ЦЕНТРАЛЬНОЕ ПРАЗДНЕСТВО ПРОСВЕТИТЕЛЬНЫХ ОБЩЕСТВ НЕМЕЦКИХ РАБОЧИХ В ЛОЗАННЕ (26 И 27 ИЮНЯ 1859 г.)
Наш герой всякий раз с новым удовольствием спасается в… Аркадию. Мы находим его снова в «отдаленном уголке Швейцарии», в Лозанне, на Центральном празднестве нескольких просветительных обществ немецких рабочих, происходившем в конце июня. Здесь Карл Фогт совершил вторичное спасение Швейцарии. В то время как Катилина сидит в Лондоне, Цицерон в пестрой куртке гремит в Лозанне:
«Jam jam intelligis me acrius vigilare ad salutem, quam te ad perniciem reipublicae»{42}.
Случайно сохранился подлинный отчет о вышеназванном Центральном празднестве и о совершенном на нем «округленной натурой» геройском подвиге. Титульный лист составленного г‑ном Г. Ломмелем при содействии Фогта отчета гласит: «Центральное празднество просветительных обществ немецких рабочих Западной Швейцарии (в Лозанне в 1859 г.), Женева, 1859, Маркус Ваней, рю де ла Круа д'Ор»[385]. Сравним этот подлинный отчет с появившейся пять месяцев спустя «Главной книгой». В отчете имеется «произнесенная самим» Цицероном‑Фогтом речь, во вступительной части которой он объясняет тайну своего появления на этом празднестве. Он появляется у рабочих, он обращается к ним потому, что
«в последнее время против него были выдвинуты тяжкие обвинения, и если бы они были верны, то совершенно пошатнули бы доверие к нему и полностью подорвали бы его политическую деятельность». «Я пришел сюда», – продолжает он, – «я пришел сюда для того, чтобы открыто выступить здесь против» (вышеуказанных) «тайных происков» (отчет, стр. 6–7).
|
|
|
Его обвиняют в бонапартистских махинациях, он должен спасти свою политическую деятельность и по своему обыкновению защищает свою шкуру языком. После полуторачасового толчения воды в ступе он вспоминает о совете Демосфена, что «душа красноречия, это – действие, действие и действие».
Но что такое действие? В Америке существует маленький зверек скунс, обладающий в момент грозящей ему смертельной опасности только одним средством обороны – своим наступательным запахом. В случае нападения на него он брызгает из известных частей своего тела жидким веществом, неминуемо обрекающим вашу одежду на сожжение; если же оно попадает на вашу кожу, то вы на некоторое время лишаетесь возможности всякого общения с людьми. Запах так отвратительно едок, что охотники, если их собаки случайно поднимают скунса, в испуге удирают с большей поспешностью, чем если бы за ними гнался волк или тигр. От волка и тигра защищают порох и свинец, но от a posteriori {зада. Ред.} скунса нет никаких средств!
Вот это действие! – говорит себе натурализованный в «государстве животных»[386] оратор и тут же распространяет на своих мнимых преследователей аромат скунса:
|
|
|
«Но от одного я настойчиво предостерегаю вас, – от происков маленькой кучки подлых людей, все помыслы которых направлены к тому, чтобы отвлечь рабочего от его ремесла, впутать его во всякого рода заговоры и коммунистические козни, а затем, поживши за счет его пота, обречь его холодным» (после того, конечно, как он пропотел!) «своим равнодушием на гибель. И теперь снова эта кучка пытается всеми возможными средствами» (насколько только возможно) «завлечь союзы рабочих в свои коварные сети. Что бы они ни говорили» (о бонапартистских происках Фогта), «знайте, что они стремятся лишь к тому, чтобы эксплуатировать рабочего в своих личных интересах и в конце концов предоставить его собственной участи» (отчет, стр. 18. См. приложение).
Бесстыдство «скунса», с которым он утверждает обо мне и моих друзьях, всегда защищавших интересы рабочего класса бескорыстно, жертвуя своими личными интересами, будто мы «живем за счет пота рабочих», такое бесстыдство даже не оригинально. Не только декабрьские mouchards {шпионы. Ред.} за спиной у Луи Блана, Бланки, Распайля и др. распространяли о них подобные гнусности, – во все времена и повсюду сикофанты господствующего класса так же подло клеветали на передовых политических борцов и писателей, защищавших интересы угнетенных классов (см. приложение 5).
|
|
|
Впрочем, после этого действия наша «округленная натура» оказалась не в силах сохранить свой serieux {серьезный тон. Ред.} . Этот скоморох сравнивает своих находящихся на свободе «преследователей» с «захваченными в плен при Цорндорфе русскими», а себя самого – угадайте, с кем? – с Фридрихом Великим. Фальстаф‑Фогт вспомнил, что Фридрих Великий бежал с первого сражения, в котором он принимал участие. Насколько же более велик он, бежавший, не приняв участия ни в каком сражении!{43}
Вот что произошло на Центральном празднестве в Лозанне согласно подлинному отчету. И «после этого полюбуйтесь» (говоря словами Фишарта) «на этого назойливого блюдолиза, неуклюжего и грязного стряпуна»{44}, – посмотрите, какую потешную полицейскую кашу он заварил пять месяцев спустя для немецкого филистера.
«Во что бы то ни стало хотели вызвать осложнения в Швейцарии, собирались нанести решительный удар политике нейтралитета… Меня осведомили, что Центральное празднество просветительных обществ немецких рабочих имелось в виду использовать, чтобы направить рабочих на путь, по которому они ранее решительно отказывались идти. Рассчитывали использовать прекрасное празднество для образования тайного комитета, который должен был наладить контакт с единомышленниками в Германии и принять бог весть» (Фогт хотя и осведомленный, этого не ведает) «какие меры. Передавали смутные слухи и таинственные сообщения об активном вмешательстве рабочих в политику германского отечества. Я немедленно решил выступить против этих козней и снова предупредить рабочих, чтобы они ни в коем случае не дали себя увлечь подобного рода предложениями. В конце вышеназванной речи я открыто предостерегал и т. д.» («Главная книга», стр. 180).
|
|
|
Цицерон‑Фогт забывает, что в начале своей речи он выболтал публично, что именно привело его на Центральное празднество, – не нейтралитет Швейцарии, а спасение собственной шкуры. Ни одного звука в его речи не было о подготовлявшемся покушении на Швейцарию, о заговорщических планах использования Центрального празднества, о тайном комитете, об активном вмешательстве рабочих в политику Германии, о предложениях «подобного» или какого‑либо иного «рода». Ни слова обо всех этих штибериадах. Его заключительное предостережение было только предостережением честного Сайкса, который в суде Олд Бейли убеждал присяжных не слушать «подлых» сыщиков, раскрывших совершенное им воровство.
«Последовавшие непосредственно за этим события», – говорит Фальстаф‑Фогт («Главная книга», стр. 181) – «подтвердили мои предчувствия».
Как, предчувствия? Но Фальстаф снова забывает, что несколькими строками раньше он вовсе не «предчувствовал», а был «осведомлен» – осведомлен о планах заговорщиков и притом осведомлен подробно! И каковы же были, – «о ты, предчувствий полный ангел!»{45} – последовавшие непосредственно за этим события?
«В одной своей статье «Allgemeine Zeitung» приписывала празднеству и жизни рабочих тенденции, о которых они» (то есть празднество и жизнь) «не думали ни в малейшей мере». (Совсем, как Фогт приписывает их муртенскому съезду и рабочим организациям вообще.) «На основании этой статьи и ее перепечатки во «Frank‑furter Journal» от посланника одного южногерманского государства последовал конфиденциальный запрос, придававший празднеству значение», – которое ему приписывали статья из «Allgemeine Zeitung» и ее перепечатка во «Frankfurter Journal»[387]? Ничуть не бывало, – «которое оно, согласно неосуществившимся планам серной банды должно было бы иметь».
Вот именно! Должно было бы иметь!
Хотя достаточно самого поверхностного сопоставления «Главной книги» с подлинным отчетом о Центральном празднестве, чтобы вскрыть секрет вторичного спасения Швейцарии Цицероном‑Фогтом, я все же хотел удостовериться, не было ли какого‑нибудь факта, хотя бы извращенного, который послужил бы материей для приложения фогтовской силы[388]. Я обратился поэтому с письмом к составителю подлинного отчета Г. Ломмелю в Женеву. Г‑н Ломмель, по‑видимому, был в дружеских отношениях с Фогтом; он не только воспользовался его содействием при составлении отчета о лозаннском Центральном празднестве, но и в появившейся позже брошюре о празднестве в честь Шиллера и Роберта Блюма в Женеве[389] старался затушевать фиаско, которое Фогт и здесь потерпел. В своем ответе от 13 апреля 1860 г. г‑н Ломмель, лично мне неизвестный, пишет:
«Рассказ Фогта, будто он расстроил в Лозанне опасный заговор, – чистейшая фантазия или ложь. В Лозанне он искал только помещение, чтобы произнести речь, которую потом можно было бы напечатать. В этой полуторачасовой речи он защищался от обвинения, будто он – подкупленный бонапартист. Рукопись находится у меня в полной сохранности».
Один живущий в Женеве француз на вопрос о том же фогтовском заговоре коротко ответил:
«Il faut connaitre cet individu» {«Нужно знать этого субъекта». Ред.} (то есть Фогта), «surtout le faiseur, I'homme important, toujours hors de la nature et de la verite»{46}.
