Развод, супружеская неверность, безбрачие, конкубинат 8 страница
Глава 2
Римляне и жестокость
В нравоучительных легендах из римской истории прослеживается общая тема о том, что римляне прежних времен были суровым, но простодушным и честным народом. Нам говорят, что они не находили удовольствия в жестокостях, примером которых служат охота и гладиаторские бои, так широко распространенные в позднем Риме. Ранних римлян якобы не радовали всяческие ужасы, и лишь иностранное влияние со временем превратило «благородных» римлян древних времен в «деградировавший» народ, самые худшие стороны которого все чаще и чаще давали о себе знать в эпоху императоров. В итоге он пал так низко, что только полный переворот – решительная перестройка всего способа существования нации – спас человечество от окончательного погружения во мрак и полной «моральной деградации» – или как бы ни называли это явление другие авторы.
Я не могу разделить мнение, основными творцами которого являются авторы христианского толка. С того момента, как я приступил к исследованию римской цивилизации, мне казалось необъяснимым, каким образом народ, столь предрасположенный к чистоте и честности, мог внезапно подпасть под влияние какой‑то необычайной и таинственной силы и превратиться в нечто совершенно иное – в грубое, аморальное и жестокое общество. Напротив, мне становилось все яснее, что нация, развитие которой идет от грубой и примитивной чувственности к бесспорным признакам садистских наклонностей, всегда должна была обладать по крайней мере теми чертами, которые свидетельствовали бы о такой предрасположенности. Можно возразить, что римляне, получавшие удовольствие от садизма, были совершенно иным народом: что в нем не осталось и следов тех простых и честных земледельцев, которые одолели армию Ганнибала, так как многочисленные последующие войны практически уничтожили старое римское племя. Так или иначе, именно правящие классы сами положили начало вышеупомянутым отвратительным забавам, и в эпоху империи мы встречаем много блестящих имен (вспомним лишь про представителей нескольких императорских семей), ответственных за эту деградацию.
|
|
|
Но факты не таковы, какими их доселе представляли. Даже в древние времена с их якобы незамутненной чистотой у римлян проявлялись многочисленные черты, которые, будучи обращенными в другую сторону, привели бы к тем же самым садистским наклонностям, которые порождают у нас – вследствие наших представлений – чувство ужаса и удивления. Основа характера римлян всегда была одна и та же. В ней ничего не изменилось, за исключением сферы применения, пределов, в которых она нашла свое выражение. Далее мы рассмотрим, в чем конкретно она проявлялась. Итак, мой вывод – жестокость и зверство были исконными характеристиками римлян, а не поздними заимствованиями, чужеродными для первоначально «неиспорченного» народа.
|
|
|
В моих исследованиях полезным руководством служила книга венского психоаналитика Штекеля «Садизм и мазохизм». Согласно этой книге, «жестокость является выражением ненависти и властолюбия». Иными словами, жестокость часто выступает зримым практическим воплощением властолюбия. Но вряд ли можно найти более чистое воплощение властолюбия, чем Рим, и самые лучшие римляне иначе и не представляли себе свое государство. Достаточно одного примера. Вспомним процитированную в начале книги строку из «Энеиды», сочиненной величайшим римским поэтом Вергилием: пусть другие народы, говорит он, занимаются искусством и науками, но
Tu regere imperio populos, Romane, memento…[29]
Самые прославленные и знаменитые римляне – к какой бы партии они ни принадлежали – всегда действовали в соответствии с этим идеалом. Они неизменно считали себя хозяевами мира по божественному праву. Можно ли найти более очевидное воплощение властолюбия? Мы увидим в ходе нашего исследования, что римский народ, который в самые древние времена видел свое предназначение в завоевании мира, никогда не отказывался ни от одного инструмента власти (каким бы жестоким он ни был) для достижения этой цели. И нам станет ясно, что вся социальная жизнь римлян, их отношение к образованию детей, к женщинам и рабам, к наказанию преступников, целиком определяется единственным побуждением – властолюбием. Следовательно, если верно (как утверждает Штекель), что властолюбие часто находит выражение в жестокости, не нужно удивляться, когда мы находим у римлян ранних времен много тех черт, которые в более позднее время, обратившись на иные цели, наполняют нас ужасом.
