ПРОМЕЖУТОЧНОЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ III: НЕУДАВШАЯСЯ ВОЙНА 17 страница
По случайному совпадению в этот же день приступили к переговорам с СССР военные делегации Англии и Франции. Они прибыли в советскую столицу накануне, чтобы в ходе консультаций представителей штабов договориться о военных аспектов обсуждавшегося на протяжении месяцев союза. Делегаты Запада отправились в СССР 5 августа. Самолетом они долетели бы до места встречи за один день. