Жена, окаменевшая в ожидании мужа
Как ритуальный каменный сосуд,
Наполненный печалью и надеждой,
Покрытый росами, что боль несут,
Одетый мхом, как древнею одеждой,
Она страдает, словно Сянский дух,
Как пленница из Чу, живет в молчанье:
Среди весны, затихнувшей в цвету,
Высматривает мужа в ожиданье.
715 г.
Навеки разлучены
Ах, эта вечная разлука!
Царевны древние Нюйин и Эхуан
От вод Дунтинских в направленье юга,
Где плещут волны Сяо-Сян,
Ушли в глубины — десять тысяч ли.
О, как же тяжелы их муки!
Сокрылось солнце в туче черной мглы,
Гориллы взвыли, взбеленились духи.
Какой же я еще могу добавить штрих,
Коль верностью Владыка-Небо разъярен
И грома посылает гневный рык?!
От Яо — к Шуню, к Юю переходит трон,
Правитель без вельмож — рыбешка, не Дракон,
Сановник-крыса тигром рвется к власти,
Был Яо, говорят, в темницу заключен,
А Шунь в глухой степи оставил кости,
И в девяти ущельях гор Цзюи
Непросто шунев отыскать курган[27].
Роняют девы слезы горькие свои,
Бросаясь невозвратно в Сяо-Сян.
Найти курган им было не дано,
Как плакали они, превозмогая муку!
Обрушится курган, а Сян откроет дно —
Тогда лишь высохнут слезинки на бамбуках[28].
753 г.
Есть что-то глубоко символичное в том, что, пустившись в свои земные странствия с озера Дунтин, Ли Бо и отсчет финальной точки начал в тех же краях. Неправедно осужденный, отсидевший в остроге, снисходительно амнистированный с заменой смертной казни на ссылку и, наконец, полностью освобожденный, он вновь оказывается на Дунтин. Как мы видим из двух последующих стихотворений, внутреннее раскрепощение к нему не вернулось. Ли Бо вновь обращается мыслью к древней трагедии, мечтает о вечности Неба и подчеркивает, что Янцзы несет его на восток — туда, где в мифическом Восточном море на мифических островах с нетерпением ждут его бессмертные святые — в отличие от земных друзей, предавших опального поэта.
|
|
|
Вместе с дядей Хуа, шиланом из Ведомства наказаний,
И Цзя Чжи, письмоводителем Государственного секретариата, катаемся по озеру Дунтин
1
Янцзы, пройдя сквозь Чу, вновь на восток стремится,
Нет облаков, вода сомкнулась с небесами,
Закат осенний до Чанша готов разлиться…
Так где ж здесь Сянский дух? Не ведаем мы сами.
2
Над южным озером ночная мгла ясна.
Ах, если бы поток вознес нас к небесам!
На гладь Дунтин легла осенняя луна —
Винца прикупим, поплывем по облакам.
3
Я здесь в одном челне с изгнанником лоянским[29]
И с ханьским Юань Ли[30]: подлунные святые,
Мы вспомнили Чанъань, где знали смех и ласку…
О, где ж они теперь, те небеса былые?!
|
|
|
4
Склонилась к западу осенняя луна,
И гуси поутру уже летят на юг.
А мы поем «Байчжу»[31], компания хмельна,
Не замечаем рос, что хладом пали вдруг.
5
Из Сяо-Сян не возвратятся дети Яо[32]…
Осенние листы легли на воду снова,
Пятно луны посверкивает, как зерцало,
И Царский холм[33] багряной кистью обрисован.
759 г.
Захмелев, мы с дядей, шиланом, катаемся по озеру Дунтин
1
В лесу бамбуков пир сегодня наш[34],
Со мною дядя мой, шилан -мудрец.
Вместил в себя три чаши твой племяш —
И хмель его расслабил, наконец.
2
Мы песню кормчих лихо распеваем,
Влечет нас лодка по лучу луны.
Пусть чайки тут недвижно отдыхают,
А мы с бокалами взлетим, хмельны.
3
Сровнять бы подчистую Царский холм
И Сян-реке открыть простор Дунтина,
Тогда над озером осенним днем
Упьемся вусмерть мы вином Балина[35].
759 г.
Журавль — сакральная птица, на которой святые возносятся на Небо, но в этом стихотворении образ имеет дополнительную нагрузку: это и метоним друга, направляющегося в столицу служить императору (Сыну Солнца), и напоминание о прощании со старшим другом поэтом Мэн Хаожанем именно у этой башни Желтого Журавля; в то же время это и ассоциативный перенос (жемчужные плоды ) на другую мифологическую птицу — Феникса (здесь это самоназвание Ли Бо), для которого не находится места на благородном Платане (то есть при императорском дворе).
|
|
|
В Цзянся провожаю друга
Тучи сизые бросают хлопья снега
К башне Журавля[36]. Там суждено проститься,
Полетит Журавль до западного неба
На крылах своих нефритовых в столицу.
Что же в путь тебе оставить дальний этот?
Ведь плодов жемчужных[37] Фениксу не дали!
Я бреду за уходящим силуэтом
И роняю в реку Хань[38] слезу печали.
734 г.