|
|
|
Ницше описывает подъем древней аристократии, и это описание вполне применимо к росту Римского государства. Отрывок из его труда «По ту сторону добра и зла» (афоризм 262) гласит: «Посмотрим же теперь на какое‑нибудь аристократическое общество… мы увидим там живущих вместе и предоставленных собственным силам людей, которые стремятся отстаивать свой вид главным образом потому, что они должны отстаивать себя или подвергнуться страшной опасности быть истребленными. Тут нет тех благоприятных условий, того изобилия, той защиты, которые благоприятствуют варьированию типа; тут вид необходим себе как вид, как нечто такое, что именно благодаря своей твердости, однообразию, простоте формы вообще может отстаивать себя и упрочить свое существование при постоянной борьбе с соседями, или с восставшими, или угрожающими восстанием угнетенными. Разностороннейший опыт учит его, каким своим свойствам он главным образом обязан тем, что еще существует и постоянно одерживает верх, наперекор всем богам и людям, – эти свойства он называет добродетелями и только их и культивирует. Он делает это с суровостью, он даже хочет суровости; всякая аристократическая мораль отличается нетерпимостью, в воспитании ли юношества, в главенстве ли над женщиной, в семейных ли нравах, в отношениях ли между старыми и молодыми, в карающих ли законах (обращенных только на отщепенцев): она даже саму нетерпимость причисляет к числу добродетелей под именем «справедливость». Таким образом, на много поколений вперед прочно устанавливается тип с немногими, но сильными чертами, устанавливается вид людей строгих, воинственных, мудро‑молчаливых, живущих сплоченным и замкнутым кругом (и в силу этого обладающих утонченным пониманием всех чар и nuances общества); постоянная борьба со всегда одинаковыми неблагоприятными условиями, как сказано, является причиной того, что тип становится устойчивым и твердым»[30].
|
|
|
Поскольку эти объяснения Ницше относятся к подъему Римского государства, его последующие замечания сильно помогают нам понять дальнейшее развитие, так называемую «деградацию» этого народа в последующие эпохи. Ницше продолжает: «Но наконец наступают‑таки благоприятные обстоятельства, огромное напряжение ослабевает; быть может, уже среди соседей нет более врагов, и средства к жизни, даже к наслаждению жизнью, проявляются в избытке. Одним разом разрываются узы и исчезает гнет старой культивации: она перестает уже быть необходимым условием существования – если бы она хотела продолжить свое существование, то могла бы проявляться только в форме роскоши, архаизирующего вкуса. Вариации, в форме ли отклонения (в нечто высшее, более тонкое, более редкое) или вырождения и чудовищности, вдруг появляются на сцене в великом множестве и в полном великолепии; индивид отваживается стоять особняком и возноситься над общим уровнем. На этих поворотных пунктах истории чередуются и часто сплетаются друг с другом – великолепное, многообразное, первобытно‑мощное произрастание и стремление ввысь, что‑то вроде тропического темпа в состоянии растительного царства, и чудовищная гибель и самоуничтожение благодаря свирепствующим друг против друга, как бы взрывающимся эгоизмам, которые борются за «солнце и свет» и уже не знают никаких границ, никакого удержу, никакой пощады, к чему могла бы обязывать их прежняя мораль. Ведь сама эта мораль и способствовала столь чудовищному накоплению сил, ведь сама она и натянула столь угрожающе тетиву лука: теперь она «отжила» свой век, теперь она становится отжившей».
