард Элмхерст, молодой англичанин, которого Тагор встречал в Нью-Йорке. Он принял приглашение Тагора организовать Центр сельскохозяйственной реконструкции в Шриникетоне. Он привез соответствующие фонды для этой цели, полученные благодаря великодушию Дороти Стрейт. Через нее Америка наконец-то щедро откликнулась на призыв Тагора. Вскоре приехал французский ученый Сильвэн Леви, первый профессор, приглашенный для чтения курса лекций в Вишвабхарати.
23 декабря 1921 года состоялось официальное открытие Вишвабхарати. Тагор принес в дар университету авторское право на доходы со всех своих книг на бенгальском языке.
Среди всех этих событий Тагор продолжал размышлять о политических явлениях в стране, пока подсознательное биение мысли не нашло своего выражения в символической пьесе, которую он написал в начале января 1922 года. Пьеса, которая в известном смысле представляет собой благородную дань уважения личности Ганди и его кампании ненасилия, названа "Муктодхара" ("Освобожденный поток").
Автор вновь вводит в этой пьесе замечательный тип аскета Джоноджоя, прототипа Махатмы Ганди, который впервые появился в его драме "Искупление", увидевшей свет в 1909 году. В обеих пьесах Джоноджой призывает подчиненный народ бесстрашно сопротивляться несправедливым требованиям правителя, не прибегая к насилию. "Как только вы поднимете голову и скажете: "это не больно", — корни насилия будут отсечены… Ничто не может задеть ваше истинное мужество, ибо это пламя сильнее огня. Лишь животное, которое есть только плоть, чувствует удары и скулит". Пожалуй, ни одна другая пьеса Тагора не выражает его политические убеждения с такой, прямотой и силой. С формальной стороны драма не перегружена второстепенными лицами или посторонними происшествиями, хотя в ней дана широкая панорама жизни, ибо истинная сцена, по Тагору, это весь мир. На мрачном фоне возвышающейся угрозы, символизируемой Машиной, с дьявольским мастерством созданной руками людей, идут и идут процессии мужчин и женщин, тиранов и доносчиков, идеалистов и глупцов, мятежников и их раболепных приспешников, и многочисленная безликая толпа народа, с ее причудливым юмором и простой мудростью. Именно эти прохожие и зрители, а не главные герои действуют на сцене большую часть времени.
Эта замечательная пьеса так и не была поставлена. Автор читал ее группе друзей в Калькутте в январе 1922 года и позже готовился к ее постановке, но прежде чем пьеса увидела сцену, в марте пришло известие об аресте Махатмы Ганди. Он был приговорен к строгому тюремному заключению на шесть лет. Постановка пьесы была приостановлена и никогда не возобновлялась.
Мир новый и старый
Мечта Тагора сделать Шантиникетон местом, куда будут стекаться родственные души из разных частей света, воплощалась в жизнь. Задуманный как отшельнический приют, он постепенно становился похожим на разноязыкий улей. Кроме трех замечательных английских ученых: Эндрюса, Пирсона и Элмхерста, здесь обосновался француз Сильвэн Леви с женой. Вслед за ним прибыл не менее известный востоковед Мориц Винтерниц из Германского университета в Праге, затем профессор Винценц Лесны из Карлова университета. Трудно, однако, сказать, чего больше производил этот разномастный улей — меда или жужжания. Но как бы то ни было, в Шантиникетоне царила атмосфера энтузиазма; Тагор очень тонко чувствовал этот дух и придавал ему большое значение. Деятельность собравшихся здесь ученых во многом была новаторской, плодами ее предстояло воспользоваться не только Вишвабхарати, но и другим университетам.
Этого оказалось достаточно для поэта, чтобы вообразить, будто весь мир становится единым целым, и теперь Тагору предстояло лишь больше ездить по свету, чтобы окончательно утвердить свой идеал в сердцах людей. Трудно представить себе более грандиозную иллюзию, чем сознание того, что ты залечиваешь раны всего мира, и Тагор оказался не первым и не последним из великих людей, кто не устоял перед ее магической притягательностью. К тому же нет никакого сомнения в том, что и его родная страна, и остальной мир очень многое приобрели от его миссионерского рвения, и этого нельзя недооценивать. Тагор был одним из самых искренних борцов за взаимопонимание между народами и гуманизм; он пытался добиться в моральном плане того, чего в политическом добивались Лига Наций и сменившая ее Организация Объединенных Наций. Он рисковал сделаться непопулярным у себя на родине и терпел за свою веру в единый мир насмешки и оскорбления задолго до того, как эта вера стал модной по всей Земле.
