Глава 7. Противоречие, исключенный третий, достаточное основание
Аристотель говорил о трех логических законах. Лейбниц придумал четвертый — закон достаточного основания. Он признан логиками до сего дня. Во всяком случае, «Логический словарь» Кондакова говорит о четырех законах. Владиславлев приводит три первых как бесспорные, а четвертый отвергает, высказывая в нем сомнение. Это сомнение важно, потому что вполне может быть распространенно и на первые. Поэтому я продолжу рассказ о законах логики с конца.
Он говорит об этом законе в примечаниях к основным:
«Мы опускаем здесь так называемый закон достаточного основания… Он получил ход со времени Лейбница, который, впрочем, давал ему метафизическое значение. В логике Вольфа, последователя Лейбница, он приводился как принцип, заимствованный из онтологии (первой части тогдашней метафизики).
Затем в логиках Кантовской школы закон достаточного основания приводится уже как формальный логический закон. По нашему мнению, нет основания считать его законом мысли. Последняя может быть твердою и крепкою и не удовлетворяя ему» (Владиславлев, Логика, с. 22–23).
Как мы видим, Владиславлев всего лишь высказывает мнение, и этого мнения мыслителя достаточно, чтобы отказать закону в законности. Или приписать ее!
Суть закона достаточного основания: всякая истинная мысль должна быть обоснована другими мыслями, истинность которых доказана.
Я тоже опущу его разбор, потому что в жизни истинным является то, что соответствует действительности. Доказанность — признак спора или суда. Истинно то, что истинно, доказано оно или нет. Раз возникает вопрос о доказанности, значит, нас затягивают в игры искусственного мирка, где пытаются создать особый язык. Проверка истинности осуществляется жизнью, но логикам некогда ждать, они сражаются и спешат…
|
|
|
Лейбниц за сотню лет до аналитической философии попытался переделать логику под математику. Поэтому его закон, возможно, очень нужен в рамках математических рассуждений, но совершенно оторван от жизни, как и вся символическая логика.
Пусть логики спорят, но сама возможность сомнения в законах логики очень важна, чтобы освободиться от очарования. А освобождаться есть от чего.
Взять хотя бы Закон противоречия:
«Сущность закона противоречия (Lex contradictionis) состоит собственно в следующем. Положение и отрицание взаимно себя уничтожают: ничто противоречащее себе не должно быть допускаемо в мысли» (Там же, с. 11).
Если я хоть что-то понимаю в русском языке, то сказано, что законом мышления является отсутствие в нем противоречий, непротиворечивость. Даже не буду разбирать сейчас навязывание «правильности»: не должно быть допускаемо. Для меня важней то, что в предыдущем законе тождества определенно сказано: А есть А.
|
|
|
Если мы говорим, что мышление непротиворечиво по своей природе и должно таким же быть в выражениях, то как закон стал называться законом противоречия? Читай П, но знай, что это А?
Понятно, — традиция, привычка, и так все понимают…
Теперь следующее сомнение: каким образом это логическое требование, в смысле требования логиков, стало законом мышления? Оно, вроде бы, и так принимается, что противоречить самому себе недопустимо. Кстати, когда? Когда говоришь с другими людьми. Речь-то идет о речи! А почему? Потому что они возмущаются. А с самим собой? Да противоречь сколько душе угодно! Но тогда это становится внутренней речью и перестает быть мышлением или думанием.
В думании то, что выражается в речи противоречием, имеет какую-то свою природу, которую никто не попытался разглядеть и описать.
Как это явление стало для логиков законом мышления? Мышление явно способно противоречить само себе, для него это вполне безболезненное действие.
«Различные отдельные мысли могут сочетаться в одно целое и органически связываться между собою. Потребность связывания мыслей в целое есть одна из глубоких нужд мышления. Чтобы при этом мысль оставалась твердою и устойчивою, необходимо, чтобы она, при всей сложности своего состава и при всем различии своих отношений к другим мыслям, не носила элементов разрушения в самой себе и вступая в сочетание с другими, не уничтожалась ими» (Там же, с. 11).
|
|
|
Это описание пожелания, но отнюдь не закона. И пожелание это на уровне: если мы хотим, чтобы была логика, так давайте договоримся…
При этом отчетливо видно, что этот крик о помощи рождается лишь тогда, когда «мысль» достигает «сложности своего состава». В простых мыслях противоречия, похоже, столь очевидны, что оказываются невозможны психологически. Как посылка гонца одновременно в две разные стороны. Он просто не сможет разорваться и выполнить противоречивый приказ. Как не сможет и мастер сделать из одной заготовки две разные вещи, несмотря на распоряжение хозяина. Но это психологический уровень мышления или логики. Тут все слишком просто и очевидно.
