ТРЕТЬЕМУ АВСТРИЙСКОМУ ПАРТИЙНОМУ СЪЕЗДУ

Написано в феврале 1893 г.

Напечатано в виде серии статей (без предисловия) в газете «Vorwarts» №№ 51–56, 58 и 59; 1–5, 7, 9 и 10 марта 1893 г. и отдельной брошюрой с предисловием (от 28 марта) в конце марта 1893 г.

Печатается по тексту брошюры

Перевод с немецкого

Подпись: Фридрих Энгельс

ПРЕДИСЛОВИЕ

Перепечатываемые здесь статьи были опубликованы в берлинской газете «Vorwarts», март 1893 г., во время дебатов в рейхстаге по поводу проекта военного закона.

Я исхожу в этих статьях из следующей предпосылки, которая все более завоевывает всеобщее признание: система постоянных армий во всей Европе доведена до такой крайности, что либо народы будут ею экономически разорены, не выдержав бремени военных расходов, либо она неизбежно приведет к всеобщей истребительной войне, если только постоянные армии не будут своевременно преобразованы в милицию, основанную на всеобщем вооружении народа.

Я попытаюсь доказать, что такое преобразование возможно уже теперь, даже при нынешних правительствах и при нынешнем политическом положении. Я исхожу, таким образом, из этого положения и предлагаю пока лишь такие мероприятия, которые каждое нынешнее правительство может принять без ущерба для безопасности страны. Я стремлюсь лишь установить, что с чисто военной точки зрения нет абсолютно никаких препятствий для постепенного упразднения постоянных армий и что если, тем не менее, эти армии сохраняются, то это делается не из военных, а из политических соображений, – одним словом, что армии предназначаются не столько для защиты от внешнего врага, сколько от внутреннего.

В противовес этому постепенное сокращение срока действительной военной службы посредством международного соглашения, составляющее основной пункт моих рассуждений, я считаю вообще самым простым и самым коротким путем ко всеобщему переходу от постоянных армий к организованному в виде милиции вооружению народа. Формы такого соглашения могли бы, разумеется, видоизменяться в зависимости как от характера заключающих соглашение правительств, так и от данной политической обстановки. А обстоятельства теперь являются как нельзя более благоприятными; так что, если уже сейчас можно принять за исходный пункт самое большее двухгодичный срок действительной военной службы, то через несколько лет можно будет, вероятно, установить уже значительно более короткий срок.

Выдвигая в качестве важного условия перехода к новой системе обучение юного поколения мужского пола гимнастике и военному делу, я тем самым ясно даю понять, что предлагаемую здесь милиционную систему отнюдь не следует смешивать с какой бы то ни было из форм милиции, существующих в настоящее время, например со швейцарской. Лондон, 28 марта 1893 г.

Ф. Энгельс 

I

Вот уже двадцать пять лет, как вся Европа вооружается в неслыханных до сих пор размерах. Каждая великая держава стремится обогнать другую в отношении военной мощи и готовности к войне. Германия, Франция, Россия напрягают все силы, чтобы превзойти друг друга. Как раз в настоящий момент германское правительство снова требует от народа такого чрезвычайного напряжения сил, которое привело в ужас даже нынешний кроткий рейхстаг. Не глупо ли при таких обстоятельствах говорить о разоружении?

И все же во всех странах широкие слои населения, на которых почти исключительно лежит обязанность поставлять массу солдат и платить основную часть налогов, призывают к разоружению. И напряжение повсюду достигло такой степени, что силы – в одном месте рекруты, в другом деньги, в третьем и то и другое – начинают истощаться. И неужели нет другого выхода из этого тупика, кроме опустошительной войны, какой еще не видел мир?

Я утверждаю: разоружение, а тем самым и гарантия мира, возможно; оно даже сравнительно легко осуществимо, и Германия, больше чем какое‑либо другое цивилизованное государство, имеет для его осуществления и возможность и призвание.

После войны 1870–1871 гг. было окончательно доказано превосходство системы всеобщей воинской повинности с резервом и ландвером[394] – даже в ее тогдашней изуродованной прусской форме – над системой рекрутского набора с правом заместительства. Все континентальные страны, с большими или меньшими изменениями, приняли эту систему. Само по себе это не являлось бы большой бедой. Армия, главный резерв которой составляют женатые мужчины среднего возраста, по самой природе менее агрессивна, чем была армия Луи‑Наполеона, сформированная на основе рекрутского набора и имеющая в своем составе большое число заместителей – профессиональных наемных солдат. Но к этому прибавилась аннексия Эльзас‑Лотарингии, вследствие которой Франкфуртский мир стал для Франции всего лишь таким же перемирием, каким был Тильзитский мир для Пруссии[395]. И вот между Францией и Германией началось то лихорадочное состязание в вооружении, в которое постепенно были втянуты также Россия, Австрия, Италия.

Сначала стали удлинять срок службы в ландвере. Во Франции территориальная армия получила резерв из старших возрастов; в Германии был восстановлен ландвер второго призыва и даже ландштурм[396]. И так шаг за шагом продолжалось до тех пор, пока не достигли установленного самой природой предельного возраста и даже превысили его.

Затем был увеличен контингент призывников, и в соответствии с этим были сформированы новые кадры для обучения новобранцев; но и здесь почти или полностью достигли предельного возраста, а во Франции даже вышли за эти пределы. За последние годы во французскую армию в довольно большом количестве призывалась уже такая молодежь, которая еще недостаточно окрепла или вовсе не окрепла для несения тягот военной службы. Беспристрастные в этом отношении английские офицеры, которые присутствовали на больших маневрах в Шампани в 1891 г. и полностью признавали, подчас даже с восхищением, высокие боевые качества нынешней французской армии, единодушно отмечают, что несоразмерно большое число молодых солдат выбыло из строя во время переходов и тактических учений. В Германии, правда, еще не полностью исчерпали годный к военной службе рядовой состав запаса, но ведь с этой целью и внесен новый проект военного закона. Короче говоря, и в этом отношении мы подошли уже к пределу возможного.

Современная, революционная сторона прусской военной системы и заключается как раз в требовании поставить силы каждого способного носить оружие мужчины на службу делу национальной обороны в течение всего того времени, когда он по возрасту годен к военной службе. И единственная революционная черта, которую можно отметить во всем развитии армий с 1870 г., состоит именно в том, что это требование, прежде осуществлявшееся лишь в воображении шовинистов, правительства были вынуждены – зачастую против воли – все больше проводить на деле. Как продолжительность времени, в течение которого люди остаются военнообязанными, так и зачисление на военную службу всех годных к ней молодых людей ныне является чем‑то незыблемым, по крайней мере в Германии, и меньше всего это может встретить противодействие со стороны Социал‑демократической партии, которая, наоборот, одна только и способна в Германии полностью осуществить на практике также и это требование.

Остается, следовательно, лишь еще один пункт, отправляясь от которого можно удовлетворить потребность в разоружении: срок действительной военной службы. Вот здесь‑то именно и находится архимедова точка опоры: международное установление, по соглашению между великими державами континента, максимального срока действительной военной службы для всех родов войск, пусть сначала в два года, но с оговоркой, что этот срок в дальнейшем будет незамедлительно сокращен, как только признают это возможным, и с провозглашением милиционной системы в качестве конечной цели. И я утверждаю, что именно прежде всего Германия должна внести такое предложение и что именно прежде всего она получит выгоду от того, что его внесет, даже если это предложение и не будет принято.

