Перифразы-экспрессемы - результат использования ЛФ.
Одним из распространенных приемов ЯИ в языке современных газет является создание перифразы-экспрессемы путем апелляции к ЛФ - знанию стилистической принадлежности и коннотативной окраски слов, когда скриптом выступает осознание преднамеренного использования в газетном тексте семантически, стилистически или коннотативно маркированного "семантически емкого компонента" в несвойственном ему окружении. По характеру маркированности этот компонент не является принадлежностью публицистического стиля, а поэтому оценивается читающим как семантически, стилистически или коннотативно инородное включение в газетный текст. В этом случае ЯИ заключается в использовании приема "стилевого контраста" [Горелов, Седов, 1997, 145] пишущим с целью привлечения внимания читающего:
Дума - не воровской сходняк (КП); За Новый год в Новом Орлеане все будут пить на халяву (КП); Ясно же, что Б.Н. сбросил отлуп на пейджер Билла, а то по-русски ни бум-бум (КП); Отчего девчонки так балдеют? (КП); От слов Михалкова "слегка обалдели" в Белом доме (КП); В СССР секса не было, зато в России - навалом (АИФ); Фраза типа "пошли вы все на фиг, если я вам не нравлюсь" звучит круто, кто бы ее не произносил (АИФ); Напишите нам, на чем и как вы прокололись,пытались ли качать права и чем это для вас кончилось (КП); Всех лупят - премьер крепчает (АИФ); Новогодние приколы (АИФ); Ельцин клеился к лыжнице, Задорнов закадрил училку (Экспресс-газета); Клевый Пятница выбирает питомца (КП); У доллара едет "крыша"? (АИФ); В Батайске нет воровской "крыши" (АИФ-на-Дону); В Москве существует фирма, которая готовит "отмазки" для неверных супругов (КП).
|
|
|
В приведенных примерах узнаем проблему выбора слова, за решением которой может стоять не только цель привлечения внимания читающего, но и выражение авторского отношения к предмету речи. Ср. примеры:
У пассажиров к концу поездки перед глазами все плыло, как у Ассоль после пристальной десятилетней слежки за линией горизонта (АИФ); Впрочем, главное усатые туркофобы получили: кайф от составления ультиматума (о запорожцах, пишущих письмо турецкому султану - Л.Л.) (КП); Стремясь реабилитироваться, хлопцы из МВД засучивают рукава и проводят ряд громких операций (АИФ); Наверное, пресс-служба состряпала ответ, который соответствовал взглядам шефа не в полной мере (АИФ).
Употребление слова в языке газеты, противоречащее его семантической, стилистической и коннотативной маркированности, отступление от норм лексической и синтаксической сочетаемости приводит к языковой игре, заключающейся в сознательном нарушении языковой нормы, "отступления от стереотипов".
|
|
|
ЯИ: обращение к прецедентным текстам - апелляция к литературным и культурологическим знаниям.
Перифраза-экспрессема - результат использования культурологических и филологических фреймов (КФ и ФФ).
Распространение в языке газет текстовых реминисценций, являющихся следствием использования прецедентных текстов, объясняется той "спецификой газетного содержания", в соответствии с которой "достаточно не скрупулезно обозначать расчлененные предметы и понятия, но лишь намекать на них, называть целые сферы, явления и акции" [Костомаров, 1971, 149]. "Намекать на целые сферы, явления и акции" путем обращения к известным читателям, то есть прецедентным, текстам - один из излюбленных приемов ЯИ в создании газетных заголовков, подзаголовков, названий рубрик и др.:
Молилась ли ты на ночь, Дездемона? (КП); "Я не люблю, когда стреляют в спину ..." (АИФ); А я играю на гармошке (КП); Наша служба и опасна, и трудна (КП); А ты - не летчик (АИФ); Что в имени тебе моем? (КП); "Что в имени тебе моем?" (Таганрогский курьер); Взять и поделить (АИФ); Мы их душили-душили (КП).
Использование текстовых реминисценций [о текстовых реминисценциях, например, в названиях телевизионных передач см.: Бертякова, 1999, 101-106] основано на апелляции к культурологическим, в основном филологическим, знаниям, или фреймам. Под культурологическими фреймами (КФ) понимаются знания отдельных феноменов культуры. Создание экспрессем является следствием включения КФ в тот или иной скрипт.
|
|
|
Разновидностью культурологических знаний являются филологические ("литературные") знания - филологические фреймы (ФФ). Филологические фреймы - это знания прецедентных текстов, послуживших созданию текстовых реминисценций [Супрун, 1995, 17-29; Горелов, Седов, 1997, 139-150]. Текстовые реминисценции могут быть типизированы в зависимости от видов культурологических и филологических знаний, обусловливающих механизм порождения и понимания перифразы-экспрессемы. Экспрессемы, представляющие собой результат включения в речь прецедентных текстов, могут далее изучаться с точки зрения выявления источников текстовых реминисценций [Супрун, 1995; Фрэзер, 1987], способов включения прецедентных текстов в создаваемый текст, степени трансформации прецедентного текста, его соотношения с создаваемым текстом в информативном и коннотативном планах и т.д.