Как очевидно и пожелание, чтобы мысль оставалась твердою и устойчивою. Если в эти слова вдуматься, то они вообще теряют смысл: а что это значит, что мысль должна быть твердою и устойчивою? Это на зуб проверяется? Или мы можем пощупать почву, в которой мысль укоренена? Нет, логики о почве молчат, и о веществе мысли тоже. Это они так образно выражаются!
|
|
|
И если потребовать с них объяснений, они просто уйдут от такого разговора, хотя вся феноменологическая и аналитическая революция в философии — это поиск ответов именно на эти вопросы.
Зачем нужен логический уровень понимания противоречия и непротиворечия? Владиславлев делает намек:
«Противоречие может быть только там, где мы соединяем какие-либо элементы мысли: где ничего не соединяется, там нечему и противоречить…
Противоречия, встречающиеся в понятиях и суждениях, мы называем непосредственными, те же, которые допускаются в умозаключениях и доказательствах, посредственными.
Случаи непосредственного противоречия могут встречаться прежде всего в понятиях и представлениях: например, когда в понятии или представлении предмета мыслится признак, противоречащий ему, приписываем вещи признак, отрицаемый ею. В логике этот вид противоречия называется contradictio in adjecto.
Нужно заметить, что понятия с противоречивыми признаками встречаются в мышлении нередко. От них не свободно даже философское мышление, особенно когда оно восходит к слишком общим понятиям; в обыкновенных же практических понятиях, мало разработанных аналитически, весьма часто встречаются противоречивые подробности» (Там же, с. 11–12).
Владиславлев оказался предшественником аналитической философии, которая как раз более всего занята именно тем, что выводит точные языковые понятия. Но это не главное. Главное — от противоречий не свободно ДАЖЕ философское мышление!
Какой самообман! Именно философское мышление и не свободно от противоречий. Просто потому, что выше сказано о сложности состава мысли, являющегося условием возникновения противоречия. Противоречия — признак восхождения человеческого разума ко все более сложным понятиям. Это знак пути и развития нашего сознания. Как и борьба с противоречиями.
Вскрыв те слои сознания, где возможны все более сложные и утонченные понятия, человечество должно научиться строить их так же чисто, как строит и простейшие понятия или очевидности. Без этого наше дальнейшее развитие, похоже, невозможно. И это закон и требование нашего естественного духовного развития, мне кажется. Иначе невозможно объяснить, что же мы так бьемся за эти логику и философию?!
Подозреваю, что и сами эти законы — всего лишь понятия. То есть попытки понять, как же устроено наше сознание. Причем понять сложное из простейшего, как пытается Владиславлев понять закон исключенного третьего:
«Сущность его состоит в следующем: или да или нет; как невозможно на один и тот же вопрос отвечать и да и нет, так невозможно и что-либо среднее между утверждением и отрицанием. Этот закон исключает все третье между да и нет…» (Там же, с. 17).
Чтобы этот «закон» стал законом, мы должны добавить: в идеальном мире, в мире идей. В жизни люди очень часто не говорят ни да, ни нет, потому что отчетливо ощущают, что было бы неверно сказать и так и так. Почему?
Покажу на примере: человек сделал подлость. И он это признает. Ему говорят: ты подлец, признай это. А он молчит, либо говорит нет. Почему? Потому что он при этом знает про себя, что он не подлец, он не ощущает себя им. Подлость он сделал, но по какой-то причине. Если речь идет о логике, то факт совершения подлости делает его подлецом. Но если мы говорим о психологии, то он отчетливо знает, что он не подлец.
Он подлец лишь там, где действуют формальные законы: если сделал П, то ты — ПЦ!
В психологии такой уровень рассуждения тоже возможен, когда мы говорим об очищении, а значит, исходно признаем, что есть некая основа, скажем, душа, которая может быть загрязнена жизнью или исходно несовершенна. Вот тогда мы можем выделить пространство искусственных взаимоотношений, в котором происходящее не имеет отношения ко всему человеку, а относится лишь к этим слоям загрязнений или несовершенств.
