Предосторожности и отклонения 9 страница
В античные времена ничего подобного не знали. Учителя – риторы, grammatici или софисты – не подчинялись никакой общей организации, преподавали без фиксированного места учебы, безо всякого надзора, по заказу богачей, плативших им, чтобы получить доступ к их знаниям; очевидно, что это ограничивало их аудиторию представителями элиты. В конце римской эпохи некоторые даже имели статус рабов; поэтому многие вошли в первые сообщества христиан, распространяя там свои знания. Свободные учителя такого типа, очень часто миряне, рассчитывающие почти исключительно на самые зажиточные семейства, скорее походили на светских воспитателей. Несмотря на убийственную репутацию «варварской» эпохи, есть доказательства, что образование такого рода, сохраняя некоторый блеск, существовало в Галлии, в Испании, в Италии по VII век. Однако в дальнейшем контакт с формой образования, дававшего чисто христианские сведения, поколебал подобную практику. В самом деле, монастыри привлекали к себе «клиентов» из детей и даже взрослых в основном аристократического происхождения, которым предлагалось усвоить, помимо «искусств», о которых я говорил выше, элементы догмы. Таким образом ирландцы, англосаксы, а также итальянцы понемногу и при поддержке римской церкви отнимали влияние у грамматиков старого образца.
Самую отчетливую цезуру сделала здесь каролингская эпоха. Карл Великий, на сей раз в соответствии со своей почти агиографической репутацией, на самом деле оставил след в истории образования в Европе – по крайней мере, это можно сказать о его окружении из английских, итальянских, испанских клириков. Один капитулярий, admonitio generalis от 789 года, предписал открыть школу в каждом приходе для самых обездоленных подданных в возрасте от семи до двенадцати лет. Это распоряжение, как и большинство придуманных в те времена, несомненно, не имело реального практического эффекта. Правда, оно все равно ляжет в основу легенды о бородатом императоре, который хвалит бедных и послушных учеников и сечет учеников богатых и ленивых; тем не менее не следует забывать, что знаменитая «дворцовая школа» всегда была лишь скромным кружком праздных советников, где не умел писать не один только монарх. Но очевидным результатом этих стараний, пусть даже не пошедших далее теории, стал окончательный переход образования в руки церкви.
|
|
|
История школы в такой стране, как Франция, очень привязанной к своей «культуре», известна очень хорошо, и я удовольствуюсь общим обзором, чтобы сразу же не впасть в традиционное и блаженное восхищение, какое обычно вызывают университеты, это «прекрасное дитя» средневековья. Прежде всего, если бы я логично шел к своей цели, столько раз заявленной, я здесь бы остановился. Конечно, образование для простых людей красной нитью скромно прошло через все века. «Малые школы», как скажут в XIX веке, существовали всегда. Мальчики в возрасте от семи до двенадцати или четырнадцати лет должны были слушать или на самом деле слушали приходского кюре; в городе вместо кюре был magister, которого назначал официал епископа. Ученики по шесть‑десять человек собирались в специальном помещении, где их учили… не слишком понятно чему: конечно, чтению, письму, пению, прежде всего Псалмов; учитель был клириком, при случае каноником; его знания охотно оспаривали родители мальчиков; создается впечатление, что это был не класс, а скорей группа продленного дня – дети дрались, играли в мяч или в кости, ломали дощечки для записей, а учитель их с удовольствием лупил. Однако в XIV и XV веках эту систему подготовки к университету укрепили за счет знакомства с основами наук, необходимыми, по крайней мере в городе, для расширения повседневных средств познания; «ректоры» этих школ теперь представляются нам самыми учеными и популярными людьми. Итог оказался ничтожным? Может быть, особенно с учетом неизбежного разрыва между городом и деревней, между богатыми и бедными, между мальчиками и девочками – последних наши источники игнорируют, и тем, вероятно, оставались лишь азы, нужные для «ведения хозяйства». По крайней мере, в школе хорошо развлекались, если верить тем, кому, как Гвиберту Ножанскому, ревностная мать навязала грубого и невежественного воспитателя и кто, вздыхая, смотрел из окон, как во дворе веселятся школьники из его деревни. Но главное, что под властью господствующей церкви все еще пробивалась тонкая струйка светского знания.
