ВСЕ ТОТ ЖЕ БЛИСТАТЕЛЬНЫЙ ГИЛЬГАМЕШ
И снова – вперед к прошлому
Пала Ниневия, и уже античные авторы считали ее городом, навсегда погрузившимся в небытие. Но в XIX веке н. э. на холм Куюнджика явился Генри Лайярд, вслед за ним – его многочисленные последователи, и время повернулось вспять.
Лайярд и Рассам подняли из земли развалины дворца ассирийских царей и отправили в Англию сотни разбитых, обожженных пожаром глиняных табличек библиотеки Ашшурбанипала, после чего (сколько раз уже такое случалось при исследовании истории Месопотамии!) пришло время появиться в нужном месте нужному человеку.
Он носил наиобычнейшее имя Джордж Смит и не был историком, филологом или лингвистом – он был гравером. Однако главное увлечение его жизни имело мало общего с профессией, при помощи которой он с четырнадцати лет зарабатывал на хлеб. Все свободное время Смит посвящал изучению ассирийского языка и клинописи, в конце концов добившись в этом деле таких успехов, что его статьи привлекли внимание видных ученых. Когда Британскому музею понадобился гравер для копирования ассирийских табличек, на эту должность пригласили Джорджа Смита, а через пару лет он уже стал ассистентом египетско‑ассирийского отделения музея и признанным авторитетом в расшифровке клинописных текстов.
Каких только табличек ни проходило через его руки! Вам известен широкий круг интересов царя‑библиофила Ашшурбанипала: Смит копировал и расшифровывал сборники заклинаний, скучные финансовые отчеты, царские летописи… Но вот в 1972 году он взялся за расшифровку произведения, сразу захватившего его так, как не захватывали раньше никакие другие тексты.
|
|
|
Это была написанная на вавилонском диалекте аккадского языка поэма «О все видавшем». Собирая мозаику из осколков разбитых табличек, Смит читал о бесшабашном царе Урука Гильгамеше, о его дружбе с диким человеком Энкиду, о их подвигах, о смерти побратима царя и о мучительных поисках Гильгамешем бессмертия. Долгие странствия привели героя к единственному человеку, которому боги даровали вечную жизнь, – к уроженцу Шуруппака Утнапишти. Утнапишти Дальний поведал Гильгамешу, каким образом ему удалось получить бессмертие: как однажды разгневанные боги задумали погубить весь человеческий род, как они послали на землю ужасный потоп и как…
И, как положено по «закону подлости», история обрывалась на самом интересном месте – таблички с концом рассказа о Всемирном потопе отсутствовали.
Но и того, что было на табличках, прочитанных Джорджем Смитом, оказалось достаточно, чтобы вся Англия пришла в небывалое волнение. Еще бы – аккадский текст поразительно походил на библейское сказание о потопе!
|
|
|
Газета «Дейли телеграф» пообещала профинансировать любого, кто возьмется отыскать недостающие таблички. Подобные поиски Керам сравнивает с поисками иголки в стоге сена, и все‑таки Смит принял вызов.
Жизнь без чудес была бы очень скучна! Казалось, Смит не имел никаких шансов на удачу, и все‑таки он привез из Куюнджика 384 таблички, в том числе содержащие отсутствующую часть поэмы об Утнапишти!
Так мир впервые познакомился с эпосом о Гильгамеше – «О все видавшем», якобы записанным со слов урукского заклинателя Син‑леке‑уннинни. На самом деле Синлеке‑уннинни, вероятно, отредактирвал эпос, созданный каким‑то безвестным гением за четыреста – пятьсот лет до него. Поэма «О все видавшем» пользовалась в древности огромной популярностью: ее переписывали и заучивали не только в Ассирии и Вавилонии, но и в Палестине, и в Малой Азии; помимо обнаруженной Смитом так называемой «ниневийской версии» впоследствии были найдены другие фрагменты эпоса – в Ашшуре, в У руке, в ассирийском городке Хузиринне, в Мегиддо в Палестине, в столице хеттского царства Хаттусе… Есть надежда, что дальнейшие находки позволят заполнить пробелы, которыми до сих пор пестрит текст аккадской поэмы о Гильгамеше.
|
|
|
В России поэму «О все видавшем» впервые перевел по французскому подстрочнику Николай Гумилев, а профессиональный перевод, с использованием ниневийской, старовавилонской и периферийной версий поэмы выполнил И. М. Дьяконов. Что касается различных прозаических пересказов эпоса, то их просто нет смысла перечислять.
Думаю, безымянный автор поэмы «О все видавшем», больше четырех тысяч лет назад ушедший в Страну без Возврата, вытерпит появление еще одного пересказа.
О все видавшем
I
О все видавшем до края Вселенной, о постигшем тайны гор и морей, о превзошедшем мудрость людскую, о заглянувшем за край земли – слушайте рассказ о строителе стен Урука, о божественном царе Гильгамеше, сыне жрицы Нисун!
Он прекрасный, сильный, он мудрый,
Божество он двумя третями,
человек лишь одною, Его тело светло, как звезда большая,
Но не знает он равных в искусстве мученья Тех людей, что его доверены власти.
Гильгамеш, не оставит он матери сына,
Не оставит он жениху невесты,
Дочери герою, супруги мужу,
Днем и ночью он пирует с ними,
Он, кому доверен У рук блаженный,
|
|
|
Он, их пастырь, он, их хранитель,
Он, прекрасный, сильный, он, мудрый[120] .
Гильгамеш так измучил своих подданных бесчинствами и буйством, так изнурил непосильной работой, что урукцы каждый день взывали к богам, моля защитить их от произвола. И боги, услышав молитвы, сочли, что просьба людей вполне справедлива. Они велели мудрой Аруру создать такого героя, чтобы мощью он был равен могучему Гильгамешу. Пусть царь найдет выход немереной силе в схватке с равным противником, а тем временем измученный люд Урука сможет хоть немного отдохнуть.
Аруру не заставила просить себя дважды: она зачерпнула глины и слепила Энкиду – дикого человека, дитя бескрайней степи.
Энкиду был так непохож на обычных смертных! Он не носил одежды, не знал вкуса хлеба, ни разу в жизни не ночевал под кровлей, его золотые волосы не ведали гребня. Он жил бок о бок с волками, бегал наперегонки с антилопами, шутя боролся с могучими львами, вместе с газелями приходил к водопою, и все лесные, степные и речные твари считали его братом. И он тоже считал зверей своей семьей и не раз спасал их из ловчих сетей и ловушек.
День за днем Энкиду лишал охотников добычи, и вскоре по степи прошел слух о могучем человеке, что живет среди диких животных. Многие издали видели богатыря, но никто не решался к нему приблизиться, не говоря уж о том, чтобы вступить с ним в схватку…
Но вот однажды один молодой охотник случайно увидел Энкиду совсем близко, когда тот вместе с газелями примчался к водопою, – и сердце человека затрепетало от страха. Ловчий в панике кинулся к дому и рассказал отцу о странном создании, которое только что его до смерти перепугало:
– Мой отец, человек, что с горы спустился, –
Во всей стране велика его сила,
Велика его сила, как воинство Ану –
По нашим владеньям свободно бродит.
Всегда он на пастбище средь газелей,
Всегда его ноги у водопоя,
Я брожу и не смею к нему приближаться.
Я вырыл ловушки, он их засыпал,
Я сети поставил, он их вырвал,
Угнал от меня он зверей пустыни,
Он не дает мне трудиться в пустыне!
– Перестань ныть! – сурово оборвал старик жалобы своего отпрыска. – Отправляйся лучше в Урук к Гильгамешу – уж он‑то сумеет найти управу на силача, которого ты так боишься, будь то горный человек, степной или даже снежный!
Охотник послушался отцовского совета и пришел в город, содрогающийся от стенаний простого люда и от разудалой музыки, доносящейся из царского дворца.
Обнимая одной рукой блудницу, в другой сжимая кубок вина, Гильгамеш с удивлением выслушал рассказ о диком человеке из степи, который спасает зверей из сетей и ловушек. Но замешательство царя длилось недолго.
– Возвратись, мой охотник, и возьми с собою блудницу,
И когда человек тот придет к водопою,
Пусть она снимет одежды, а он возьмет ее зрелость.
Он приблизится к ней, едва он ее увидит,
И оставит зверей, что росли средь его пустыни! –
так велел ловчему Гильгамеш, и тот поспешил выполнить царское приказанье.
Вместе с блудницей Шамхат, служительницей богини Иштар, охотник вернулся в степь и укрылся в высокой траве близ реки, где он недавно видел дикого человека. День, и другой длилось их ожидание, и наконец земля задрожала от громкого топота: это мчалось к реке стадо газелей; вместе с животными к воде сбежал прекрасный Энкиду.
Охотник взволнованно подтолкнул Шамхат локтем:
– Это он, блудница, открой свои груди,
Открой свое лоно, пусть он возьмет твою зрелость.
Дай ему наслажденье, дело женщин.
Едва он увидит тебя, он к тебе устремится
И оставит зверей, что росли средь его пустыни!
Блудница вовсе не нуждалась в наставлениях дилетанта: она до тонкостей знала свое ремесло.
Газели в страхе бросились прочь, когда из прибрежной травы вдруг поднялась женщина, но Энкиду оказался не из пугливых. А Шамхат повела плечами, сбросила тонкую ткань одежды, протянула к дикому человеку руки… И дальше все получилось так, как рассчитывал царь Гильгамеш.
Шесть дней, семь ночей Энкиду с блудницей предавались необузданной страсти, по на рассвете седьмого дня богатырь заскучал по родным просторам, по пропахшим полынью степным ветрам, по братьям‑животным, по вольной жизни.
Оставив женщину, он побежал обратно по знакомым тропам, да только эти тропы оказались для него закрыты! Звери больше не желали признавать Энкиду за собрата: волки встретили его злобным рычаньем, антилопы в панике кинулись в бегство, шакалы с поджатыми хвостами нырнули в травы, даже могучие львы избегали того, чье тело пахло человеком. Бросился Энкиду за зверями вдогонку, но почувствовал, что нет у него прежней силы, что теперь он вряд ли сможет догнать даже маленького олененка!
Но зато ощутил он в себе небывалый доселе разум – и возвратился к блуднице. Сел Энкиду у ног женщины и, внимательно глядя ей в лицо, жадно слушал звук человеческой речи.