Тогда внутри этих ограниченных слоев сознания все идеально: если ты совершаешь подлость, то внутри слоя грязи эта подлость признак того, что ты подлец. Здесь! В этом слое. И таким ты воспринимаешься другими. Так и знай: для тех, с кем ты общаешься, ты подлец! И им и останешься, если не уберешь это из себя.
Но при этом мы понимаем, что весь ты, конечно же, не подлец. Это определение не относится к тебе, как к человеку или душе, — это лишь имя для той идеи, для того формального проявления, которое в тебе есть. А словосочетание ТЫ — ПОДЛЕЦ, случайно! И само по себе несет противоречие!
Просто это понятие не разработано и не понято человечеством. Ты — это и тот ТЫ, который говорит про себя Я. И тот, которого знают самые разные люди. Когда кто-то говорит тебе: ты — подлец! Он имеет в виду то «ты», которое совершило подлость. Но звучит это как: ТЫ — подлец. В этом словосочетании ТЫ — из одного мира, а подлец — из другого. Они не сочетаются, в чем и противоречие.
Должно бы быть либо: ты — подлец, либо: ТЫ — ПОДЛЕЦ. Вот тогда противоречия нет. Но мы не видим большое Я человека, мы видим лишь то, что он нам показал, и воспринимаем его мелким, равным подлости его поступка. А он сам видит себя иначе и не соглашается. И вот рождаются и да и нет!
А в действительности, обладай человек культурой самоосознавания, он ответил бы: и да, и нет! Да, потому что подлость я сделал. Но этот я — не Я! Поэтому Я вполне могу убрать из себя ту часть, которая делает меня нечистым, и остаться не подлецом, как я себя и ощущаю, несмотря на факты.
Очистить понятие о себе — это то же самое, что делает и философия, очищая свои понятия от противоречий и исключая третьи возможности в понимании. В сущности, при самопознании — это решение задачи стать цельным.
А какую задачу решают философы с помощью закона исключенного третьего? Ведь никакого такого закона, кроме как в логике, нет! Может быть, они учатся спорить и побеждать других? И да и нет.
Это бесспорно на уровне их осознавания собственных поступков. Но что они делают в действительности, что делает их природа?
Владиславлев пытался найти ответ:
«Наконец, необходим закон, руководящий умом при переходе его от одной мысли к другой. Ум должен знать, что он собственно делает, когда что-либо утверждает или отрицает, то есть какого рода отрицание предполагается необходимо, когда он утверждает, и какого рода утверждение, когда он что-либо отрицает.
Если бы не было такого рода солидарности между мыслями, не могло б быть существующей правильности в переходе от одной мысли к другой, не было бы групп решительно родственных и враждебных мыслей и уму невозможно было бы легко двигаться к известным намеченным целям» (Там же, с. 17).
У меня есть подозрение: природа того, как логик чувствует, что мысль верна или не верна, противоречива или нет, не будет понята и объяснена, пока не удастся исследовать сознание как тонкоматериальную среду. Мой опыт работы с образами и сознанием подсказывает: сознание — вещественно. И образы, творимые из сознания, тоже. Они протяженны и занимают вполне определенный объем в пространстве сознания. Именно поэтому мы ощущаем неуют, когда пытаемся засунуть в то же место еще один образ.
Образ может принять только то, что естественно рождается из него, так они развиваются. Но он не может вместить в себя чуждый образ, — это просто замена одного образа другим…
Но это всего лишь прозрения прикладного психолога. За ними нет ни величия, ни значимости…
Глава 8. Суждение. Каринский
Как я уже показывал, мышление понимается логиками суженно, по сравнению с действительностью. Оно, на их взгляд, состоит из использования представлений, суждений, понятий и умозаключений. Причем все перечисленные явления считаются логиками приемами мышления.
Понимание логиками представлений полностью совпадает с их пониманием психологами, а значит, не имеет никакого отношения к действительности. Даже хуже: вместо того, что мы все понимаем под представлением, когда говорим: представьте себе, — логики понимают под ним простейшие чувственные образы, то есть образы, созданные из впечатлений, едва полученных восприятием. Я подробно писал об этом во «Введении в науку думать» и просто опущу в этой книге.