|
|
|
|
|
|
Помимо этих азов было и серьезное образование, какое давала официальная церковь и из которого вышла почти вся средневековая «культура». Следует различать две больших хронологических стадии, в каждой из которых было по одному разрыву. Первая охватывает X, XI и начало XII века. В то время образование давали почти исключительно монахи. Оно оставалось замкнутым на самом себе, и обучением занимались бенедиктинцы, клюнийские монахи, более жаждущие наук, чем цистерцианцы – сторонники крайне скромных познаний. Все обучались, читая и критикуя рукописи, собранные ими самими, и предлагали stadium у себя другим монахам, некоторым любознательным аристократам или же «донатам», «облатам» – маленьким детям, которых брали к себе, чтобы впоследствии сделать монахами. Образование богачей, для богачей; но активнейший поиск текстов и комментариев, тем самым спасаемых от небытия. Однако пробуждение городов в XII веке дало почувствовать и мирянам, дела которых требовали определенной светской культуры, острую необходимость обучаться. В то время епископы и их каноники открыли свои клуатры для менее конфиденциального и менее религиозного образования. Из соединения двух этих «узких каналов» и родилось «возрождение XII века», оставшееся чисто книжным; тогда disputatio получило преимущество перед механическим повторением, свойственным «реализму» в духе св. Ансельма. Эти городские школы начали множиться, вместо того чтобы закрываться; они давали ученику доступ к иерархии знания и возможность обучать самому, licencia docendi , право преподавать, жалуемое епископом. Так Гуго Сен‑Викторский, Петр Ломбардский создали парижским школам репутацию на уровне болонской школы, где в тот же самый период Грациан перестраивал обучение праву – Юстинианову, Corpus juris civilis . Иногда некоторые учителя считали, что надо идти дальше: в 1120–1130 годах. Абеляр с треском порвал все узы, связывавшие его с этим образованием, которое он считал чрезмерно робким.
|
|
|
Тогда‑то и началась вторая стадия – стадия истории университетов, этой святая святых, которой профессиональные медиевисты и просвещенная публика растроганно причащаются. По поводу этого величественного «наследия» средневековья пролито столько чернил и слов, что я лишь чуть приглушу тона. Создание того, что называли studium generate , – феномен исключительно городской; тем хуже для четырех человек из пяти, живших в деревне и, вероятно, никогда о нем не слышавших. Мало того: в конечном счете это была не более чем разновидность ремесленной корпорации, каких в городе было много, – сообщество учителей и учеников universitas magistrorum et scholarium , сплоченная группа, обладавшая, как это было естественно и для всех остальных, солидными статутами и постоянным руководящим составом. Однако ее своеобразие состояло в том, что она зависела исключительно от папы или в крайнем случае, как во Франции, от короля; это теоретически избавляло ее от контроля со стороны местной церкви и позволяло ей быть открытой для всех. Учителям платили только их ученики, кроме случаев, когда монахами были они сами; поэтому не менее половины тех, кто посещал эти заведения, учителя и ученики, были всего лишь мирянами и не приносили никаких обетов; кстати, их уроки происходили на улицах, а не в постоянном помещении; «коллегии», которые расцвели благодаря меценатам, нередко князьям, создававшим их, были просто жилищами для бедных школяров, даже если бывало, как в коллегии Робера де Сорбона в Париже, что туда приходили давать уроки. Ученики, которым не посчастливилось получить стипендию от семьи или «бенефиций» от церкви, как, например, «капелланам» богатых горожан, шлялись по улицам, производя страшный шум. Слушателей постепенно ранжировали в зависимости от «нации», из которой они происходили, или даже от «факультета» (faculte ), то есть от природы, их занятий. Принадлежащие ко всем этим категориям проходили курс, разделенный на этапы, которые ныне исчезли далеко не все: с 16 до 20 лет – изучение «искусств», о котором я говорил выше и которое давало степень «бакалавра» (вероятно, от слова из иберийского арго, которое могло означать «жующий бисквиты»!); два года спустя они получали licencia , но практическую ценность в качестве диплома она приобретала только лет через шесть, в зависимости от избранного предмета, причем пройти сквозь фильтр экзаменов, проводимых придирчивыми экзаменаторами, удавалось всего 20 % школяров. Медицине или праву надо было учиться еще несколько лет. Что касается богословия, преподавать его в свою очередь мог лишь человек старше тридцати.