И вот что сказала ему жрица богини Иштар:
– Энкиду, ты прекрасен, как подобие бога! Нет, тебе не место в дикой пустыне. Хочешь, я отведу тебя в город У рук к царю Гильгамешу? Он могуч, он весел и необуздан, мне кажется, ты придешься ему по сердцу!
– Может, царь ваш и слывет силачом там, откуда ты родом, да только со мной ему не тягаться! – запальчиво отозвался Энкиду. – Пойдем в Урук – и я покажу Гильгамешу, что ему не сравниться в силе с тем, кто пил молоко зверей и боролся со львами!
– Ой, дружок, не хвались! – покачала головой Шамхат. – Даже думать забудь о том, чтобы бросить вызов царю Гильгамешу. Ты не знаешь жизни, мой Энкиду, – что ты видел, кроме своей бескрайней степи? Но поверь мне, в городе правят совсем другие законы: там люди кичатся богатой одеждой, там знать пирует под звон тимпанов, там блудницы Иштар расточают ласки и поцелуи…
И как здесь, в степи, ты превыше всех животных, так в Уруке превыше всех смертных царь Гильгамеш, любимец Ану, Шамаша, Эллиля и Эйи! Сколько ни буйствует он, как ни бесстыдны его забавы, никто и никогда не осмеливался встать у него на дороге!
… А тем временем Гильгамеш, повалившийся спать после шумного пира, вдруг проснулся, растревоженный странным сном. Что это было – похмельный бред, шутка богов или предзнаменование? Вскочив с ложа, царь поспешил в храм Эгальмах к своей матери, жрице Нинсун: никто лучше нее не умел истолковывать смысл ночных видений.
– Мама, мне приснилось, что на небе ярко вспыхнули звезды и кто‑то огромный вдруг упал на меня, словно камень! Я хотел сбросить его – но он был слишком тяжелым, я ударил его, да он не поддался! Тут мы схватились в яростной драке, и весь народ Урука на нашу битву дивился. Отовсюду сбежались простые люди, целовали моему противнику руки и край одежды, называя его своим защитником и спасителем! Наконец я понял: нам не одолеть друг друга, и тогда взялись мы с незнакомцем за руки, как родные братья. Полюбил я этого человека всем сердцем и привел к тебе, в этот храм, мама – ты же назвала его младшим сыном!
Вот как истолковала мудрая жрица Нинсун сон Гильгамеша:
– Тот, кто явился тебе во сне, скоро придет в Урук, и тогда ваши судьбы пересекутся. Станет он тебе дороже родного брата, вместе суждено вам сражаться и веселиться. И тебе, и всей нашей стране он будет надежной защитой, а мне – утешением в печалях!
II
Раним утром Шамхат разбудила крепко спавшего Энкиду:
– Вставай, милый! Проснись! Пора в путь, город У рук неблизко.
Энкиду вскочил на ноги, отряхнулся по‑звериному, разбрызгав росу с золотых кудрей, – и хотел уже зашагать по тропинке, но блудница с улыбкой преградила ему дорогу. Сбросив с плеч накидку, Шамхат разорвала ее пополам и из одной части сделала одежду для друга, а в другую облачилась сама. Взяв Энкиду за руку, как ребенка, женщина повела его туда, куда он никогда раньше не бегал, – к пропахшим дымом пастушьим хижинам, к овечьим загонам.
Пастухи глядели на них и удивленно шептались:
– Посмотрите, как похож этот путник на Гильгамеша! Правда, ростом чуть ниже, зато в плечах пошире. Наверное, это тот самый дикарь, молва о котором бежит по степи, – тот, что уводит из сетей охотников добычу!
Пастухи поставили перед Энкиду свежий хлеб, налили ему кружку сикеры – но тот смущенно смотрел на незнакомые яства, не решаясь к ним прикоснуться.
– Ешь хлеб, Энкиду, пей сикеру! – подбодрила блудница. – Привыкай к тому, что любезно людям!
Отведал Энкиду хлеба – он пришелся ему по вкусу, выпил сикеру – и сердцем развеселился. До самой ночи пировал он с хлебосольными пастухами, а когда опустилась темнота, ушел сторожить стада, отгонять волков, бороться со львами… Всю ночь герой охранял загоны, пастухи же спокойно спали.
– Знаешь, Шамхат, мне понравилось быть человеком! – заявил поутру Энкиду блуднице. – Только скажи, почему тот путник бредет с таким мрачным видом? Неужели не все люди довольны жизнью?
И впрямь – мимо пастушьего стана тащился человек с таким угрюмым лицом, как будто дорога вела его прямиком в Иркаллу…
Вот что ответил незнакомец на расспросы Шамхат и Энкиду:
– Жизнь хороша только для тех, кто родился в царских палатах! А такие, как я, приходят в свет для тяжкого труда, обид и мучений. Много лет я копил выкуп за невесту, уже и брачный чертог был для нас построен, и свадебный пир приготовлен – да между мной и суженой встал Гильгамеш, отпрыск Нинсун, будь он проклят! Отнял у меня царь и невесту, и счастье, и я ушел куда глаза глядят из Урука. Лучше умереть в степи, стать добычей волков и шакалов, чем оставаться в городе потехой для Гильгамеша! Видно, боги так присудили, чтобы высшие наслаждались счастьем, а низшим остались в удел только покорность, смирение и молитвы!..
Гневно закричал Энкиду и со всех ног устремился в город, на поиски жестокого Гильгамеша.
А в это время царь, устав от пира, потехи ради перебил всю посуду и пошел к красавице Ишхаре, сладострастной, как сама богиня Иштар…
Шел, да не дошел! Перед самым порогом кто‑то вдруг преградил ему путь, со страшной силой оттолкнул прочь от двери. Его, царя Урука, отшвырнули прочь, как простого бродягу!
С яростным ревом Гильгамеш бросился на дерзкого незнакомца – и они схватились в дверях, как лев и дикий бык, как два степных урагана! Косяки разлетелись в щепы, служанки Ишхары испуганно визжали, стены качались и трещали… Остались бы от дома одни развалины, если бы противники вместе с дверями не вывалились наружу. Драка продолжалась уже на улице, и на невиданный бой, затаив дыхание, глазели сбежавшиеся отовсюду люди. Впервые кто‑то осмелился дать отпор Гильгамешу! Впервые нашелся человек, не уступающий царю в силе!
И вот Гильгамеш получил такой удар, что покачнулся и упал на одно колено.
– Слава тебе, наш спаситель! – завопили урукцы и кинулись целовать Энкиду руки и край одежды. – Слава смельчаку, посланному в Урук самими богами!
– Да, теперь я вижу – ты тот, кто явился мне недавно во сне, – пробормотал Гильгамеш. – Мать сказала – тебе суждено стать моим защитником, другом и братом, но если бы ты ударил немного сильнее, тебе некого было бы защищать, слышишь, братец?
– Ты тоже неслабо бьешь, – отозвался Энкиду, подавая упавшему руку. – Что, угомонился или продолжим?
– Лучше сойдемся на ничьей, – предложил Гильгамеш. – Как, согласен?
Герои посмотрели друг на друга, засмеялись и, взявшись за руки, пошли в храм Эгальмах, к жрице Нинсун.
– Мама, посмотри! Вот человек, который недавно привиделся мне во сне, – Энкиду, дитя бескрайней степи. Он осмелился бросить мне вызов и чуть не одолел меня в драке, он горько упрекал меня за бесстыдные буйства! Помнишь, ты обещала принять его как младшего сына? Так вот он, мой брат, одари его материнским словом!
– Наконец‑то нашелся человек, образумивший моего бедового неслуха! – воскликнула жрица, ласково касаясь золотых кудрей Энкиду. – Богатой жертвой я почту богов за то, что они послали Гильгамешу такого друга, а мне – младшего сына, отраду моего сердца!
С того дня Энкиду зажил бок о бок с Гильгамешем, вместе с царем верша дела во дворце, одеваясь в роскошные наряды, угощаясь изысканными яствами и тонкими винами… Но никак не мог привыкнуть к пестрой, шумной и суетливой жизни Урука.
День ото дня побратим Гильгамеша становился все печальнее и мрачнее, и наконец царь не выдержал и напрямую спросил, что его тревожит?
– Почему тебе даже праздник не в радость? Почему ты то молчишь, то ноешь, то злишься? У тебя есть все, о чем мечтает любой смертный, так скажи – что еще твоей душе угодно?
– Если это все, о чем мечтают люди, – значит, я не создан для того, чтобы быть человеком! – проворчал Энкиду. Посмотрел на товарища и с тоской воскликнул: – Гильгамеш, моя сила утекает, как вода сквозь пальцы! Не могу я больше сидеть без дела. В этом городе я чувствую себя, как зверь в ловушке: здесь повсюду стены, крыши все тот же блистательным гильгамеш и снова стены! В кривых закоулках Урука даже ветер не дует: похоже ему, словно птице, обломали крылья…
Энкиду понурил голову, и Гильгамеш долго не знал, что ответить другу.
– Энкиду, ты когда‑нибудь слышал о великане Хумбабе, что охраняет кедры в лесах Ливана? – наконец прервал молчание царь.
– Конечно, слышал! – удивленно ответил тот. – Думаешь, если я жил со зверями, я безмозглый темный неуч? Нет, даже по степи идет молва про ливанского великана, про его кровожадность, до которой далеко самому свирепому льву‑людоеду!
– Верно! Ну, что ты на это скажешь? Если мы убьем Хумбабу и нарубим кедра в его заповедных лесах – это будет дело, достойное славы!
– Гильгамеш, ты серьезно?! Но послушай: самая глупая птица, только что вылетевшая из гнезда, – и та знает, что нельзя приближаться к лесам Хумбабы! Его дыхание несет смерть, его рев валит вековые деревья! Ты стремишься к славе – отлично, но зачем тебе посмертная слава?
– И ты только что упрекал меня за безделье! – насмешливо воскликнул царь. – А теперь, когда я предлагаю настоящее дело, пытаешься меня отговорить? Ладно, если хочешь, оставайся в Уруке, я один отправлюсь в гости к Хумбабе!
Приняв решение, Гильгамеш всегда действовал очень быстро.