Что же касается суждений, которые, как кажется, и должны быть основным содержанием рассуждения, я построю свой рассказ на классической работе современника и тезки Владиславлева Михаила Ивановича Каринского (1840–1917).
Будучи профессором кафедры метафизики Петербургской духовной академии, он, как ни странно, был близок к материализму, а в логике первым стал сближаться с так называемой алгеброй логики — предшественницей современной символической логики. В 1880 году он защитил диссертацию «Классификация выводов», где попытался«разработать такую классификацию умозаключений, чтобы она включала по возможности все виды умозаключений, применяющихся как в процессе научного мышления, так и в практике обыденных рассуждений» (Кондаков, с. 208).
Как видите, вывод для логиков тождествен заключению. Поэтому я расскажу об умозаключении по работам учеников и последователей Каринского, а из его диссертации постараюсь извлечь понятие об основе умозаключений — о суждении.
Напомню, современные логики считают, что:
«Суждение — форма мысли, в которой утверждается или отрицается что-либо относительно предметов и явлений, их свойств, связей и отношений и которая обладает свойством выражать либо истину, либо ложь» (Кондаков, с. 503).
С разговора о суждении начинается вся диссертация Каринского, это слово открывает Введение:
«Суждений, которые не нуждаются ни в каком доказательстве, или так называемых аксиом, очень не много. Суждений, которые служат простым, точным выражением наблюдаемых фактов, правда, бесчисленное множество; но они редко входят непосредственно в системы наук в качестве научных положений; по большей части они служат только посылками для вывода научных истин.
Почти все содержание знания составляют суждения выводные, так что вывод по всей справедливости можно назвать той формой нашего убеждения в истине, которая всего чаще применяется в науке. Постоянно также пользуемся мы им и в жизни » (Каринский, Классификация, с. 5).
Единственное, что обязательно надо добавить к этому исходному утверждению: почти все содержание научного знания…
В этой недомолвке скрыто многое, начиная с научного хамства. Ученый склонен грубо принижать ценность того, чем владеет народ, и столь же грубо преувеличивать значение науки. То, что это — яркая и грубая ошибка, хорошо видно на примере того, как психологи не понимают, что такое образ мира. В сущности, это понятие до сих пор не разработано в научной психологии, и психолог запросто может приравнять к образу мира какую-нибудь научную картину или одну из его «моделей», разработанную кем-нибудь из философов.
При этом Образ мира — это всеобъемлющее понятие, определяющее всё содержание нашего сознания. Объем его настолько велик, что все потуги науки считать свои знания чем-то основательным в действительности есть лишь попытка привязать наше зрение к пене, закрывающей океан. В Образе мира хранятся все те знания, которые делают возможным науку, ее знания и само выживание человека на Земле.
Поэтому недомолвка Каринского — это признак основательнейшей неполноценности его труда, выражающейся в том, что он не видит действительного мира. Именно поэтому его и утаскивает со временем в алгебру логики, то есть в миры форм подальше от жизни.
Остается для меня под вопросом и то, что суждения могут быть простым, точным выражением наблюдаемых фактов. Если я гляжу на вещь и называю ее: зима, луна тут, я одет, — как сделал когда-то мой сын, едва научившись говорить, — являются ли эти высказывания суждениями? А между тем они — выражения непосредственно наблюдаемых ребенком «фактов». То есть имена для того, что он видит.
Могут ли быть суждения, в которых не присутствует сомнение и не сделан выбор? Зачем судить о том, что ты просто видишь? Боюсь, Каринский упростил и понятие суждения, как до него упростили понятие представления. Он небрежен в этой работе по отношению к суждению, поскольку спешит к главному — к выводам. Но мы знаем, что логика строит свои выводы из суждений, значит, быть небрежным к суждениям при изучении выводов недопустимо.
Поэтому я оставляю эту первую работу Каринского и попытаюсь понять, как же он видел суждения, по его «Логике», которую он читал на Бесстужевских курсах в 1884-85 годах. Здесь он вынужден давать полноценные определения понятиям, которые использует.