Красивое строение, приводящее в восторг историка; в реальности – безобразная масса, без конца менявшая форму. Конечно, результаты блестящие: открытость вовне, нескончаемое брожение вожделений юношества, ничего кроме нового и достохвального. Но для всех форм власти, какими бы они ни были: для короля и его полиции, для епископа и его каноников, для аббата и его монахов, для папы и его догм – это был источник сплошных неприятностей: беспорядки, препоны, уклоны, соперничество, бесконечные ссоры. Это мы чтим средневековый университет – со стороны современников не было и тени такого восхищения. Кстати, переход к последнему отрезку времени, рассматриваемому в этом беглом обзоре, наглядно это показывает: ведь достаточно массовое появление университетов относится к концу XII и ко всему протяжению XIII века. Проявляя нечто вроде запоздалого национализма, ломбардцы, англичане, каталонцы и парижане спорят о приоритете их создания (Болонья? Париж? Оксфорд? Монпелье?) между 1195 и 1220 годами, после чего за сто лет было создано еще десятка два. В Париже было от пяти до восьми тысяч школяров, полтора десятка коллегий и сотня светских педагогов. Но тут же возник надлом: с 1230 года в Париже братья ордена миноритов, нищенствующие монахи, явственно ощутили, какая опасность грозит их контролю над верой, знанием и догмой. Они проникли в университет сверху, то есть захватив то, что было их специальностью, в чем они имели преимущество, – богословие; понемногу они заполнили весь организм университета. Тем самым они способствовали извращению, и очень быстрому, смысла его существования, сделав из него с XIV века просто рупор собственных доктрин. В то время по всей Европе открывались все новые университеты, но при этом они калечили друг друга; они переходили в разряд орудий местной власти, коснели в бесплодных умствованиях, из‑за которых слово «схоластика» понемногу приобрело теперешний уничижительный оттенок. Что касается преподавательского персонала, оставшегося светским, то он выродился в наследственную касту, наделенную немалыми материальными благами. Не следует путать: великие умы того времени, какой‑нибудь Фома Аквинский, Альберт Великий, Буридан, Бонавентура и многие другие, были «универсантами», но в первую очередь – «нищенствующими братьями». И доктора XV века, какой‑нибудь Жерсон, какой‑нибудь Кошон, столь опозоренный совсем в другой связи, отнюдь не были второсортными умами, поскольку тоже принадлежали к универсантам. Но блестящая эпоха университетов миновала; практически она продлилась один век. Отныне жаждущие умы искали знаний в других местах: у князей‑меценатов, во Флоренции, в Риме, в Париже открывались «академии» для богатых мыслителей, для «интеллектуалов», а не «профессоров». Время Абеляра прошло; настало время Петрарки, Фичино, а вскоре и время Эразма.