II

Международное установление максимального срока действительной военной службы затронуло бы в равной степени армии всех держав. Общепризнано, что для армий, рядовой состав которых еще не нюхал пороху, продолжительность действительной военной службы – в известных пределах – является в первое время кампании лучшим мерилом их пригодности к действиям в любой военной обстановке, в особенности при стратегическом или тактическом наступлении. В 1870 г. наши воины достаточно познакомились с furia francese [французской яростью. Ред.] штыковой атаки императорской пехоты, прошедшей длительную службу, и мощью кавалерийских атак под Вёртом и Седаном; но в то же время под Шпихерном, в самом начале войны, они доказали, что даже при меньшей численности они способны выбить ту же пехоту из сильно укрепленной позиции[397]. Таким образом, следует в общем признать: в известных границах, меняющихся в зависимости от национальных особенностей, срок действительной военной службы определяет степень общей боевой подготовки еще не испытанных в бою войск и особенно степень их пригодности к наступательным действиям.

Если удастся установить в международном масштабе максимальный срок действительной военной службы, то соотношение боеспособности различных армий останется приблизительно таким же, как и в настоящее время. То, что потеряет в отношении непосредственной пригодности к боевым действиям одна из них, потеряют и другие. В той мере, в какой теперь исключена возможность нападения врасплох одного государства на другое, в такой же мере это будет исключено и тогда. Разница в сроке действительной военной службы, например, во Франции и в Германии, была до сих пор так незначительна, что она не имела никакого значения; и при сокращенном сроке службы, точно так же, как и теперь, все будет зависеть от того, как будет использован в каждой из этих двух армий срок службы, установленный соглашением. Впрочем относительная численность обеих армий будет вполне соответствовать соотношению численности населения обеих стран; и когда всеобщая воинская повинность будет, наконец, действительно проведена в жизнь, в странах с одинаковым примерно уровнем экономического развития (которым обусловлен процент негодных к военной службе) численность населения всегда будет мерилом численности армии. Тогда уже не будет места таким фокусам, какие Пруссия проделывала в 1813 году; эти сливки уже сняты.

Однако очень многое зависит от того, как используется установленный срок военной службы. И почти во всех армиях имеются люди, которым есть что рассказать по этому поводу, если бы им это было позволено; ибо постоянный недостаток в деньгах повсюду вынуждал обучать часть призывников лишь «наспех», в течение нескольких месяцев. И тут уж приходится ограничиваться самым главным, отбрасывая в сторону целую кучу традиционного вздора, и тогда люди обнаруживают, к своему собственному удивлению, как мало требуется времени, чтобы из физически развитого молодого человека сделать солдата. О том, как были поражены этим офицеры, обучающие немецкий эрзац‑резерв, Бебель рассказал в рейхстаге[398]. В австрийской армии многие офицеры прямо утверждают, что ландвер, имеющий почти такой же срок военной службы, как немецкий эрзац‑резерв, превосходит по качеству линейные войска. И в этом нет ничего удивительного. В ландвере не хватает как раз того времени, которое в линейных войсках тратится попусту на традиционные и в силу этого священные глупости, и именно поэтому там время зря не тратят.

Немецкий строевой устав пехоты 1888 г. ограничивает тактические построения для боя лишь самым необходимым. Ничего нового в нем нет. Сохранять боеспособность при всех изменениях боевого порядка австрийцы умели уже с 1859 года; почти в то же время гессен‑дармштадтцы ввели образование батальонных колонн всех видов путем простого соединения четырех ротных колонн, но после 1866 г. они вынуждены были отказаться от этого рационального построения по требованию Пруссии[399]. В остальном новый устав устраняет массу допотопных церемоний, столь же бесполезных, сколь и освященных обычаем; и у меня как раз нет абсолютно никакого повода придираться к этому. После войны 1870 г. я как‑то позволил себе роскошь набросать схему сомкнутых построений и передвижений роты и батальона, которые отвечали бы современному способу ведения войны, и был при этом немало удивлен, обнаружив, что этот элемент «государства будущего» чуть ли не полностью воплощен в соответствующих параграфах нового устава.

Но одно дело устав, а другое дело его выполнение. Дух шагистики, процветавший в прусской армии во все периоды мира, ведет к тому, что устраненная предписанием бесполезная трата времени вводится снова через заднюю дверь парадов. Вдруг оказывается, что плац‑парадная муштра совершенно необходима как противовес ослабляющему сплоченность влиянию рассредоточенного боевого порядка, как единственное средство для установления подлинной дисциплины и т. д. и т. д. Выходит, что порядок и дисциплина могут быть установлены лишь тем, что солдат заставляют заниматься совершенно бесполезными делами. В результате упразднения одного лишь «парадного шага» высвободилось бы немало недель для разумных занятий, не говоря уже о том, что тогда иностранным офицерам не приходилось бы сдерживать смех, наблюдая немецкие военные парады.

Таким же устаревшим институтом является караульная служба, которая, согласно стародавнему представлению, также якобы содействует умственному развитию солдат, особенно их способности самостоятельно мыслить, обучая их – если только они уже раньше этого не умели – искусству в течение целых двух часов стоять на посту, решительно ни о чем не думая. При нынешнем общепринятом правиле обучать несению службы сторожевого охранения в полевых условиях потеряла всякий смысл караульная служба в городе, где ведь имеется всякого рода полиция, выполняющая службу безопасности. Упраздните караульную службу, и вы выиграете для военного обучения по крайней мере 20 % срока военной службы и обеспечите безопасность гражданского населения на улицах городов.

Кроме того, повсюду имеется большое количество солдат, которых под различными предлогами, насколько возможно, освобождают от службы – это нестроевой хозяйственный персонал роты, офицерские денщики и другие. Здесь также можно многое изменить.

Да, – но как в таком случае быть с кавалерией? Ведь для нее требуется более продолжительный срок службы? – Это в самом деле желательно, когда имеешь дело с призывниками, не умеющими ни ездить верхом, ни ухаживать за лошадьми. Однако и в этом отношении можно тоже многое сделать.

Если бы конские рационы отмеривались не так скупо – ведь перед маневрами лошадей приходится специально откармливать, чтобы они вошли в норму! – и если бы при каждом эскадроне имелось некоторое количество сверхкомплектных лошадей, чтобы солдаты могли чаще и дольше упражняться в верховой езде; короче говоря, если бы, наконец, всерьез постарались компенсировать сокращение срока военной службы более интенсивными занятиями тем, что важно, и устранением того, что является излишним, то очень скоро обнаружили бы, что и здесь дело может пойти на лад. Что касается выездки ремонтных лошадей, на которую теперь так часто ссылаются и безусловную необходимость которой я охотно признаю, то и в этом отношении можно изыскать свои средства и пути. К тому же ничто не мешает, пока считают необходимым, сохранить и распространить в кавалерии систему трех‑ или четырехгодичной службы для вольноопределяющихся, а также для сверхсрочников, с соответствующими компенсациями во время пребывания в запасе и ландвере, без чего это нельзя провести в жизнь.

