Занятие нами станицы Воровсколесской. — Ночевка и работа в Бекешевской. — Захват красными Суворовского. — Действия их в Бургустанской. 14 страница
Его отряд был переведен в Галицию, а затем оттуда переброшен в Персию, где обстановка для партизанских действий была более благоприятная.
Продолжалась война, с нашими текущими неудачами и нерешительностью, но с большими надеждами на весну 1917 г.
Внезапно, как снег на голову, вихрем налетела «бескровная», возникшая как-то самопроизвольно, оказавшаяся трагически погибельной для России, несмотря на многие благие предположения и планы ее руководителей. Ее дряблое, нерешительное правление логически сменилось большевистским деспотизмом, насильственно введенным уже настоящими профессионалами без жалости и совести…
В России получился трагический и горький винегрет из прекрасных идей и мечтаний о справедливости наивных интеллигентов, перемешанных с бескрайней подлостью, бесчеловечной жестокостью и грубой несправедливостью грубых недоучек, профессионалов революции, ставших самозваными диктаторами великой страны… Россию залили невинной кровью казнимых без суда и следствия патриотов и культурных людей, а затем, как светочи среди тьмы народной, стали вспыхивать повсеместно восстания, закончившиеся Гражданской войной Белых армий против большевиков с разных концов России…
На нашем Предкавказье в 1918 г., кроме Шкуро и других партизан, появились зачатки Белой армии генерала Алексеева, о которой очень мало знали в глубинных районах, например, в районе Минеральных Вод.
|
|
|
Большевистские комиссары там свирепствовали, нала живая, против воли населения, свой варварский режим. Террор запугивал жителей, и все притаились, ожидая чудес по избавлению от дикого хаоса и ужаса.
В апреле 1918 г. я был по всем правилам закона демобилизован из армии и приехал в Темпельгоф, ставший народным имением, где оставалось все мое имущество, чтобы забрать его и переехать в мой родной Тифлис, где не было еще большевизма, а родилась независимая Грузинская республика без особо кровавых эксцессов.
Служащие и рабочие имения встретили меня дружественно и, узнав о моих планах, уговорили меня остаться в имении для совместной работы, на что я согласился, так как всем нам казалось, что большевизм долго не продержится, и надо было как-то протянуть до установления нормальной жизни.
Я согласился поставить свое имя на баллотировку, и профессиональный союз имения, в который входили все служащие в нем, единогласно выбрал меня в свои руководители под названием Председателя Хозяйственного Совета народного имения Темпельгоф.
Я вступил в управление этим близким мне хозяйством, предупредив рабочих, что буду самостоятельно действовать, считаясь с их интересами, но не с руководством, как делал это при уделах. Рабочие признали мое мнение правильным, и у нас установилось с ними полное согласие. Я не имел с ними никаких осложнений… работа пошла деловито и успешно. Даже главный комиссар всех национализированных имений, товарищ Ершов, назначенный в Пятигорск прямо из Москвы, ставший моим непосредственным начальником, одобрял мою деятельность и умение ладить с рабочими и всячески меня поддерживал.
|
|
|
Однако когда меня стали жестоко преследовать чекисты из Ставропольской уездной ЧК, не подчиненные ему, он не рискнул открыто защитить меня от них, только косвенно помогая мне изворачиваться от их самоуправства.
Эта ставропольская ЧК, где воцарились никому не известные бандиты, приехавшие сюда из Нижегородской губернии, не успокоилась, узнав, что я — дворянин, образованный человек, офицер, да еще недавно царский управляющий, и вдруг сижу после революции на прежнем месте…
Тут примешалось и имя Шкуро, которое наши бандиты связали, по рассказам среди населения, со мной и моим приемом в 1913 г. штаба корпуса, после которого сохранилась память о лихом танцоре Шкуро. Перепутав даты, слова и факты, они обвинили меня в том, что будто бы я недавно (через пять лет после факта!) принимал в своем доме штаб восставшего в нашем районе Шкуро и активно поддерживаю восставших…
|
|
|
Это чуть не стоило мне жизни, если бы я не словчился вовремя скрыться от них в горы, под Эльбрус, в карачаевское селение Хасаут в так называемой долине Холодного Нарзана, уже полное спасающихся туда из Кисловодска «буржуев»…
В это время имя Шкуро гремело по району, где он станицу за станицей поднимал против большевиков.