В заключение отмечаем, что получившее широкое распространение в языке газет выражение с помощью ЯИ некоего добавочного денотативного или коннотативного смысла и его понимание имеет пресуппозиционную обусловленность. В частности, при преднамеренном использовании языковых средств без нарушения нормы эта обусловленность зависит от знания возможностей языковой системы (лингвистическая пресуппозиция), при сознательном нарушении нормы - от знания языковой нормы и узуса (ортологическая пресуппозиция), при апелляции к прецедентным текстам и создании аллюзии возможность выражения и восприятия смысла с помощью ЯИ обусловлена такими экзистенциальными знаниями коммуникантов, как литературные, исторические, мифологические и др. под. знания (культурологическая пресуппозиция).
|
|
|
Когнитивная и прагматическая сущность ЯИ воплощается в единицах плана содержания, организуемых правилами, или условиями, ЯИ, которые заключаются в том, что ЯИ представляет собой оперирование декларативными и процедурными знаниями - фреймами и скриптами - языковой личности, под которыми нами понимаются неоперациональные (экзистенциальная, прагматическая, культурологическая, филологическая, а также лингвистическая) и операциональные (логические) пресуппозиции. Оперирование знаниями сопровождается апелляцией к декларативным (экстралингвистическим и языковым) знаниям (статичным фреймам), содержащимся в "индивидуальной когнитивной системе" адресата, и в вовлечении адресатом в процесс понимания речи - вывода нового знания - процедурных знаний (динамичных фреймов, скриптов), связывающих тем или иным видом логических отношений "видимый и слышимый текст с невидимым и неслышимым подтекстом" (Звегинцев).
Сказанное имеет также отношение к характеристике языковой личности читателя, к его способности строить умозаключения при восприятии смысла текста [Ришар, 1998, 124-130], включая в ментальную деятельность содержание названных пресуппозиций, другими словами, эпистемологического, или когнитивного, фона.
Особенности языка современных газет свидетельствуют о том, что в нем в связи с происшедшими в русском социуме в конце ХХ века общественно-политическими изменениями широкое распространение получила ЯИ в виде преднамеренного, нарочитого использования нормативных языковых средств и ЯИ в виде апелляции к прецедентным текстам (текстовые реминисценции), используется также и ЯИ как сознательное отступление пишущего от языковой нормы.
Литература
1. Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. М.: Советская энциклопедия, 1996.
2. Баранов А.Г. Когниотипичность текста. К проблеме уровней абстракции текстовой деятельности // Жанры речи. Саратов : Изд-во ГосУНЦ "Колледж", 1997.
3. Бертякова А.Н. Семантика и структура заголовков - текстовых реминисценций на функционально-коммуникативном и синтасическом уровнях // Язык писателя. Текст. Смысл : Сб. науч. тр. / Таганрогский гос. пед. ин-т. Таганрог, 1999.
4. Величковский Б.М. Современная когнитивная психология. М.,1982.
5. Горелов И.Н., Седов К.Ф. Основы психолингвистики. М.: Лабиринт,1997.
6. Гридина Т.А. Принципы языковой игры и ассоциативный контекст слова в художественном тексте // Семантика языковых единиц : Докл. VI
7. Междунар. конф. Т. М., 1998 ; Она же. Языковая игра : стереотип и творчество. Екатеринбург, 1996.
8. Залевская А.А. Введение в психолингвистику..М.,1999.
9. Земская Е.А. Языковая игра // Русская разговорная речь. Фонетика. Морфология. Лексика.Жест. М., 1983.
10. Каменская О.Л. Текст и коммуникация. М.: Высшая школа,1990.
11. Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987 ; Он же. Текстовые преобразования в ассоциативных экспериментах // Языковая система и ее функционирование. М., 1998.
12. Костомаров Е.Г. Русский язык на газетной полосе. Изд-во Московского ун-та,1971.
13. Кривоносов А.Т. Язык. Логика. Мышление : Умозаключение в естественном языке. Москва - Нью-Йорк,1996.
14. Лисоченко Л.В. Высказывания с имплицитной семантикой. Ростов-на Дону : Изд-во Ростовского ун-та,1992.
15. Минский М. Структура для представления знаний // Психология машинного зрения. М.,1978.
16. Моль А. Искусство и ЭВМ. М., 1975 ; Он же. Социодинамика культуры. М.,1973.
17. Панина Н.А. Имплицитность языкового выражения и ее типы // Значение и смысл речевых образований. Калинин, 1979.
18. Ришар Ж.Ф. Ментальная активность. Понимание, рассуждение, нахождение решений. М.: Изд-во "Ин-т психологии РАН",1998.
19. Санников В.З. Русский язык в зеркале языковой игры. М.: Языки русской культуры,1999.
20. Солсо Р.Л. Когнитивная психология. М.,1996.
21. Супрун А.Е. Текстовые реминисценции как языковое явление // Вопросы языкознания,1995, № 6.
22. Федосюк М.Ю. В каком направлении развивались стили русской речи ХХ века // Филология и журналистика в контексте культуры (Лиманчик - 98): Материалы Всерос. науч. конф. Вып. 4. Ростов-на Дону,1998.
23. Фрэзер Дж. Фольклор в Ветхом Завете. М.,1987.