Если прислушаться к военным авторитетам, то дело обстоит, разумеется, иначе. По их мнению, все это абсолютно неосуществимо, так как ничего нельзя изменить, не подрывая всей системы. Однако вот уже пятьдесят лет я наблюдаю, как многие военные институты, провозглашаемые сегодня неприкосновенными и священными, завтра бесцеремонно выбрасываются на свалку как старье, и притом теми же самыми авторитетами; я также часто видел, как то, что в одной армии превозносилось до небес, в другой объявлялось никуда не годным; мне пришлось на деле нередко наблюдать, как самые испытанные и наиболее высокоценимые правила и порядки оказывались перед лицом врага просто нелепостью; наконец, мне так часто приходилось убеждаться, что в каждой армии существует своя особая условная традиция, предназначаемая для нижних чинов, рядовых солдат и публики, поддерживаемая высшими чинами, но вызывающая лишь улыбку у самостоятельно мыслящих офицеров и совершенно исчезающая при первом же походе, – словом, здесь в моем распоряжении такой богатый исторический опыт, что я советовал бы каждому относиться с наибольшим недоверием именно к военному «авторитетному мнению».

III

Какой удивительный контраст: наши высшие военные авторитеты как раз в своей области являются большей частью страшно консервативными, а между тем едва ли найдется сейчас другая столь же революционная область, как военная. Между гладкоствольными шестифунтовыми и семифунтовыми гаубицами, с которыми я в свое время имел дело на Купферграбене[400], и нынешними нарезными орудиями, заряжающимися с казенной части, между тогдашним крупнокалиберным гладкоствольным ружьем и нынешним пятимиллиметровым заряжающимся с казенной части магазинным ружьем как бы лежат целые столетия; и это далеко еще не предел, ежедневно техника беспощадно отбрасывает как уже негодное все, и даже то, что было только что введено в употребление. Она устраняет теперь даже романтический пороховой дым и тем самым придает сражению совершенно иной характер и иной ход, которые абсолютно невозможно заранее предвидеть. И с подобными не поддающимися учету величинами нам придется все более и более считаться в условиях этого непрерывного революционизирования технической основы ведения войны.

Еще сорок лет тому назад дальность действительного огня пехоты не превышала 300 шагов; на таком расстоянии отдельный боец мог бы без всякой опасности выдержать залп целого батальона, если даже предположить, что все стрелки действительно целились в него. Огонь полевой артиллерии практически был неэффективным уже на расстоянии 1500–1800 шагов. Во время франко‑прусской войны дальность действительного огня ружья составляла 600–1000 шагов, орудия – максимум 3000–4000 шагов. А новые, пока еще не испытанные в бою малокалиберные ружья по своему радиусу действия приближаются к радиусу действия орудий, пробивная сила выпущенных из них пуль возросла в четыре‑шесть раз; благо даря этому один взвод, вооруженный магазинными ружьями, равен по силе огня прежней роте; артиллерия, правда, не может похвалиться таким же увеличением дальности действительного огня, но зато ее разрывные снаряды начинены теперь совершенно новыми взрывчатыми веществами неслыханного ранее действия; правда, пока нельзя еще определенно сказать, кто должен выдерживать это действие – стреляющий или обстреливаемый.

И вот при таком непрерывном, все ускоряющемся перевороте во всем военном деле перед нами выступают военные авторитеты, которые еще пять лет тому назад вдалбливали своим войскам всевозможные традиционные церемониальные правила и искусственные приемы давно уже исчезнувшей с поля боя линейной тактики старого Фрица [Фридриха II. Ред.] и свято держались за устав, который учил, что можно потерпеть поражение только потому, что войска развернулись на правом фланге, а для развертывания на левом фланге не оказалось места! Те самые авторитеты, которые до сих пор еще не осмеливаются посягнуть на блестящие пуговицы и металлические обшивки обмундирования солдат – эти магниты для притяжения пуль, выпускаемых из пятимиллиметровых винтовок; авторитеты, которые посылают под ружейный огонь уланов с широкими красными нашивками на груди и кирасиров, правда, без кирас – наконец‑то! – но в белых мундирах и которые с большим трудом решили, что все же лучше принести на алтарь отечества хотя и страшно безвкусные, но зато свято почитаемые эполеты, чем самих носителей этих эполет.

Мне представляется, что ни немецкий народ, ни даже немецкая армия не заинтересованы в том, чтобы в ней господствовали эти консервативные предрассудки, когда вокруг бушуют волны технической революции. Нам нужны более свежие, более смелые головы, и я впал бы в серьезное заблуждение, если бы стал утверждать, что их недостаточно среди наших наиболее способных офицеров, что не хватает таких людей, которые стремятся освободиться от рутины и духа шагистики, вновь расцветших пышным цветом за двадцать лет мирного времени. Но пока эти люди наберутся мужества и найдут удобный случай отстоять свои убеждения, мы, люди со стороны, должны вмешаться в это дело и сделать все возможное, чтобы доказать, что и мы кое‑чему научились в военном деле.

Выше я пытался показать, что двухгодичный срок действительной военной службы уже сейчас можно установить для всех родов войск, если обучать солдат лишь тому, что им может пригодиться на войне, и избавить их от бесполезной траты времени на всякое традиционное старье. Но я сразу же заранее сделал оговорку, что на двух годах не следует успокаиваться. Больше того, речь идет о том, чтобы предложение об установлении в международном масштабе двухгодичного срока военной службы явилось бы лишь первым шагом к дальнейшему постепенному сокращению срока службы – скажем, сперва до восемнадцати месяцев, – два лета и одна зима, – затем до одного года, а затем..? Тут уж начинается государство будущего, устанавливается подлинная милиционная система, но об этом мы подробнее поговорим тогда, когда делу действительно будет положено начало.

Главное в том и состоит, чтобы положить начало этому делу. Стоит только взглянуть фактам в глаза и удостовериться в том, что сокращение срока военной службы необходимо для экономического развития всех стран и для сохранения мира в Европе, как в качестве ближайшего вывода из этого вытекает убеждение о необходимости перенесения центра тяжести военного обучения на воспитание молодежи.

Когда после десятилетнего изгнания я снова прибыл на Рейн[401], я был приятно поражен, увидев повсюду во дворах сельских школ параллельные брусья и турники. Это было превосходно, но к сожалению, дальше этого дело не пошло. В истинно прусском духе гимнастические снаряды были приобретены согласно предписанию, но с использованием их дело никак не клеилось. Они употреблялись не так, как следовало бы, или скорее в большинстве случаев стояли вообще без употребления. Разве так много требуется, чтобы этим, наконец, занялись всерьез? Не лучше ли систематически и основательно обучать вольной гимнастике и упражнениям на гимнастических снарядах учащихся всех классов, пока их члены еще не утратили своей эластичности и гибкости, чем биться, как это делают теперь, над двадцатилетними парнями в поте их лица – и своего собственного, – тщетно пытаясь вернуть их костям, мускулам и связкам, огрубевшим от работы, прежнюю подвижность и гибкость? Любой врач скажет вам, что разделение труда калечит каждого подвергшегося его действию человека, развивая у него целый ряд одних мускулов за счет других, и что в каждой отдельной отрасли труда это проявляется различно, каждый вид труда калечит по‑своему. Разве это не безрассудство – позволять сначала калечить людей, а затем позже на военной службе стараться сделать их снова стройными и подвижными? Или та истина, что солдаты будут втрое лучше, если это калечение будет своевременно предупреждено в начальных и средних школах, относится к непостижимой для официального кругозора степени понимания?