В тот же день лучшие мастера Урука получили приказ изготовить боевые топоры в три таланта[121] весом и кинжалы весом в два таланта каждый. Во всех мастерских не хватило на это оружие бронзы, и Гильгамеш недолго думая велел снять запоры с городских ворот…
Увидев, что с ворот начали снимать семь массивных засовов, урукцы поняли, что их неугомонный царь задумал какое‑то неслыханное дело. Перед царским дворцом столпились встревоженные женщины, мужчины, дети; шум стоял до небес, но все стихло, когда Гильгамеш вышел и обратился к народу с речью. Услыхав, что их повелитель собирается сразиться с великаном Хумбабой, все люди заплакали и заголосили. Ох, хоть и крут частенько бывал их царь, но как же остаться вовсе без властелина? Что будет со стадом без пастуха, с войском – без командира?
– Умоляем тебя, не кидайся в бой, как безрассудный мальчишка! – склонились перед Гильгамешем седобородые старцы. – Ни одному смертному не одолеть Хумбабу! Его дыханье несет смерть, его голос гнет вершины кедров, даже птицы облетают его владения стороной!
– А я тебе что говорил? – буркнул Энкиду.
Но Гильгамеш, смеясь, оглянулся на друга:
– Вы меня до смерти испугали! И теперь я обязательно должен убить Хумбабу, ведь пока он жив, я не смогу спать от страха!
– Что ж, да хранит тебя богиня Иштар, – печально промолвили старцы. – Пусть осветит твой путь лучезарный Шамаш!
Люди заплакали еще громче, а Гильгамеш поднял к небу ладонь и торжественно поклялся:
– Если Шамаш поможет мне одолеть Хумбабу, если вернет меня невредимым домой – я всю жизнь буду славить его и чтить богатыми жертвами!
После этого герои опоясались оружием и приготовились к опасному походу.
III
Еле вырвавшись от старейшин, готовых без конца давать им премудрые наставления, Гильгамеш и Энкиду зашагали в храм Эгальмах проститься со жрицей Нинсун.
Глядя снизу вверх на своего могучего сына, женщина печально выслушала его слова:
– Мама, мы уходим сражаться с великаном Хумбабой! И пока мы не убили жестокого хранителя кедров, пока не изгнали зло из этого мира и не вернулись домой с победой, моли за нас Шамаша – я знаю, бог услышит слова своей жрицы!
Нинсун молча скрылась в дальних комнатах храма и вскоре появилась оттуда в жреческом одеянии, в богатом ожерелье, в высокой тиаре. Окропив землю чистой водой, она зажгла перед кумиром Шамаша благовонное куренье, положила перед богом мучную жертву и обратилась к нему то ли с жалобой, то ли с молитвой:
– Для чего ты дал Гильгамешу неусыпное сердце,
Для чего покорил ты моего сына?
Ты коснулся его, и он уходит
На Хумбабу дорогою отдаленной,
В бой вступает, который ему неведом,
Неизвестное дело затеял ныне.
Вплоть до дня, когда он уйдет и вернется,
Вплоть до дня, когда он достигнет кедров,
Поразит могучего, поразит Хумбабу
И погубит зло, что тебе ненавистно,
Ты, когда он повернется к небу,
Он к тебе повернется, Айя, невеста, помни!
Погасила Нинсун курильницу, сняла тиару и обратилась к Энкиду:
– Энкиду, мое счастье, мое веселье! Береги Гильгамеша, будь ему опорой в трудном походе. А я не устану молить богов, чтобы они вернули вас обоих в Урук живых и невредимых!
Приподнявшись на цыпочки, жрица повесила на шею Энкиду талисман, и степной человек поклялся:
– Как бы долго ни продлился путь, я буду рядом с Гильгамешем! В какое бы пекло он ни полез, я его не оставлю!
IV
Долго шли герои на запад то по дороге, то без дороги – и на третий день достигли дальнего притока Евфрата. Устроив привал на берегу реки, они принесли жертву богам, утолили голод и улеглись спать…
Но посреди ночи Гильгамеш вдруг проснулся с пронзительным криком.
– Что случилось? – привстал разбуженный Энкиду. – Что ты кричишь, как будто скорпион укусил тебя в ухо?
– Друг, мне привиделся страшный сон: огромная гора обрушилась сверху и нас с тобой придавила!
– Не объедайся перед сном, тогда не будут мучить кошмары, – зевая, посоветовал Энкиду. – Кстати, почему ты считаешь этот сон страшным? Наоборот, он явно сулит нам удачу: как рухнула та гора, так рухнет и убитый нами Хумбаба!
За три дня друзья отмахали длинный путь, а когда остановились на ночлег, поужинали и уснули, Гильгамеш снова разбудил Энкиду громким воплем.
– Что тебе приснилось на этот раз? – сонно поинтересовался тот. – Небось, как я намял тебе бока возле дома красотки Ишхары?
Но Гильгамешу было не до шуток.
– Нет, мне привиделся дикий тур, который чуть не поднял меня на рога, – от его гневного рева дрожало небо! Потом блеснула молния, загорелась земля, но хлынувший дождь потушил пламя…
– Отличный сон! Дикий тур – это Шамаш, который решил испытать твою храбрость. А дождь послал твой божественный предок Лугальбанда, значит, он поможет нам расправиться с Хумбабой. Перестань беспокоиться, ложись и спи!
День за днем Энкиду с Гильгамешем шли все дальше в сторону заходящего солнца – и наконец завидели впереди горы Ливана.
Темно‑синяя горная гряда заслонила собой небо, быстрый ветер донес до друзей запах моря и аромат смолистых кедров…
Еще никогда Шамаш не получал от героев таких щедрых жертв, и еще никогда не было так тревожно у них на сердце.
В тот вечер Энкиду даже не лег спать, а молча сел в шалаше рядом с Гильгамешем, дожидаясь очередного сновиденья друга.
И дождался: Гильгамеш резко сел и, дрожа, схватил его за руку:
– Это ты меня разбудил? Меня как будто кто‑то коснулся! Наверное, бог прошел рядом: я слышал его дыхание! Энкиду, еще никогда мне не снилось таких кошмаров. Я видел, как средь бела дня на землю пала тьма, потом грянул гром и заблестели молнии, меня окружило кольцо огня, и от пламени некуда было укрыться!
– Тише, тише! Это только сон, и сейчас я растолкую его не хуже премудрой Нинсун. Темнота – это наш враг Хумбаба, и как тьму разорвало пламя, так и мы с тобой победим и разорвем в клочья ужасного великана!
… Вот потянулись деревья ливанских предгорий, вот нависла над головами героев вершина высокой горы – и вдруг они замерли на полушаге: как лавина, обрушился на незваных пришельцев голос великана Хумбабы!
Эхо не скоро затихло среди кедровых стволов, и Гильгамеш с Энкиду долго не могли произнести ни слова.
– Знаешь, а ведь я мог ошибиться в истолковании твоих снов, – наконец пробормотал Энкиду. – Я не такой уж опытный толкователь! Давай‑ка лучше вернемся в Урук и спросим Нинсун, что означают эти виденья…
– Ну уж нет! – решительно возразил Гильгамеш. – Разве для того мы прошли такой путь, чтобы повернуть назад в двух шагах от цели? Пусть Хумбаба надрывает себе глотку, мы не дети, боящиеся громкого крика!
– Я слышал, что страж кедров облачается, как в одежды, в семь смертоносных лучей, и что эти лучи лишают сил всех приблизившихся к его чаще, – прошептал Энкиду. – Кажется, это правда: мы еще не вошли в лес, а у меня уже отнимаются руки и ноги. Гильгамеш, давай остановимся, пока не поздно, не будем вторгаться во владенья Хумбабы!
– Хорошо, возвращайся, я один пойду в вотчину владыки кедров, – упрямо заявил Гильгамеш. – Ступай домой, друг! И если мне не суждено будет вернуться, правь Уруком вместо меня. А когда подбежит к тебе мой ребенок, скажи, что отец его принял смерть в бою с ужасным Хумбабой, а не умер, спьяну вином захлебнувшись!
Энкиду ничего не ответил, только смерил товарища гневным взглядом и первым вошел под своды кедрового леса.
– Уж теперь‑то мы точно одолеем Хумбабу! – Гильгамеш догнал друга и зашагал рядом. – Вот увидишь, не помогут Хумбабе его магические лучи и смертоносное дыхание. Всем известно – двое львят одолеют любого льва!
– Ну‑ну, припомни еще какую‑нибудь пословицу… Например, что втрое скрученный канат не скоро порвется, – фыркнул Энкиду. – Любишь же ты затасканные поговорки!
Но раскидистые вершины совсем затемнили солнце над головами друзей, тропинка исчезла у них из‑под ног – и герои, понизив голос, встали ближе друг к другу.
V
Вот она, вотчина ужасного Хумбабы! Стволы кедров уходили ввысь, как колонны, под ними густо рос терновник и колючие травы. Кругом царила мертвая тишина, даже птичьи голоса не звенели в чаще.
– Неужели нам придется выслеживать Хумбабу в этих зарослях? – мрачно проговорил Гильгамеш. – Мой боевой топор отлит не для того, чтобы прорубать им дорогу в буреломе!
– Тогда начни рубить им кедры – и, могу поспорить, их страж тут же явится, чтобы свернуть тебе шею! – посоветовал Энкиду.
– Думаешь? Давай‑ка проверим!
Гильгамеш поплевал на руки и обрушил топор на ближайший кедровый ствол. Гулкий стук разнесся под сводами леса – и тотчас в ответ раздался злобный грохочущий рев. Топор едва не выпал у браконьера из рук, когда между деревьями показался великан в три человеческих роста!
Герои невольно попятились, глядя на приближающееся чудовище: семь ослепительных одежд облекали тело лесного стража, и Гильгамеш, собравшись с силами, пробормотал:
– Сперва надо лишить Хумбабу его магических лучей, иначе мы никогда его не одолеем!
– Нет, сначала победим великана, а уж потом займемся его лучами, – возразил Энкиду. – Если хочешь поймать наседку, не трать время на возню с ее цыплятами!
– Кто из нас любит затасканные поговорки? – усмехнулся Гильгамеш и ринулся в бой.
Он поразил великана топором и тут же выхватил меч; Энкиду ни на шаг не отставал от друга, и между кедрами разгорелась жестокая битва.