Объявив исходно логику «наукой о познании», Каринский вынужден давать определение знанию, что совсем не лишнее, если вспомнить, как он свел всё знание к знанию научному. Он вообще был яркий поборник насаждения научности. В действительности, Каринский и здесь избегает давать простое и понятное определение своего предмета. Он говорит хитро:
«Познание имеет своим предметом все существующее и своей задачей — познание этого существующего так, как оно существует » (Каринский, Логика, с. 181). И далее спорит с воображаемыми противниками, утверждая, что познание сущего возможно. Но что такое само знание он, я предполагаю, говорит только по окончании спора. Впрочем, судите сами:
«Во всем предыдущем мы старались уяснить, что логика есть наука о познании, познание же имеет своим предметом существующее, теперь обратимся к главной форме знания.
Форма, в которой выражается наше познание, есть суждение; суждения мы можем делить на положительные и отрицательные, общие и частные, как это одинаково делают Аристотелевская логика, так и индуктивная. Но не останавливаясь на этом делении, постараемся точнее определить две основные части суждения — субъект и предикат » (Там же, с. 183).
Итак, независимо от того, что такое само по себе знание, его форма, — то есть то, в чем оно воплощается как содержание, — оказывается суждением!
Это дико даже с точки зрения обычной логики. Не обращая внимания на то, что представления не есть простейшие образы, примем, что существуют образы, простейшие образы и образы сложные. Простейшие образы, рождающиеся из впечатлений, отражают действительность просто и точно. Насколько, конечно, им позволяет несовершенство наших органов восприятия. Но это данность, и я ее не учитываю.
Как вы помните по «Классификации выводов», даже эту способность образов — просто отражать действительность — Каринский отдал суждениям. Он словно бы не признает представлений, а уж про образы я и не говорю. Именно этот отказ от психологизма и приводит его к математизации логики. Он говорит о познании существующего, но не признает существования сознания и душевного мира. Они мешают ему.
Знание, безусловно, не ограничивается только суждениями. Хотя, возможно, он имел в виду, что логическое или научное знание умещается в суждениях и выводах из них. Каринский, безусловно, неправ, так небрежно обходясь с собственным предметом. Даже советская логика, как это записывает словарь Кондакова, в целом тоже больная научностью, не согласна с ним:
«Знание — целостная и систематизированная совокупность научных понятий о закономерностях природы, общества и мышления, накопленная человечеством в процессе активной преобразующей производственной деятельности и направленная на дальнейшее познание и изменение объективного мира» (Кондаков, с. 162).
Советские логики чрезвычайно уважали Каринского за то, что тот звучал так материалистично и подходяще. Нравилось им и то, что знание — это совокупность научных понятий, даже если они накоплены до науки!
Ну, а ненаучные понятия? Или просто то, про что мы говорим: я знаю… Это знания или бытовое заблуждение? То есть знание низкого качества, можно сказать, и не знание вовсе? А если существует знание высокого качества, научное знание, то оно говорит о природе знания больше, чем знание низкого качества? И является ли знание высокого качества лучшим свидетельством о том, что такое знание?
Если у знания есть природа, то для нее совершенно все равно, как мы оцениваем свои знания, как научные, бытовые или вообще заблуждения. Заблуждения — совершенно такие же знания для той природы, которая позволяет нам их иметь. Тем более что сегодня наука оценивает собственные знания как передовые достижения, а завтра — как хлам и ошибки! А послезавтра — вообще как мракобесие!
Из Каринского, как и из любого другого выдающегося мыслителя, можно было бы выбрать то, что удалось ему лучше всего. Так советские логики брали у него теорию выводов, а современные русские брали лучшее у советских. Но как доверять выводам Каринского, если он был небрежен в самых основаниях своих рассуждений? Я понимаю, что если пропущу начало, поддавшись горячим уговорам: там после будет здорово! — я могу попасть под очарование этого мастера…
Но есть ли очарование то, что дает познание? Каринский разработал теорию выводов и умозаключений, на которых строится многое в работах современных очарованных логиков. Именно поэтому я ограничусь той частью его сочинений, в которой он еще не очарователен.
Глава 9. Понятие. Челпанов
Георгий Иванович Челпанов, возможно, ярче других логиков высказал ту странность, которая лежит в основании этого искусства: «Психология рассматривает мышление так, как оно есть, логика так, как оно должно быть » (Челпанов, Учебник логики, с. 2).