Но это только начало. Учащиеся легко могут усвоить в школе правила военного построения и передвижения сомкнутым строем. Школьник от природы держится и ходит прямо, в особенности если он занимается гимнастикой; а как стоят в строю наши новобранцы и как трудно обучить их сохранять выправку, стоя на месте и при ходьбе, это каждый из нас наблюдал во время прохождения военной службы. Передвижениям в составе взвода и роты можно обучить в каждой школе, и притом с легкостью, о которой в армии не имеют представления. То, что для новобранца является ненавистным делом, зачастую почти непреодолимой трудностью, для школьника – игра и развлечение. Умение поддерживать интервал и равнение при движении развернутым строем, а также при поворотах, – то, чего так трудно добиться от взрослых новобранцев, – школьники усвоят играючи, если только эти упражнения с ними проводить систематически. Если добрую часть лета затрачивать на походы и тренировки на местности, то это принесет пользу как физическому и духовному развитию школьников, так и военному казначейству, которое благодаря этому получит экономию в несколько месяцев военной службы. Что такие военные прогулки можно отлично использовать для того, чтобы научить школьников решать задачи, связанные с полевой службой, и что эти прогулки в значительной степени содействуют умственному развитию школьников и дают им возможность в сравнительно короткий срок пройти специальную военную подготовку, – это практически доказал в своей цюрихской школе мой старый друг Бёйст, сам в прошлом прусский офицер. При сложном характере современного военного дела нечего и думать о переходе к милиционной системе без предварительной военной подготовки юношества, и как раз в этом отношении удачный опыт Бёйста имеет огромное значение.

А теперь я позволю себе затронуть специфически прусскую струну. Для прусского государства жизненно важным является вопрос, куда девать отслужившего унтер‑офицера. До сих пор его использовали в качестве жандарма, пограничного стражника, швейцара, писаря, гражданского чиновника различного рода; в прусской бюрократической системе нет такой жалкой дыры, куда бы не совали унтер‑офицеров, имеющих право на гражданское обеспечение. Итак, вы выбивались из сил, чтобы куда‑нибудь пристроить унтер‑офицеров; вы упорно ставили их на должности, для которых они не годятся, поручали им такое дело, в котором они ничего не смыслят; не пора ли, наконец, использовать их в той области, в которой они кое‑что понимают и могут принести кое‑какую пользу? Пусть они станут школьными учителями, но пусть преподают при этом не чтение, письмо и арифметику, а гимнастику и строевую подготовку, – это будет полезно и для них и для учеников. И как только унтер‑офицеры, покинув келейную обстановку казармы, окажутся на школьном дворе, на виду у всех, и станут подсудными не военному, а гражданскому уголовному суду, – тогда, бьюсь об заклад, наша мятежная школьная молодежь научит хорошему поведению и унтер‑офицера, этого злейшего в прошлом мучителя солдат.

IV

Ниже мы еще вернемся к вопросу о том, можно ли рассчитывать на принятие подобного предложения о всеобщем, равномерном и постепенном сокращении срока военной службы посредством международного соглашения. Пока же мы исходим из предположения, что оно принято. Будет ли оно в таком случае проводиться в жизнь или останется на бумаге, будет ли оно честно выполняться всеми сторонами?

В общем и целом, несомненно, будет. Во‑первых, тот или другой обход соглашения потребует немало усилий, и его никак нельзя будет скрыть. А во‑вторых, население каждой страны уже само будет следить, за его соблюдением. Ни один человек не останется добровольно в казарме, если его попытаются задерживать там дольше узаконенного срока.

Что касается отдельных стран, то Австрия и Италия, а также второразрядные и третьеразрядные государства, в которых введена всеобщая воинская повинность, будут приветствовать такое соглашение как акт избавления и с удовлетворением будут соблюдать его каждую букву. О России речь пойдет в следующем разделе. Но как обстоит дело с Францией? А ведь Франция в этом отношении безусловно решающая страна.

Если Франция подпишет соглашение и ратифицирует его, то, несомненно, в общем и целом она должна будет его соблюдать. Но допустим, что стремление к реваншу, существующее у имущих классов и у несоциалистической еще части рабочего класса, временно возобладает и сможет привести к прямым или основанным на казуистических предлогах нарушениям условий соглашения. Такие нарушения никогда не могут быть значительными, иначе в Париже предпочли бы отказаться от соглашения. Германия же находится в таком счастливом положении, что может на такие мелкие уловки великодушно смотреть сквозь пальцы. Несмотря на все очень серьезные усилия Франции добиться того, чтобы было невозможно повторение поражений 1870 г., Германия все еще имеет по сравнению с ней гораздо больше преимуществ, чем это кажется на первый взгляд. Во‑первых, увеличивающийся из года в год перевес Германии в численности населения, составляющий уже теперь более двенадцати миллионов человек. Во‑вторых, то обстоятельство, что в Пруссии нынешняя военная система существует уже более семидесяти лет, что население свыклось с ней, что она была проверена во всех деталях на целом ряде мобилизаций, что все возникающие при этом трудности и способы их преодоления были испытаны на практике и хорошо известны, – преимущества, которыми пользуются также и все остальные германские армии. Напротив, во Франции только еще предстоит испробовать первую всеобщую мобилизацию, и притом при соответствующей организации, которая отличается гораздо большей запутанностью. А в‑третьих, во Франции введение такого недемократического института, как одногодичная служба вольноопределяющихся, натолкнулось на непреодолимые препятствия; солдаты с трехлетним сроком службы попросту выжили из армии привилегированных одногодичников. Это показывает, насколько ниже в Германии по сравнению с Францией уровень общественно‑политического сознания и допускаемых им политических институтов. Но то, что с политической точки зрения является недостатком, в военном отношении оказывается в данном случае преимуществом. Совершенно бесспорно, что в сравнении с численностью населения ни одна страна не пропускает через свои средние и высшие учебные заведения такого большого количества молодых людей, как именно Германия, и каким бы недемократичным и предосудительным с политической точки зрения ни был институт вольноопределяющихся с одногодичным сроком службы, он, однако, дает в руки военному командованию превосходное средство дать большинству из этих молодых людей, уже получивших достаточную общеобразовательную подготовку, также и военное образование для выполнения офицерской службы. Кампания 1866 г. впервые наглядно показала это, и с тех пор, особенно же после 1871 г., этой стороне военной мощи Германии стало уделяться совершенно особое, чуть ли не исключительное внимание. И хотя среди немецких офицеров запаса имеется немало людей, которые за последнее время приложили все усилия к тому, чтобы сделать посмешищем свое сословие, все же несомненно, что эти офицеры в своей массе, если соответственно сопоставить их с их французскими коллегами, превосходят последних в военном отношении; и, что самое главное, среди запасных и личного состава ландвера Германия имеет значительно больший процент лиц, подготовленных для офицерской службы, чем какая‑либо другая страна.