Не помогли великану его хваленые магические одежды – могучий удар Гильгамеша поверг Хумбабу наземь, и лезвия двух мечей уперлись в горло лесного стража.
– Сжальтесь, пощадите сиротку! – заскулил великан. – Если вы меня убьете, на вас обрушится гнев Эллиля, и месть верховного бога будет страшной!
– А кто отомстит за тех, кого погубил ты? – крикнул Энкиду в запале боя. – Если тебя пощадить – сколько еще людей ты отправишь в Иркаллу!
И, взмахнув мечом, он поразил чудовище в грудь, а Гильгамеш тут же пробил топором голову Хумбабы.
Заскрипели, застонали кедры, оплакивая гибель своего стража, но как только герои расправились с волшебными лучами поверженного великана, под сводами леса воцарился глубокий покой.
Друзья сняли с Хумбабы его оружие, нарубили драгоценной кедровой древесины и в ознаменование своей великой победы принесли Шамашу богатые жертвы, пообещав пожертвовать вдвое больше по возвращении в У рук.
VI
Покончив с трудами, Гильгамеш скинул грязное платье, умылся в ручье, надел свежие одежды, откинул со лба длинные волосы, увенчался тиарой…
И так совершенна была его красота, что им залюбовалась сама богиня Иштар, и страстное желание овладело ее сердцем. Богиня любви, не привыкшая отказывать себе в своих желаниях, словно падающая звезда, устремилась с неба на землю, встала перед героем и приветствовала его такими словами:
– Ну, Гильгамеш, отныне ты мой любовник!
Твоим вожделеньем я хочу насладиться.
Ты будешь мне мужем, я буду тебе женою.
Заложу для тебя колесницу из ляпис‑лазури
С золотыми колесами, со спицами из рубинов,
И в нее запряжешь ты коней огромных;
В нашу обитель войди, в благовонье кедра,
И когда ты проникнешь в нашу обитель,
Те, кто сидят па тронах, твои поцелуют ноги,
Все падут пред тобою, цари, князья и владыки,
Принесут тебе дань люди гор и равнины,
Станут тучны стада, станут козы рождать тебе двойни;
Будет мул выступать под твоей ношей тяжелой,
Будет конь твой могучий стремить колесницу
И гордиться, что равных себе не знает!
Нежно коснувшись груди Гильгамеша, Иштар нетерпеливо ждала, когда он кинется в ее объятия… Но ее надежды были напрасны!
Герой отступил на шаг, смерил богиню взглядом и остудил ее пыл насмешливой улыбкой.
– Сохрани для себя свои богатства,
Украшенья тела и одежды,
Сохрани для себя питье и пищу,
Пищу твою, что достойна бога,
И питье твое, что владыки достойно.
Ведь любовь твоя буре подобна,
Двери, пропускающей дождь и бурю,
Дворцу, в котором гибнут герои,
Смоле, опаляющей своего владельца,
Меху, орошающему своего владельца!
Где любовник, которого бы ты всегда любила,
Где герой, приятный тебе и в грядущем?
Вот, я тебе расскажу про твои вожделенья:
Любовнику юности первой твоей, Таммузу,
На годы и годы назначила ты стенанья!
Птичку пеструю, пастушка, ты полюбила,
Ты избила ее, ты ей крылья сломала,
И живет она в чаще и кричит: крылья, крылья!
Полюбила ты льва, совершенного силой,
Семь и еще раз семь ему вырыла ты ловушек!
Полюбила коня, знаменитого в битве,
И дала ему бич, удила и шпоры,
Ты дала ему семь двойных часов бега,
Ты сулила ему изнемочь и тогда лишь напиться,
Сил ил и, его матери, ты судила рыданья!
Пастуха ты любила, хранителя стада,
Он всегда возносил пред тобою куренья,
Каждый день убивал для тебя по козленку,
Ты избила его, превратила в гиену,
И его же подпаски его гоняют,
Его же собаки рвут ему шкуру!
И отцовский садовник был тебе мил, Ишуллану,
Приносивший тебе драгоценности сада,
Каждый день украшавший алтарь твой цветами,
На него подняла ты глаза и к нему потянулась:
«Мой Ишуллану, исполненный силы, упьемся любовью,
Чтоб мою наготу ощущать – протяни свою руку».
И сказал Ишуллану: «Чего от меня ты хочешь?
Мать моя не пекла ли? Я не вкушал ли?
А должен есть снедь стыда и проклятий,
И колючки кустарника мне служат одеждой».
И едва ты услышала эти речи,
Ты избила его, превратила в крысу,
Ты велела ему пребывать в его доме,
Не взойдет он на крышу, не спустится в поле.
И, меня полюбив, ты изменишь тоже мой образ!
Долгий яростный вопль Иштар, наверное, услышали даже на небесах. Еще никто из смертных никогда ее так не оскорблял! Еще никто, кроме садовника Ишуллану, ей не отказывал!
Как комета с горящим хвостом, богиня ринулась в чертоги Ану и зарыдала, припав к отцовским коленям:
– Гильгамеш, царь Урука, только что нанес мне ужасное оскорбленье! Он перечислил все мои грехи, все мои любовные шашни – отец, он как будто содрал с меня кожу и выставил совсем голой!
– А разве он что‑нибудь присочинил? – прокряхтел старый Ану. – И разве не ты первая его оскорбила, покусившись на его невинность?
– Невинность Гильгамеша – не смеши меня, папочка! – вскричала Иштар.
– Хорошо, хорошо… Но что же ты от меня хочешь?
– Я хочу отомстить негодяю! Отец, пошли на землю чудовищного быка, пусть он убьет Гильгамеша! А если ты мне откажешь, я так завизжу, что мертвецы повыскакивают из могил, и тогда на земле станет меньше живых, чем мертвых!
– Верю, с тебя станется, – вздохнул Ану, хорошо знавший неукротимый характер своей дочки. – Ладно, так и быть, я создам быка, о котором ты просишь, но взамен ты тоже должна кое‑что сделать для старика‑отца.
– Все что угодно! Клянусь украденными мною «ме»!
– Я хочу, чтобы ты семь лет выполняла в моем дворце самую грязную работу. Говорят, труд облагораживает – вот и проверим, отвлечет ли он тебя от любовных шашней и кровавых распрей.
– Я согласна! – вскричала мстительная Иштар. – Клянусь семь лет выполнять работу служанки, если только бык убьет гордеца Гильгамеша!
Ану долго трудился над созданием чудовищного быка: за это время победители Хумбабы успели вернуться в У рук, где Гильгамеш принес Шамашу обещанные жертвы, а Энкиду сколотил из нарубленного в ливанских горах кедра роскошную дверь для храма Эн л и ля.
День и ночь в городе гремела победная музыка, и люди пировали от царских щедрот: их повелитель со своим побратимом вернулись домой! Они одолели ужасного Хумбабу!
Но в самый разгар праздников на У рук вдруг обрушилось страшное бедствие, мычащее бедствие с рогами и копытами. Дрогнуло небо, зарницы полыхнули от горизонта до горизонта, когда Иштар погнала вниз по небосводу гигантского быка; и вот чудовище с диким ревом обрушилось на Кулаб, предместье Урука. Сбив с ног полсотни человек одним небрежным взмахом хвоста, бык помчался к городу, словно воплощение неистовой злобы и жажды мести. Его копыта выбивали огромные ямы, в которые десятками валились люди, ломая себе кости, а многие гибли от одного ядовитого дыхания монстра. Уцелевшие в панике бежали в Урук, но город оказался для них не спасением, а смертельной ловушкой: городские ворота разлетелись в щепки от удара огромных рогов, и с громовым мычанием бык Иштар ворвался на забитые народом улицы.
– Пожалуй, я бы лучше еще разок схватился с Хумбабой! – крикнул Энкиду Гильгамешу сквозь визг и вопли обезумевших от ужаса людей. – Уверен, этот теленок – подарок тебе от влюбленной богини! Ну, и что ты ей ответишь?
– Гони эту тварь на меня! – гаркнул в ответ Гильгамеш. – Гони, а потом разверни влево!
Энкиду бесстрашно бросился навстречу быку и направил его прочь от переполненных людьми улиц. Гильгамеш уже ждал посреди площади с кинжалом в руке – единственным оружием, которое он взял с собой на праздник. Энкиду ухватил быка за корень хвоста, развернул его боком к другу… И тогда царь Урука метнулся вперед и поразил чудовище между затылком и шеей. С торжествующим ревом, когда‑то пугавшим в пустыне львов, Энкиду рассек поверженному быку грудь, а Гильгамеш вырвал трепещущее сердце и поднял его к небу:
– Эй, Иштар, посмотри – воФ тебе мой подарок!
Друзья не знали, что Иштар все это время наблюдала за ними с высокой городской стены, желая полюбоваться, как небесный монстр растопчет оскорбившего ее Гильгамеша. Но когда победитель поднял вверх окровавленное бычье сердце, дикий вопль, полный горя и злобы, заставил героев вскинуть глаза – и они увидели на зубце стены растрепанную фурию, бешено потрясающую кулаками.
– Будь ты проклят, Гильгамеш! – провыла Иштар. – Ты еще заплатишь мне за убитого быка и за мое униженье!
И богиня разразилась проклятьями, достойными уличной девки. Наверное, она еще долго поливала бы грязью царя Урука и его родню, если бы Энкиду не вырвал член быка и не швырнул прямо в лицо богине:
– Замолчи! Если скажешь еще что‑нибудь худое про Гильгамеша, я стащу тебя со стены и отделаю так, что даже папаша Ану тебя не узнает! А потом вспорю быку брюхо и обмотаю тебя его кишками с ног до головы!
От подобного неслыханного оскорбления Иштар попросту онемела, лишившись дара речи…
А герои с торжеством отнесли бычье сердце в храм Шамаша, а рога отдали мастерам, чтобы те украсили их богатой отделкой. Шесть мер благовонного масла, вместившиеся в оба рога, Гильгамеш возлил перед своим предком Лугальбандой, сам же трофей повесил над царским ложем…
И вновь на улицах города воцарилось веселье: народ праздновал победу героев над кровожадным чудовищем, славя двух отважных защитников Урука!..