Переодевшись дегтярем, в отрепьях и весь вымазанный дегтем, он разъезжал на бочке в одну лошадку из станицы в станицу и потихоньку вел горячую пропаганду против бандитского режима, разорявшего население, и открывая свое инкогнито только самым близким людям…
Большевики уже разоружили всех казаков, и нехватка скрытого оружия сильно мешала развитию восстания. Когда около него сформировался с десяток решительных казаков, он с ними устроил в лесу засаду беззаботно проходившему отряду чекистов. Вооруженные только кинжалами и нагайками, казаки перебили весь отряд. Шкуро захватил их оружие, которое и послужило основанием его вооружения.
Тут он начал применять свои «трюки»… Собрав уже полную сотню с винтовками, он подошел к станице Бекешевской. Оставив сотню в лесу, он с 2 «казаками в погонах» въехал в станицу в жаркий летний полдень, когда станичники и их иногородние комиссары спали после обеда. Подъехав к станичному правлению, он велел заспанному сторожу ударить в набат, на который сбежалась вся станица. Явился удивленный и перепуганный неожиданностью комиссар, обалдевший, увидев офицеров в погонах… Шкуро обратился с речью к собравшимся, заявив, что станица окружена его войсками с орудиями и при первой же попытке к сопротивлению он разобьет всю станицу в пух и прах.
|
|
|
Комиссар дал себя разоружить, а Шкуро, узнав от жителей, что он был не очень свиреп в отношении их, пустил его на все 4 стороны, предупредив, что если он ему попадется вторично, то повесит его немедленно. Станичникам он дал 2–3 часа времени, требуя немедленно выделить не менее сотни конных и вооруженных казаков, угрожая за неисполнение репрессиями. Приказ был выполнен, и отряд его даже утроился. С ним он начал свои открытые рейды — то тут, то там…
В другой раз, не имея ни пулеметов, ни артиллерии, он очутился со своими партизанами лицом к лицу с многочисленными, хорошо вооруженными красными и решил их атаковать в шашки… Казаки заколебались. «Что мы можем сделать, не имея пулеметов и орудий», — заворчали они… Решительный и находчивый вождь расхохотался и закричал: «Это не правда! У нас есть и то, и другое!»
Обалдевшие казаки продолжали диалог: «Где же они?» — «А вот, — указал он на неприятеля. — Это наше оружие, только его надо взять!.. Шашки вон, марш-марш вперед!..» И встрепенувшиеся партизаны бешеной лавой, без всякой оружейной подготовки в момент разметали красноармейцев, побежавших прочь в панике… Шкуро получил свои первые пулеметы и орудия, которыми укрепились его силы.
В разгар восстания, когда уже начала разворачиваться Белая армия генерала Деникина, Шкуро с небольшими силами подошел к Ставрополю, занятому сильным гарнизоном красных. Его имя уже грозно гремело по всей округе, но вооружен он был еще слабо.
С телеграфного поста ближайшей к городу станции он вызвал к телефону коменданта города и решительно заявил:
«Говорит Шкуро, Я окружил город, и если вы немедленно не покинете его со всеми вашими силами, я разнесу город артиллерийским огнем, для отхода вам свободно ещё северное направление», — комендант и все его красноармейцы в панике разбежались.
Шкуро захватил без боя важный центр с огромными запасами военного снаряжения…
Таких легенд-былей про Шкуро немало слышалось в нашем районе, но мы приводим здесь наиболее достоверные, о которых удалось слышать от участников и свидетелей.
После нашего долгого сидения в Хасауте, в один действительно прекрасный солнечный день сентября приехавший из Кисловодска карачай привез слух, что город занят казаками Шкуро и большевики бежали на Пятигорск… Немедленно был снаряжен надежный карачай из Хасаута, который к утру привез подтверждение этому слуху и в доказательство представил печатную прокламацию полковника Шкуро, где сообщалось, что Белая армия заняла Кубанскую область, а красные бегут к северу и востоку… Наш энтузиазм и радость были велики, и, быстро собравшись, все двинулись пешим порядком в освобожденный Кисловодск.