Это своеобразное обилие офицеров позволит Германии в момент мобилизации выставить несравненно большее количество новых формирований, уже подготовленных в мирное время, чем сможет это сделать любая другая страна. Согласно утверждению Рихтера («Freisinnige Zeitung», 26 ноября 1892 г.[402]), которое, насколько мне известно, не опровергалось ни в рейхстаге, ни в военной комиссии, каждый германский пехотный полк сможет в случае войны выставить один подвижной резервный полк, два батальона ландвера и два батальона эрзац‑резерва. Таким образом, каждые три батальона выставляют десять батальонов, иначе говоря 519 батальонов, составляющие 173 полка мирного времени, превращаются во время войны в 1730 батальонов, не считая при этом егерей и стрелков. И все это в такой короткий срок, какой недостижим, даже приблизительно, ни для какой другой страны.

Во Франции количество офицеров запаса, как подтвердил мне один из них, значительно меньше; однако их должно хватить для заполнения кадров новых формирований, которые предусматриваются согласно официальным заявлениям. Тот же человек признал, что половина этих офицеров мало пригодна. Однако эти новые формирования далеко не соответствуют тому, что, как указано выше, в состоянии выставить Германия. И при этом все офицеры, которых может выставить Франция, будут заняты, в то время как в Германии все еще останется излишек их.

Во всех прежних войнах недостаток в офицерах уже начинал ощущаться через несколько месяцев после начала кампании. Во всех других странах это и теперь еще будет иметь место. Одна лишь Германия располагает неисчерпаемым запасом офицеров. В таком случае разве нельзя смотреть сквозь пальцы на то, что французы будут иногда обучать своих солдат в течение двух‑трех недель сверх установленного соглашением срока?

V

Обратимся теперь к России. И тут следует сказать прямо, что довольно безразлично не только то, будет ли Россия соблюдать соглашение о постепенном равномерном сокращении срока военной службы, но даже и то, будет ли она вообще участвовать в этом соглашении. С точки зрения интересующего нас вопроса мы по существу можем почти совсем не принимать во внимание Россию, и вот по каким причинам.

Российская империя насчитывает, правда, свыше ста миллионов населения, в два с лишним раза больше, чем Германская империя, однако она далека от того, чтобы хотя бы приблизительно сравниться с Германской империей в отношении военной наступательной силы. Пятьдесят миллионов населения Германии сконцентрированы на площади в 540000 квадратных километров, а те 90 или самое большее 100 миллионов населения России, которые могут нас интересовать с военной точки зрения, рассеяны – по скромному подсчету – на территории в 31/₂ миллиона квадратных километров; это преимущество немцев, являющееся следствием гораздо большей плотности населения, еще больше возрастает благодаря несравненно лучшей у них железнодорожной сети. Несмотря на это, все же остается в силе тот факт, что сто миллионов могут с течением времени выставить больше солдат, чем пятьдесят миллионов. При существующем положении дел потребуется очень много времени, пока они прибудут к месту назначения; но в конце концов они все же должны прибыть. Как же быть тогда?

Для армии требуются не только призывники, но и офицеры. А с этим дело обстоит в России из рук вон плохо. Офицерство в России может вербоваться только из дворян и городского сословия; но дворянство сравнительно немногочисленно, а городов мало; из десяти жителей самое большее один живет в городе, да и из этих городов лишь немногие заслуживают на звания города; число средних учебных заведений и учащихся в них очень невелико; где же набрать офицеров для всего рядового состава?

Что хорошо для одного, не годится для другого. Система всеобщей воинской повинности предполагает определенный уровень экономического и духовного развития; там, где этого нет, данная система приносит больше вреда, чем пользы. И именно так, видимо, обстоит дело в России.

Во‑первых, для того, чтобы из русского новобранца средних способностей сделать обученного солдата, требуется вообще довольно много времени. Русский солдат, несомненно, очень храбр. Пока тактическая задача решалась наступлением пехотных масс, действовавших сомкнутым строем, русский солдат был в своей стихии. Весь его жизненный опыт приучил его крепко держаться своих товарищей. В деревне – еще полукоммунистическая община, в городе – кооперированный труд артели, повсюду – krugovaja poruka, то есть взаимная ответственность товарищей друг за друга; словом, сам общественный уклад наглядно показывает, с одной стороны, что в сплоченности все спасенье, а с другой стороны, что обособленный, предоставленный своей собственной инициативе индивидуум обречен на полную беспомощность. Эта черта сохраняется у русского и в военном деле; объединенные в батальоны массы русских почти невозможно разорвать; чем серьезнее опасность, тем плотнее смыкаются они в единое компактное целое. Но эта инстинктивная тяга к сплочению, которая во времена наполеоновских походов была еще неоценимым достоинством и перевешивала многие другие, менее ценные качества русского солдата, – эта инстинктивная тяга стала теперь для него прямой опасностью. В настоящее время сомкнутые массы исчезли с поля боя; речь идет теперь о поддержании контакта между рассеянными стрелковыми цепями, когда войска самых различных воинских частей разбросаны вперемешку друг с другом и командование часто и довольно быстро переходит к офицерам, совершенно не знакомым большинству рядовых; теперь каждый солдат должен уметь самостоятельно сделать то, что требует момент, не теряя при этом связи со всем подразделением. Это такая связь, которая становится возможной не благодаря примитивному стадному инстинкту русского солдата, а лишь в результате умственного развития каждого человека в отдельности; предпосылки для этого мы встречаем только на ступени более высокого «индивидуалистического» развития, как это имеет место у капиталистических наций Запада. То качество, которое составляло до сих пор величайшую силу русской армии, было превращено малокалиберным магазинным ружьем, заряжающимся с казенной части, и бездымным порохом в одну из ее величайших слабостей. Следовательно, при нынешних условиях для превращения русского новобранца в боеспособного солдата потребуется еще больше времени, чем прежде; с солдатами же Запада он уже больше не может сравниться.

А во‑вторых: где взять офицеров для организации всей этой массы людей в новые формирования военного времени? Если даже Франции трудно находить достаточное количество офицеров, то как же с этим справиться России? России, где образованная часть населения, из которой только и можно получить пригодных офицеров, составляет такой несоразмерно низкий процент общего числа жителей и где к тому же для солдат, даже обученных, требуется больший процент офицеров, чем в любой другой армии?

Наконец, в‑третьих: при той всеобщей системе казнокрадства и воровства, которая, как известно, распространена среди русского чиновничества, а зачастую и среди офицеров, как будет проходить в России мобилизация? Во всех прежних войнах России сразу же обнаруживалось, что даже часть армии мирного времени и часть ее снаряжения существовали лишь на бумаге. Что же получится, когда призовут под ружье уволенных в запас, а также ополчение [В оригинале русское слово, написанное готическими буквами. Ред.] (ландвер), когда надо будет обеспечить их обмундированием, вооружением, боевыми припасами? А если при мобилизации не все идет гладко, не все доставляется в определенный срок и в определенное место, то наступает полная неразбериха. И разве может все идти гладко, если все проходит через руки ворующих и продажных русских чиновников? Мобилизация в России, – это будет зрелище для богов.