Только в храме Иштар вместо пения раздавались горестные причитания: собрав вокруг себя храмовых блудниц и уличных девок, богиня оплакивала убитого быка, а вместе с ним – свою надежду на отмщение.
VII
До поздней ночи на улицах Урука весело звучали флейты, барабаны и систры, лишь под утро люди разбрелись по домам, и в городе все затихло. Ушли во дворец и виновники торжества, чтобы как следует отоспаться. После стольких трудов они заслужили отдых!
Но едва занялся рассвет, Энкиду ворвался в спальню Гильгамеша и растолкал мирно спящего друга:
– Гильгамеш, проснись! Я видел ужасный сон!
– После расскажешь, – промычал царь. – Посмотри, еще даже солнце не встало!
– Нет, послушай! Прежде мне никогда еще не снилось таких кошмаров!..
Голос Энкиду задрожал, и Гильгамеш сразу проснулся, сел и внимательно посмотрел на товарища:
– Что с тобой? Раньше страшные сны были по моей части – помнишь? Ну хорошо, расскажи, что за видение так тебя испугало!
– Почему‑то мне кажется, что это был вещий сон… Послушай, я видел, как в небесных чертогах спорили Ану, Эллиль и Шамаш – и их спор был о нас с тобой, Гильгамеш. Ану негодовал: «Слишком дерзкими стали некоторые люди! Надо наказать двух гордецов, поразивших моего быка и стража кедров Хумбабу!» – «Тебе нажаловалась Иштар, я знаю, – возразил Шамаш. – Нет, Гильгамеш и его побратим не заслужили смерти: храбрецы слишком редки на земле, я хочу и дальше любоваться их подвигами во время странствий по поднебесью!» – «То‑то ты всегда потакаешь их бесстыдным проделкам!» – заорал Ану, но тут в разгорающуюся ссору вмешался Эл ли ль. «Вот каково мое решение! – провозгласил владыка богов. – За убийство Хумбабы поплатится один Энкиду, Гильгамеша же смерть не коснется!» – «Почему? – возмутился Шамаш. – Они вместе сразили быка, вместе одолели владыку кедров! Так почему ты хочешь погубить одного Энкиду, чем он так тебе ненавистен?» – «Гильгамеш всегда приносил мне богатые жертвы, – ответил Элл и ль, – и я не в обиде на царя Урука. Но Энкиду преподнес мне всего лишь дверь для храма – к тому же точь‑в‑точь похожую на ту, что захлопнулась за мной, когда я был изгнан в Иркаллу! Так пусть и за дикарем из степи навсегда захлопнется дверь в Страну без Возврата!» Так возгласил Эллиль – и остальные боги не посмели оспорить приговор своего владыки… Вот что я видел, Гильгамеш, и знаю – этот сон предвещает мне близкую гибель!
Энкиду замолчал и лег на пол рядом с кроватью друта.
– Нет! – закричал Гильгамеш. – Нет, твое видение было лживым, ты не умрешь!
– Мы убили Хумбабу, победили быка, но нам не под силу спорить с волей верховного бога, – прошептал Энкиду. – Вот она, месть Эллиля, которой грозил мне хранитель кедров…
– Перестань! Разве может герой вроде тебя пасть духом из‑за ночных кошмаров? Но если ты так тревожишься из‑за глупого сна, давай принесем Эллилю щедрую жертву и попросим, чтобы в другой раз он послал тебе сновидение получше.
Энкиду тяжело вздохнул, но все же поднялся, и, пройдя по дремлющему городу, друзья приблизились к храму Эллиля.
Там Энкиду с упреком обратился к кедровой двери:
– Дверь из леса, лишенная разуменья,
Чей рассудок не существует,
Твое дерево славил я на двадцать часов пути в округе,
Даже кедр вознесенный, что я видел в лесу Хумбабы,
Редкостью не может с тобою сравниться.
Семьдесят пять локтей шириной ты и двадцать четыре длиною…
Но если бы знал я, о дверь, что ты мне путь заграждаешь,
Что твоя красота украшает мою темницу,
Я бы поднял топор и тебя расколол бы в щепы!
– Брось, Энкиду! – тронул его за плечо Гильгамеш. – Ты ведешь себя, как малый ребенок! Перестань понапрасну терзаться: сейчас мы принесем щедрые жертвы богам, и они успокоят твою смятенную душу. Эй, вы слышите, Ану, Элл и ль и Шамаш? К вам обращается царь Урука, потомок божественного Лугальбанды! Изгоните тревогу из сердца моего побратима, ниспошлите ему долгую жизнь – и я засыплю ваши алтари золотом, залью их душистым елеем! Слышите, боги? Вы меня слышите?!
Крик Гильгамеша прокатился громом над мирно спящим Уруком, и вдруг сверху гулко откликнулся лучезарный Шамаш, чьи лучи только что выглянули из‑за края городской стены:
– Не трать, царь, понапрасну золота и елея! Приговор Эллиля ты ничем не отменишь!
Побледнев, друзья в ужасе переглянулись…
А потом Энкиду схватил себя за волосы и закричал протяжно и хрипло, как смертельно раненный зверь. Ударяя кулаком в двери храма, он осыпал страшными проклятиями охотника и блудницу, из‑за которых он пришел в Урук, навстречу своей погибели!
– Я назначу тебе судьбу, блудница,
Не изменится она в стране вовеки.
Вот, я тебя проклинаю великим проклятьем,
Дом твой будет разрушен силой проклятья,
В дом разврата загонят тебя, как скотину!
Пусть дорога станет твоим жилищем,
Лишь под тенью стены найдешь ты отдых,
И распутник, и пьяный твое тело измучат
За то, что меня, Энкиду[122] , лишила ты силы,
За то, что меня, Энкиду, увела из моей пустыни!
– Зачем же ты проклял блудницу, герой? – упрекнул с неба Шамаш. – Разве она когда‑нибудь желала тебе зла? Разве она не кормила тебя хлебом, не поила сикерой? Благодаря этой женщине ты сделался человеком, благодаря ей повстречал своего побратима, а теперь обрек ее на страшные муки!
Энкиду понурил голову, раскаиваясь в слепой необузданности своего гнева. И хотя страшная боль уже вонзила в его грудь острые когти, он превозмог ее, чтобы взять назад проклятия в адрес блудницы:
– Убежавшая пусть возвратится, станет путь ее легким, Пусть любви ее просят князья и владыки, Вождь могучий развяжет над нею свой пояс, Одарит ее золотом и ляпис‑лазурью!
Через силу договорив, Энкиду застонал и упал перед храмом Эн ли ля.
Гильгамеш бросился к другу, подхватил на руки, отнес во дворец, положил на мягкое ложе… Но не смог облегчить его страдания, и все заклинания знахарей и жрецов оказались бессильны.
День, и другой, и седьмой, и десятый терзала болезнь Энкиду, а Гильгамеш то метался от храма к храму, принося богам богатые жертвы, то сидел у постели друга. Но молчали боги, неблагоприятными оказывались результаты гаданий, и больному становилось все хуже и хуже.
На двенадцатый день Энкиду приподнялся на ложе, не увидел рядом Гильгамеша и хрипло позвал:
– Друг, почему ты меня покинул? Раньше ты делил со мной все радости и печали, а теперь ушел, оставил меня в несчастье… Видно, запах смерти тебе ненавистен! Только знай, и тебя не минует участь всех смертных, ведь ворота Иркаллы и для царей открыты!
VIII
– Что ты говоришь? – крикнул Гильгамеш, врываясь в спальню и кидаясь к постели больного. – Слушай, я только что был в храме Эл ли ля: половину золота из моих сокровищниц я сложил к его алтарю, а вторую половину пообещал принести, как только ты встанешь на ноги! Теперь владыка богов обязательно излечит тебя, вот увидишь…
– Но ведь Шамаш сказал, чтобы ты не тратил попусту золото, помнишь? Нет, Гильгамеш, не разоряй ради меня своих сокровищниц, это все равно не поможет, – прошептал Энкиду. – Лучше расскажи, что сейчас делается на воле…
– Там светит солнце, воздух пахнет весной, только все тоскуют по тебе и ждут твоего выздоровления. Слышишь? Весь люд Урука по тебе плачет; и заливаются тоскливым воем звери, с которыми ты когда‑то бегал в степи; и роняют смолистые слезы кедры, меж которыми мы с тобой вместе бродили; и рыдает Евфрат, вспоминая, как мы черпали его светлую воду; и причитают жены и дети Кулаба, спасенные нами от быка Иштар; даже все блудницы прекратили свои забавы, даже танцовщицы отбросили в сторону бубны! С тех пор, как ты слег, в Уруке никто не смеется, не поет, не танцует – все только и ждут, когда ты встанешь с постели! Ну же, друг мой, вставай! Впереди у нас еще столько странствий, столько подвигов и приключений! Все дороги мира зовут нас – слышишь? Слышишь пение птиц и посвист вольного ветра?
Но Энкиду еле слышно ответил другу:
– Смерть покорила меня, я ныне бессилен.
Боги любят тебя и сделают сильным,
Славу твою возгласят все девы Урука…
Сколько пространств мы с тобой обошли и равнинных,
и горных,
И я устал, и лежу, и больше не встану.
Покрой меня пышной одеждой, какую мать твоя носит,
Кудри смочи мои маслом кедра,
Того, под которым от нашего гнева погиб Хумбаба.
Тот, кто берег зверей пустыни,
Тот, кто играл у воды со стадом,
Никогда не сядет с тобою рядом,
Никогда не напьется воды в Евфрате,
Никогда не войдет в Урук блаженный!
Энкиду закрыл глаза, вытянулся на ложе и замер. Тронул Гильгамеш его грудь – и не услышал биения сердца. Схватил за руку – она не ответила на пожатие.
Тогда он упал на друга, как на невесту,
Как рыкающий лев, он рванулся на друга,
Как львица, детеныша которой убили,
Он схватил его недвижное тело,
Рвал одежду свою, проливал обильные слезы,
Сбросил царские знаки, скорбя о его кончине.
Гильгамеш прибегал к колдовству и чарам, вновь и вновь молил богов вернуть Энкиду к жизни, не желая примириться с кончиной друга. Напрасно Шамаш убеждал царя Урука, что даже боги не могут вернуть умершего из Иркаллы, напрасно сам Эллиль снизошел до того, чтобы объяснить закон непреложности смерти упрямцу, день за днем нарушающему тишину его храма…
Гильгамеш ничего не желал слушать! Он запретил предавать тело Энкиду погребению, и его молитвы все больше походили на богохульства, а его неистовая скорбь – на безумие.