Фогт сам говорит на стр. 99 своих так называемых «Исследований»[390], что он «никогда не приписывал себе качеств пророка». Но из Ветхого завета известно, что осел видел то, чего не видел пророк. И тогда становится ясным, почему Фогт увидел заговор, о котором в ноябре 1859 г. у него было предчувствие, что он его «расстроил» в июне 1859 года.
РАЗНОЕ
«Если память мне не изменяет», – говорит парламентский клоун, – «то циркуляр» (а именно мнимый лондонский циркуляр к пролетариям от 1850 г.) «во всяком случае составлен был сторонником Маркса, так называемым парламентским Вольфом, и подсунут ганноверской полиции. Теперь же снова этот канал выступает наружу в истории с циркуляром «друзей отечества к готцам»» («Главная книга», стр. 144).
Канал выступает наружу! Prolapsus ani {выпадение прямой кишки. Ред.} естественнонаучных балагуров?
Что касается «парламентского Вольфа», – почему парламентский волк, точно кошмар, преследует парламентского клоуна, мы узнаем ниже, – то он опубликовал в берлинской «Volks‑Zeitung», «Allgemeine Zeitung» и гамбургской «Reform» следующее заявление:
«Заявление. Манчестер, 6 февраля 1860 года.
Из письма одного приятеля я узнал, что в «National‑Zeitung» (№ 41 за текущий год) в передовой статье, на основании брошюры Фогта, опубликовано следующее:
«В 1850 г. было отправлено из Лондона Другое циркулярное послание пролетариям Германии, составленное, как полагает Фогт, парламентским Вольфом, alias {иначе. Ред.} казематным Вольфом, которое одновременно было подсунуто ганноверской полиции». Я не видел ни этого номера «National‑Zeitung», ни брошюры Фогта и поэтому отвечаю лишь на вышеприведенное место:
В 1850 г. я жил в Цюрихе, а не в Лондоне, куда переехал лишь летом 1851 года.
Я за всю свою жизнь не составил ни одного циркулярного послания ни к «пролетариям», ни к другим лицам.
Что касается инсинуации о ганноверской полиции, то я с презрением возвращаю это бесстыдное обвинение в адрес ее автора. Если остальная часть фогтовской брошюры столь же отвратительна и лжива, как то, что касается меня, то она достойна занять место рядом с творениями таких господ, как Шеню, Делаод и К°.
В. Вольф».
Таким образом, подобно тому как Кювье всю структуру животного восстанавливал по одной кости, так Вольф правильно воссоздал всю литературную стряпню Фогта по одной выхваченной цитате. Действительно, Карл Фогт рядом с Шеню и Делаодом выглядит как primus inter pares {Первый среди равных. Ред.} .
Последним «доказательством» «не затрудняющегося» Фогта о моем entente cordiale {сердечном согласии. Ред.} с тайной полицией вообще и о «моих отношениях с партией «Kreuz‑Zeitung»[391] в частности» служит то, что моя жена – сестра бывшего прусского министра г‑на фон Вестфалена («Главная книга», стр. 194). Как парировать этот жалкий выпад жирного Фальстафа? Быть может, клоун простит моей жене ее родственника, прусского министра, когда узнает, что один из ее шотландских предков {герцог Аргайл. Ред.} был обезглавлен на рыночной площади в Эдинбурге как мятежник, участвовавший в освободительной борьбе против Якова II? Как известно, сам Фогт лишь благодаря случаю еще носит свою голову на плечах. На чествовании памяти Роберта Блюма, устроенном Просветительным обществом немецких рабочих в Женеве (13 ноября 1859 г.), он рассказал о том,
«как левая Франкфуртского парламента долго не могла решить, кого послать в Вену, – Блюма или его. Наконец, был брошен жребий, и судьба решила в пользу Блюма или, вернее, против него» («Шиллеровские торжества в Женеве и т. д.». Женева, 1859, стр. 28, 29).
13 октября Роберт Блюм уехал из Франкфурта в Вену. 23 или 24 октября в Кёльн прибыла депутация крайней левой Франкфуртского собрания проездом в Берлин на конгресс демократов. Я виделся с членами депутации. Некоторые из них были тесно связаны с «Neue Rheinische Zeitung». Эти делегаты, – из которых один был во время кампании за имперскую конституцию расстрелян по приговору военно‑полевого суда, другой умер в изгнании, а третий еще жив, – сообщили мне тревожные и странные сведения о махинациях Фогта в связи с миссией Роберта Блюма в Вене. Но
Вели молчать, не требуй слова,
Затем, что тайна мой удел!
{Гёте. «Миньона». Ред.}
На вышеупомянутом чествовании памяти Роберта Блюма в Женеве (ноябрь 1859 г.) «округленная натура» была встречена нелюбезно. Когда он входил в помещение, где происходило чествование, угодливо следуя пошатывающейся походкой за своим патроном Джемсом Фази, словно Силен, один рабочий воскликнул: вот идет Генрих, а за ним Фальстаф! Когда же Фогт в своем милом анекдоте выставил себя как alter ego {второе «я». Ред.} Роберта Блюма, то лишь с трудом удалось удержать нескольких вспыльчивых рабочих от штурма трибуны. А когда он, наконец, – забыв о том, как еще в июне предупредил революцию, – теперь сам «еще раз звал рабочих на баррикады» («Шиллеровские торжества», стр. 29), раздалось насмешливое эхо: «Баррикады! – Куча!» {В оригинале созвучие: «Barrikaden – Fladen». Ред.} . Но за границей так хорошо знают цену революционному пустозвонству Фогта, что на этот раз даже не последовало обычного «секретного запроса одного южногерманского посланника», и в «Allgeineine Zeitung» не появилось никакой статьи.
Вся фогтова штибериада, начиная с серной банды и кончая «бывшим министром», напоминает тот сорт мейстерзингеров, о котором у Данте сказано:
Ed egli avea fatto del cul trombetta.
{И зад в трубу он превратил. [Данте. «Божественная комедия», «Ад», песнь XXI. Эти стихи из Данте Маркс в подстрочном примечании дает на немецком языке в переводе Каннегиссера, указав фамилию последнего в скобках. Ред.]}
IV
ПИСЬМО ТЕХОВА
Что еще извлекает «округленная натура» из
«tristo sacco
Che merda fa di quel, che si trangugia».
(Dante)
«жалкого мешка,
Что превращает пищу в испражненья»
(Данте). [ «Божественная комедия», «Ад», песнь XXVIII. Ред.]
Письмо Техова от 26 августа 1850 г. из Лондона.
«Самое лучшее, что я могу сделать для характеристики этих козней» (именно серной банды), «это привести здесь письмо одного человека, которого всякий, кто» (!) «его когда‑либо знал, назовет честным человеком; я позволю себе опубликовать его» (честного человека или письмо?) «потому, что оно было специально предназначено для сообщения» (кому?) «и что уже отпали те соображения» (чьи?), «которые мешали раньше его опубликованию» («Главная книга», стр. 141).
Техов переехал из Швейцарии в Лондон в конце августа 1850 года. Его письмо было адресовано бывшему прусскому лейтенанту Шиммельпфеннигу (жившему тогда в Берне) «для сообщения друзьям», именно – членам «Централизации», тайного, лет десять тому назад прекратившего свое существование общества, которое было основано немецкими эмигрантами в Швейцарии, было очень пестрым по своему составу и насчитывало в своей среде большое число парламентских элементов. Техов входил в это общество, но Фогт и его друзья не были его членами. Каким же образом у Фогта оказалось письмо Техова и кто дал ему право его опубликовать?
Сам Техов пишет мне из Австралии 17 апреля 1860 года:
«Во всяком случае у меня никогда не было повода предоставить г‑ну Карлу Фогту какие‑либо полномочия в этом деле».
Из «друзей» Техова, которым должно было быть сообщено это письмо, только двое еще живут в Швейцарии, Пусть оба говорят сами:
«Э. {Эммерман. Ред.} – Шили. 29 апреля 1860 года. Верхний Энгадин, кантон Граубюнден.
При появлении брошюры Фогта «Мой процесс против «Allgemeine Zeitung»», в которой напечатано письмо Техова от 26 августа 1850 г. к его швейцарским друзьям, мы, находящиеся еще в Швейцарии друзья Техова, решили письменно выразить Фогту свое неудовольствие по поводу опубликования этого письма без разрешения. Письмо Техова было адресовано Шиммельпфеннигу в Берн и должно было быть сообщено друзьям в копиях… Я рад, что мы не ошиблись, предполагая, что ни один из друзей Техова, ни один из тех, кто имеет право на его письмо от 26 августа, не использовал его так, как его случайный обладатель. 22 января Фогту было отправлено письмо, в котором выражено неудовольствие по поводу опубликования теховского письма без разрешения, заявлен протест против всякого дальнейшего злоупотребления им и письмо затребовано обратно. 27 января Фогт ответил, что «письмо Техова было предназначено для сообщения друзьям; что друг, имевший его в своих руках, передал его ему специально для опубликования… и что он вернет письмо лишь тому, от кого он получил его»».
«Б. {Бёйст. Ред.} – Шили. Цюрих, 1 мая 1860 г.