24. Хейзинга Й. Homo ludens. Человек играющий. Перев. c нидерл. М.,1992.
Непристойные фамилии у донского казачества
Корягин С.В.
Журнал "Летопись историко-родословного общества в Москве", №№4-5(48-49), 1997
В процессе занятий собственной генеалогией я неожиданно столкнулся с целыми рядом проблем, о которых первоначально и не подозревал.
Найти отца и деда моей бабушки (прадеда и прапрадеда соответственно) - донских дворян Егоровых - не составило особого труда. Однако дальше продвинуться было трудно. И хотя в фонде Департамента герольдии (РГИА, Петербург) существовало шесть дел дворян Егоровых Войска Донского, после изучения их стало ясно, что моего рода там нет, и вероятнее всего исследования по этой ветке пришлось бы прекратить, если бы бабушка не вспомнила, что Егоровы раньше носили фамилию Вислогузовы. Единственное дело в фонде Герольдии с этой фамилией оказалось именно тем, которое я искал.
К моему большому удивлению, фамилия Вислогузовы оказалась неприличной (в наше время она выглядит вполне пристойно), и представители рода вынуждены были в середине XIX века сменить ее на Егоровых и Степановых.
В этом же деле я узнал об указе 1825 года "о замене непристойных фамилий у нижних чинов". Хотелось бы обратить внимание на то, что данный указ не был обязательным для офицеров (предполагалось, вероятно, что офицеры могут постоять за себя и не дадут себя в обиду). По явление на свет данного указа, помимо всего прочего, говорило о достаточной заботе и гуманности в отношении к простым солдатам, что отнюдь не так уж и часто встречается в XX веке.
Данный пример хотя и представлял для меня известный интерес, тем не менее не давал возможности охватить проблему в целом. И только систематическое изучение донских фамилий конца XVIII века позволил" понять, насколько важен и своевременен был данный указ. В Российскои государственном Военно-историческом архиве (Москва) сохранились сведения о более чем 12 тысячах казаков Войска Донского, вышедших в от ставку в 1775-1786 гг. В процессе исследования этих документов совершенно неожиданно для меня регулярно появлялись носители неприличных фамилий, таких как: Бздилины, Бздунковы, Пердуновы, Дристуновы, Дристунцовы, Жопины, Жопкины, Мудаковы и др.
Один из работников архива, живо интересовавшийся моими находками, после каждой новой неприличной фамилии неизменно отмечал, что "это - не предел", с одной стороны, умеряя мои "восторги", а с другой - стимулируя дальнейшие поиски.
В самом конце изучения данного материала встретились Худосраков и Мохножопов (представляете, каково было бы жить с такой фамилией его дочерям?), а также казак Распердяев, который был вынужден выйти в отставку в 30 лет "по недержанию мочи".
В середине XIX века все эти фамилии были, разумеется, заменены Однако наряду с прогрессивным и гуманным значением указа 1825 год можно с сожалением отметить, что он сократил число фамилий, ориентированных на физические особенности основателей родов, а также существенно затруднил генеалогические исследования.
Малява про халяву. Русский язык выставили на бабки
Ольга БОГУСЛАВСКАЯ
Московский Комсомолец от 19.09.2003
У современного русского языка, пытанного, колотого и резаного, измученного всеми возможными мучениями, есть одна особенность, на которую все, разумеется, обратили внимание, однако не все поняли, что означает ее появление.
Жаргон преступного мира, так называемая блатная музыка, существует столько, сколько и сам этот мир, то есть испокон веку. Само его существование объясняется практической необходимостью общаться с себе подобными на языке, непонятном простым смертным. Ни полиция, ни милиция, ни граждане, удостоившиеся чести быть ограбленными или изуродованными, не должны знать лишнего. Людям с богатым воображением всегда кажется, что тут не обошлось и без романтики, но это лишь до той поры, пока действительность не отрезвит. Лихим людям не до стихов и не до песен, им надо сделать свое дело и смыться. К художественным особенностям этой стороны действительности я бы отнесла лишь искусство татуировки, которое, по-видимому, вполне утоляет тоску по прекрасному, но к предмету нашего разговора отношения не имеет.
Самое популярное слово конца ХХ - начала ХXI века в России, наверное, слово "бабки". Люди, не имеющие никакого отношения к преступности, сами не замечая, вместо слова "деньги" говорят "бабки".
Сколько "бабкам" лет?
Все, кого я об этом спросила, - без исключения все - отметили, что не больше двадцати-тридцати.
А вот и нет. Оно существует уже более ста лет, и в начале ХХ века отнюдь не поражало новизной: "Бабки. Деньги, преимущественно кредитные билеты. На жаргоне мошенников они называются "финагами" или "барашками"; на жаргоне же шулеров выигранные ими деньги называются "игрушками", а находящиеся пока еще у "пассажира" - "кровью". Отсюда шулерские выражения: "пустить кровь" - обыграть, "пошла кровь носом" - партнер начал расплачиваться" (1908 г.).
"Бабки, голье, гроши, дрожжи, шайбы - деньги". "Бабки - деньги кредитными билетами" - это тоже из толковых словарей начала прошлого века.