Не верилось своим глазам, когда мы там увидели порядок и чистоту, расклеенные по стенам афиши Шкуро, казаков в погонах и мирно гуляющую разряженную публику на улицах… Все поверили словам Шкуро, хотя вскоре выяснились в них значительные преувеличения… Борьба шла ожесточенная, но везде еще сохранялась прослойка красных между белыми и область еще далеко не была освобождена.
Шкуро предложил сформировать офицерский батальон, но из нескольких тысяч отпускных и выздоравливающих офицеров записались в него всего 900 человек. На них оказались выданными только 100 винтовок, а остальные вооружились палками, чтобы симулировать силу, занявшую вырытые в сторону Пятигорска окопы.
Записавшись в этот батальон, я пошел к полковнику Шкуро, приветливо меня встретившему. Расспросив про положение в наших краях и узнав, что в Темпельгофе сохранился в целости коньячный завод и винные подвалы, он назначил меня в формируемый отряд в станице Суворовской, между которой и Темпельгофом проходила линия его фронта. На случай занятия им Темпельгофа я должен был стать его комендантом для сохранения в целости запасов коньяка и вина как валютного товара.
Я немедленно направился в станицу Суворовскую, где уже сформировали 1-ю сотню, занявшую подступы к станице. Станичный атаман, из полковых фельдшеров, по прозвищу «Лопух» взял меня себе в помощь по дальнейшей мобилизации, и мы с ним занялись сбором людей, коней, винтовок, седел и прочего снаряжения, работая в станичном правлении.
Был полный разгар полевых работ конца сентября. Казаки и казачки усиленно работали в садах и кукурузниках, После ухода красных жизнь в станице потекла мирно и спокойно и о мобилизации заботились слабо, скупо сдавая необходимое военное снаряжение… О возможном возвращении красных как бы не думали… Однако вскоре, как гром среди ясного дня, в одно жаркое время после обеда, когда вся станица после сытной еды отдыхала по хатам, со стороны Темпельгофа раздалась четкая пулеметная стрекотня…
Сторожевая сотня уходила в карьер, к западу, из дворов выскакивали полуодетые казаки и, кто верхом, а кто в повозках, мчались по направлению станции Бекешевской. Мы с «Лопухом» вскочили на ходу в первую попавшуюся повозку и, под треск пулеметов, в облаках пыли, пустились наутек…
Крупные силы красных заняли Суворовскую и на следующее утро появились под Бекешевской, где удачным обходом с тыла плохо вооруженные бекешевцы их геройски разбили и погнали обратно к Пятигорску… Но Шкуро, не имея достаточных сил, оставил Кисловодск, на который надвигались сильные отряды красных, и ушел в неизвестном направлении, по-видимому, в ставропольские степи…
Станица Бекешевская заполнилась мирными перепуганными беженцами из Кисловодска. Большинство их вернулось обратно, а некоторые двинулись, на удачу, дальше на запад, через Баталпашинск, на Майкоп и к Новороссийску. Познакомившись с группой молодых офицеров, оставшихся вне своих новых частей, как и я, без оружия и без военной обмундировки, мы двинулись пешком в Баталпашинск…
Попытавшись в последний раз «мобилизоваться» и экипироваться у окружного атамана, мы убедились в безнадежности подобных надежд и, разочарованные и измученные, решили уйти пешком в Сухум.
С большими трудностями и передрягами нам удалось в совершенно неурочный сезон (начало октября) перевалить уже заснеженный Клухорский перевал и добраться до Сухума. А оттуда я пошел в родной мне Тифлис, где пытался организоваться в нормальной жизни, без большевистского гнета.
Однако в марте 1921 года под Тифлисом загремели большевистские орудия, и я, при необычайно счастливых условиях, успел получить французскую визу на Константинополь и с одним из последних поездов расстался со своей родиной и через Батум попал в Европу.