Примерно так же мне представляется римский садизм. Неустанное стремление к власти было неотъемлемой чертой римского характера, и в ходе борьбы с другими народами римляне не отказывались ни от одного шага, казавшегося хоть в малейшей степени необходимым для завоевания господства – необходимым и, так сказать, «хорошим» с точки зрения превращения Рима в мировую империю. Позже, когда это властолюбие лишилось какой‑либо цели, оно было вынуждено обратиться на самое себя или на порабощенных подданных; иначе же оно бесцельно растрачивалось в непрерывно усиливавших свой накал цирковых зрелищах с поединками людей и зверей. Если бы римляне по своей природе, как греки, были способны оценить высшие достижения цивилизации, они бы, как можно предположить, нашли бы другие возможности для утоления и сублимации своего властолюбия – например, создавая великие произведения искусства или строя социально совершенное государство. Но поскольку такие возможности у них отсутствовали, они создали римское законодательство, эту утонченно‑очищенную кодификацию их властолюбия; людские массы, однако, не могли придумать для себя ничего, кроме зверских развлечений. Поэтому не случайно, что дикие садистские оргии, в которые превратились цирковые игры, достигли наивысшего пика в позднем Риме. Именно тогда римское властолюбие лишилось своей первоначальной цели – покорения мира и охраны своей власти от непрерывных нападений внешних врагов. С эпохой принципата началось и царствование «вечного мира», оказавшееся более‑менее долговечным.
После этого вступления мы перейдем к отдельным фазам развития римского садизма, если его можно так назвать. Было бы бессмысленно давать полный обзор бесчисленных свидетельств, так как в итоге получилась бы история морали, представлявшая собой антологию из объемистого труда Фридлендера. Наша цель – привести лишь некоторые характерные примеры.
Древний римлянин, каким мы его знаем, смотрел на внешний мир главным образом как его покоритель и враг. Однако враг может быть великодушным; он может удовольствоваться покорением тех, кто противится его воле, в то же время обращаясь с ними милосердно. Римляне же с самого начала своих завоеваний были суровы, а порой жестоки и грубы. Не случайно поэтому, что внешними символами римской власти были ликторские fasces – связка прутьев с топором посередине. Но это был не только официальный символ, но и средство наказания. Так, например, Цицерон увидел во сне юного Августа: «Будто отрок с благородным лицом спустился с неба на золотой цепи, встал на пороге Капитолийского храма и из рук Юпитера принял бич» (Светоний. Август, 94). Ювенал (x, 109) также говорит, что Цезарь, покорив римлян, привел их к плети.
Образование
Образование в Древнем Риме проходило под бичом, символом властолюбия. В каждом человеческом сообществе существует неизменная связь между идеалом, которому подчинено сообщество, и методом обучения детей, поскольку в конечном счете их обучают, чтобы они воплощали этот идеал. Народ, чей девиз – власть, следовательно, будет воспитывать своих детей в соответствии с этим девизом, то есть жестко, безжалостно, не принимая во внимание истинные задатки каждого отдельного ребенка. Если воля ребенка направлена на другие предметы, она должна быть подавлена; поэтому такое обучение должно включать в себя наказания – суровые, даже жестокие, если словесные увещевания не достигнут цели. Под суровым обучением мы должны понимать не только обучение средствами наказания: ребенок незамедлительно вводится в сферу деятельности, в которой имеются наилучшие условия для приобретения желаемых навыков и их практического применения. Риму были нужны закаленные воины и крепкие земледельцы – и, значит, все остальное оказывалось ненужным и, в сущности, нежелательным. По крайней мере, таким этот старинный метод воспитания, казавшийся римлянам идеальным, виделся в последующие эпохи. Вспомним наставления Горация в знаменитых «Римских одах», этих предостережениях упадочнической эпохе («Оды», iii, 2):
Военным долгом призванный, юноша
Готов да будет к тяжким лишениям;
Да будет грозен он парфянам
В бешеной схватке копьем подъятым.
Без крова жить средь бранных опасностей
Пусть он привыкнет[31].
И в другом месте («Оды», iii, 6, 37 и далее):
То были дети воинов‑пахарей,
В полях ворочать глыбы привыкшие
Киркой сабинской и по слову
Матери строгой таскать из леса
Вязанки дров[32].