Другими словами: исходя даже из чисто военных соображений, мы можем позволить русским набирать столько солдат и держать их на действительной службе столько времени, сколько царю заблагорассудится. Но едва ли он сможет набрать сколько‑нибудь большее количество войск сверх тех, которые уже находятся под ружьем, и вряд ли ему удастся сделать это своевременно. Эксперимент со всеобщей воинской повинностью может дорого обойтись России.

И, кроме того, в случае войны, русская армия на протяжении всей границы от Ковно до Каменца будет в своей собственной стране находиться на вражеской территории, среди поляков и евреев, ибо царское правительство превратило и евреев в своих смертельных врагов. Стоит России проиграть одно‑два сражения, – и театр военных действий передвинется с Вислы на Двину и на Днепр; в тылу германской армии, под ее защитой, сформируется войско ее польских союзников; и Пруссия будет наказана по заслугам, когда ей ради собственной безопасности придется восстановить сильную Польшу.

Рассматривая до сих пор только чисто военную сторону дела, мы убедились, что в данном вопросе Россию можно не принимать во внимание. Но это станет еще яснее, как только мы бросим взгляд на экономическое положение России вообще и особенно на ее финансовое положение.

VI

Внутреннее положение России является в настоящий момент почти отчаянным. Освобождение крестьян в 1861 г. и связанное с ним – отчасти как причина, а отчасти как следствие – развитие крупной капиталистической промышленности ввергли эту самую неподвижную из всех стран, этот европейский Китай, в экономическую и социальную революцию, которая теперь неудержимо идет своим ходом; и этот процесс является пока преимущественно разрушительным.

Дворянство получило при освобождении крестьян возмещение в виде государственных ценных бумаг, которые оно в кратчайший срок растранжирило. Когда с этим было покончено, новые железные дороги открыли ему рынок для сбыта леса со своих лесных угодий; дворяне занялись рубкой и продажей леса и, пока хватало вырученных денег, снова зажили в полное удовольствие. При создавшихся новых условиях обрабатываемое трудом вольнонаемных рабочих хозяйство в помещичьих имениях большей частью велось по‑прежнему очень плохо; не удивительно, что русское поместное дворянство оказалось кругом в долгах, если не в состоянии прямого банкротства, и что доходность его имений скорее падает, чем возрастает.

Крестьянин получил меньше земли, чем он имел прежде, и в большинстве случаев она была худшего качества, право пользования общинным выгоном и лесом было у него отнято, что лишило его базы для содержания скота; налоги были значительно повышены, и крестьянин теперь должен был повсюду выплачивать их деньгами; кроме того, он должен был делать взносы – также деньгами – в уплату процентов и в погашение авансированной государством выкупной суммы (wykup); короче говоря, к ухудшению общего экономического положения крестьянина внезапно присоединился вынужденный переход от натурального хозяйства к денежному, что уже само по себе достаточно для того, чтобы разорить крестьянство целой страны. В результате чрезмерно усилили эксплуатацию крестьянина сельские богатеи, зажиточные крестьяне и шинкари, mirojedy (буквально люди, объедающие общину) и kulaki (ростовщики). И, как будто всего этого было мало, появилась еще новая крупная промышленность, вконец разорившая натуральное хозяйство крестьян. Своей конкуренцией она не только подорвала кустарное производство крестьянина, рассчитанное на удовлетворение его собственных потребностей, но либо лишила крестьянина рынка сбыта для продукта его ремесла, либо в лучшем случае поставила это ремесло в зависимость от капиталиста‑«скупщика» или, что еще хуже, от его посредника. Русский крестьянин с его примитивным земледелием и древне‑коммунистическим общинным строем оказался вдруг в коллизии с самой развитой формой современной крупной промышленности, которой приходилось силой создавать себе внутренний рынок; при таком положении он был неизбежно обречен на гибель. Но ведь в России крестьянин – это почти девять десятых всего населения, и разорение крестьянина равносильно – по крайней мере на время – разорению России [Обо всем этом я уже писал год тому назад в «Neue Zeit» № 19, 1891–1892 гг. в статье «Социализм в Германии» [см. настоящий том, стр. 260–264. Ред.].] .

Спустя двадцать лет, в течение которых продолжался этот социальный переворот, выявились также и другие его результаты. Беспощадная вырубка лесов уничтожила хранилища почвенной влаги; дождевая и снеговая вода, не успев впитаться в почву, быстро стекала ручьями и потоками, вызывая сильные наводнения; летом же реки становились мелководными и почва пересыхала. Во многих самых плодородных районах России уровень влаги в почве снизился, как сообщают, на целый метр, так что хлебные злаки своими корнями уже не достигают ее и сохнут. Таким образом, не только люди разорились, но и сама земля во многих местах истощилась по крайней мере на время жизни целого поколения.

Голод 1891 г. придал этому процессу разорения, носившему прежде хронический характер, острую форму, и тем самым обнажил его перед всем миром. И поэтому Россия с 1891 г. не выходит из голода. Этот суровый год в значительной мере погубил последнее и самое важное средство производства крестьян – их скот – и довел задолженность крестьян до такой степени, что это неизбежно должно было подорвать их последние жизненные силы.

В таком положении любая страна разве только с отчаяния могла бы начать войну. Но и для этого не хватает средств.

В России дворянство живет долгами, а теперь живет ими а крестьянин, но прежде всего существует за счет долгов само государство. Сколько денег задолжало российское государство за границей, знают все: свыше четырех миллиардов марок. Какова его задолженность внутри страны, не знает никто; во‑первых, потому, что неизвестна ни сумма выпущенных займов, ни сумма находящихся в обращении бумажных денег; и во‑вторых, потому, что стоимость этих бумажных денег меняется каждый день. Но одно несомненно: кредит России за границей исчерпан. Четыре миллиарда марок русских государственных облигаций переполнили через край западноевропейский денежный рынок. Англия уже давно, а Германия недавно избавилась от большей части своих «русских» бумаг. Приобретшие эти бумаги Голландия и Франция тоже оказались не в состоянии их переварить, как это обнаружилось при заключении последнего русского займа в Париже; из общей суммы займа в 500 миллионов франков его удалось разместить только на 300 миллионов, а облигации на сумму в 200 миллионов русский министр финансов должен был взять обратно у подписавшихся и превысивших сумму подписки банкиров[403]. Это доказывает, что даже во Франции какой‑либо новый русский заем в ближайшее время не имеет никаких шансов на успех.

Таково положение этой страны, которая якобы непосредственно угрожает нам войной, но которая на самом деле не в состоянии развязать войну даже с отчаяния, если только мы сами не будем так глупы, чтобы бросить ей в пасть нужные для этого деньги.