Письмо Фогту было написано мною согласно предварительной договоренности с Э… Р. {Раникель. Ред.} не принадлежал к «друзьям», для сообщения которым предназначалось письмо Техова; однако из содержания письма Фогт знал, что оно адресовано также и мне, но не пожелал спросить моего согласия на его опубликование».
Для разрешения загадки я оставил про запас из приведенного выше письма Шили одно место. Оно гласит:
«Об этом Раникеле мне приходится говорить здесь потому, что письмо Техова, по‑видимому, через него попало в руки Фогта, – этот пункт твоего запроса я чуть было не упустил из вида. Письмо это было послано Теховым его друзьям, вместе с которыми он жил в Цюрихе, – Шиммельпфеннигу, Б. и Э. В качестве друга этих друзей и самого Техова я его тоже позже получил. В момент моей внезапной и грубой высылки из Швейцарии (меня без всякого предупреждения схватили на улице в Женеве и тотчас же отправили дальше) я не имел возможности вернуться к себе на квартиру и привести в порядок свои вещи. Поэтому я написал из бернской тюрьмы в Женеву одному надежному человеку, сапожнику Туму, прося его поручить кому‑нибудь из все еще находившихся там моих друзей (ведь я не знал, кого из них насильно выпроводили вместе со мной) собрать мои вещи, наиболее ценные из них переслать мне в Берн, остальные же оставить пока на хранении у себя, а также произвести тщательный отбор моих бумаг, чтобы не прислать мне ничего такого, что нельзя было бы провезти через Францию. Так и сделали, но письмо Техова мне не переслали. В оставшихся бумагах находились некоторые документы, имевшие отношение к тогдашнему мятежу парламентариев против местного женевского комитета по распределению денег среди эмигрантов (комитет состоял из трех женевских граждан, в том числе Тума и двух эмигрантов: Беккера и меня), и Раникелю, как стороннику комитета в борьбе против парламентариев, они были хорошо известны. Поэтому я просил Тума, как кассира и хранителя архива комитета, разыскать при помощи Раникеля указанные документы среди моих бумаг. Возможно, что последний, приглашенный таким образом помочь при просмотре моих бумаг, получил тем или иным путем письмо Техова, может быть, от кого‑нибудь из просматривавших мои бумаги. Я вовсе не оспариваю перехода владения, от которого следует отличать переход собственности, от меня к нему; на своем праве собственности я самым решительным образом настаиваю. Я вскоре после этого написал Раникелю из Лондона, чтобы он прислал мне письмо. Но он этого не сделал. С этого момента и начинается его culpa manifesta {явная вина. Ред.} , первоначально лишь levis {легкая. Ред.} , но затем все возрастающая, соразмерно степени его соучастия в опубликовании письма без разрешения, до magna {большой. Ред.} , или maxima culpa {величайшей вины. Ред.} , или даже до dolus {обмана. Ред.} . Я ни на минуту не сомневаюсь в том, что опубликование письма не было разрешено и что ни один из адресатов никого на это не уполномочивал; впрочем, для полной ясности я напишу об этом Э. Что Раникель приложил руку к опубликованию письма, не может вызывать сомнения при его общеизвестной близости к Фогту. Не имея ни малейшего намерения критиковать эту близость, я, тем не менее, вынужден указать здесь на контраст ее с прошлым. Ведь Раникель был не только одним из самых больших парламентоедов вообще, но в особенности по отношению к имперскому регенту он обнаруживал самые кровожадные чувства. «Я должен задушить этого негодяя, – кричал он, – даже если бы мне пришлось для этого ехать в Берн». Чуть ли не смирительную рубашку нужно было надевать на него, чтобы удержать от этих террористических замыслов против столь высокого лица. Но теперь, когда пелена, по‑видимому, спала с его глаз и из Савла он стал Павлом, мне любопытно посмотреть, как он выпутается в другом отношении, то есть в качестве мстителя Европы. Я выдержал тяжелую борьбу, – говорил он тогда, колеблясь в выборе между Европой и Америкой, – но это счастливо кончилось, я остаюсь – и буду мстить!! Трепещи, Византия!»
Так писал Шили.
Таким образом, Раникель откопал{47} письмо Техова в эмигрантском архиве Шили, Несмотря на требование Шили из Лондона, он не возвратил письма. Присвоенное, таким образом, письмо «друг» Раникель передает «другу» Фогту, а «друг» Фогт, со свойственной ему моральной деликатностью, объявляет себя правомочным опубликовать это письмо, – ведь Фогт и Раникель – «друзья». Итак, кто пишет письмо для «сообщения друзьям», пишет его тем самым для таких «друзей», как Фогт и Раникель – arcades ambo{48}.
Я сожалею, что эта своеобразная юриспруденция приводит меня к полузабытым и давно забытым историям. Но Раникель начал, – и я должен следовать за ним.
Союз коммунистов был основан – первоначально под другим названием – в Париже в 1836 году. Его структура в том виде, в каком она постепенно сложилась, была такова: известное число членов составляло «общину», различные общины в одном и том же городе составляли «округ», большее или меньшее число округов группировалось вокруг «руководящего округа»; во главе всей организации стоял Центральный комитет, выбиравшийся на конгрессе делегатов всех округов, но имевший право кооптации и назначения, в крайних случаях, своего временного преемника. Центральный комитет находился сперва в Париже, а с 1840 г. до начала 1848 г. в Лондоне. Руководители общин и округов, а также члены Центрального комитета – все были выборными. Это демократическое устройство, совершенно нецелесообразное для заговорщических тайных обществ, не противоречило, по крайней мере, задачам пропагандистского общества. Деятельность Союза заключалась прежде всего в основании открытых просветительных обществ немецких рабочих, и большинство обществ этого рода, существующих еще и поныне в Швейцарии, Англии, Бельгии и Соединенных Штатах, было основано непосредственно самим Союзом или создано бывшими его членами. Поэтому организация этих обществ рабочих повсюду одна и та же. Один день в неделю назначался для дискуссий, другой – для общественных развлечений (пение, декламация и т. д.). Повсюду при обществах создавались библиотеки и, где только было возможно, курсы для преподавания рабочим элементарных знаний. Стоявший за открытыми обществами рабочих и руководивший ими Союз находил в них ближайшее поле деятельности для открытой пропаганды, а с другой стороны, он пополнялся и расширялся за счет наиболее способных их членов. При кочевом образе жизни немецких ремесленников Центральный комитет лишь в редких случаях прибегал к посылке особых эмиссаров.
Что касается тайного учения самого Союза, то оно подверглось всем изменениям, которые претерпел французский и английский социализм и коммунизм, а также и их немецкие разновидности (фантазии Вейтлинга, например). Начиная с 1839 г., – как видно уже из доклада Блюнчли[392], – наряду с социальным вопросом важнейшую роль играет религиозный вопрос. Различные фазы, через которые проходила немецкая философия в период с 1839 по 1846 г., находили в среде этих рабочих обществ самых страстных последователей. Тайная форма общества обязана своим происхождением Парижу. Главная цель Союза – пропаганда среди рабочих в Германии – требовала сохранения этой формы и впоследствии. Во время своего первого пребывания в Париже я поддерживал личный контакт с тамошними руководителями Союза, а также с вождями большинства тайных французских рабочих обществ, не входя, однако, ни в одно из них. В Брюсселе, куда меня выслал Гизо, я основал вместе с Энгельсом, В. Вольфом и другими существующее и поныне Просветительное общество немецких рабочих[393]. В то же время мы выпустили ряд памфлетов, частью печатных, частью литографированных, в которых подвергли беспощадной критике ту смесь французско‑английского социализма или коммунизма с немецкой философией, которая составляла тогда тайное учение Союза; вместо этого мы выдвигали научное изучение экономической структуры буржуазного общества как единственно прочную теоретическую основу и, наконец, в популярной форме разъясняли, что дело идет не о проведении в жизнь какой‑нибудь утопической системы, а о сознательном участии в происходящем на наших глазах историческом процессе революционного преобразования общества. Под влиянием этой нашей деятельности лондонский Центральный комитет завязал с нами переписку и направил в Брюссель в конце 1846 г. одного из своих членов, часовщика Иосифа Молля, – который позднее, как солдат революции, пал на поле битвы в Бадене, – чтобы пригласить нас вступить в Союз. Сомнения, высказанные нами по поводу этого предложения, Молль рассеял сообщением, что Центральный комитет собирается созвать в Лондоне конгресс Союза, где отстаиваемые нами критические взгляды будут выражены в официальном манифесте в качестве доктрины Союза, но что для борьбы с консервативными и противодействующими элементами необходимо наше личное участие, последнее же связано с нашим вступлением в Союз. Итак, мы вступили в Союз. Конгресс, на котором были представлены члены Союза из Швейцарии, Франции, Бельгии, Германии и Англии, состоялся, и после бурных, длившихся несколько недель прений был принят составленный Энгельсом и мной «Манифест Коммунистической партии», который вышел в свет в начале 1848 г., а позднее появился в английском, французском, датском и итальянском переводах. Когда вспыхнула февральская революция, лондонский Центральный комитет поручил мне руководство Союзом. Во время революции в Германии деятельность его сама собой прекратилась, так как открылись более действенные пути для осуществления его целей. Приехав в конце лета 1849 г., после своей вторичной высылки из Франции, в Лондон, я нашел обломки тамошнего Центрального комитета вновь собранными и связи с восстановленными в Германии округами Союза возобновленными. Виллих приехал в Лондон несколько месяцев спустя и, по моему предложению, был принят в Центральный комитет. Он был рекомендован мне Энгельсом, который участвовал в кампании за имперскую конституцию в качестве его адъютанта. Для полноты истории Союза отмечу еще, что 15 сентября 1850 г. произошел раскол внутри Центрального комитета. Большинство его, вместе с Энгельсом и мною, решило перенести местопребывание Центрального комитета в Кёльн, где уже давно находился «руководящий округ» для Средней и Южной Германии; после Лондона Кёльн был важнейшим центром интеллектуальных сил Союза.