Замечательный исследователь русского языка В.М.Мокиенко отмечает, что в ежегодных словарных материалах "Новое в русской лексике" это слово в 1981 году определенно характеризуется как жаргонное.
Стало быть, словечко старое. Кто же подарил ему вторую жизнь?
Банды товарищей, которые чуть больше десяти лет назад взяли в свои лапы нашу жизнь. Сами знаете, денег очень мало - все больше бабок.
Но только не стоит обольщаться: мы не сопротивлялись. Язык бандитов пришелся ко двору. Само собой, как результат того, что бандиты прибрали к рукам и большую часть отечественного бизнеса, вошли во власть, со всеми удобствами расположились на телевизионных экранах и на страницах книг.
Поэт Александр Пушкин - его жадно изучают в европейских и американских университетах, потому что кое-где бытует мнение, что он самый читаемый русский поэт, - так вот, Пушкин написал четверостишие "На статую играющего в бабки":
Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой о колено
Бодро оперся, другой поднял меткую кость.
Вот уж прицелился... прочь! раздайся, народ любопытный,
Врозь расступись; не мешай русской удалой игре.
На днях замечательный учитель литературы из очень хорошей московской школы рассказал мне следующее: он прочитал старшеклассникам это четверостишие и попросил о нем порассуждать. Молчание. Тогда он спросил, понятен ли смысл стихов? Молчание. Что такое бабки? - спросил вконец изможденный словесник. Деньги, хором ответил класс. Тот же Мокиенко объясняет: смысл этой старинной игры - "в сбивании бабок, то есть надкопытных костей домашних животных. Главная задача играющих - выбить бабки с кона - места за чертой, где они расставлялись в различном порядке и количествах. Понятно, что выигрывающий должен обладать не только удалью, но и столь важным прежде мужским качеством, как меткость... Итак, исходное значение оборота бить (подбить) бабки - сбить игральные костяшки метким ударом". Игра в бабки была некогда любимой азартной игрой, отсюда и прямая дорога к денежкам и ко всему, что с ними связано. Но про те поэтические бабки давно забыто. Как теперь давать уроки литературы?
А как насчет халявы?
Думаете, она молоденькая?
Согласно словарю Даля, халява - это сапожное голенище. Халяву, объясняет Даль, распаривают ножницами. Эта работа считалась самой примитивной, поэтому легкое обогащение (а также даровое угощение и прочие бесплатные удовольствия) уже давно называют халявой. Но ведь мы с вами являемся свидетелями того, как это слово взошло на трон и не сходит с уст старых и малых.
Почему именно сейчас?
А вы вспомните, как заработаны первые большие капиталы тех, кого стали называть новыми русскими? Инаугурация халявы прошла в теплой и дружественной обстановке.
* * *
Анна Андреевна Ахматова говаривала, что она - филолог, и для нее не существует непроизносимых слов. Относилось это, понятно, к мату.
Упомянутый уже Александр Сергеевич Пушкин считал, что подлинная гласность в России наступит тогда, когда издадут сочинения Баркова.
Сколько могу судить, имелся в виду заповедный язык, тот, без которого русская речь сама не своя. А вот Олег Васильевич Волков, без малого тридцать лет проведший в сталинских лагерях, сказал как-то, что никогда бы ему этого не вынести, если бы он хоть раз употребил матерное слово.
Мат, который насквозь, до глубоких луж пропитал современный язык, вряд ли имеет отношение к филологии и к Баркову. Современный мат - это онкологическое поражение русской речи. Это злокачественное образование, оно свидетельствует о болезни, которая почти не поддается лечению.
В чем дело?
Почему не только бандиты, но и банкиры, не только футбольные фанаты, но и дети из благополучных семей, не только "дочери камергеров", но и прелестные, хорошо одетые и дивно пахнущие барышни - все сквернословят. Почему? Какие печали утоляет беспрерывное упоминание гениталий и несколько производных от них?
А для того, о чем говорят, старый русский язык не пригоден.
То, как нас учат, лечат, то, как ездят по дорогам, то, какие это дороги, то, как и о чем говорят в Думе и в правительстве, то, что показывают в кино и по телевидению, то, о чем пишут книги и газеты, - это всего лишь попытка жизни, и в пределах этой попытки другой язык - всего лишь сурдоперевод.
* * *
Россияне стали говорить на русском, как иностранцы, утрачен автоматизм правильной речи.
Виктор Илюхин, председатель Комитета по обороне Государственной думы:
- Об этом декларируют многие партии...
- Дал дорогу на то, чтобы прокуратура возбудила уголовное дело...
- Я глубоко убежден о том, что итоги приватизации надо пересматривать...
- Самое главное о том, что все эти компании разного толка...
- Если президент знает, это еще раз показывает о том, что...
"Эхо Москвы", 23 июля, корреспондент Юлия Пуш:
- Этим летом климат бросился в другую крайность...
С ума можно сойти.