Трудно понять невежество французского правительства и довлеющего над ним буржуазного общественного мнения Франции. Не Франция нуждается в России, – наоборот, скорее Россия нуждается во Франции. Без Франции царь со своей политикой оказался бы изолированным в Европе, и бессильный что‑либо предпринять, он должен был бы мириться со всем, что происходит на Западе и на Балканах. Прояви Франция больше понимания, она могла бы добиться от России всего, что ей угодно. Но вместо этого официальная Франция пресмыкается перед царем.

Экспорт русской пшеницы уже подорван конкуренцией дешевой американской пшеницы. Главным предметом вывоза остается только рожь, а она вывозится почти исключительно в Германию. Как только Германия начнет потреблять белый хлеб вместо черного, нынешняя официальная царско‑крупнобуржуазная Россия тотчас же обанкротится.

VII

Мы достаточно критиковали наших соседей, наших миролюбивых врагов. Но как обстоит дело у нас самих?

И тут мы должны прямо сказать, что постепенное сокращение срока военной службы может быть полезно для армии только в том случае, если раз навсегда будет положен конец зверскому обращению с солдатами, укоренившемуся за последние годы и вошедшему в обычай в армии в гораздо большей степени, чем это хотят признать.

Это зверское обращение с солдатами – неизменный спутник шагистики и плац‑парадной муштры; то и другое получает широкое распространение в прусской армии, как только она становится на некоторый период армией мирного времени, а от пруссаков это переходит затем к саксонцам, баварцам и т. д. Такое обращение с солдатами – наследие доброго «старопрусского» времени, когда солдат был либо завербованным бродягой, либо сыном крепостного крестьянина и поэтому должен был безропотно сносить от своих офицеров‑юнкеров всяческие издевательства и унижения. И именно разорившееся, обнищавшее и паразитирующее дворянство, которого не мало к востоку от Эльбы, и сейчас еще является поставщиком злейших мучителей солдат; в этом отношении с ним могут сравниться только надменные буржуазные сынки, которые любят корчить из себя юнкеров.

Это мелочно‑придирчивое отношение к солдату никогда не выводилось из прусской армии. Однако прежде оно наблюдалось реже и носило более умеренный, а иногда юмористический характер. Но с тех пор как, с одной стороны, стало необходимым обучать солдат все более широкому кругу предметов, а в то же время, с другой стороны, и не подумали отбросить весь ненужный хлам. отживших и потерявших всякий смысл тактических упражнений, – с тех пор унтер‑офицер стал исподволь приобретать все более неограниченное право на применение любого метода обучения, какой только ему покажется подходящим; вместе с тем прибегать к насильственным средствам воздействия унтер‑офицера косвенным образом вынуждало предписание в короткий срок основательно вдолбить своей команде те или другие военные правила. А поскольку к тому же право солдат на подачу жалоб является чистейшим издевательством над этим правом, то нет ничего удивительного в том, что излюбленный старопрусский метод вновь расцвел пышным цветом там, где солдаты покорно мирились с этим. Ибо я уверен, что в полках, сформированных в западной части страны, или в полках со значительной примесью жителей больших городов над солдатом издеваются гораздо меньше, чем в полках, сформированных преимущественно из ост‑эльбских крестьян.

Против этого в прежнее время существовало – по крайней мере на практике – одно противоядие. При употреблении гладкоствольного ружья, заряжающегося с дульной части, было очень легко во время маневров вложить в ствол кусок кремня, дав ему опуститься на холостой патрон, и нередко случалось, что ненавистные начальники оказывались на маневрах застреленными по недосмотру. Бывали иногда и ошибки; я знал одного юношу из Кёльна, который в 1849 г. погиб таким образом от выстрела, предназначавшегося для его командира. Теперь же, при малокалиберном ружье, заряжающемся с казенной части, этого уже не проделаешь так легко и незаметно; зато статистика самоубийств в армии является довольно точным показателем зверского обращения с солдатами. Но когда наступит «серьезный момент» и в ход будут пущены боевые патроны, тогда уж конечно встанет вопрос, не найдутся ли вновь сторонники старой практики, что, как говорят, кое‑где имело место во время последних войн; ведь это весьма способствовало бы победе[404].

Английские офицеры в своих донесениях единодушно с похвалой отмечают исключительно хорошие отношения между начальниками и солдатами, наблюдавшиеся во французской армии во время маневров в Шампани в 1891 году. В этой армии были бы совершенно невозможными явления, подобные тем, которые у нас так часто проникают из казарм на страницы печати. Еще до великой французской революции потерпела полную неудачу попытка ввести во французских войсках наказание палочными ударами по прусскому образцу. В самые худшие времена алжирских походов и Второй империи ни один начальник не посмел бы позволить себе по отношению к французскому солдату и десятой доли того, что на глазах у всех проделывали с немецким солдатом. А теперь, когда введена всеобщая воинская повинность, хотел бы я посмотреть на того французского унтер‑офицера, который осмелился бы приказать солдатам давать друг другу пощечину или плевать друг другу в лицо. Какое же презрение должны испытывать французские солдаты к своим будущим противникам, когда они слышат и читают обо всем, что те безропотно позволяют с собой делать. А о том, чтобы в каждой французской казарме солдаты читали и слышали – об этом уже есть кому позаботиться.

Во французской армии царят такой же дух и такие же отношения между офицером, унтер‑офицером и солдатом, какие царили в прусской армии в 1813–1815 гг. и дважды приводили наших солдат в Париж. У нас же, напротив, все больше приближаются к порядкам 1806 г., когда солдата почти не считали даже за человека, когда его избивали палками и тиранили и когда между ним и офицером лежала непроходимая пропасть, – и эти порядки привели прусскую армию к Йене[405], а затем и во французский плен.

Как много твердят о решающем значении во время войны моральных факторов! А чем иным занимаются в мирное время, как ни тем, что почти систематически уничтожают эти факторы!

VIII

До сих пор мы исходили из предпосылки, что предложение о постепенном равномерном сокращении срока военной службы, с переходом в конце концов к милиционной системе, принято всеми. Но вопрос состоит прежде всего в том, будет ли это предложение принято.

Предположим, что Германия обратилась с таким предложением прежде всего к Австрии, Италии и Франции. Австрия охотно примет ограничение максимального срока службы двумя годами, а на практике, вероятно, еще больше сократит его у себя. В австрийской армии высказываются, как будто, гораздо откровеннее, чем в германской, о благоприятных результатах краткосрочной службы, которая практикуется для части войск. Многие австрийские офицеры прямо утверждают, что войска ландвера, проходящие службу лишь в течение двух‑трех месяцев, по своим боевым качествам стоят выше, чем линейные; они во всяком случае правы в том отношении, что ландверный батальон, как уверяют, можно привести в боевую готовность в течение 24 часов, между тем как батальону линейных войск требуется для этого несколько дней. Это и понятно: в линейных войсках боятся посягнуть на отличающиеся педантизмом старо‑австрийские рутинные порядки, а в ландвере, где вся организация создается заново, имели мужество этой рутины не вводить. Во всяком случае в Австрии как народ, так и правительство страстно желают облегчения военного бремени, осуществить которое, как показывает им их собственный опыт, можно вернее всего путем сокращения срока военной службы.