У Дионисия Галикарнасского («Римские древности», ii, 26) мы читаем: «Римский законотворец дал отцу полную власть над сыном в течение всей его жизни. Отец мог держать сына в заключении, пороть его, заставлять, как раба, трудиться в поле и убить его. Все это он мог сделать, даже если сын уже занимался политикой, получал высокую должность или успел прославиться своим общественным духом. В силу этого закона часто случалось, что знаменитых людей, выступавших с трибуны против Сената и за народ, отцы стаскивали с трибуны и подвергали такому наказанию, какое выбирали сами».
Этот отрывок говорит о безоговорочном праве наказывать и даже убивать ребенка. Отец, как абсолютный повелитель в семье, обычно имел право наказывать любого члена семьи, вплоть до вынесения им смертного приговора. Такое абсолютное владычество более чем подходит для государства, построенного на принципе власти и завоевания.
Вполне понятно, почему наши источники редко упоминают физические наказания, которым отцы могли подвергать сыновей. Такие наказания были повседневным событием, вполне банальным и считавшимся само собой разумеющимся; фиксировались только особенно вопиющие случаи. Так, Светоний пишет в жизнеописании императора Отона, что в молодости тот был «такой мот и наглец, что не раз бывал сечен отцом».
Но хотя мы мало знаем о применении этих наказаний в римской семье, о наказаниях в римских школах до нас дошло гораздо больше сведений. Невозможно с точностью сказать, когда в Риме была основана первая школа. Согласно мифу, Ромул и Рем ходили в школу в Габиях. Ливий и Дионисий говорят о школах в Фалериях и Тускуле. Ясно, что в те древние времена учителя обучали детей навыкам чтения, письма, счета и основам законодательства. Через какое‑то время после войн с Ганнибалом к обучению начали привлекать грамматиков или литтератов. Эти термины означали греческих грамматистов, которых сперва содержали лишь немногие процветающие или особо заинтересованные семьи. Светоний говорит («О грамматиках», I): «Грамматика [под чем он подразумевает полный курс языка] в Риме в прежние времена не пользовалась не только почетом, но даже известностью, потому что народ, как мы знаем, был грубым и воинственным и для благородных наук не хватало времени. И начало ее было скромным: древнейшие ученые, которые в то же время были поэтами и наполовину греками (я говорю о Ливии и Эннии, которые, как известно, учили в Риме и на родине на обоих языках), только переводили греков или же читали публично собственные латинские сочинения».
Так называемые грамматисты, вероятно, впервые попали в Рим в качестве частных учителей в знатных семьях, а позже, очевидно, обзаводились постоянно расширяющимся кругом юных учеников, который в конце концов превращался в школу. Государство не обращало внимания на эти школы, поскольку посещать их было необязательно. Тем не менее в более поздние времена в Риме, очевидно, этих школ было столько, что они конкурировали друг с другом, и ученики переходили от дорогих учителей к более дешевым.
Наказания в этих школах обычно были очень суровыми, если не сказать – жестокими. В этом отношении сходятся все доступные нам источники. Светоний рассказывает о знаменитом учителе Орбилии, с розгой которого был хорошо знаком юный Гораций: «Нрава он был сурового, и не только по отношению к соперникам‑ученым… а и по отношению к ученикам»; о том свидетельствует и Гораций, называя его «драчливым», и Домиций Марс, когда говорит: «Те, которых Орбилий бивал и линейкой и плеткой».
Орудиями наказания, упоминавшимися в наших источниках, были, во‑первых, ferula – связка прутьев, отчасти из березовых ветвей, подобно розгам XIX века, отчасти из ветвей одного южного кустарника; во‑вторых, flagrum или flagellum – плетка из кожаных полос, в основном применявшаяся только для наказания рабов; и, наконец, scutica – тоже плетка, но с менее сильным ударом, сделанная из более мягкой кожи, чем flagellum из крепкой и прочной воловьей шкуры. У Горация («Сатиры», i, 3, 117) мы читаем, что эти орудия классифицировались по их силе:
Нужно, чтоб мера была, чтоб была по проступку и кара,
Чтоб не свирепствовал бич, где и легкой хватило бы розги.