Башня Желтого журавля в уезде Учан была поставлена в 223 году на месте, откуда, по преданиям, священные птицы унесли в вечность святых Цзы Аня и Фэй И. Ли Бо пришел в восторг от выписанных на стене нескольких поэтических строк о башне, оставшейся на опустевшей земле, о журавле, который уже не вернется, и о тоске человека, вглядывающегося в дымку пенистых волн на поверхности Реки. Башня стояла над обрывом, отражаясь в Вечной реке. Несколько этажей, обрамленные балконами по всему периметру, завершались глазурованной крышей с загнутыми вверх углами. Это было место прощаний — и радостных, как с легендарным святым, вознесшимся в Небо, и грустных, как в этом стихотворении, пронизанном элегичностью уходящей весны. Вечность, персонифицированная в Вечной реке, проглядывает сквозь вуаль осыпающихся лепестков, напоминающих о бренности земного бытия. Клинышек паруса уплывающей — далеко, в покрытый вуалью древних таинств край У — лодки становится все меньше, а чувство одиночества растет. Поэту не довелось узнать, что его любимая башня простояла до 19 в., сгорела и была восстановлена только в 1981 г.
|
|
|
У башни Желтого журавля провожаю Мэн Хаожаня[39] в Гуанлин[40]
Простившись с башней Журавлиной, к Гуанлину
Уходит старый друг сквозь дымку лепестков,
В лазури сирый парус тает белым клином,
И лишь Река стремит за кромку облаков.
728 г.
Несколько к востоку от Башни притаилось небольшое Восточное озеро, заросшее лотосами. Быть может, именно там Ли Бо написал стихотворение, в котором столь любимая им природа окрашена в тона грусти, контрастирующей с привычным молодому возрасту задором.
Мелодия прозрачной воды
Чиста струя, и день осенний ясен,
Срывает дева белые цветки.
А лотос что-то молвит… Он прекрасен
И тем лишь прибавляет ей тоски.
726 г.
Проводив поэта, к которому Ли Бо относился с величайшим почтением, и оставшись в одиночестве, он задумался о своей судьбе, о своих дальних высоких целях — попасть на службу к обожествляемому Сыну Солнца-императору, дворец которого символически обозначился в стихотворении как Пруд Цветов (в мифологии это пруд на священной горе Куньлунь; в поэзии — образ труднодостижимого идеально-прекрасного; здесь это может быть воспринято и как метонимическое обозначение императорского дворца).
* * *
Таинственный исток наверх выносит
Лазурный лотос, ярок и душист.
Устлала воды лепестками осень,
Зеленой дымкой ниспадает лист.
Коль в пустоте живет очарованье,
Кому повеет сладкий аромат?
Вот я сижу и вижу иней ранний
Неотвратимо губит дивный сад.
Все кончится, и не найдешь следов…
Хотел бы жить я у Пруда цветов!
(из цикла «Дух старины», № 26)
728 г.
Прощаний было немало. Вот еще одно с кем-то, чье имя историками литературы не идентифицировано. Тот же грустный взгляд с той же Башни Желтого журавля около Змеиной горы близ Учана, следящий за лодкой, увозящей друга. Но если в 20-х годах друзей было еще мало, то сейчас, через три десятилетия, их уже оставалось все меньше, а путь впереди становился все короче.
Провожаю Чу Юна в Учан
Журавлиная башня — в сияньи луны,
Грусть — на тысячи ли , как и эта Река.
Тридцать раз прилетал ко мне ветер весны,
И в Учан[41] все стремился я издалека.
Тяжело разрывать расставания нить,
Если пить по глоткам, то прощанье длинней,
Здесь, как там, над Дунтин, — звук божественной цинь [42],
Горы сдвинулись с места за Вашей ладьей.
Обещание чусцем[43] мне было дано —
По-сетяоски[44] чистых, возвышенных слов.
Сочинил я Цанланскую песню[45] давно,
Напевайте ее, погружая весло.
754 г.
Прошли годы, и Ли Бо вновь на пересечении рек Хань (Ханьшуй) и Янцзы — и вновь в смятении чувств: амнистированный, он возвращается на восток, к краям мифических святых, но, увы, поэт уже понял, что его мечта о высоком государевом служении окончательно потерпела крах. В утешение остался жбан душистого вина и стихи, коим суждена вечность среди облаков рядом с бессмертными творениями его великого предшественника Цюй Юаня.
Пою на реке
Магнолия — весло, ствол грушевый — ладья,
Дуда златая, яшма-флейта на борту,
Из жбана в чаши льет душистая струя,
И чаровницы заскучать нам не дадут.
Ждет Журавля святой, чтоб на него залезть,
А я, беспечный странник, среди чаек — свой.
Цюй Пина[46] оды унеслись до самых звезд,
А царский терем занесен давно землей.
Возьмусь за кисть — дрожат все пять святых вершин,
Стих завершен — мой смех взлетает к небесам.
Когда бы знатность, власть уж были столь прочны,
Несла б меня Ханьшуй не к морю, а назад.
759 г.
Психологически это стихотворение — в той же палитре чувств, что и предыдущее. Все отвернулись от опального поэта, дальние пределы, куда раньше стремилась его мысль, пусты, подернуты туманом, и вокруг он не видит никого, кто был бы достоин льющегося с небес чистого света ночного светила, впрочем, столь же одинокого, как и сам поэт. «Запад» здесь стоит в ином контексте — поэт обращается к родовым корням, которые тянутся как раз в те западные края, куда улетели попугаи (предки Ли Бо были сосланы на западную окраину Китая, откуда они бежали в тюркский город Суйе на территории современной Киргизии, где и родился будущий поэт, в пятилетнем возрасте перебравшийся с родителями в Шу).
Остров Попугаев
В былые годы попугаи здесь бывали
И дали имя острову на У-реке,
Но позже улетели в западные дали[47],
А ветви так же зелены на островке,
Над лотосом туман, душист весенний ветер,
Парчою персиков укуталась волна.
Скитальцу даль пуста, один я в целом свете!
Так для кого ж светла сиротская луна?
760 г.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 155; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!