В то же время мы вышли из лондонского Просветительного общества рабочих. Меньшинство же Центрального комитета, с Виллихом и Шаппером во главе, основало Зондербунд[394], поддерживавший контакт с Просветительным обществом рабочих и возобновивший прерванные в 1848 г. связи с Швейцарией и Францией. 12 ноября 1852 г. были осуждены кёльнские подсудимые. Несколько дней спустя, по моему предложению, Союз был объявлен распущенным. Документ о роспуске Союза, датированный ноябрем 1852 г., я приложил к бумагам по моему судебному делу против «National‑Zeitung». В качестве мотива роспуска Союза в этом документе указывается, что со времени арестов в Германии, то есть уже с весны 1851 г. у фактически прекратилась всякая связь с континентом; к тому же подобное пропагандистское общество вообще стало несвоевременным. Несколько месяцев спустя, в начале 1853 г., прекратил свое существование и виллихо‑шапперовский Зондербунд.
Принципиальные причины указанного выше раскола изложены в моих «Разоблачениях о процессе коммунистов», где перепечатано извлечение из протокола заседания Центрального комитета от 15 сентября 1850 года. Ближайшим же практическим поводом послужило стремление Виллиха впутать Союз в революционные затеи немецкой демократической эмиграции. Диаметрально противоположные оценки политической ситуации еще более обострили разногласия. Я приведу лишь один пример. Виллих воображал, например, что спор между Пруссией и Австрией по вопросу о Кургессене и Германском союзе[395] приведет к серьезным конфликтам и создаст возможность для практического вмешательства революционной партии. 10 ноября 1850 г., вскоре после раскола Союза, он выпустил составленную в этом духе прокламацию: «К демократам всех наций», подписанную Центральным комитетом Зондербунда, а также французскими, венгерскими и польскими эмигрантами. Энгельс же и я, – как это можно прочесть на стр. 174, 175 «Revue der Neuen Rheinischen Zeitung» (двойной номер за май – октябрь 1850 г., Гамбург), – наоборот, утверждали: «Весь этот шум не приведет ни к чему… Не пролив ни одной капли крови, борющиеся стороны, Австрия и Пруссия, усядутся во Франкфурте в Союзном сейме[396], причем от этого ни в какой мере не уменьшится ни их взаимная мелочная зависть, ни раздоры со своими подданными, ни их недовольство русским верховным владычеством»[397].
Был ли способен Виллих, в силу своей индивидуальности, – Виллих, впрочем, несомненно дельный человек – и под влиянием своих, тогда (в 1850 г.) еще свежих безансонских воспоминаний «беспристрастно» судить о конфликтах, которые в силу противоположности взглядов стали неизбежными и ежедневно повторялись, – об этом можно заключить на основании нижеследующего документа.
«Немецкая колонна в Нанси
гражданину Иог. Филиппу Беккеру в Биле
Председателю немецкого военного союза «Помогай себе?»
Гражданин!
Сообщаем тебе как избранному представителю всех немецких эмигрантов‑республиканцев, что в Нанси образовалась колонна немецких эмигрантов под названием «Немецкая колонна в Нанси».
Здешняя колонна состоит частично из эмигрантов, составлявших в свое время везульскую колонну, и частично из эмигрантов, входивших в колонну в Безансоне. Они покинули Безансон по соображениям чисто демократического характера.
Дело в том, что Виллих во всех своих действиях очень редко советовался с колонной. Основные правила безансонской колонны вообще ею не обсуждались и не устанавливались, а были даны Виллихом априори и приводились в исполнение без согласия колонны.
Затем Виллих дал нам также и апостериорные доказательства своего деспотического характера в ряде приказов, достойных какого‑нибудь Елачича или Виндишгреца, но отнюдь не республиканца.
Виллих отдал приказ стащить с одного оставлявшего колонну ее члена, по имени Шён, купленные ему на сбережения колонны новые башмаки, не считаясь с тем, что и Шён имел свою долю в этих сбережениях, так как они составлялись главным образом из получаемой от Франции субсидии в 10 су на человека в день… Он хотел взять свои башмаки. Виллих же приказал у него их отнять.
Виллих выгнал из Безансона, не спрашивая колонны, несколько дельных ее членов из‑за мелочей вроде неявки на перекличку или на упражнения, опозданий (вечером), мелких ссор, – выгнал, заявив им, что они могут отправиться в Африку, так как во Франции им нельзя более оставаться; если же они не уедут в Африку, то он распорядится, чтобы их выслали, и именно в Германию, на что он имеет полномочие французского правительства. Запрошенная по этому поводу безансонская префектура ответила, что это неправда. Виллих почти каждый день заявлял на перекличке: кому не нравится, тот может, если хочет, уходить, и чем скорее, тем лучше, – может уехать в Африку и т. д. Однажды он даже пригрозил в общей форме: кто не будет подчиняться его приказам, пусть либо уезжает в Африку, либо по его требованию будет выдан Германии; по этому поводу и был сделан указанный выше запрос в префектуре. Из‑за этих ежедневных угроз многим опротивела жизнь в Безансоне, где, как они заявляли, их ежедневно посылали к черту. Если бы мы хотели быть рабами, – говорили они, – мы могли бы поехать в Россию или вообще не должны были что‑либо предпринимать в Германии. Они заявляли, что ни в коем случае не могут оставаться более в Безансоне, не вступая в резкое столкновение с Виллихом, и поэтому ушли. Но так как тогда нигде не было другой колонны, которая могла бы их принять, и так как, с другой стороны, они не могли жить на десять су, то им ничего другого не оставалось, как завербоваться в Африку, что они и сделали. Так Виллих довел до отчаяния 30 честных граждан и повинен в том, что эти силы навсегда потеряны для родины.
Далее, Виллих был настолько неблагоразумен, что на перекличках постоянно хвалил своих ветеранов и унижал новичков, что всегда возбуждало споры. Виллих заявил даже как‑то на перекличке, что пруссаки значительно превосходят южногерманцев головой, сердцем и телом, или же, как он выразился, физическими, нравственными и умственными силами. Южногерманцы же отличаются добродушием, – он хотел сказать глупостью, но не осмелился. Этим Виллих страшно озлобил всех южногерманцев, составляющих большинство. Наконец, вот самый грубый его поступок.
Две недели назад 7‑я рота дала пристанище на ночь одному изгнанному из казармы по личному распоряжению Виллиха члену колонны, по имени Бароджо, оставила его, несмотря на запрещение Виллиха, в своем помещении и защищала это помещение от сторонников Виллиха, фанатиков‑портных. Тогда Виллих приказал принести веревки и связать бунтовщиков. Веревки действительно были принесены. Но заставить выполнить приказание до конца было не во власти Виллиха, хотя он весьма этого хотел… Таковы причины их ухода.
Мы написали все это здесь не для того, чтобы пожаловаться на Виллиха. Ведь характер и стремления у Виллиха хорошие, и многие из нас уважают его, но пути, которыми он идет к своим целям, и средства, которые он для этого применяет, не все нам нравятся. У Виллиха благие намерения. Но он считает себя олицетворенной мудростью и ultima ratio {высшим разумом. Ред.}, а всякого противоречащего ему – даже в мелочах – дураком или изменником. Одним словом, Виллих не признает никакого другого мнения, кроме своего собственного. Он аристократ по духу и деспот и если задумает что‑нибудь, то не побрезгает никакими средствами. Но довольно об этом! Мы теперь знаем Виллиха. Мы знаем его сильные и слабые стороны и поэтому покинули Безансон. Впрочем, все, оставляя Безансон, заявили, что они уходят от Виллиха, но не выходят из немецкого военного союза «Помогай себе».
Точно так же везульские…
Заканчивая уверением в глубоком уважении, передаем братский привет и рукопожатие от колонны в Нанси.
Принято общим собранием 13 ноября 1848 года.
Нанси, 14 ноября 1848 года.
От имени и по поручению колонны
Секретарь Б.».
Теперь вернемся к письму Техова. Яд его письма, как и других пресмыкающихся, заключен в хвосте, именно в приписке от 3 сентября (1850 г.). В ней речь идет о дуэли моего преждевременно умершего друга Конрада Шрамма с г‑ном Виллихом. В этой дуэли, происходившей в начале сентября 1850 г. в Антверпене, Техов и француз Бартелеми фигурировали в качестве секундантов Виллиха. Техов пишет Шиммельпфеннигу «для сообщения друзьям»:
«Они» (то есть Маркс и его сторонники) «выпустили своего рыцаря Шрамма против Виллиха, который его» (Техов хочет сказать: которого он) «осыпал грубейшей бранью и в заключение вызвал на дуэль» («Главная книга», стр. 156, 157).
Мое опровержение этой нелепой сплетни напечатано семь лет тому назад в цитированном выше памфлете «Рыцарь благородного сознания», Нью‑Йорк, 1853.