Странность в том, что все логики знают, что мышление ДОЛЖНО быть каким-то, но никто не сказал, почему и кому оно должно. Они это ПРОСТО знают, и не нужно лишних вопросов. Могут правда добавить:
«Подобно тому, как этика указывает законы, которым должна подчиняться наша жизнь, чтобы быть добродетельной, и грамматика указывает правила, которым должна подчиняться речь, чтобы быть правильной, так логика указывает нам правила, законы или нормы, которым должно подчиняться наше мышление для того, чтобы быть истинным » (Там же).
Бесконечные вопросы! Что такое истина? Как логик оказался ее собственником, почему именно он знает, что есть истина? Что есть истина логиков, если истина остальных людей ими не учитывается и не принимается в рассмотрение? Является ли эта «истина» чем-то существующим независимо от логика, или же это понятие, вызревающее у человека с развитием? Если истина внекультурна и внеисторична, откуда она стала известна логику? Если же она подобна этике и грамматике, то она — культурно-историческое понятие. И это, очевидно, так, раз уж логики начали приводить доказательства по аналогии, над которыми сами издеваются…
Надо отдать должное Челпанову, он чувствует возможность подобных вопросов и пытается показать, как знание непосредственное, вырастающее из очевидности происходящего, оказывается основой для знания сложного, выводного, каким являются научные знания. При этом суть этого в достижении всё той же очевидности:
«Посредственное знание доказывается, делается убедительным, очевидным при помощи знаний непосредственных» (Там же, с. 3).
Из этого объяснения «торчат уши»: истина логики есть явление культурно-историческое. Почему? Потому, что задача логики доказать и убедить с помощью очевидности. Но и сама исходная очевидность — это все то же обращение к человеческому восприятию, а восприятие обманывает. Значит, и очевидность — опасный друг. И не потому, что наши органы восприятия плохи, а потому, что мы узнаем вещи не ими, а теми образами, которые уже есть в нашем сознании. Мы узнаем то, что очевидно, своей культурой и в соответствии с той культурой, которую довелось обрести…
Тем не менее, Челпанов, как только ощущает, что разговор о критериях истинности исчерпан, вдруг завершает первую главу и резко переходит к главе «О реальности понятий». Понятия не поминались им в первой главе, значит, эта глава еще не о понятиях, а продолжение разговора об истинности, то есть посвящена «реальности».
Если вспомнить, что простонаучное словечко «реальность» происходит от латинского слова res, что значит, вещь, то весь последующий разговор должен бы звучать, как выяснение: имеют ли понятия вещественность. Но простонаучье, как язык научного сообщества, приучило нас к тому, что когда мы говорим о реальности, мы говорим о бытии в том смысле, что то, о чем речь, есть в действительности или его нет. Что, опять же, значит, что оно есть только в нашем воображении.
Существование в воображении означает, что вещь нереальна, ее как бы и нет. И это работает, пока мы говорим о действительных вещах. Но как только мы переходим к образам сознания, все становится смутно и неопределенно. Начиная с самих способов говорить об этом:
«В психологии мы видели, что понятиями называются такие умственные построения, которые относятся к классу, к группе однородных вещей. Мы обладаем известными понятиями, но спрашивается, существует ли какая-либо реальность, которая соответствовала бы нашим понятиям?» (Там же, с. 7).
Как понять это странное: такие умственные построения? И это говорит психолог?! Вступая на землю Логики, Георгий Иванович словно бы теряет себя и лишь смутно, как во сне, помнит, что был когда-то большим психологом! Почему? Потому что, скажи он определенно, что есть сознание, у него есть содержания, все эти содержания существуют в виде образов, и свойственная логике неопределенность в основаниях стала бы очевидна. Но тогда логику пришлось бы менять. А он собирался всего лишь ее изложить…
«Когда мы имеем представление этого стола, этого дома, этого человека, то мы говорим, что ему во внешнем мире соответствует известная единичная вещь. Если это так, то можно поставить вопрос: а что же соответствует нашему понятию стола, понятию дома, понятию человека?
Ведь ничего не соответствовать не может, потому что в таком случае понятия в нашем уме были бы фикциями, то есть мы мыслили бы что-то, чему не соответствует ничего реального; у нас в уме было бы понятие человека, но никакой реальности, соответствующей этому понятию, не было бы. Из этого ясно…» (Там же, с. 7–8).
Из этого как раз мутно!