* * *
"История геноцида русского языка еще не написана, - натыкаюсь я в поисках диагноза на меморандум Андрея Битова. Слово "меморандум" часто встречается в документах Страсбургского суда по правам человека, тут оно более чем кстати. - Она проклевывается лишь в форме редких сетований о его состоянии. Пока что складывается история геноцида людей, причем в обратном порядке: партийцев, советской интеллигенции, крестьянства, дворянства, духовенства, то есть классов, то есть собственно интеллигенции, затем малых народов и наций... подбираемся к большему: к геноциду культуры, к геноциду окружающей среды, человека как такового, то есть к геноциду самой его природы, то есть самой природы, Творения. О, если бы можно было ухлопать сразу самого Бога! - не потребовался бы столь хлопотливый и трудоемкий путь. Мы пишем нынче эту всеобщую историю геноцида и не можем ее охватить - тома сыплются из наших дырявых рук. Мы не замечаем, что она уже написана, эта история, - это наш язык, наша речь, мы сами... То, что с ним и с нами, со мной и с тобой стало".
* * *
Недавно я была в гостях у старой знакомой, которая вышла замуж за американца. Время от времени семейство, состоящее из двух взрослых и двух детей, приезжает в Москву, и я спешу в гости. Ни для кого не секрет, что предмет моей страсти - младший сын Майкл, то есть Мишутка, он и впрямь похож на медвежонка. Медвежонку Майклу пять лет, он превосходно говорит по-русски, в отличие от старшего брата, который не смотрит в Москве телевизор и не читает российских газет - не понимает. Мы с Майклом рассказываем друг другу разные истории, сочиняем повесть про маленьких человечков, которые едут в поездах его игрушечной железной дороги, любим посидеть под столом и все такое. На этот раз нас оставили вдвоем, и случилось непредвиденное: мой друг наотрез отказался сесть на горшок. А надо было. Тогда я стала рассказывать ему одну таинственную историю, он наконец опустился на трон, украшенный незабудками, и вдруг с горшка доносится: что такое царь Горох?
Я говорю: не что, а кто, есть такое выражение, оно означает...
А мой ученый собеседник меня прерывает: "Ты, Ольга, говоришь некомпактно. Я уже давно хотел тебе сказать. У тебя много прибавленных слов, а нужно только главные, как в компьютере".
- Как это?
- Не думай, это просто на самом деле. Нужны только слова, которые что-то означают.
Я говорю: "Послушай, ты ошибаешься. Мы же люди, а не компьютеры, значит, нам нужные разные слова. Вот ты болеешь, что тебе мама говорит, как она тебя утешает?"
- Это эксклюзив, - сказал он. - Стараюсь не болеть. Ты очень упрямая, Ольга. Если бы в каждом языке не было столько лишних слов, я бы уже давно выучил французский и итальянский.
- А итальянский тебе зачем?
- Там мороженое вкусное. Много разного, а мама, сама понимаешь...
Лингвистическая катастрофа
М.А.Аркадьев
Где опасность, там и спасение.
Фридрих Гельдерлин
Из некоторых психофизиологических экспериментов следует, что реакции человека на многие, существенно важные внешние раздражители медленнее примерно на 1 секунду аналогичных реакций животного. Возможно, что причина этой основополагающей задержки, или паузы, - скрытая речевая деятельность. Вспомним в этой связи рассуждения Э. Кассирера о наличии в человеке между системой стимулов и реакций символической системы, которая является причиной разрывов, запаздываний, аналогичные пассажи у Лотмана в "Культуре и взрыве", идеи Сеченова о связи торможения и сознания, идеи Павлова о специфике второй сигнальной системы, блестящую теорию тормозной доминанты Б. Поршнева, исследования Фромма о причинах человеческой деструктивности, теорию внутренней речи Выготского и пр.
Если мы примем эту гипотезу как рабочую, то сразу получаем некоторые важные результаты, которые переводят нашу проблематику в область экзистенциальной антропологии. Гипотеза скрытой языковой деятельности, наличие в нас языковой, символической, знаковой "пленки", приводит к представлению о нашей позиции в мире как о позиции фундаментально опосредованной, а следовательно - принципиально проблематичной и вопросительной. Язык как бы вынуждает нас останавливаться и осуществлять свой выбор там, где "раньше" это без запинок делал "инстинкт".
"Непосредственная" же, т.е. до-языковая, позиция остается как бы "позади", "за спиной" человека, хотя и соприсутствует в нем как уровень его "животной" телесности. И это соприсутствие, заметим, носит конститутивный характер для понимания фундаментальной человеческой ситуации, которую мы и называем лингвистической катастрофой.
Изменение онтологической позиции при переходе от "пред-человеческого" состояния (постоянным представителем которого в человеке является его телесность, его младенческий, а может быть, и внутриутробный, досознательный опыт) к собственно человеческому и парадоксальное удержание "нечеловеческого" и "человеческого" вместе носит фундаментальный характер и представляет собой некую первичную, элементарную человеческую ситуацию. Эта ситуация, в силу своей первичности в принципе неустранима, пока мы говорим о человеке как носителе своего тела и языка, речевого сознания. Эта ситуация является границей, строго очерчивающей поле собственно человеческой проблематики.