Впрочем, чтоб тросточкой ты наказал заслужившего больше,
Этого я не боюсь![33]
Не сталкиваемся ли мы здесь с намеком на садистскую идею: «Ты, конечно, всегда предпочтешь назначить наказание посуровее»?
Наконец, была fustis, трость, аналогичная нашей, но которая, похоже, реже использовалась для наказания учеников. В послании Авсония (22) мы находим интересное описание школьных наказаний в поздний период римской истории, которые в этом отношении, кажется, нисколько не отличаются от более ранней эпохи.
Поэт адресует послание своему отпрыску, чтобы подбодрить его перед поступлением в школу. Он пишет:
Есть и у Муз забавы свои, мой маленький внучек…
…не всегда нависает
Властный учительский крик и пугает немилая строгость.
Время занятий и время досуга идет чередуясь…
Не был кентавр фессалийский Хирон Пелееву сыну
Пугалом; не был Атлант, потрясавший лесною сосною,
Страшен Амфитриониду; о нет! По‑доброму кротки,
Ласковой речью они сердца покоряли питомцев.
Так не тревожься и ты, свистящие слыша удары
В школе и над собой седины свирепые видя.
Страх обличает того, кто слаб; а тебе ведь бояться
Нечего – будь же тверд: когда просыпаешься утром,
Пусть не смущают тебя ни всхлесты, ни вскрики, ни страхи,
Ни потрясаемый жезл тростяной, ни открытые розгам
Спины, ни плетка, предательски скрытая в ножнах…
Все это лишь показной и вовсе не надобный ужас[34].
Этот отрывок интересен по нескольким причинам. Добрый дедушка не отрицает того факта, что в каждой школе имеются различные орудия наказания – не только обыденные розги, но и ужасная кожаная плетка, которая в данном случае была, очевидно, сделана из более мягкого материала, нежели крепкая воловья шкура, чтобы уменьшить жестокость наказания. Тем не менее, поэт называет ее fallax (предательской), потому что ее удары все равно достаточно болезненны. Ранний комментатор этого отрывка отмечает, что данный инструмент состоял из деревянной рукоятки, к которой прикреплены три полосы шириной в палец человека, и использовался для порки ad nates (по ягодицам).
На фреске из Помпей мы видим еще более ясное изображение наказания в римской школе. Действие происходит под одной из колоннад, многочисленных во всех городах, где проводились публичные занятия. Сзади изображены несколько мальчиков, которых можно распознать по их длинным рубахам. Они сидят, поглощенные изучением рукописных свитков, в то время как пожилой, крепкий бородатый учитель стоит впереди, отдавая им приказания. За ними видны несколько праздных зрителей, а может быть, тоже ученики. На переднем плане справа представлена сцена наказания. Вполне развитый 14 – 15‑летний мальчик, но сохранивший некоторые детские черты, совершенно голый, если не считать узкой набедренной повязки, лежит на плечах мальчика, стоящего перед ним с согнутыми коленями и держащего в своих руках вытянутые руки жертвы. Другой же мальчик, стоящий на коленях сзади, крепко держит наказуемого за вытянутые ноги, так что последний не избегнет ни одного направленного на него удара. За этой группой стоит молодой человек, замахнувшийся зажатым в правой руке орудием наказания, очевидно описанной выше ферулой. Искаженное криком лицо жертвы художник сознательно обратил к зрителю, чтобы ясно показать, что мальчик уже подвергся множеству свирепых ударов. Это очевидно также из положения мальчиков, которые держат наказуемого: они нагнули головы, будто боятся, как бы и их не задела ужасная розга. Вся сцена невольно напоминает картину наказания раба, также изображая порку голого тела – грубое и жестокое деяние, слишком суровое, чтобы быть обыденным.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 108; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!