Весь люд Урука оплакивал смерть того, кто был общим любимцем, а горше всех плакала Нинсун – как об Энкиду, так и о своем безрассудном сыне.
Наконец, боясь, что Гильгамеш вот‑вот и впрямь лишится рассудка, жрица решилась обратиться к богам с дерзновенной просьбой: пусть они позволят тени умершего ненадолго подняться на землю. Может, хоть Энкиду сумеет образумить своего друга? Нинсун пришла с этой просьбой в храм Эл ли ля, но верховный бог не откликнулся на молитву жрицы; она припала к кумиру Сина, но и тот не внял ее заклинаниям. Только добрый Эйя склонил слух к материнской мольбе и велел Нергалу, владыке мертвых, открыть ненадолго врата преисподней[123] .
И вот, как дыхание ледяного ветра, на землю вышла тень Энкиду и предстала перед Гильгамешем. Рванулся Гильгамеш к другу – но тут же понял, что перед ним лишь бесплотная оболочка… Однако он отчаянно обрадовался даже этой тени и засыпал умершего нетерпеливыми вопросами:
– Скажи мне, друг мой, скажи мне, друг мой,
Скажи мне закон земли, который ты знаешь!
И голосом, похожим на далекое эхо, призрак отвечал побратиму:
– Не скажу я, друг мой, не скажу я!
Если бы закон земли сказал я,
Сел бы ты тогда и заплакал!
– Что же? Пусть я сяду и заплачу!
Скажи мне закон земли, который ты знаешь!
– Голова, которой ты касался и которой радовался сердцем,
Точно старую одежду, червь ее пожирает!
Грудь, которой ты касался и которой радовался сердцем,
Точно старый мешок, полна она пыли!
Все тело мое пыли подобно!
… В царских покоях, откуда много дней доносились то плач, то крики, с некоторых пор наступила зловещая тишина, и не сразу несколько смельчаков отважились переступить порог комнаты скорби, где Гильгамеш столько времени оплакивал друга. Царь по‑прежнему сидел над телом Энкиду, но молча и неподвижно…
Призвав на помощь всю свою храбрость, один из сановников робко обратился к Гильгамешу:
– Ты победил Хумбабу, хранителя кедров,
Львов убивал ты в горных ущельях,
Умертвил и быка, что спустился с неба.
Почему ж твоя мощь погибла, почему же твой взор опущен,
Сердце бьется так быстро, прорезают чело морщины,
Грудь исполнена скорбью,
И с лицом уходящего дальней дорогой лицо твое схоже?
И Гильгамеш, подняв на вопрошавшего пустые глаза, тихо ответил:
– Энкиду, мой друг, мой брат, пантера пустыни,
Вместе с которым мы видели столько лишений,
Друг, с которым мы львов убивали,
Умертвили быка, что спустился с неба,
Победили Хумбабу, хранителя кедра,
Ныне судьба его свершилась…
Надо мной тяготеет предсмертное слово друга.
Как, о, как я утешусь? Как, о, как я заплачу?
Друг возлюбленный мой грязи теперь подобен,
И не лягу ли я, как он, чтоб вовек не подняться?
IX
«Не такой же ли я смертный, как Энкиду? Значит, и мне не спастись от страшного мрака Иркаллы!»
Эта мысль погнала Гильгамеша за стены У рука, повела без дороги в дальнюю степь, в дикие горы, но даже в самой безлюдной глуши он не мог укрыться от страха смерти. Страх следовал за ним мягкой львиной поступью (а ведь раньше он никакого льва не боялся!); страх заставлял его, смирив гордыню, молить о защите Эллиля, Сина и даже Иштар…
Но Гильгамеш знал, что боги не отведут от него кончины, и потому шел все дальше и дальше – к горам, окаймляющим землю и уходящим подножьями в глубины Иркаллы, к горам, за которыми Шамаш спускался в воды Мирового океана.
Герой давно потерял счет дням, проведенным в дороге; он дрался на перевалах со львами, ел мясо диких зверей, одевался в звериные шкуры – и наконец достиг‑таки утесов Машу.
Здесь открывались врата в преисподнюю, и вход охраняли ужасные стражи: огромные полулюди‑полускорпионы, чьи сверкающие взоры сулили гибель… Сердце Гильгамеша дрогнуло при виде этих кошмарных созданий, и все‑таки он решительно направился к ним.
– Стой! Ни шагу дальше! – остановил героя грозный оклик, полное яда жало взметнулось над головой Гильгамеша. – Поворачивай назад, смертный, если не хочешь раньше времени попасть в Страну без Возврата!
– Мой названный брат, Энкиду, уже ушел этой дорогой, – глухо отвечал Гильгамеш. – А я для того и явился сюда, чтобы спастись от неминуемой смерти. Я ищу Утнапишти, единственного из людей, кто обрел вечную жизнь. Я хочу выведать у него секрет бессмертия!
– Ты безумец, – отвечал человек‑скорпион, опуская ужасное жало. – Еще никогда не бывало такого, чтобы живой человек входил в ворота Иркаллы! За этим порогом царит такой мрак, что лишь Шамаш может рассеять его своими лучами; ты же затеряешься, сгинешь в кромешной тьме, больше никогда не увидишь света!
– Я и так пребываю во тьме с того дня, как потерял Энкиду. Вся моя жизнь – беспросветный мрак, полный тоски и боли. Но и в лютой печали, и в жару, и в мороз я не поверну назад, не откажусь от цели. Открой же ворота, страж! Раз я сумел добраться до края света, у меня хватит сил и для того, чтобы шагнуть за край!
– Да, я вижу, ты слишком упрям, чтобы внять моим убеждениям. Хорошо, я распахну перед тобой ворота – иди, храбрец! И да сопутствует тебе удача!
Человек‑скорпион кончил, вошел Гильгамеш в пещеру.
Ночною дорогой солнца час двойной он проходит,
Мрак там глубок, и нет там света,
Позади себя ничего он не видит.
Восемь часов идет, и дует северный ветер,
Десять часов идет, выходит навстречу солнцу,
На двенадцатый час разлилось сиянье.
Деревья богов он увидел, к ним путь направил.
О таких деревьях и слыхом не слыхивали по ту сторону края света! Вместо плодов на них висели драгоценные камни: сердолики, рубины, яшма, топазы и изумруды. Гильгамеш шел по райскому саду, дивясь на небывалую красоту, но печаль по‑прежнему терзала его сердце.
X
На краю сада, на обрыве над морем, стоял дом Сидури – гостеприимной хозяйки. К ней частенько захаживали боги, и она угощала их сикерой, черпая из бездонного кувшина хмельную брагу золотой чашей… Но еще никогда в ее владения не забредали такие диковинные пришельцы, как тот, что вдруг вынырнул из глубины сада!
При виде одетого в звериные шкуры могучего человека с осунувшимся лицом и с полубезумным взглядом Сидури стремглав бросилась в дом и заперлась на все засовы.
Горе и скитания и впрямь слегка помутили рассудок Гильгамеша, к тому же рядом с ним теперь не было Энкиду, усмирявшего прежде его буйный норов, – потому герой метнулся вдогонку за женщиной, срывая с пояса секиру, и яростно заорал:
– Как ты смела захлопнуть двери у меня перед носом?! Разве так встречают путников добрые люди?! Открой, слышишь, не то я проломлю эти стены и превращу твою лачугу в груду развалин!
– Кто ты такой? – дрожащим голосом отозвалась Сидури. – Что тебе от меня надо?
– Я – Гильгамеш, царь Урука! Я ищу Утнапишти, чтобы выведать у него секрет вечной жизни. Ну же, выйди, хозяйка, не бойся… Побеседуем, как смертный со смертной!
Женщина с опаской посмотрела в щелку: грозный пришелец устало сидел на земле, выпустив из рук свою ужасную секиру… Тогда Сидури вышла из дома и с жалостью посмотрела на безумца.
– Секрет вечной жизни? Эх, Гильгамеш, не трать понапрасну силы на поиски недостижимого!
Когда род людской создавали боги,
Смерть они приказали роду людскому
И в своих руках жизнь сохранили.
Ты, Гильгамеш, наполни свой желудок,
Забавляйся ты и днем, и ночью,
Каждый день устраивай праздник,
Каждый день будь доволен и весел,
Пусть твои одеянья будут пышны,
Голова умащена, омыто тело,
Любуйся ребенком, твою хватающим руку,
Пусть к твоей груди припадет супруга!
– Чем‑то подобным я занимался, пока не потерял Энкиду, – глухо проговорил Гильгамеш. – А теперь скажи – где мне найти Утнапишти? Лежит ли путь к нему по суше или по морю?
– Только лодочник Уршанаби знает путь к жилищу Утнапишти Дальнего, – отвечала Сидури. – На краю леса, возле моря, Уршанаби держит свои каменные обереги; время от времени он приплывает сюда, чтобы поохотиться в чаще на огромного змея…
Не успела она договорить, как Гильгамеш вскочил и бросился к лесу, но ни в чаще, ни на прибрежном песке не смог найти Уршанаби. Тогда в приступе гневного буйства герой разнес на куски каменных идолов, стоявших у моря; выследил в зарослях и голыми руками удушил огромного змея; а потом, не зная, что бы еще сотворить, принялся вырывать с корнем высокое дерево… И тут за его спиной кто‑то укоризненно произнес:
– Зря ты разбил моих идолов, Гильгамеш! Сидури сказала – ты хочешь попасть к Утнапишти, но без оберегов нам не пересечь океана смерти…
– Так это ты – лодочник Уршанаби?! – воскликнул герой, обернувшись и увидев юношу с веслом в руках.
– Он самый, – юноша взглянул на мертвого змея у ног Гильгамеша, завязанного на три замысловатых узла, и воздержался от дальнейших упреков. – Ладно, раз ты лишил нас оберегов, попробуем придумать что‑нибудь другое. Отправляйся‑ка в лес и наруби там сто двадцать шестов длиной по пятнадцать саженей. Будешь гнать ими лодку, да смотри, чтобы рука твоя при этом даже слегка не коснулась воды!