Выражение
Литтре утверждает, что «exprimer » значит «в силу потребности выплескивать вовне то, что находится внутри». Для моего дальнейшего замысла больше подошло бы слово «экстериоризация», чем «выражение» (expression ), не будь оно столь уродливым. То, что человек ощущает в глубине своего естества, то, что он вообразил, изучил, то, с чем он хочет познакомить других, что хочет им объяснить, – к этому относится почти все, о чем я говорил до сих пор. Чтобы достичь этих целей, у человека есть много путей: он может прибегнуть к жесту, и я встречал профессиональные или ритуальные жесты; он может говорить, даже кричать, во всех видах, какие позволяет ему голос, – в семье, на рынке, с кафедры. Более того, это исторический источник первостепенной важности, к которому я часто обращался; настоящие специалисты по устному слову даже занимали выдающееся место – те, кто собирал «крики Парижа», те, чьей миссией было распространение слова Божьего, те, кто считал своей задачей поддержание добрых нравов и традиционной морали, как это делали братья‑проповедники, доминиканцы или францисканцы. Обмен в мирской или духовной сфере могли поддержать своими ритмами песня и танец. Однако познакомиться со всеми этими «естественными» проявлениями нам трудно, потому что Церковь, хранительница знания, опасалась уклонов в речи или в поведении, которые могли бы стать их следствием. Так, например, ей удалось дискредитировать или во всяком случае скрыть вплоть до наших дней некоторые типы «народного» поведения, вроде того, какое демонстрировали на улицах ватаги «голиардов», отголосок веселости и недисциплинированности школярской молодежи (происхождение слова «голиард» спорно, но это неважно). Эти juvenes , эти scolares подрывали Порядок – церковный, бюргерский – своими криками, шествиями, песнями и прочими бесчинствами, которые можно было быстро и с облегчением подверстать под разряд «анархии».
Если эти формы выражения, увы, слишком во многом нам недоступны, зато наши учебники переполнены теми формами, которые кажутся нам самыми очевидными и которые мы вполне воспринимаем: имеется в виду то, что было написано, построено и украшено, то есть литература и искусство. И даже если «простые люди», жизнь которых изучаю я, никогда не читали хронику Фруассара или не слишком многое поняли в мессидже тимпана Везеле, мне все‑таки нужно остановиться на этом.
Кто пишет и что?
Ответы на два этих исходных вопроса интересны не в равной мере. Первый предлагает список из сотен имен и дат, которые можно классифицировать по векам, по регионам, по социальным категориям, даже по использованным сюжетам, – короче говоря, «историю литературы». Гигантский склад! Я могу лишь вымести в нем некоторые углы. Наиболее подходящей для обзора с моей точки зрения мне представляется не номенклатура вдохновенных писателей: до XII века они почти все были церковниками, писали на латыни и, следовательно, в таком состоянии были недоступны для подавляющего большинства «невежд». Я уже говорил о деградации священного языка, о нашествии непосвященных и светских перьев. Мне важно не имя «автора», мне важно выяснить его личный вклад в то произведение, которое ему приписывают. Если это Божий человек, купавшийся, порой с детства, в океане священных источников, его личный или непосредственный вклад можно оценить, только отбросив заимствования, а иногда и плагиат, который он себе позволял; но тогда это вопрос источников вдохновения и внешних влияний. Доверился ли он после этого перу профессионального писца или писал своей рукой, вопрос второстепенный – он относится к сфере поиска автографов, почти невозможного и всегда разочаровывающего. Но когда речь идет о мирянине, эта трудность становится большой, а выяснение этого вопроса – существенно важным, особенно если «автор» оставил нам текст, написанный на латыни, хотя не знал этого языка; впрочем, то же касается и текстов на местном наречии. Один пример, нетрудный для описания: сир де Жуанвиль был «автором» «Книги благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика», действительно сборника личных воспоминаний сенешаля Шампани как человека, близкого (по его словам) к святому Людовику, и бывшего участника крестового похода в Египет. Это произведение, написанное с целью пополнить материалы для канонизации короля, было предъявлено в 1309 году, когда автору перевалило за восемьдесят; таким образом, он вспоминал события полувековой давности. Проблема не в том, чтобы проверить достоверность воспоминаний восьмидесятилетнего старика или достоверность текста, составленного с агиографическими целями, а в том, чтобы понять, как были собраны эти рассказы. Жуанвиль умел писать – в административном акте одной из его земель сохранились две строчки, написанные его рукой, но крайне коряво. Значит, в 1309 году он не мог держать перо; однако живость рассказа, оригинальный стиль, пикантность анекдотов отражают очень индивидуальное мышление; может быть, он диктовал? В таком случае – исходя из чего? Полагаясь только на собственную память, на разыскания, на записи, сделанные в течение лет? Если добавить, что рукописи, содержащие «Историю короля», относительно редки и к периоду до XVI века относится лишь несколько, можно заключить, что одно из самых знаменитых произведений средневековой французской литературы не было ни воспринято, ни распространено даже среди придворных и, следовательно, оставалось неизвестным «публике».