В 1935 г. в Париже, во дворе русской церкви на рю-Дарю, я в последний раз столкнулся с генералом А. Г. Шкуро. В котелке и заношенном пальто, он имел сильно потрепанный вид. Но обычная бодрость и усмешка не покидали его. Вспомнив наши былые встречи и пошутив о теперешнем нашем захудалом положении, мы расстались — и уже навеки…
Живя в 1945 г. в Персии, я с грустью узнал об его трагическом конце. Будучи в 1913 г. ординарцем при английском генерале, награжденный в 1919 г. высшим британским орденом за бои с большевиками, он в 1945 г. был таким же английским генералом выдан большевикам. Вот вам ирония и справедливость судьбы…
Вечная память крупному русскому патриоту, бравому рубаке-партизану, энергичному кубанскому казаку — Андрею Григорьевичу Шкуро!
IV.
Райгородецкий Е.
КОНЕЦ БЕЛОГО АТАМАНА*
Впервые я услышал об этом в Восточных Альпах 30 апреля 1945 года.
У высоты с отметкой 1638 м шел бой. Два батальона гитлеровцев оборонялись с яростью обреченных. Уже дымилось двухэтажное строение на самой вершине, десятки трупов усеяли перемешанную со снегом землю, а противник сопротивлялся с прежней ожесточенностью.
Штаб 233-го кавполка находился у основания высоты в пастушьей хибарке. Я направился туда, чтобы доложить о прибытии батареи.
В маленькой комнатке за столом-козликом, приставленным к квадратному окошку, в черной косматой бурке сидел полковник Климов, командир полка. Выслушав доклад, он тотчас же поставил мне задачу:
— Эскадроны начнут атаку в одиннадцать тридцать. Сигнал — две красные ракеты. К тому времени подавите батальонные минометы противника. Вашей 120-миллиметровой батарее это под силу. — Климов мял пальцами ссохшуюся сигарету. — Учтите: разведка донесла, что в том же ущелье, где установлены минометы, противник упрятал до тысячи отборных лошадей. Требуется очень меткая стрельба. Понимаете? Лошадки пригодятся. Держите со мной связь, старший лейтенант. Действуйте!
Огневая задача оказалась не из легких. Для корректирования огня пришлось выбрать наблюдательный пункт на другой высоте, за огневой позицией батареи. Да и оттуда были видны лишь явные недолеты и перелеты. Само ущелье нам не просматривалось.
После первой очереди беглого огня старший разведчик батареи ефрейтор Петр Афанасьев (он вел наблюдение в стереотрубу) сокрушенно махнул рукой:
— Эх, и мажут огневики, товарищ комбат! В ущелье угодили одна-две мины. Остальные легли поверху.
Спешенные эскадроны по-прежнему были прижаты к земле.
На дне окопа звякнул телефон.
— Готовы? — узнал я в трубке голос Климова. — Только что по радио передали: наши в Берлине рейхстаг штурмуют. А мы у паршивой высотки копошимся…
— Батарея не подведет, — заверил я командира полка, а у самого сомнение: верно ли определены координаты цели?
Сомнение рассеялось нежданно-негаданно. Вернувшийся с линии телефонист привел с собой щуплого старичка, одетого в защитную стеганку с капюшоном.
— На дороге повстречался, — объяснял боец. — Австриец, а по-нашему разумеет. Говорит, у русских в плену был впервую мировую… Нынче — пастух. На коне ехал.
Старик согласно кивал головой. Его дубленое, изъеденное морщинами лицо все более оживлялось.
— Куда держим путь? — спросил я у старика.
Тот, на удивление нам, забасил. Разобрать его речь было нетрудно. Мы узнали, что ехал он со стороны Граца, что немцы отняли у него всех овец, взамен дали стеганку с капюшоном, что у входа в ущелье — тьма-тьмущая лошадей, а у выхода стреляют минометы. Едва он успел покинуть ущелье, туда попал тяжелый снаряд, от разрыва пострадало несколько человек.
Не оставалось сомнений, что это была наша мина.
Старый австриец продолжал басить:
— За те горы, офицер, — он протянул тощую руку по направлению к ущелью, — есте русски белогвардия.
— Какая еще белогвардия?
— Щрски генераль Красноф.
С огневой доложили о готовности. Стрелки часов показывали 11 час. 15 мин. Последовали длинные серии белого огня.