И Гильгамеш с Уршанаби пустились в длинный путь по черным водам океана смерти. На двенадцатый день сломался последний шест; тогда Гильгамеш сделал из обломка мачту, поставил парус из звериной шкуры, служившей ему плащом, и лодка заскользила дальше по смоляным волнам.
Утнапишти Дальний издалека приметил диковинное судно и удивленно пробормотал:
– Почему поломаны жерди судна?
Кто‑то, мне неподвластный, стоит на судне.
Не совсем человек он стороной правой,
Я смотрю и вижу, не совсем человек он!
Но – человек или не человек – Утнапишти и его жена столько времени не видели ни единой живой души, кроме Уршанаби, что любого гостя готовы были встретить с распростертыми объятьями. Они радостно приветствовали Гильгамеша, едва тот выпрыгнул на песок, и увлекли в дом, где стали потчевать вкусными яствами.
– Значит, ты хочешь добиться бессмертия? – покачал головой Утнапишти, когда гость ответил на расспросы хлебосольных хозяев. – Эх, Гильгамеш, вот тебе мой совет – не трать годы на поиски невозможного! В нашем мире все имеет свои пределы, и этот древний закон никто ради тебя не изменит.
Навсегда ли мы строим домы? Трудимся навсегда ли?
Навсегда ли друг с другом расстаются братья?
Навсегда ли ненависть входит в сердце?
Навсегда ли реки заливают равнины?
Навсегда ли птицы увидели солнце?
Нет с давнишних пор на земле бессмертья,
Мертвый и спящий друг с другом схожи,
Оба не знают лика смерти.
Властелин и слуга равны пред нею,
Ануннаки, великие боги, ее скрывают,
Мамету, госпожа судеб, управляет с ними,
Жизнь или смерть они указуют,
Не дают угадать смертного часа!
XI
– Но тогда как же ты? – упрямо вскричал Гильгамеш. – Я гляжу на тебя и вижу, что ты ничем не отличаешься от прочих смертных! Ты точно так же ешь и пьешь, как и все люди, так же чихаешь и так же бранишься, споткнувшись! Так за что тебя и твою супругу боги одарили бессмертием?
Переглянувшись с женой, Утнапишти отодвинул тарелку и встал.
– Что ж, я расскажу тебе, как это случилось. Пойдем, полюбуемся на закат – здесь, за краем света, у нас вдоволь хлеба, но немного зрелищ…
Гильгамеш и отшельник покинули дом и уселись на высоком прибрежном утесе. Солнце уже опустилось к горизонту, и черную воду, как волнистый позолоченный меч, рассекала золотая дорожка. Глядя на этот сплав золота и мрака, Утнапишти начал рассказ о далеких днях, почти позабытых по ту сторону края света…
… О том, как свирепый Эллиль однажды задумал уничтожить весь род людской; о том, как он взял слово с других богов не говорить людям о надвигающейся катастрофе; о том, как Эйя обошел запрет, предупредив о грядущем потопе тростниковую ограду дома Утнапишти; и о том, как, по совету мудрого бога, жители Шуруппака принялись строить огромное судно…
– Ох, и задал же нам тогда Эйя работенку! Но еще трудней, чем построить корабль размером сто двадцать локтей на сто двадцать, оказалось отловить и погрузить на его борт диких зверей со всей округи… Слышал бы ты, какой шум царил внутри нашего судна – блеянье, и вой, и топот, и рев, и мычанье! А какой, о боги, там стоял запах! С трудом разогнав травоядных и плотоядных по разным концам ковчега, я велел корабельщику накрепко закрыть и засмолить двери…
Солнечный меч из золотого сделался красным, словно отведал вражеской крови, пока Утнапишти предавался воспоминаниям о пережитом потопе. И хотя с того дня миновало уже много веков, голос отшельника дрожал и срывался, когда он описывал то, что видел:
– Час наступил предрешенный:
Вечером мрака властитель пролил нечистые воды;
На образ дня посмотрел я
И я испугался этой погоды,
В судно вошел и двери захлопнул…
Едва рассвет засветился,
Из глуби небес поднялась черная туча,
Ад ад рычал в ней,
Набу и Царь вперед выступали;
Вестники, шли они через гору и поле;
Нергал опрокинул мачту.
Он идет, Ниниб, он бой ведет за собою;
Факелы принесли Ануннаки,
Их огнями они освещают землю.
Грохот Адада наполнил небо,
Все, что было блестящим, превращается в сумрак.
Брат не видит более брата,
Люди в небе друг друга узнать не могут,
Боги боятся потопа,
Они убегают, они поднимаются на небо Ану.
Там садятся, как псы, ложатся на стены.
Кличет Иштар, как поденщица, громко,
Голосом дивным царица богов возглашает:
«Пусть тот день рассыплется пылью,
День, когда я злое сказала перед богами,
Потому что сказала я злое перед богами,
Чтобы людей погубить и потоп накликать.
Для того ли взлелеяла я народ мой,
Чтобы, как выводок рыб, они наполнили море?»
… Шесть дней, шесть ночей бродят ветер и воды,
ураган владеет землею.
При начале седьмого дня ураган спадает.
Он, который сражался, подобно войску;
Море утишилось, ветер улегся, потоп прекратился.
Я на море взглянул: голос не слышен,
Все человечество стало грязью,
Выше кровель легло болото!
Я окно открыл, день осветил мне щеку,
Я безумствовал, я сидел и плакал,
По щеке моей струились слезы.
Я взглянул на мир, на пространство моря,
В двенадцати днях пути виднелся остров,
К горе Низир приближается судно.
Гильгамеш, затаив дыхание, внимал рассказу о том, как Утнапишти выпустил из ковчега сперва голубя, потом ласточку и, наконец, ворона… Когда ворон не вернулся на судно, уцелевшие люди поняли, что наводнение пошло на убыль и что из‑под воды опять показалась суша.
– И подумать только, что мое благочестие едва не принесло всем нам гибель! Едва мы ступили на землю, я решил принести жертву богам, жертвенный дым поднялся высоко к небу, и первым его учуял Эллиль. Увидев, что не весь человеческий род уничтожен, он так разъярился, что хотел тут же довести дело истребления до конца… Но, по счастью, на нашу защиту встали все остальные боги и в первую очередь – Эйя. Я думаю, – Утнапишти понизил голос, – что, слегка поостыв, Эллиль понял: без человечества ему не видать и жертв, поэтому милостиво дозволил всем спасшимся жителям Шуруппака вновь расселиться по этой земле. А меня с женой верховный бог удостоил наивысшей награды: благословил и возгласил:
Прежде Утнапишти[124] был смертным,
Ныне и он, и жена нам, бессмертным, подобны:
Пусть он живет, Утнапишти, в устье реки далеко!
Вот с тех пор мы здесь и живем, уже много веков подряд, – закончил свой невероятный рассказ Утнапишти. – Но тебя, Гильгамеш, кто введет в собранье богов? Кто испросит для тебя вечной жизни?
– Уже солнце село, а ты все болтаешь! – взойдя на утес, упрекнула жена Утнапишти. – Дай наконец нашему гостю отдохнуть и выспаться после дальней дороги…
– Да ведь он мечтает о вечной жизни, – усмехнулся отшельник. – А сон и смерть так похожи друг на друга, что тот, кто хочет победить смерть, должен сначала победить сон. Ну‑ка, герой, не поспи шесть дней и семь ночей кряду – сможешь?
– Да хоть восемь! – твердо заявил Гильгамеш.
Сев поудобнее, он поднял глаза на ночное небо… И почти сразу звезды начали расплываться, сливаться друг с другом, а потом в яркой голубизне ослепительно вспыхнуло солнце.
– Кажется, я задремал, – приподнявшись на локте, смущенно обратился Гильгамеш к Утнапишти. – Но всего на один миг, это не считается, правда?
– На один миг? Как бы не так! – хмыкнул отшельник. – Сосчитай‑ка хлеба, что лежат рядом с тобой! Пока ты спал, жена каждый день клала возле тебя по хлебу; шесть из них уже зачерствели, и только седьмой остался свежим, видишь? Да, ты проспал семь дней кряду, а теперь тебе пора возвращаться. Тот, кто не сумел побороть сон, не годится для вечной жизни. Счастливо тебе добраться домой, царь Урука!
– Счастье покинуло мой дом с тех пор, как погиб Энкиду, – глухо откликнулся Гильгамеш. – А теперь у меня больше нет и надежды.
Опустив голову, он побрел к океану, где Уршанаби готовил судно к отплытию. Герой уже прыгнул в лодку, уже поднял шест, как вдруг жена Утнапишти укоризненно обратилась к мужу:
– Нет, не годится отпускать гостя с пустыми руками! Неужели он понапрасну проделал такой длинный путь? Неужели ты ничем его не одаришь?
– Пожалуй, ты права… – задумчиво почесал за ухом Утнапишти. – Хорошо, Гильгамеш, вот тебе мой подарок: на дне океана растет трава с острыми, как когти пантеры, шипами. Если ты отведаешь ее, ты навсегда избежишь старости и смерти!
Едва услышав эти слова, Гильгамеш привязал к ногам тяжелые камни и нырнул на дно океана. Шипы волшебного цветка до крови изорвали его пальцы, но герой стерпел боль и не хлебнул смертоносной воды. Вынырнув, он с торжествующим воплем взмахнул чудесной травой, зажатой в окровавленной руке.
– Я добыл бессмертие – посмотрите! Эй, Уршанаби, скорее в путь! Я доставлю траву в мой город, разделю между всеми людьми, а потом отведаю сам – и тогда обрету вечную жизнь, и прощу Утнапишти его глупую шутку с семью хлебами!
Переплыв океан, пройдя сквозь утесы Машу, Уршанаби и Гильгамеш много дней шагали через горы, пустыни и степи, и наконец увидели впереди стены Урука.
Лишь полдня пути отделяли Гильгамеша от родного дома, и при виде водоема с чистой водой царь решил смыть с себя дорожную грязь, чтобы в достойном виде предстать перед подданными и перед матерью.
Он оставил волшебную траву на берегу, погрузился в прохладную воду… Но тут из норы выползла змея и сожрала траву – всю, до последнего стебелька. С тех пор змея получила способность молодеть, раз за разом сбрасывая старую кожу.