Он жертвовал гораздо большим — рисковал остановиться в своем творческом и духовном развитии. Никогда ему уже не пережить состояния беззаветной и всепоглощающей преданности своей Музе, любовного и внимательного наблюдения за, казалось бы, обыденными явлениями жизни и природы, безыскусной скромности тростника, ожидающего, "когда он наполнится музыкой". Поэт сдавал позиции перед пророком, певец перед проповедником. "Бесконечная сила, заключенная в песне", распылялась в бесконечных проповедях, произнесенных по всему миру. Иногда задают вопрос: а если бы Тагор провел последние годы своей жизни, как и начало ее, в уединении, если бы он не получил Нобелевской премии, если бы он не основал Вишвабхарати, то, быть может, он стал бы еще более великим поэтом и более великим человеком (понимая величие как духовную и интеллектуальную цельность)?.. Однако "если" — бессмысленное слово. Как гласит одна мудрая французская пословица: "с помощью "если" можно Париж запихнуть в бутылку".
Однако считать, что Тагор перестал творить, тоже неверно. До последнего дня своего он не прекращал писать, перед ним постоянно открывались все новые, неизведанные высоты творчества. Даже в самые "непроизводительные" периоды своей жизни он создавал столько, что иному хватило бы, чтобы прослыть знаменитым писателем. Правда, трудно не признать, что в его последних творениях чего-то не хватает, чего-то такого, что достигается лишь всепоглощающей преданностью искусству, бесконечной жаждой совершенства, хотя это что-то и трудно определить и выразить словами. Постоянные разъезды, публичные выступления, бесконечная борьба в защиту новых взглядов, кампании по сбору средств для Вишвабхарати — все это занятия, отнюдь не способствовавшие созерцательному или творческому настроению. Он не имел больше возможности уделять должное внимание детям, зато продолжал писать для них песни и пьесы, организовывал музыкально-танцевальные праздники. Он написал несколько прекрасных пьес, его праздники-фестивали прочно вошли в культурное наследие нации (можно только удивляться, как много смог сделать один человек для своего народа). Однако качество неизбежно страдало. Он писал для аудитории, слишком горячо воспринимавшей все, что выходило из-под его пера. Постепенно его окружила свита почитателей, многие из которых мало чем отличались от придворных льстецов и подхалимов. Они стали прочной стеной, отделившей Тагора от реального мира. Такой опасности вынуждены противостоять знаменитости во всех странах, однако нигде она не становится столь фатальной, как в Индии, традиционно славящейся неистовством обожателей. Развенчивающие идолов сами становятся идолами. Даже Ганди, который был так беспощаден к себе и не терпел малейшего проявления неестественности в своей личной жизни, не смог полностью избежать действия коварного яда прилипших к нему паразитов.
Искренний друг поэта Ротенстайн чувствовал эту опасность и с грустью писал в дневнике: "Ни с кем мне не бывало так приятно общаться, как с Тагором: однако среди его учеников я чувствую себя неловко; легковесный идеализм похож на сезаннизм или уистлеризм[95] — нет, подальше от этих складно говорящих людей, подальше от тех, у кого на лбу написано льстивое духовное ханжество! Эти специалисты по идеализму вызывают во мне такое же чувство неловкости, какое бывает у меня среди всех, кто не исповедует, а проповедует. Я всегда восхищаюсь терпением Тагора по отношению к этим людям, которые своей лестью разлагают его творческую цельность, как это произошло с Роденом. Дега, Фантен, Моне и Ренуар закрывали двери своего дома перед такими полулюдьми, паразитами и резонерами. Я могу себе представить дом Толстого, зараженный ими, и отчаяние его жены".
Не все, однако, понимали ситуацию так, как Ротенстайн. Многие — и среди них люди искусства, интуиция которых могла бы быть более верной, — неправильно понимали Тагора, ошибочно принимая внешнее проявление за самого человека. Типичной в этом смысле была оценка Джекоба Эпстайна,[96] сохранившаяся в его воспоминаниях.
"Я тот, кто живет среди самых бедных, среди одиноких, среди заблудших". Эта цитата из "Гитанджали" странно противоречила всему виду моего собеседника, чей благородный, властный облик вызывал у его последователей благоговейный трепет и робкую покорность.
Он позировал в молчании, и я работал в полную силу. Однажды к нему пришли две американки, и я хорошо помню, как они выходили от него — спиной вперед, вскинув руки в знак божественного почитания. Обычно по окончании сеанса два или три ученика, ожидавших в коридоре, отвозили его обратно в гостиницу. Он не носил с собой денег, и его сопровождали почти как святого…
У Тагора были отстраненные, полные достоинства и холодности манеры, и если ему требовалось что-нибудь, он бросал своим ученикам лишь одно слово.