Тогда Шрамм еще был жив. Он, как и Виллих, находился в Соединенных Штатах.
Секундант Виллиха, Бартелеми, не был еще повешен; секундант Шрамма, славный польский офицер Мисковский, еще не сгорел, а г‑н Техов еще не мог забыть своего циркулярного письма для «сообщения друзьям».
В названном памфлете имеется письмо моего друга Фридриха Энгельса от 23 ноября 1853 г. из Манчестера, в конце которого сказано:
«На заседании Центрального комитета, где между Шраммом и Виллихом дело дошло до вызова на дуэль[398], я» (Энгельс) «будто бы» (по словам Виллиха) «совершил преступление, «покинув комнату» вместе с Шраммом незадолго до этой сцены и, следовательно, подготовив всю сцену. Прежде Шрамма «натравливал» якобы Маркс» (по словам Виллиха) «теперь же, для разнообразия, в этой роли выступаю я. Дуэль между старым, опытным в обращении с пистолетом, прусским лейтенантом и коммерсантом, который, может быть, никогда не держал пистолета в руке, была поистине великолепным средством, чтобы «убрать с дороги» лейтенанта. Несмотря на это, друг Виллих повсюду рассказывал, – устно и письменно, – будто мы хотели, чтобы его застрелили… Шрамм просто был взбешен наглым поведением Виллиха и, к величайшему изумлению всех нас, вызвал его на дуэль. За несколько минут до того сам Шрамм, вероятно, не подозревал, что дело примет такой оборот. Трудно представить себе более непроизвольный поступок… Шрамм удалился» (из помещения, где заседали) «только по личной просьбе Маркса, желавшего избежать дальнейшего скандала.
Ф. Энгельс» («Рыцарь и т. д.», стр. 7)[399].
Насколько я, со своей стороны, далек был от того, чтобы считать Техова распространителем этой глупой сплетни, видно из следующего места того же самого памфлета:
«Первоначально, как рассказывал мне и Энгельсу сам Техов после своего возвращения в Лондон, Виллих был твердо убежден, что я намеревался через посредство Шрамма отправить благородного мужа на тот свет, и письменно распространил эту идею по всему миру. Но, по более зрелом размышлении, он решил, что мне с моей дьявольской тактикой не могло прийти в голову убрать его при помощи дуэли с Шраммом» (стр. 9 1. с.)[400].
То, о чем Техов сплетничает г‑ну Шиммельпфеннигу «для сообщения друзьям», он передает с чужих слов. Карл Шаппер, который при последовавшем позже расколе Союза встал на сторону Виллиха и был свидетелем сцены вызова на дуэль, пишет мне об этом следующее:
«5, Перси‑стрит, Бедфорд‑сквер, 27 сентября 1880 г.
Дорогой Маркс!
Относительно скандала между Шраммом и Виллихом следующее:
Скандал разыгрался на заседании Центрального комитета в результате жаркого спора, случайно завязавшегося между ними во время прений. Я отлично помню, что ты, со своей стороны, делал все, чтобы успокоить их и уладить дело, и был, по‑видимому, столь же поражен этим внезапным взрывом, как я сам и остальные присутствовавшие при этом члены Центрального комитета.
Привет
Твой Карл Шаппер».
В заключение напомню еще, что сам Шрамм через несколько недель после дуэли обвинял меня в письме от 31 декабря 1850 г. в пристрастии к Виллиху. Неодобрение, которое Энгельс и я открыто высказывали ему по поводу дуэли как до, так и после нее, вызвало у него тогда раздражение. Это его письмо и другие полученные мною от него и Мисковского бумаги, касающиеся дуэли, могут быть просмотрены его родными. Публикации они не подлежат.
Когда Конрад Шрамм после своего возвращения из Соединенных Штатов в середине июля 1857 г. снова посетил меня в Лондоне, на его смелую, стройную юношескую фигуру уже наложила свою печать неизлечимая чахотка, которая в то же время, словно сиянием, окружала его характерную красивую голову. Со свойственным ему и никогда не покидавшим его юмором он прежде всего, смеясь, показал мне объявление о своей собственной смерти, напечатанное на основании слухов одним болтливым другом в одной нью‑йоркской немецкой газете. По совету врачей, Шрамм отправился в Сент‑Элье, на остров Джерси, где мы с Энгельсом видели его в последний раз. Шрамм умер 16 января 1858 года. На его похоронах, собравших, всю либеральную буржуазию из Сент‑Элье и всю проживавшую там эмиграцию, надгробную речь произнес Дж. Джулиан Гарни, один из лучших английских народных ораторов, известный прежде как вождь чартистов и бывший в дружеских отношениях с Шраммом во время его пребывания в Лондоне. Наряду с пылкой, смелой, пламенной натурой, никогда не поддававшейся заботам повседневности, Шрамм обладал критическим умом, оригинальной мыслью, тонким юмором и наивным добросердечием. Он был Перси Хотспер нашей партии.
Вернемся к письму г‑на Техова. Несколько дней спустя после своего приезда в Лондон, поздно вечером, он имел продолжительное rendez‑vous {свидание. Ред.} с Энгельсом, Шраммом и мной в одном погребке, где мы угощали его. Это rendez‑vous он и описывает в своем письме к Шиммельпфеннигу от 26 августа 1850 г. «для сообщения друзьям». Раньше я никогда его не встречал, а после этого видел, может быть, раза два, да и то лишь мельком. Однако он тотчас же сумел разглядеть меня и моих друзей, нашу голову, сердце и внутренности, и поспешил за нашей спиной послать в Швейцарию психологическое описание наших примет, заботливо рекомендуя «друзьям» тайно размножить его и распространить.
Техов много занимается моим «сердцем». Я великодушно не последую за ним в эту область. «Ne parlons pas morale» {«Не будем говорить о морали». Ред.} , – как заявляет парижская гризетка, когда ее друг начинает говорить о политике.
Остановимся на один момент на адресате письма от 26 августа, бывшем прусском лейтенанте Шиммельпфенниге. Я не знаю лично этого господина и никогда его не видел. Я характеризую его на основании двух писем. Первое письмо от 23 ноября 1853 г.[401], приводимое мной только в выдержках, было прислано мне из Честера моим другом В. Штеффеном, бывшим прусским лейтенантом и преподавателем дивизионной школы. В нем говорится:
«Однажды Виллих прислал сюда» (в Кёльн) «одного адъютанта по имени Шиммельпфенниг. Последний оказал мне честь, пригласив меня к себе, и был твердо убежден, что наверняка может единым взглядом лучше оценить всю ситуацию, чем кто‑либо другой, кто изо дня в день непосредственно следит за фактами. Поэтому у него сложилось весьма невысокое мнение обо мне, когда я ему сообщил, что офицеры прусской армии отнюдь не сочтут за счастье сражаться под его и Виллиха знаменем и вовсе не склонны citissime {самым поспешным образом. Ред.} провозглашать виллиховскую республику. Еще больше он рассердился, когда не нашлось ни одного человека, столь неразумного, чтобы согласиться размножить привезенное им с собой воззвание к офицерам, которое призывало их тотчас же высказаться за «то», что он называл демократией.
В бешенстве покинул он «порабощенный Марксом Кёльн», как он мне писал, однако, добился размножения этой дребедени в каком‑то другом месте и разослал ее многим офицерам, в результате чего «Обозреватель» из «Kreuz‑Zeitung» получил возможность проституировать целомудренную тайну этого хитроумного способа превращать прусских офицеров в республиканцев».
Во время этой авантюры я еще совсем не знал Штеффена, он приехал в Англию лишь в 1853 году. Еще ярче характеризует себя сам Шиммельпфенниг в приводимом ниже письме к тому самому Хёрфелю, который позже был разоблачен как французский полицейский агент. Хёрфель являлся душой революционного комитета, основанного в Париже в конце 1850 г. Шиммельпфеннигом, Шурцем, Хефнером и другими тогдашними друзьями Кинкеля, и был закадычным приятелем обоих матадоров, Шурца и Шиммельпфеннига.
Шиммельпфенниг – Хёрфелю (в Париж, 1851 г.):
«Здесь» (в Лондоне) «произошло теперь следующее… Мы написали туда» (в Америку) «всем нашим влиятельным знакомым по поводу подготовки почвы для займа» (кинкелевского займа), «рекомендуя им прежде всего в течение известного времени выступать лично и в печати о мощи заговорщических организаций и указывать на то, что активные силы как немецкие и французские, так и итальянские, никогда не покинут поля битвы». (Разве история не имеет никакой даты?{49})… «Наша работа идет теперь хорошо. Когда бросаешь слишком упрямых людей, то они идут на уступки и охотно принимают поставленные им условия. Завтра, после того как работа уже налажена и прочно поставлена, я свяжусь с Руге и Хаугом… Мое общественное положение, как и твое, очень тяжелое. Крайне необходимо скорее дать ход нашему делу». (То есть делу с кинкелевским революционным займом.)
Твой Шиммельпфенниг».