В упомянутом секундном просвете, в этой временной "трещине" рождается человеческая историчность. Здесь как бы свернута вся история человека, но свернута не в смысле ее предопределенности, а как некое поле вероятностей, некий набор возможных состояний, среди которых может осуществляться исторический выбор. Но вероятность истории, это бесконечное поле возможностей, есть хоть и неопределенный, но все же неким специфическим образом ограниченный "набор состояний" - и ограничен он именно упомянутой антропологической ситуацией. Человек по своей структуре как бы абсолютно свободен, но эта свобода все же имеет границу. А именно: он не может вернуться в "непосредственность" до-языкового бытия, пока к нему применимо понятие "человек". Вернее, такая возможность ему, конечно, предоставлена, но ее радикальность как раз и очерчивает логический предел человеческой экзистенции: возвращение в "непосредственность" и "тотальность" бытия осуществима, пожалуйста, но только ценой языковой деятельности. Это означает следующее: так как язык является глубоко погруженной структурой, он в принципе неуничтожим, хотя способы как явной, так и (в основном) неявной борьбы с языком, речью и сознанием в человеческой культуре весьма изощренны и разнообразны. Язык неуничтожим, пока человек жив и не болен тяжелыми органическими формами потери речи. Но именно эта неуловимость, неустранимость внутренней речи в последовательном стремлении человека избавиться от проблематичности своего существования может привести и приводит вместо уничтожения языка - к уничтожению "человека человеком", т.е. к ничем (кроме описываемой первичной ситуации) не мотивированному убийству или самоубийству.
Таким образом, только смерть, сознательное или неосознаваемое самоубийство, является окончательной и логически предельной формой возможного "возвращения" человека (и человечества) в абсолютную непосредственность и "полноту" бытия. Так, не вполне психоаналитически я предлагаю интерпретировать "принцип Танатоса", предложенный Фрейдом. Эта "формальная" функция самоубийства и смерти непосредственно связана с проблемой и логикой свободы, о чем так сильно и тонко говорил Камю в "Эссе об абсурде". Эта связь смерти и свободы в человеке - фундаментальна. Следует оговорить, что мы употребляем понятие "человек" почти везде так, чтобы подчеркнуть структурное тождество индивидуального опыта и опыта человека как вида в целом.
Идем дальше. Опираясь на мнение Выготского, можно принять предположение, что существует до-человеческая речь животных, как, впрочем, и до-человеческое мышление. Судя по всему, генезис мышления и речи не совпадают и только у человека образуют некое фундаментальное единство. Но рефлексивная и объективирующая деятельность сознания возможна только посредством языка, поэтому сознание необходимо строго отличать от мышления. Операции сознания как операции различения, а следовательно, и индивидуации, объективации, отчуждения - специфичны и, судя по всему, возможны только в рамках языковой деятельности. Языковая рефлексивная пленка неустранима, и именно она вносит специфический разрыв в отношение Мир-Человек, и она же в конечном счете дает средство для осознания и описания этого разрыва. Более того - само указанное отношение структурно определимо только через наличие этой языковой пленки и этого разрыва. Обратим внимание на данную самореферентность. Упомянутая языковая пленка (первоначально, в развитии речи это слова-предложения и собственные имена, так сказать, именной универсум языка, который Эмиль Бенвенист предлагает отличать от генетически более поздней, но не менее важной местоименной и темпоральной структуры актуальной речи - l'instance de discours) имеет тенденцию как бы не замечаться, бессознательно отождествляться с Миром, и это является уже первичной мифогенной ситуацией (см.: Лотман, Успенский "Миф. Имя. Культура").
Очень важно, что описываемая ситуация носит как бы автоматический характер, принадлежит к неосознаваемой работе языка и осознаваться может только post factum. Эта ситуация парадоксальна, так как представляет собой пример бессознательной работы языкового сознания. Требует пояснения, почему мы предпочитаем говорить здесь именно о сознании. Тут можно вспомнить хотя бы традицию классического трансцендентализма - от Фихте до Сартра - с его особым вниманием к так называемому непозиционному сознанию. Но, поскольку нам важен именно лингвистический поворот, ограничимся ссылкой на исследования Э. Бенвениста о "субъекте в языке", где обращается специальное внимание на автореферентные, рефлексивные языковые структуры. И вот эти универсальные (т.е. общие всем языкам мира) структуры языковой деятельности, а именно местоименные и темпоральные, мы назовем фундаментальным сознанием.
Таким образом, уже первичный языковой акт ввергает человека в ситуацию лингвистической катастрофы, необратимо разрывает в человеке непосредственность - чего? Мира? Да, в определенном смысле мира, но мира, понятого как абсолютная до-сознательная тотальность и "безусловное тождество". Это не внешний и не внутренний мир, но мир как логически и экзистенциально предельное понятие, в котором не мыслится и немыслимо разделение на внутреннее и внешнее, в котором трансцендентное и имманентное человеку как бы полностью тождественны. Этот логически "тотальный" универсум некоторым образом связан с присутствием в человеке опыта "до-сознательной", до-языковой телесности, и связан также с упомянутой выше логикой смерти. Назовем эту логически необходимую в наших рассуждениях тотальность Фундаментальным Бессознательным. Соприсутствие и взаимодействие в человеке фундаментального сознания и Фундаментального бессознательного делает позицию человека радикально парадоксальной и конфликтной (это именно та самая структура экзистенциального абсурда от Тертуллиана до Камю). Структуру этого конфликта обозначим как фундаментальный диссонанс.