Пример Жуанвиля известен и поэтому мне запомнился; но то же можно сказать почти обо всех «авторах»‑мирянах. Показательный набор: Гильом IX, герцог Аквитанский, колоритный поэт на языке «ок», или Фульк, граф Анжуйский, страстный любитель генеалогий, в XI и XII веках, графиня де Диа или Мария Французская и ее «лэ» (если они существовали), Вильгельм Маршал и его автобиография или Кретьен де Труа и его романы в XIII веке – держали все эти люди в руках перо? Конечно, нет. Но тогда кто выступал посредником между их «творчеством» и пергаментом, чтобы записать его? Любопытно, что больше всего шансов отловить настоящего автора‑писателя мы имели бы, обратившись к самым бедным из них, поскольку себя и свой «путь следования» они часто представляли сами – так нередко поступали писавшие на языке «ок» «трубадуры» в разо, предваряющем стихотворение; у артуаских «игр» и «сказов» XII века были известные авторы, называвшие и хвалившие себя, – Адам де ла Аль или Жан Боден, несомненно, не имевшие возможности заплатить писцу из собственного кармана. Очевидно, что в отношении XIV и XV веков уверенности будет уже больше: бесспорно, Фруассар, «Парижский горожанин» или Вийон сами сочиняли свои тексты и сами же их записывали на пергамент. И поскольку «дневники», «воспоминания», «семейные книги» явно не были рассчитаны на обнародование, то горожане или купцы конца средневековья ни с чьей стороны не встречали интереса к сбору их личных воспоминаний.
Проще и, кстати, поучительней поставить второй вопрос из упомянутых в начале. Что писали эти люди? Для этого надо сделать обзор того, что называют литературными «жанрами». Ответ очень ясен: десять веков средневековья оставили нам все формы выражения западноевропейской мысли, ставшей плодом греко‑римского и кельто‑германского наследия, кое‑где с некоторыми особенностями и прежде всего с двумя исключениями, на которых я остановлюсь далее. Прежде всего – трактаты и благочестивые труды, наполовину обязанные греческой или «арабской» философии и наполовину – христианской вере; их отголоски и использованное ими сырье доходят до нас и сегодня. Далее – все разновидности обращения к прошлому: хроники, анналы, биографии, где торную дорогу проложила средиземноморская античность, иногда описывающие события от сотворения человека до самого «конца времен»; на пульсе этого жанра руку держала церковь. Потом, в качестве поэтического их продолжения, – воинские эпопеи, «жесты» (слово «geste» означает «храбрость»), скандинавские саги, германские песни о «Нибелунгах», каролингские «циклы», которые все были написаны в расчете на господствующий класс родовых или военных вождей; но разве античность не знала «Илиаду» и «Энеиду»? Потом целый разряд многоликой поэзии – лирическая, бурлескная, нравоучительная, дидактическая, сатирическая; рассказы о путешествиях, описания городов и местностей, технические руководства, наконец, театр, хоть и довольно поздно. Все это в более или менее неизменном виде по‑прежнему привлекает наших писателей, тем более что отдельные «жанры» могут больше, чем встарь, соблазнять сегодняшних людей, которых мы называем или даже считаем «просвещенными». Оставим же этот скучноватый перечень.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 174; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!