Это письмо Шиммельпфеннига находится в опубликованных А. Руге в «Herold des Westens» (Луисвилл, 11 сентября 1853 г.) «Разоблачениях». Шиммельпфенниг, который ко времени опубликования этих «Разоблачений» уже находился в Соединенных Штатах, никогда не отрицал подлинности этого письма. «Разоблачения» Руге составляют перепечатку документа: «Из архива берлинского полицейского управления». Документ состоит из хинкельдеевских заметок на полях и бумаг, которые либо были захвачены французской полицией у Шиммельпфеннига и Хёрфеля в Париже, либо «разысканы» [aufgestiebert] у пастора Дулона в Бремене, либо, наконец, во время войны мышей и лягушек между Агитационным союзом Руге и Эмигрантским союзом Кинкеля[402] были доведены самой враждующей братией конфиденциально до сведения немецко‑американской прессы. Характерна ирония, с которой Хинкельдей рассказывает, как поспешно Шиммельпфенниг оборвал свою поездку по Пруссии для пропаганды идеи кинкелевского революционного займа, «вообразив, что его преследует полиция». В тех же «Разоблачениях» имеется письмо Карла Шурца, «представителя парижского комитета» (то есть Хёрфеля, Хефнера, Шиммельпфеннига и т. д.) «в Лондоне», где сказано:
«Вчера находящимися здесь эмигрантами решено было привлечь к переговорам Бухера, д‑ра Франка, Редза из Вены и Техова, который скоро будет здесь. N. B. Техову об этом решении нельзя пока сообщать ни в устной, ни в письменной форме до его приезда сюда» (К. Шурц «милым людям» в Париж, Лондон, 16 апреля 1851 года).
Одному из этих «милых людей», г‑ну Шиммельпфеннигу, Техов адресует свое письмо от 26 августа 1850 г. для «сообщения друзьям». Прежде всего он сообщает «милому человеку» тщательно скрываемые мной теории, которые он, однако, немедленно выведал у меня во время нашей единственной встречи с помощью пословицы: «in vino veritas» {«истина в вине». Ред.}.
«Я», – рассказывает г‑н Техов г‑ну Шиммельпфеннигу «для сообщения друзьям», – «я… заявил под конец, что я их» (Маркса, Энгельса и др.) «всегда представлял себе стоящими выше абсурдной идеи о благодатном коммунистическом стойле а la Кабе» и т. д. («Главная книга», стр. 150).
Представлял! Таким образом, Техов, не зная даже азбуки наших взглядов, был настолько великодушен и снисходителен, что представлял себе их не совсем как «абсурд».
Не говоря уже о научных работах, если бы он только прочел «Манифест Коммунистической партии», который он ниже называет моим «катехизисом пролетариев», то он нашел бы там подробный раздел, озаглавленный: «Социалистическая и коммунистическая литература», и в конце его параграф: «Критически‑утопический социализм и коммунизм», где сказано:
«Собственно социалистические и коммунистические системы, системы Сен‑Симона, Фурье, Оуэна и т. д., возникают в первый, неразвитый период борьбы между пролетариатом и буржуазией, изображенный нами выше. Изобретатели этих систем, правда, видели противоположность классов, так же как и действие разрушительных элементов внутри самого господствующего общества. Но они не видели на стороне пролетариата никакой исторической самодеятельности, никакого свойственного ему политического движения. Так как развитие классового антагонизма идет рука об руку с развитием промышленности, то они точно так же не могут еще найти материальных условий освобождения пролетариата и ищут такой социальной науки, таких социальных законов, которые создали бы эти условия. Место общественной деятельности должна занять их личная изобретательская деятельность, место исторических условий освобождения – фантастические условия, место постепенно подвигающейся вперед организации пролетариата в класс – организация общества по придуманному ими рецепту. Дальнейшая история всего мира сводится для них к пропаганде и практическому осуществлению их общественных планов… Значение критически‑утопического социализма и коммунизма стоит в обратном отношении к историческому развитию… Поэтому, если основатели этих систем и были во многих отношениях революционны, то их ученики всегда образуют реакционные секты и все еще мечтают об осуществлении, путем опытов, своих общественных утопий, об учреждении отдельных фаланстеров, об основании внутренних колоний [Home‑colonies], об устройстве маленькой Икарии{50} – карманного издания нового Иерусалима» («Манифест Коммунистической партии», 1848, стр. 21, 22)[403].
В последних словах Икария Кабе, – или, как ее называет Техов, «благодатное стойло», – прямо названа «карманным изданием нового Иерусалима».
Признанное Теховым абсолютное незнакомство со взглядами, высказанными Энгельсом и мной в печати за много лет до нашей встречи с ним, полностью объясняет его заблуждение. Для его собственной характеристики приведем некоторые примеры.
«Он» (Маркс) «насмехается над дураками, которые машинально повторяют за ним его катехизис пролетариев, и над коммунистами а la Виллих, как и над буржуа. Единственно кого он уважает, – это аристократов, но настоящих, знающих себе цену. Чтобы лишить их господства, ему нужна сила, которую он находит только в пролетариате; поэтому он выкроил свою систему с расчетом на эту силу» («Главная книга», стр.152).
Итак, Техов «представляет» себе, что я сочинил «катехизис пролетариев». Он имеет в виду «Манифест», в котором подвергнут критике и – если угодно Техову – «высмеян» социалистический и критический утопизм всех сортов. Но это «высмеивание» было не так уж просто, как он это себе «представляет», и потребовало порядочной затраты труда, что он мог бы увидеть из моей книги против Прудона «Нищета философии» (1847 г.)[404]. Техов «представляет» себе далее, что я «выкроил» «систему», между тем как я, наоборот, даже в предназначенном непосредственно для рабочих «Манифесте» отверг все системы и поставил на их место «критическое понимание условий, хода и общих результатов действительного общественного движения»[405]. Но подобное «понимание» нельзя машинально повторять за кем‑нибудь или «выкроить», как какой‑нибудь патронташ. Необычайно наивен взгляд на взаимоотношения между аристократией, буржуазией и пролетариатом, в том виде как Техов себе это «представляет» и мне подсовывает.
Аристократию я «уважаю», над буржуазией «насмехаюсь», а для пролетариев «выкраиваю систему», чтобы с их помощью «лишить господства» аристократию. В первом разделе «Манифеста», озаглавленном «Буржуа и пролетарии» (см. «Манифест», стр. 11)[406], подробно объясняется, что экономическое, а, значит, в той или иной форме, и политическое господство буржуазии есть основное условие как существования современного пролетариата, так и создания «материальных условий его освобождения». «Вообще развитие современного пролетариата (см. «Revue der Neuen Rheinischen Zeitung», январь 1850, стр. 15) обусловлено развитием промышленной буржуазии. Лишь при ее господстве приобретает он широкое национальное существование, способное поднять его революцию до общенациональной, лишь при ее господстве он создает современные средства производства, служащие в то же время средствами его революционного освобождения. Лишь ее господство вырывает материальные корпи феодального общества и выравнивает почву, на которой единственно возможна пролетарская революция»[407]. Поэтому я в том же самом «Revue» объявляю всякое пролетарское движение, в котором не участвует Англия, «бурей в стакане воды»[408]. Энгельс развил те же самые взгляды уже в 1845 г. в своей работе «Положение рабочего класса в Англии»[409]. Следовательно, в странах, где аристократия в континентальном смысле, – а так именно и понимал Техов «аристократию», – еще только должна быть «лишена господства», согласно моим взглядам, отсутствует первая предпосылка пролетарской революции, а именно промышленный пролетариат в национальном масштабе.
В частности, мой взгляд на отношение немецких рабочих к движению буржуазии Техов нашел в очень определенной форме в «Манифесте». «В Германии, поскольку буржуазия выступает революционно, коммунистическая партия борется вместе с ней против абсолютной монархии, феодальной земельной собственности и реакционного мещанства. Но ни на минуту не перестает она вырабатывать у рабочих возможно более ясное сознание враждебной противоположности между буржуазией и пролетариатом» и т. д. («Манифест», стр. 23)[410]. Привлеченный к буржуазному суду присяжных в Кёльне по обвинению в «мятеже», я сделал заявление в том же духе: «В современном буржуазном обществе существуют еще классы, но нет больше сословий. Его развитие заключается в борьбе этих классов, но последние объединяются между собой против сословий и их королевской власти божьей милостью» («Два политических процесса. Слушались в феврале в суде присяжных в Кёльне», 1849, стр. 59)[411].
Чем другим были призывы либеральной буржуазии к пролетариату с 1688 до 1848 г., как не «выкраиванием систем и фраз», чтобы его силами лишить господства аристократию. Самое существенное, что извлекает г‑н Техов из моей тайной теории, было бы таким образом самым заурядным буржуазным либерализмом! Tant de bruit pour une omelette! {Сколько шума из‑за яичницы! Ред.} Но так как Техов, с другой стороны, все же знал, что «Маркс» не буржуазный либерал, то ему ничего не оставалось, как «вынести впечатление, что цель всей деятельности Маркса – его личное господство». «Вся моя деятельность», – какое скромное выражение для моей единственной беседы с г‑ном Теховым!
Техов поверяет далее своему Шиммельпфеннигу «для сообщения друзьям», что я высказал следующий чудовищный взгляд:
«В конце концов, совсем не важно, если погибнет жалкая Европа, что в скором времени должно произойти при отсутствии социальной революции, и если тогда Америка будет эксплуатировать старую систему за счет Европы» («Главная книга», стр. 148).