Автореферентные речевые акты необратимы, т.е. обладают историчностью. Кроме того, необратимость человеческой ситуации, как уже было отмечено, связана с тем, что человек не может вернуться в до-языковое состояние, состояние лепета. Не может, но наше предположение заключается в том, что все же стремится, ведь человек, все его существо, несмотря на кажущийся комфорт, предоставляемый языком в человеческой деятельности и общении, все же "помнит" о "райской непосредственности" и беспроблемности до-языкового бессознательного бытия. Этот момент стремления "назад" назовем фундаментальной ностальгией.
Фундаментальная ностальгия является неизбежной человеческой реакцией на открытость, необратимость языкового акта, и также неизбежно приводит к попыткам обратить рефлексивные акты, полностью или хотя бы частично их компенсировать. Этой работой по гармонизации фундаментального диссонанса занимается Культура и Социум, внося структуру закрытости в открытость и историчность фундаментального сознания.
Для этого используется наркотический инструментарий. Он обладает двояким характером: "вербальным" - Миф, и "экстра- или метавербальным" - экстатические и собственно наркотические практики, которые можно объединить под общим понятием Ритуал ("современные", так сказать, вырожденные формы использования наркотиков все же сохраняют генетическую связь с ритуальной наркоманией). Как Миф, так и Ритуал относятся семиотикой к так называемым "вторичным моделирующим системам". Но оказывается, что вторичные моделирующие системы есть реакция на экзистенциальный диссонанс первичной моделирующей системы - естественного языка. В стремлении ослабить напряженность диссонанса Миф совершает некие специфические языковые операции над самим языком (в частности, фундаментальную операцию повтора; пользуясь музыкальным термином, назовем подобные операции ostinato-операциями) с целью зациклить, ограничить, в пределе полностью нейтрализовать необратимость и свободу речевого темпорального потока. Ритуал же стремится вообще к тотальной девербализации, т.е. к уничтожению фундаментального сознания, языка как такового. Весьма важной формой борьбы с языковой деятельностью и фундаментальным сознанием как дегармонизирующей структурой являются практики молчальничества, распространенные в самых разных культурных регионах. Сюда относятся практики восточных единоборств, православный исихазм, культура молчания у Мейстера Экхарта, коаны и медитативная практика дзена, суфийская и буддийская мистика и пр.
Причем как раз в этих предельных формах обнаруживается фундаментальная граница, лежащая в глубинах самого человека. Практика молчания исходит из неявного или явного предположения о глубинной и абсолютной "пустоте сознания", которое , благодаря как раз этой своей "пустоте" в процессе мистической медитации отождествляется, сливается с сущностью Абсолюта. Но на самом деле человеческое фундаментальное сознание по своей первичной структуре с самого начала обременено языком с его оппозиционной структурой, с его рефлексивными, а следовательно, разрывающими любое тождество операциями. Эта распространенная во всех культурах мира предпосылка об абсолютной внутренней чистоте сознания связана с тем, что возможность осознания человеком своей языковой деятельности в ее глубинной форме крайне затруднена и обычно осуществляется на самых поздних культурных стадиях, да и то при специальных исследованиях.
Важно, что, уже владея речью, человек совершает рефлексивные акты как бы само собой, спонтанно, так как осуществление этих актов принадлежит самой структуре языкового сознания, а обыденный язык в основном употребляется неосознанно. Человек, научившись говорить, тем самым становится обреченным на осуществление спонтанных актов автореференции, т.е. рефлексивности и индивидуации - например, в простейшем акте произнесения личного местоимения. Очень показательно в этом смысле табуирование местоименных личных форм в некоторых культурах, что важно для изучения первичных ответов закрытости на открытые вызовы языка. Наше предположение заключается в том, что эти ответные механизмы, связанные с глубинной экзистенциальной потребностью человека в гармонизации фундаментального диссонанса, начинают бессознательно включаться как бы уже одновременно с осуществлением первичных речевых актов; поэтому так трудно уловить в анализе их различие (но некоторые лингвистические феномены, например именное предложение, позволяют, вероятно, это сделать). Таким образом, различие первичного и вторичного моделирования опускается непосредственно в саму языковую среду. Именно этим можно объяснить колоссальную роль лингвистики в семиотических структуральных штудиях.
Таким образом, человек (и в основном помимо своей воли, так как язык "навязывается" ему в детстве говорящими людьми) становится носителем фундаментального сознания, фундаментального диссонанса - сущностно несвободным от него. Тем самым человек предстает как лингвистическая и экологическая катастрофа. Мы свободны в конечном счете от всего, кроме своего языка, т.е. кроме деятельности фундаментального сознания. Эта внутренняя, а затем и внешняя, экологическая и экзистенциальная, катастрофичность как бы вынуждает человека к методичной бессознательной борьбе с языком, в том числе средствами самого языка. На уровень сознания эта проблематика выводится только в так называемые Осевые эпохи, по Ясперсу, когда рождается философская рефлексия и мировые религии. Борьба с языком, пока это относится к архаическим стадиям, в основном бессознательна, и поэтому как бы "естественна". Но попытки на более поздних "осевых стадиях" сознательно погасить динамику языка, купировать его историчность, рефлексивную природу, его связь с сомнением и вопрошанием, эти попытки, уже будучи следствием "свободного", т.е. сознательного выбора, оказываются, при всей их неизбежности и психологической понятности, нарушением свободы самого сознания, его суверенности. Такие попытки, если они осуществляются уже развитым социумом и пусть даже, как кажется, служат его гармонизации, оказываются, во-первых, опасными для носителей "незаконных" рефлексивных актов, во-вторых, опасными для самой историчности, и в конечном счете обречены на неуспех. Типичным представителем таких репрессированных носителей незаконной рефлексии является Сократ. Подобные "особые точки", даже если они только потенциальны, в той или иной степени всегда являются объектом репрессивной деятельности социума. Ситуация, при которой социум начинает методично поддерживать рефлексию, характерна только для поздних стадий либерального общества и связана с тонкими правовыми механизмами.