Италия тоже обеими руками ухватится за это предложение. Она изнемогает под тяжестью военного бюджета, и при этом до такой степени, что ей необходимо найти какой‑то выход, и как можно скорее. Сокращение максимального срока службы и здесь является наиболее коротким и простым путем. Таким образом, можно сказать, что Тройственный союз[406] либо распадется, либо ему придется прибегнуть к средству, которое в большей или меньшей степени сведется к нашему предложению.

Но если Германия, опираясь на согласие Австрии и Италии, обратится с этим предложением к французскому правительству, то последнее окажется в большом затруднении. Приняв это предложение, оно нисколько не ухудшит своего военного положения по сравнению с другими странами. Наоборот, оно получит возможность относительно улучшить это положение. То обстоятельство, что всеобщая воинская повинность была введена во Франции лишь 20 лет тому назад, во многих отношениях является минусом для Франции. Но в этом минусе содержится то преимущество, что все является еще новым, что лишь недавно покончено со старомодными порядками, сохранявшимися со времен царя Гороха, что можно легко вводить дальнейшие улучшения, не натыкаясь на упрямое сопротивление укоренившихся предрассудков. Все армии проявляют необыкновенные способности к обучению после крупных поражений. Поэтому во Франции легче, чем где бы то ни было, можно было бы наилучшим образом использовать установленный соглашением срок военной службы; а поскольку и школа во Франции находится в таком же состоянии революционного преобразования, как и армия, то там можно будет гораздо быстрее и легче, чем где‑либо, наладить и дело общей физической и специальной военной подготовки молодежи. Но это означало бы усиление военной мощи Франции по сравнению с Германией. Тем не менее, возможно и даже весьма вероятно, что шовинистическое течение, – а французский шовинизм в такой же мере туп, как и немецкий, – окажется достаточно сильным, чтобы свергнуть любое правительство, которое примет подобное предложение, в особенности если оно исходит от Германии. Итак, предположим, что Франция отклонит это предложение. Что тогда?

Тогда Германия получит огромный выигрыш уже в силу одного того, что она выступила с этим предложением. Мы не должны забывать, что двадцать семь лет хозяйничанья Бисмарка навлекли на Германию – и не без основания – ненависть всего мира. Аннексия датского Северного Шлезвига, несоблюдение и в конечном счете ликвидация жульническим образом статьи Пражского мирного договора, касающейся датчан[407], аннексия Эльзас‑Лотарингии, мелочные преследования прусских поляков – все это не имеет решительно ничего общего с восстановлением «национального единства». Бисмарк сумел создать Германии репутацию страны, жаждущей завоеваний; немецкий буржуа‑шовинист, который выставил вон австрийских немцев, и тем не менее все еще превыше всего ставит желание по‑братски объединить всю Германию «от Эча до Мемеля» [Перефразированные слова из «Песни немцев» Гофмана фон Фаллерслебена. Ред.] , охотно присоединив при этом к Германской империи Голландию, Фландрию, Швейцарию и так называемые «немецкие» прибалтийские провинции России, – этот немецкий шовинист добросовестно помогал Бисмарку, и с таким блестящим успехом, что теперь уже никто в Европе не доверяет «честным немцам». Куда бы вы ни обратились, повсюду вы встретите симпатии к Франции и недоверие к Германии, которую считают виновницей нынешней военной опасности. Всему этому был бы положен конец, если бы Германия решилась выдвинуть наше предложение. Она бы выступила поборницей мира, и притом так, что это не вызывало бы никаких сомнений. Она показала бы свою готовность быть застрельщиком в деле разоружения, как это по праву положено стране, которая подала сигнал к вооружению. Недоверие должно было бы обратиться в доверие, антипатия – в симпатию. Реальностью стала бы не только общая фраза о том, будто Тройственный союз – это мирный союз, но стал бы реальностью и сам Тройственный союз, который теперь является лишь видимостью. Все общественное мнение Европы и Америки выступило бы на стороне Германии. И это было бы моральной победой, с избытком перевесившей все недостатки в военном отношении, какие можно было бы еще обнаружить в нашем предложении, если начать мудрствовать по поводу его различных сторон.

Напротив, Франция, отклонив предложение о разоружении, попала бы в такое же неблагоприятное положение страны, вызывающей подозрение, в каком сейчас находится Германия. Теперь мы все видим, сказал бы европейский филистер, – а он является крупнейшей из великих держав, – теперь мы все видим, кто хочет мира, а кто – войны. И если бы случилось так, что после этого во Франции пришло к власти действительно воинственно настроенное правительство, оно столкнулось бы с такой обстановкой, при которой оно сочло бы, при известном понимании вещей, войну абсолютно невозможной. Кем бы Франция ни прикидывалась, она казалась бы в глазах всей Европы той стороной, которая вызвала войну, принудила к войне. Тем самым она не только настроила бы против себя малые государства, Англию, но не могла бы даже сохранить уверенность в помощи со стороны России, в той традиционной помощи со стороны России, которая состоит в том, что та сначала втравливает своих союзников в войну, а потом бросает их на произвол судьбы.

Не забудем, что исход ближайшей войны будет решать Англия. Тройственный союз, в случае войны с Россией и Францией, равно как и Франция, отделенная от России территорией противника, смогут получать необходимое для них большое количество привозного хлеба только морским путем. А на море Англия господствует безусловно. Если Англия предоставит свой флот в распоряжение одной из воюющих сторон, то другая будет просто взята измором, так как подвоз хлеба окажется отрезанным; это будет повторение парижской голодовки[408] в колоссально увеличенном масштабе, и голодающей стороне придется капитулировать, что несомненно, как дважды два – четыре.

Пойдем дальше; в настоящий момент в Англии берет верх либеральное течение, а английские либералы решительно симпатизируют Франции. К тому же старый Гладстон является другом России. Если разразится европейская война, Англия будет как можно дольше сохранять нейтралитет; но даже ее «благожелательный» нейтралитет может в силу вышеупомянутых обстоятельств означать решающую помощь одной из воюющих сторон. Если Германия выдвинет наше предложение и оно будет отклонено Францией, то Германия не только преодолеет все враждебные ей английские настроения и обеспечит для себя благожелательный нейтралитет Англии, но вдобавок она лишит английское правительство почти всякой возможности примкнуть в случае войны к противникам Германии.

Итак, мы пришли к следующему заключению:

Либо Франция примет предложение. И тогда опасность войны, порождаемая постоянным ростом вооружений, будет фактически устранена, народы обретут покой, а на долю Германии выпадет слава страны, положившей этому почин.

Либо же Франция его не примет. Тогда она настолько ухудшит свое собственное положение в Европе и настолько улучшит положение Германии, что последней больше уже совершенно не придется опасаться войны, и больше того, она сможет, не боясь никакой опасности, вместе со своими союзниками, которые только тогда и станут ее настоящими союзниками, на свой собственный страх и риск приступить к постепенному сокращению срока военной службы и к подготовке введения милиционной системы.

Хватит ли мужества, чтобы сделать этот спасительный шаг? Или же будут дожидаться до тех пор, пока Франция, уяснив, наконец, истинное положение России, сделает первый шаг и сама пожнет всю славу?

Мы поможем в написании ваших работ!