Моя беседа с Теховым происходила в конце августа 1850 года. В февральском выпуске 1850 г. «Revue der Neuen Rheinischen Zeitung», – следовательно, за восемь месяцев до того, как Техов выведал у меня этот секрет, – я открыл немецкой читающей публике следующее:
«Мы переходим теперь к Америке. Самым важным событием здесь, еще более важным, чем февральская революция, является открытие калифорнийских золотых приисков. Уже теперь, спустя всего восемнадцать месяцев, можно предвидеть, что это открытие будет иметь гораздо более грандиозные результаты, чем даже открытие Америки… Во второй раз мировая торговля получает новое направление… И тогда Тихий океан будет играть такую же роль, какую теперь играет Атлантический океан, а в древности и в средние века Средиземное море, – роль великого водного пути для мировых сношений; а Атлантический океан будет низведен до роли внутреннего моря, какую теперь играет Средиземное море. Единственным условием, при котором европейские цивилизованные страны смогут не впасть тогда в такую же промышленную, торговую и политическую зависимость, в какой в настоящее время находятся Италия, Испания и Португалия, является социальная революция» и т. д. («Revue», второй выпуск, февраль 1850, стр. 77)[412].
Слова о «гибели в скором времени» старой Европы и восшествии на следующий же день Америки на трон принадлежат только г‑ну Техову. Насколько ясно я представлял себе тогда ближайшее будущее Америки, видно из следующего места той же «Revue»: «Очень скоро здесь разовьется чрезмерная спекуляция, и если даже английский капитал массами устремится туда же, тем не менее Нью‑Йорк на этот раз останется центром всей этой спекуляции и первым, как и в 1836 г., испытает крах» (двойной выпуск «Revue», май – октябрь 1850, стр. 149)[413]. Этот прогноз для Америки, сделанный мной в 1850 г., целиком подтвердился большим торговым кризисом 1857 года. О «старой Европе», после описания ее экономического подъема, я, напротив, сказал: «При таком всеобщем процветании, когда производительные силы буржуазного общества развиваются настолько пышно, – о действительной революции не может быть и речи… Бесконечные распри, которыми занимаются сейчас представители отдельных фракций континентальной партии порядка, взаимно компрометируя друг друга, отнюдь не ведут к революции; наоборот, эти распри только потому и возможны, что основа общественных отношений в данный момент так прочна и – чего реакция не знает – так буржуазна. Все реакционные попытки затормозить буржуазное развитие столь же несомненно разобьются об эту основу, как и все нравственное негодование и все пламенные прокламации демократов. Новая революция возможна только вслед за кризисом» (стр. 153 l. с.)[414].
Действительно, европейская история только со времени кризиса 1857–1858 гг. снова приняла острый и, если угодно, революционный характер. Действительно, как раз в период реакции 1849–1859 гг. промышленность и торговля развивались на континенте в неслыханных доселе размерах, а вместе с ними росла материальная основа политического господства буржуазии. Действительно, в течение этого периода «все нравственное негодование и все пламенные прокламации демократии» разбивались об экономические отношения.
Техов, понявший как шутку серьезную часть нашей беседы, тем серьезнее отнесся к шутке. С торжественнейшим видом человека, приглашающего на похороны, просвещает он своего Шиммельпфеннига «для сообщения друзьям»:
«Далее Маркс сказал: В революциях офицеры – самый опасный элемент. От Лафайета до Наполеона – цепь предателей и предательств. Кинжал и яд надо всегда держать для них наготове» («Главная книга», стр. 153).
Избитую истину о предательствах «господ военных» даже сам Техов не сочтет моей оригинальной мыслью. Оригинальность заключалась, очевидно, в требовании всегда держать «кинжал и яд» наготове. Неужели же Техов не знал уже тогда, что истинно революционные правительства, как, например, Comite de salut public[415], держали наготове хотя и весьма сильно действующие, однако, менее мелодраматические средства для «господ военных»? Кинжал и яд могли в лучшем случае годиться для какой‑нибудь венецианской олигархии. Если бы Техов перечитал внимательно собственное письмо, то в словах «кинжал и яд» он вычитал бы иронию. Сообщник Фогта, известный бонапартистский mouchard {шпион. Ред.} Эдуар Симон, переводит в «Revue contemporaine» (XIII, Париж, 1860, стр. 528, в своей статье «Процесс г‑на Фогта и т. д.») вышеприведенное место из письма Техова, сопровождая его следующим примечанием:
«Marx n'aime pas beaucoup voir des officiers dans sa bande. Les officiers sont trop dangereux dans les revolutions.
Il faut toujours tenir prets pour eux le poignard et le poison!
Techow, qui est officier, se le tient pour dit; il se rembarque et retourne en Suisse»{51}.
Бедный Техов, в изложении Эдуара Симона, так сильно пугается «кинжала и яда», которые я держу наготове, что тут же немедленно срывается, садится на пароход и возвращается в Швейцарию. А имперский Фогт перепечатывает место о «кинжале и яде» жирным шрифтом, чтобы нагнать страху на немецкое филистерство. Этот же потешный человек пишет, однако, в своих так называемых «Исследованиях»:
«Нож и яд испанца сверкают теперь новым невиданным блеском – ведь дело шло о независимости нации» (стр. 79 1. с.).
Между прочим: испанские и английские источники по истории периода 1807–1814 гг. давно уже опровергли выдуманные французами сказки про яды. Но для трактирных политиков они, естественно, остаются во всей неприкосновенности.
Перехожу, наконец, к «сплетням» в письме Техова и покажу на некоторых примерах его историческое беспристрастие.
«Сперва речь шла о конкуренции между ними и нами, между Швейцарией и Лондоном. Они должны были, по их словам, охранять права старого Союза, который ввиду своей определенной партийной позиции не мог, разумеется, дружелюбно относиться к другому союзу, существующему наряду с ним в той же сфере (пролетариат)» («Главная книга», стр. 143).
Конкурирующая организация в Швейцарии, о которой говорит здесь Техов и в качестве представителя которой он, до некоторой степени, выступал против нас, это – вышеупомянутая «Революционная централизация». Ее Центральный комитет находился в Цюрихе; председателем, возглавлявшим ее, был один адвокат, бывший вице‑председатель одного из крохотных парламентов 1848 г. и бывший член одного из немецких временных правительств 1849 года {Чирнер. Ред.}. В июле 1850 г. Дронке приехал в Цюрих, где г‑н адвокат предложил ему, как члену лондонского Союза, «для сообщения» мне своего рода нотариальный договор. В нем буквально сказано:
«Принимая во внимание необходимость объединения всех подлинно революционных элементов и признание пролетарского характера ближайшей революции всеми членами революционного Центрального комитета, хотя не все они могли безусловно присоединиться к выдвинутой в Лондоне программе («Манифест», 1848 г.), – Союз коммунистов и «Революционная централизация» договорились между собой о следующем:
Обе стороны соглашаются в дальнейшем работать рядом: «Революционная централизация» – подготовляя ближайшую революцию путем объединения всех революционных элементов, лондонское Общество – подготовляя господство пролетариата путем организации преимущественно пролетарских элементов;
«Революционная централизация» предписывает своим агентам и эмиссарам, чтобы они, при образовании секций в Германия, обращали внимание членов, которые представляются им подходящими для вступления в Союз коммунистов, на наличие организации, учрежденной преимущественно в пролетарских интересах;
3) и 4) Что касается Швейцарии, то руководство будет предоставлено только действительным сторонникам лондонского Манифеста в «революционном Центральном комитете». Обе стороны взаимно представляют одна другой отчеты».
Из этого находящегося еще в моих руках документа видно, что речь шла не о двух тайных обществах «в одной и той же сфере» (пролетариат), а о союзе между двумя обществами в разных сферах и с различными тенденциями. Из этого же документа явствует, что «Революционная централизация», наряду с осуществлением своих собственных целей, изъявляла готовность быть своего рода филиалом Союза коммунистов.
Предложение это было отклонено, так как принятие его было несовместимо с «принципиальным» характером Союза.
«Затем дошла очередь до Кинкеля… На это они ответили… За дешевой популярностью они никогда не гнались, – наоборот! Что касается Кинкеля, то они от всей души оставили бы ему его дешевую популярность, если бы он только сидел смирно. Но после того, как он напечатал в берлинской «Abend‑Post» эту раштаттскую речь, мир с ним стал невозможен. Они заранее знали, что со всех сторон поднимутся вопли, и ясно представляли себе, что тем самым ставили на карту существование своего теперешнего органа» («Revue der Rheinischen Zeitung»). «Их опасения оправдались, они из‑за этой истории разорились, потеряли всех своих подписчиков в Рейнской провинции и должны были дать погибнуть своему органу. Но это для них не важно» (стр. 146–148 1. с.).