Существенно, что фундаментальное сознание, как в силу своей коммуникативности, так и в силу автореферентности обладает структурой со-мнения, структурой диалога. Показательно следующее этимологическое сближение, существенное для понимания природы и внутренней формы сознания: со-знание = со-мнение = со-весть; со + (знать = мнить = ведать); семантически близкие индоевропейские корни (см. этимологический словарь); con-scientia/лат/- сознание, совесть.
Естественная свобода языкового сознания в наше время ставит, по сути, перед человеком следующий выбор:
Либо: а) признать и принять, что человек по своей внутренней структуре и как вид является лингвистической катастрофой. Это означает - признать свою прискорбную несвободу от сознания-сомнения-совести (т.е., собственно, от языка и речи), осознать и признать ограничение, накладываемое этим на человека, и быть как бы гарантом свободы и открытости языковой деятельности, при всем колоссальном риске, с этим связанном. Для обеспечения этого мало деклараций - необходимы довольно сложные формализованные, в том числе юридические и экономические, процедуры. Я думаю, что только такая позиция обладает открытостью и связана в конечном счете со структурой либеральной парламентской, т.е. в буквальном смысле речевой, "говорильной" цивилизации. При этом, учитывая ситуацию фундаментального диссонанса, лингвистической катастрофы - опасность человека для себя и окружающего мира остается и всегда останется реальностью. И это очень важно понимать именно в целях поиска подлинных средств для решения проблем. Человек внутри себя катастрофичен, именно поэтому он продуцирует катастрофы в окружающем мире. Но решение как социальных, так и экологических проблем возможно, судя по всему, только в открытом обществе, которое может быть понято лингвистически, и именно потому, что воплощает собой на формальном уровне открытость речевого акта. Открытое общество оказывается предпочтительнее и сильнее вовсе не из любви человека к свободе, так как любовь человека к несвободе, его ностальгическое стремление избежать совести и ответственности ничуть не менее, а может быть, и более сильно, что безжалостно показано Достоевским в "Великом инквизиторе". Но все другие средства, кроме либерально-экономических и правовых, как показывает опыт ХХ века (который можно понять как еще одну отчаянную, экзистенциально неизбежную попытку разрешить фундаментальный диссонанс) приводят к тотальному увеличению насилия, а затем и к экономическому падению и неконтролируемости экологических изменений.
Или, в качестве альтернативы:
Либо: б) пытаться отчаянно и во что бы то ни стало освободиться от лишних степеней свободы, навязанных человеку языком, путем как его "остановки", так и его уничтожения в себе или в социуме. Другими словами - пытаться устранить, или полностью контролировать, что то же самое, лингвистическую катастрофу. Но лингвистическая катастрофа не есть нечто внешнее, это - сам человек, его Тень. Поэтому ограничение свободы языковой деятельности и опасно, и в конечном счете обречено на неудачу в современной ситуации, когда открытость из языка необратимо проникла не только в структуру экономическую и социальную, а усиливается и поддерживается новейшей информационной технологией постиндустриального общества. При этом вторая позиция, даже с самыми благими намерениями, неизбежно и логично приводит к возможности, уже достаточно хорошо осознанной экологическими экстремистами, тотального уничтожения человечества во имя сохранения природы. После опасности, так сказать, "классического тоталитаризма" возникает опасность неклассического, "зеленого тоталитаризма", с которым человеку придется иметь дело в ХХI веке. Не нужно особенно доказывать естественную связь этой позиции с абсолютным насилием, смертью и структурой закрытости.
Фундаментальный факт заключается в том, что перед человеком как видом, стоит именно эта альтернатива - хочет он того, или нет. Функция радикальной рефлексии, которая есть только продолжение естественной рефлексивности языка, - сделать эту альтернативу максимально осознанной. Человечество, если оно хочет выжить именно как вид (так как индивидуальное самоубийство не должно быть, я полагаю, предметом правового запрета), не может избавиться само от себя, не может уйти от лингвистической катастрофы, но может отдать себе отчет в самом себе и принять неизбежный и трагический риск, риск быть самим собой. Так мы опять возвращаемся к слову познавшего все крайности человеческой экзистенциальной драмы, одного из великих безумцев - Гельдерлина: "Doch, wo Gefahr ist, waechst das Rettende auch" - "Там, где опасность - там растет и спасение".
Дата добавления: 2018-10-27; просмотров: 342; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!