Когда Гильгамеш увидел, что произошло, он едва не лишился рассудка.
– Неужели я прошел столько дорог, перенес столько мук и лишений ради того, чтобы одарить вечной жизнью не себя, не свой народ, не Энкиду, а ползучую скользкую гадину?! Будь проклят весь змеиный род ныне и до скончания веков!
Гильгамеш бушевал и проклинал змеиное племя до тех пор, пока совсем не выбился из сил; тогда он опустился на землю и заплакал.
– Видно, правы были Сидури и Утнапишти – смертному не надо стремиться к вечной жизни. Ты помнишь знак, Уршанаби, который мы видели на берегу Евфрата? Он означает: «Вот место, чтобы причалить лодку!» Я думаю, это – знамение для меня, весть о том, что пора мне смириться, навсегда поставить лодку у родного причала.
Лодочник с Гильгамешем отправились дальше, а когда подошли к городским воротам, Уршанаби загляделся на высокие стены Урука.
– Эту кладку заложили семь мудрецов давным‑давно, еще до потопа, – негромко проговорил Гильгамеш. – Давно мертвы и забыты те, кто жили в допотопные времена, но имена семи мудрецов до сих пор поминают в Уруке рядом с именами бессмертных. Наверное, только такого бессмертия и может добиться человек… И я его тоже добьюсь: соберу по всей стране камни и эти стены докончу!
ХЕТТЫ
И умерла Сарра в Кириф‑Арбе, что ныне Хеврон, в земле Ханаанской. И пришел Авраам рыдать по Сарре и оплакивать ее. И отошел Авраам от умершей своей и говорил сынам Хетовым, и сказал: я у вас пришелец и поселенец; дайте мне в собственность место гроба между вами, чтобы мне умершую мою схоронить от глаз моих. Сыны Хета отвечали Аврааму и сказали ему: послушай нас, господин наш, ты князь божий среди нас, в лучшем из наших погребальных мест похорони умершую твою.
Библия, Первая книга Моисеева, Бытие, гл. 23.
Их открытие
В 1880 году профессор богословия Арчибальд Генри Сэйс переполошил своей лекцией все лондонское Библейское общество, заявив, что наряду с вавилонянами, ассирийцами и египтянами во II тысячелетии до н. э. существовал еще один великий древний народ – хетты!
Не то чтобы о хеттах никто ничего раньше не знал; об этом народе несколько раз вскользь упоминается в Библии, в том числе в рассказе о похоронах Авраамом жены его Сарры. Но к концу XIX века к священной книге уже было принято относиться с изрядной долей скепсиса – во всяком случае, как к источнику реальных исторических сведений. Поэтому преподобного Сэйса вскоре наградили ироническим прозвищем «изобретатель хеттов».
То, что в 1884 году ирландский миссионер Уильям Райт выпустил книгу «Империя хеттов», ничуть не уменьшило критического отношения к хеттам в научном мире. «Должно быть, два священника чересчур начитались Библии, – раздавались насмешливые голоса, – а может, им слишком напекло голову во время путешествий по языческим землям?»
Доводы Райта и Сэйса и впрямь вытекали из их знакомства с кое‑какими древностями сирийской земли.
В 1872 году преподобный Райт принял приглашение британского консула Кирби Грина осмотреть некую диковинку в провинциальном турецком городке Хаме. Экскурсия обещала быть опасной, так как нравы местных жителей вполне соответствовали названию их городка. К тому же покрытый странными письменами камень, по глубокому убеждению турок, излечивал от ревматизма, поэтому горожане крайне враждебно относились к любым попыткам чужеземцев покуситься на их святыню.
И все же Райту удалось осмотреть не только чудодейственный камень, лежащий у дороги, но и три других, вделанных в стену здания. Все четыре камня оказались покрытыми неизвестными письменами!
Решение «неверных» увезти священные реликвии едва не вызвало бунт обитателей Хамы. Прошедший ночью метеоритный дождь еще больше подогрел страсти: видите, правоверные – сам Аллах возражает против нечестивого посягательства франков на мусульманские святыни! Только благодаря вмешательству просвященного Субхи‑паши история закончилась благополучно. Находчивый паша ухитрился истолковать небесное знамение в благоприятную для исследователей сторону – и гипсовые копии загадочных надписей отправились в Британский музей, оригиналы же заняли место в музее Стамбула.
Вскоре обнаружился еще один похожий камень, вделанный в стену алеппской мечети. В отличие от своего собрата в Хаме этот предмет излечивал глазные болезни, что отнюдь не способствовало его сохранению: оттого, что страждущие постоянно терлись лицами о поверхность камня в надежде на излечение, надпись на нем сильно пострадала, но все еще была видна…
Но кому принадлежали эти письмена? Сэйс уверял, что хеттам – тому народу, который в Библии называется хеттеями и из которого вышла, между прочим, мать великого Соломона, сына Давида (мир с ними обоими!). В 1876 году Сэйс установил, что надпись на хаматском камне следует читать способом «бустрофедон» – то есть так, как ходят по пашне быки: первый ряд – слева направо, следующий – справа налево и так далее. Но только спустя семь лет «изобретателю хеттов» удалось правильно прочесть первые шесть знаков неведомого языка.
Шли годы, археология и история накапливали все новые факты, подтверждавшие правоту Сэйса и Райта. Два священника, конечно, не были свободны от ошибок и заблуждений, но главная их ошибка состояла в том, что они явно недооценили значение открытого ими народа!
Медленно, очень медленно из тумана веков выплывали контуры державы, властвовавшей когда‑то почти над всей Малой Азией.
Прошлое неохотно расставалось со своими тайнами, и работа исследователей, пытавшихся заглянуть в лицо загадочным хеттам, порой сопровождалась такими драматическими обстоятельствами, что они могли бы составить канву для дюжины авантюрно‑археологических фильмов вроде «Индианы Джонса».
Чего стоили хотя бы раскопки немецкого археолога Карла Хуманна в Зинджирли! Взбеленившаяся погода, болезни, нечеловеческий труд, бюрократизм и враждебность местного населения словно объединились для того, чтобы привести экспедицию к провалу. Однако перед Хуманном вставали стены первой открытой археологами хеттской крепости, и это не позволяло ему расстраиваться из‑за всяких пустяков, вроде несусветной жары, скорпионов, ядовитых змей, малярии, воспаления легких и прочих мелочей жизни. Возвращение экспедиции к морю по своей невероятной трудности напоминало путь Роберта Скотта от Южного полюса (к счастью, не с таким трагическим финалом), и все‑таки самоотверженное упорство немецких исследователей помогло им вывезти в Европу 23 бесценных хеттских рельефа.
Затем последовало открытие в 1887 году тель‑амарнского архива в столице фараона‑еретика Эхнатона. Одно из посланий, адресованных Аменхотепу IV, еще не успевшему тогда сменить имя «Амон доволен» на «Полезный Атону», содержало братское поздравление некоего Суппилулиумы по поводу восшествия молодого фараона на престол… В этом послании неведомый правитель осмеливался обращаться к владыке великого Египта как равный к равному! Так кто же он такой, хеттский царь, по‑братски похлопывавший фараона по плечу? В ту пору это еще никому не было известно, потому что история хеттов по‑прежнему оставалась загадкой. Чтобы ее разгадать, необходимо было изучить язык и письменность этого народа, а хетты как будто нарочно старались сбить исследователей с толку, «подбрасывая» им документы на двух разных языках: иероглифическом (как в надписи на хаматском камне) и клинописном (как на табличках из тель‑амарнского архива).
В 1905–1906 годах состоялось – как бы помягче выразиться – нашествие Гуго Винклера на Богазкёй, в самое сердце хеттского царства. Хотя эта экспедиция и возглавлялась ученым с мировым именем, она работала с варварской небрежностью, заставляющей вспомнить лихие троянские «подвиги» Генриха Шлимана. Тем не менее Винклеру повезло не меньше, чем удачливому искателю клада Приама. Ценой разрушения акрополя Хаттусы[125] были добыты тысячи таблиц, исписанных аккадской клинописью на вавилонском и хеттском языках, а также таблички с египетскими иероглифами.
И – самая поразительная из находок! – на свет божий был извлечен договор о «вечном мире», заключенный три тысячи лет назад между Рамсесом II и хеттским царем! Призывая в свидетели тысячу хеттских и египетских богов, в вечной дружбе клялись два могущественных владыки: последний великий египетский фараон и (опять‑таки никому доселе не известный) царь Хаттусилис.
Теперь все зависело от лингвистов и филологов: несмотря на первые успехи Сэйса, хеттский язык все еще оставался тайной за семью печатями.
Эти печати были взломаны в те годы, когда весь мир раскололся на два враждующих лагеря и когда военное безумие, казалось, не оставляло места для занятий академическими науками. Но именно во время Первой мировой войны чешский ученый Бедржих Грозный вплотную подступил к раскрытию тайн хеттского языка. Сидя на армейском складе, профессор‑интендант ухитрялся совмещать выдачу солдатам ботинок и подштанников с исследованием клинописных текстов. К счастью для науки, его непосредственный начальник обер‑лейтенант Камергрубер благодушно отнесся к забавному увлечению близорукого «интеллигента» – и одновременно с завершением военных действий была завершена монография «Язык хеттов», ставшая воистину революционным прорывом в юной науке хеттологии. Оказывается, язык хеттов оказался индоевропейским!
Предварительное сообщение Грозного к его книге называлось «Решение хеттской проблемы», хотя, конечно, до окончательного решения этой проблемы было еще далеко. Далеко до нее и поныне.
Вслед за Грозным твердыню давно забытого хеттского языка штурмовали исследователи самых разных национальностей. Швейцарец Эмиль Форрер, итальянец Пьеро Мериджи, американец Игнаций Д. Гельб (последний по рождению – украинец) и немец Хельмут Теодор Боссерт добились того, что «иероглифический» хеттский стал доступен для чтения так же, как и «клинописный». И все‑таки язык и история хеттов до сих пор полны тайн, и до сих пор в Богазкёе и других местах Малой Азии и Сирии ведутся раскопки, сулящие новые открытия.
И по сей день не удается найти хотя бы обрывок легенды, повествующей о том, откуда этот загадочный народ пришел на свою новую родину.
Их история
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 509; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!