Начать хотя бы с этого не русского выражения: когда мы имеем представление этого стола… Мы можем представить себе стол, но не можем иметь представление стола. Это всё наследие кантианской психологии, решивший представлениями называть простейшие образы, из которых складываются понятия. Поэтому психологи часто называют понятия общими представлениями или обобщающими представлениями. Обобщать, представляя себе нечто, мы можем, но они не видят представление как действие. Для них нет понятия «представить себе», для них есть вещь «представление».
И когда Челпанов задается вопросом о том, что же соответствует нашему понятию стола, у меня идет ответ: образ. Некий сложный образ, который можно описать3 изучить и понять. Но это ответ человека, для которого существует сознание и образы. Челпанов-психолог знает и о сознании и об образах, но Челпанов-логик — это другой человек. Он погружен в древние споры реалистов, номиналистов и концептуалистов. Собственных психологических наблюдений для него больше не существует, потому что он должен излагать корпус науки…
При этом, что поражает: он не видит связи понятий, которые рассматривает, прямо в соседних абзацах. Вот он задался вопросом о том, что же соответствует понятию, и из его ответа про то, что они были бы фикциями в нашем уме, если бы им не соответствовало бы ничего реального, то есть некой вещи снаружи, ясно, что он не говорит об образах, то есть о том, как существуют понятия в сознании. Но вот он прыгает в историю вопроса:
«Платон (427–347) признавал объективно-реальное существование понятий, которые он называл идеями. В мире, подлежащем нашему чувственному восприятию, существует этот, другой, третий стол; но кроме этих единичных столов в мире сверхчувственном существует еще идея стола, соответствующая нашему понятию стола» (Там же).
А Аристотель, ученик Платона «соглашается с ним в том, что идеи, как их понимал Платон, действительно существуют реально, но он не находит никаких оснований для допущения, что идеи существуют отдельно от чувственно воспринимаемых вещей» (Там же).
Вот это всё приемлемо, потому что делает идеи некими вещами, вынесенными из сознания во внешний мир! А вспомнить, что сам в психологии говорит про идеи как образы сознания, — ни-ни! Хуже того, готов пойти на подтасовку, лишь бы не принять, что идеи или образы могут иметь реальность в сознании:
«…Локк (1632–1704). По его мнению, человек обладает способностью создавать общие представления и выражать эти общие представления при помощи слов. Человек может из ряда сходных представлений абстрагировать или выделить то общее, что в них содержится, отбросивши все случайное, что обусловливается теми или иными обстоятельствами » (Там же, с. 9).
Локк вообще не говорит ни о каких представлениях! Локк и все мыслители после него до Канта не используют это слово. Локк говорит об идеях и только об идеях. И поэтому, начиная рассказ о нем, Челпанов не мог бы не принять то, что сказал, не искази он Локка:
«Те номиналисты, которые признавали существование общих представлений (идей — АШ)как психических явлений, называются концептуалистами (от conceptus mentis — понятия). Главный их представитель Локк» (Там же).
Не подставь он представления вместо идей, и идеи обрели бы значение «психических явлений», а с ними его обрели бы и понятия. Что значит, что оставался бы один шаг до того, чтобы принять: реальность понятий психическая. А это значит, что психика вещественна! А точнее, поскольку никакой психики нет, вещественно сознание.
Этого Челпанов сделать не мог, потому что как логик прекрасно понимал, что подобное высказывание было бы логическим доказательством вещественности сознания и его образов, включая понятия. Как психолог он, конечно, понимал, что логические доказательства в таком вопросе ничего не значат, как ничего не значат доказательства бытия Божия. Сознание либо вещественно, либо нет, и доказывать тут нечего. Тут надо просто исследовать. Но он был логик и играл по правилам, а потому должен был обходить то, что неприемлемо для логики, всеми силами своего ораторского искусства. И он крутил словами…
Вот например:
«Различие между общими представлениями и понятиями соответствует различию между понятиями просто и понятиями логически обработанными » (Там же, с. 11).
Различие между понятиями просто и понятиями…
Это языковые игры логиков. Из них трудно понять, что есть их «понятия», как трудно понять и что есть их «суждения». Но зато очевидно, что они придали своим понятиям искусственные значения. И то, что они называют понятием, очень мало соответствует тому, что есть в действительности. Или, говоря словами самого Челпанова, тому, что в мышлении должна изучать психология, то есть тому, как оно есть.
Понятия логиков — это такие понятия, какими они «должны быть», чтобы логики могли достигать свои истины.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 181; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!