Кто-то заметил, что его бюст, выполненный мной, опирается на бороду; это была неосознанная дань символизму".[97]
В этот период Тагор проводил столько же времени за пределами Шантиникетона, сколько и в его стенах. Сценой для него стал весь мир, а Шантиникетон служил идеальным репетиционным залом. Интернациональный Дух школы и университета был подчеркнут студентами и преподавателями во время празднования трехсотлетия Мольера в феврале 1922 года. В июле Тагор председательствовал на праздновании столетия со дня рождения Шелли в Калькутте. В августе и сентябре на калькуттской сцене состоялись премьеры его новых музыкальных драм: "Праздник дождя" и "Праздник осени". Эти сочинения, представляющие собой своеобразный сплав поэзии, драмы, музыки и танца, созданы для народных праздников, посвященных временам года, и наполнены свежестью чистого воздуха и безыскусной радостью жизни. Их композиция не укладывается ни в одну из известных схем, в них привольно сосуществуют народная и классическая традиции, философия и легкомыслие, религиозный мистицизм и злободневный комментарий к текущим событиям.
В сентябре 1922 года Тагор предпринял большое путешествие по западной и южной Индии. Он посетил Бомбей, Пуну, Мадрас и целый ряд крупных городов на юге, побывал даже на Цейлоне. Повсюду его встречали шумно и празднично, огромные толпы людей собирались на его публичные выступления. На обратном пути он вновь посетил ашрам Ганди на реке Сабармати в Ахмадабаде. Махатма находился в это время в тюрьме, и Тагор в своем обращении к студентам и обитателям ашрама подробно остановился на "истинном значении самопожертвования Ганди". Это его скромное, неброское выступление преисполнено чувства глубокого уважения к личности Махатмы. Проведя два месяца в Шантиникетоне, он вновь предпринял путешествие, на этот раз по северной и западной Индии. На западе он посетил Карачи и Порбан-дар, родину Ганди в Катьяваре. Вернувшись в Шантиникетон в апреле, он вскоре опять уезжает оттуда в Шиллонг, чтобы провести лето в этом уютном горном местечке в Асаме. Для творчества ему был нужен только покой, и, приехав в Шиллонг, он начал писать замечательную пьесу, названную им "Рокто-Короби", позднее переведенную на английский язык и опубликованную под названием "Красные олеандры" в 1925 году.
В этой пьесе, как и в предшествующей ей "Муктодхара", выражена всевозрастающая тревога за судьбы современной цивилизации. Если в более ранней пьесе речь идет о чудовищном использовании для колониальной эксплуатации достижений техники, выраженных символическим образом Машины, то последняя пьеса воспевает свободный жизненный дух в борьбе против еще более страшной Машины высоко организованного и механизированного общества, которое превращает людей в роботов. Тема этой пьесы — извечная борьба между личностью и государством, между свободолюбивыми порывами и силами принуждения, между всесторонне развитым умом и холодной расчетливостью, достигшей зловещих пропорций с развитием "научной техники". Стиль пьесы характерный тагоровский, полуреалистический, полуаллегорический.
Пьеса, начатая в Шиллонге, была закончена во время поездки Тагора по западной Индии осенью 1923 года. Элмхерст, сопровождавший его в этой поездке, вспоминал: "Во время путешествия он каждый день проводил все свои свободные часы за чтением или обдумыванием новой пьесы, которую тогда писал. Когда мы приехали в княжество Лимбди, он начал с грустью жаловаться на то, что дошел уже до последней сцены последнего акта своей новой пьесы и что, проведя столько времени в близости с героями своего сочинения, он не может примириться с мыслью об окончании пьесы и о прощании с ее персонажами".
Сам Тагор так говорил об идее своей пьесы: "Нондини (героиня пьесы) — дыхание жизни, дух радости жизни. Вместе с Ронджоном, духом радости труда, они воплощают дух любви. Любовь в согласии, согласие в любви — вот гармония, перед которой эгоистическая алчность рассыпается в прах, как от волшебства".
Труднее всего при создании портрета Тагора — показать его как художника. Он обычно отвергал всякую мысль о сознательном постижении природы, творчества, того бурлящего родника энергии, который в течение всей его жизни изливался в виде стихов, музыки, песен, драм или картин. Поэт знал, что сопротивляться этой силе невозможно, невозможно препятствовать источнику свободно клокотать, иначе это приведет к роковым изменениям в самом его существе. Когда на него снисходило вдохновение, он не терпел никаких помех. Я сам наблюдал, как он, напевая что-то про себя в ванной, вдруг звал своего Вономали, "брильянт среди слуг", и говорил: "Пойди сейчас же за Дину Бабу[98] и скажи, чтоб стоял у дверей моей ванной и был готов записывать слова и мелодию новой песни".
Дата добавления: 2018-10-27; просмотров: 168; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!