Я наблюдал за разрывами, а мысли приходили разные: «Доложить в штаб корпуса. Там, конечно, свяжутся со Ставкой. Москва должна знать! А может, старик путает? Может, вовсе никакой не Краснов?»
Минометы в ущелье умолкли. Под лиловой тучей вспыхнули две красные ракеты. Спешенные эскадроны поднялись в атаку.
В сопровождении ефрейтора Афанасьева я направил старика к Климову.
К полудню бой закончился. Эскадроны ушли вперед. Вместе с командиром кавполка мы приближались к обгоревшему деревянному строению.
О казачьем атамане Климов еще ничего не знал: Афанасьев со стариком не застали командира полка в пастушьей хибарке — он уже ушел в эскадрон. Рассказ старика, которым я поспешил удивить его, он не принял всерьез.
— Начальник штаба разберется, — бросил мне на ходу Климов. — Выдумка старца. Какой еще, скажите на милость, Краснов? Давно, наверное, помер в эмиграции.
Приблизившись к ущелью, мы осмотрелись.
— Атамана Краснова со свитой я, признаться, не рассчитывал лицезреть, — подмигнул мне Климов. — А вот куда, скажите пожалуйста, девались кони? Тысяча! Их ветром не сдуешь.
Я вернулся на батарею. До конца дня мы простояли на месте, а вечером поступил приказ трогаться к Шрайбесдорфу, маленькому австрийскому селению у отрогов Восточных Альп.
Погода резко переменилась. Моросил противный мелкий дождь.
Ехали мы с командиром огневого взвода, старшим лейтенантом Локтионовым, шпора к шпоре, делились впечатлениями.
— Старик австриец, думается мне, не обманул. До войны я читал… Где? Убей — не помню, — говорил Локтионов, — будто Краснов в двадцатых годах проживал в мюнхенском имении какого-то немецкого майора. Времени порядком ушло. Нынче ему, если жив, за семьдесят пять.
Мне трудно было сказать что-либо определенное. Тем более я знал: старика в штабе полка надолго не задержали — отпустили домой. Сам он Краснова не видел. Слыхал о нед/г, видимо, от других пастухов. Они же утверждали, якобы в Северной Италии есть какая-то бело-казачья станица. Все отнесли за счет старческого склероза.
…Кончилась война. Отгремели победные салюты. Наш кавалерийский корпус возвращался на родину.
Был жаркий июльский день. У одного населенного пункта мы заметили группу военных.
— Ясное дело, генерал Малеев, — поднимаясь на стременах, уточнил Локтионов. — А с ним, как всегда, подполковник Доценко.
Заместитель командира корпуса генерал-майор Михаил Федорович Малеев, невысокий человек с фигурой борца и подвижным смуглым лицом, страсть как любил проверять полки в движении. Ну а по части лошадей первым советчиком генерала был ветеринарный врач Владимир Митрофанович Доценко. Стройный, сухощавый, он выглядел прирожденным кавалеристом и слыл в корпусе чудо-лекарем.
Подъехали ближе. Колонну осматривал подполковник Доценко. Сам генерал, стоя шагах в десяти от дороги, рассказывал трем офицерам из штаба нашей дивизии какую-то историю.
Я придержал коня, и до меня долетели лишь отдельные фразы:
— Тогда Краснов спросил, предоставят ли ему возможность писать мемуары. Я ответил: «Не знаю. Вы арестованы. Правительство все решит». Краснова заинтересовала наша форма…
«Значит, донской казачий атаман действительно объявился, — подумал я, — задержан и, судя по всему, с ним уже беседовал генерал Малеев».
Батарея проследовала мимо. Я пришпорил коня и занял свое место в колонне.
Корпус продолжал марш. Весть об аресте Краснова облетела все дивизии, обросла подробностями. Одни утверждали, якобы казачий атаман, будучи матерым немецким шпионом, попался с поличным в Восточных Альпах. Другие — будто он командовал соединением из белогвардейцев Третьи уверяли, что он имел специальное задание оказывать помощь группе немецких армий «Австрия». Слухи ходили разные**. По мере приближения к нашей границе интерес к ним пропадал.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 331; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!