Во‑первых, фактическая поправка: «Revue» тогда еще не прекратило своего существования, и три месяца спустя вышел в свет новый, двойной, выпуск журнала; ни одного подписчика из Рейнской провинции мы также не потеряли, это может засвидетельствовать мой старый друг И. Вейдемейер, бывший прусский артиллерийский лейтенант, в то время редактор «Neue Deutsche Zeitung»[416] во Франкфурте, любезно собиравший для нас подписные деньги. Впрочем, Техов, лишь понаслышке знавший о моей и Энгельса литературной деятельности, должен был, по меньшей мере, прочитать критикуемую им самим нашу критику речи Кинкеля. Зачем же его доверительное сообщение «милым людям» в Швейцарию? Зачем «разоблачать» перед ними то, что мы за пять месяцев до того уже разоблачили перед читающей публикой? В упомянутой критике буквально сказано:
«Мы знаем заранее, что вызовем всеобщее негодование сентиментальных лжецов и демократических фразеров тем, что разоблачим перед нашей партией эту речь «плененного» Кинкеля, Это нам совершенно безразлично. Нашей задачей является беспощадная критика… придерживаясь этой нашей позиции, мы охотно отказываемся от дешевой популярности среди демократов. Нашим нападением мы нисколько не ухудшаем положения г‑на Кинкеля; разоблачением мы подводим его под амнистию, подтверждая его признание, что он не является тем человеком, за которого его выдают, и заявляя, что он достоин не только амнистии, но даже зачисления на прусскую государственную службу. К тому же его речь уже опубликована» («Revue der Neuen Rheinischen Zeitung», апрель 1850, стр. 70, 71)[417].
Техов говорит, что мы «компрометируем» petits grands hommes {маленьких великих людей. Ред.} революции. Однако он понимает это «компрометирование» не в полицейском смысле г‑на Фогта. Он, наоборот, имеет в виду операцию, при помощи которой мы содрали неподобающий покров с овец, рядившихся в революционные волчьи шкуры; мы предохранили их, таким образом, от участи знаменитого провансальского трубадура, растерзанного собаками, поверившими в волчью шкуру, в которой он отправился на охоту.
Как на пример предосудительного характера наших нападок, Техов указывает, в частности, на случайные замечания о генерале Зигеле в работе Энгельса «Кампания за имперскую конституцию» (см. «Revue», март 1850, стр. 70–78)[418].
Но пусть сравнят документально обоснованную критику Энгельса со злостной, пустой болтовней о том же самом генерале Зигеле, которую напечатал, примерно год спустя после нашей встречи с Теховым, руководимый Теховым, Кинкелем, Виллихом, Шиммельпфеннигом, Шурцем, Г. Б. Оппенхеймом, Эдуардом Мейеном и др. лондонский Эмигрантский союз и напечатал только потому, что Зигель примыкал к Агитационному союзу Руге, а не к Эмигрантскому союзу Кинкеля.
В балтиморском «Correspondent», бывшем в то время своего рода «Moniteur»[419] Кинкеля, от 3 декабря 1851 г. в статье под заглавием «Агитационный союз в Лондоне» мы находим следующую характеристику Зигеля:
«Посмотрим далее, кто же эти достойные люди, которым все остальные представляются «незрелыми политиками». Вот главнокомандующий Зигель. Если бы спросить музу истории, каким образом это бесцветное ничтожество добралось до верховного командования, она пришла бы в еще большее замешательство, нежели в случае с недоноском Наполеоном. Последний, по крайней мере, «племянник своего дяди», Зигель только «брат своего брата». Брат его стал популярным офицером благодаря своим резким антиправительственным высказываниям, кои были вызваны частыми арестами, которым он подвергался за самый обыкновенный разврат.
Молодой Зигель счел это достаточным основанием для того, чтобы в период первого замешательства, наступившего в момент революционного восстания, провозгласить себя главнокомандующим и военным министром. В баденской артиллерии, неоднократно доказывавшей свои превосходные качества, было достаточно более зрелых и достойных офицеров, перед которыми молодой неоперившийся лейтенант Зигель должен был стушеваться и которые были немало возмущены, когда им пришлось подчиняться неизвестному, столь же неопытному, сколь и бездарному юнцу. Но здесь ведь оказался Брентано, достаточно слабый разумом и предательски настроенный, чтобы идти на все, что должно было погубить революцию. Да, как это ни смешно, но остается фактом, что Зигель сам себя назначил главнокомандующим, а Брентано признал его задним числом… Достопримечательно, во всяком случае, то, что в отчаянной, безнадежной битве под Раштаттом и в Шварцвальде Зигель бросил на произвол судьбы храбрейших солдат республиканской армии, не прислав им обещанного подкрепления, между тем как сам он разъезжал по Цюриху в эполетах князя Фюрстенберга и в его кабриолете, щеголяя в роли вызывающего интерес неудачливого полководца. Таково известное всем величие этого зрелого политика, который в «законном сознании» своих былых геройских подвигов во второй раз сам себя назначил главнокомандующим в Агитационном союзе. Таков наш великий знакомый, «брат своего брата»».
В интересах беспристрастия остановимся также немного на том, что говорит Агитационный союз Руге устами его представителя Таузенау. В открытом письме «Гражданину Зейденштикеру» от 14 ноября 1851 г. из Лондона Таузенау отмечает, в частности, по поводу руководимого Кинкелем, Теховым и др. Эмигрантского союза:
«… Они выражают убеждение, что единение всех в интересах революции является патриотическим долгом и необходимостью. Немецкий Агитационный союз разделяет это убеждение, и члены его подтвердили это неоднократными попытками к единению с Кинкелем и его приверженцами. Но всякое основание для политического сотрудничества исчезало, едва только оно устанавливалось, и одни разочарования следовали за другими. Самовольное нарушение прежних соглашений, отстаивание сепаратных интересов под личиной миролюбия, систематический обман ради получения большинства, выступление неизвестных величин в качестве вождей и организаторов партии, попытки октроировать тайную финансовую комиссию и всякие закулисные махинации, как бы они там ни назывались, посредством которых незрелые политики всегда думали распоряжаться в изгнании судьбами родины, между тем как при первых же вспышках революции подобные тщеславные планы рассеиваются как дым… Сторонники Кинкеля публично и официально нападали на нас; недоступная для нас реакционная немецкая печать полна неблагоприятных в отношении нас и благоприятных в отношении Кинкеля корреспонденции; и, наконец, Кинкель поехал в Соединенные Штаты, чтобы, при помощи так называемого немецкого займа, который он там подготовлял, продиктовать нам объединение или, вернее, подчинение и зависимость, которые имеет в виду всякий инициатор финансовых партийных слияний. Отъезд Кинкеля держался в столь строгой тайне, что мы узнали о нем лишь тогда, когда прочитали в американских газетах о его прибытии в Нью‑Йорк… Для серьезных революционеров, которые не преувеличивают своего значения, но в сознании своих прежних заслуг могут с достоинством сказать, что за ними, по крайней мере, стоят определенные слои народа, эти факты и многое другое явились решающей причиной для вступления в союз, по‑своему стремящийся служить интересам революции».
Далее Кинкель обвиняется в том, что собранная им сумма предназначается «одной только клике», как «это доказывает все его поведение здесь» (в Лондоне) «и в Америке», а также свидетельствует «большинство лиц, которых сам Кинкель выставил как своих поручителей».
А в заключение сказано:
«Мы не обещаем своим друзьям ни процентов, ни возврата их патриотических пожертвований, но мы знаем, что оправдаем их доверие положительными действиями» (реальным обслуживанием?) «и добросовестной отчетностью и что впоследствии, когда мы опубликуем их имена, их ждет благодарность отечества» («Baltimore Wecker» от 29 ноября 1851 года).
Такова была своего рода «литературная деятельность», которую развивали в течение трех лет в немецко‑американской печати демократические герои Агитационного союза и Эмигрантского союза и в которую несколько позднее включился также основанный Гёггом Революционный союз Старого и Нового света (см. приложение 6).
Впрочем, эмигрантской склоке в американской печати положил начало бумажный турнир между парламентариями Цицем и Рёслером из Эльса.
Отмечу еще один характерный для «милых людей» Техова факт.
Шиммельпфенниг, адресат письма Техова «для сообщения друзьям», основал (как уже выше упомянуто) в конце 1850 г. вместе с Хёрфелем, Хефнером, Гёггом и другими (К. Шурц присоединился впоследствии) так называемый Революционный комитет в Париже.
Несколько лет тому назад мне было передано, с правом распоряжаться по усмотрению, письмо одного бывшего члена этого комитета проживающему здесь политическому эмигранту. Оно находится еще в моих руках.
В нем, в частности, сказано:
«Шурц и Шиммельпфенниг составляли весь комитет. Привлеченные ими в качестве своего рода созаседателей другие лица были только статистами. Эти два господина надеялись тогда поставить вскоре во главе дела в Германии своего Кинкеля, которого они полностью себе присвоили. Особенно ненавистны были им насмешки Руге, а также критика и демоническая деятельность Маркса. Во время одной из встреч со своими созаседателями эти господа дали нам поистине интересное изображение Маркса, внушив нам преувеличенное представление об угрожающей с его стороны сверхдьявольской опасности… Шурц и Шиммельпфенниг внесли предложение уничтожить Маркса. Лживые намеки и интриги, самая наглая клевета были рекомендованы в качестве средств. Состоялось голосование, и было вынесено соответствующее постановление, если позволительно так называть эту детскую игру. Ближайшим шагом к выполнению этого постановления было опубликование в начале 1851 г. в фельетоне «Hamburger Anzeiger» характеристики Маркса, составленной Л. Хефнером на основании упомянутого выше описания Шурца и Шиммельпфеннига».
Во всяком случае, существует поразительное сродство между фельетоном Хефнера и письмом Техова, хотя ни одна из этих вещей не может сравниться с фогтовской «Лаузиа‑дой». Не следует смешивать эту «Лаузиаду» с «Лузиадами» Камоэнса. Первоначальная «Лаузиада» – это, напротив, героически‑комический эпос Питера Пиндара[420].
V
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 247; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!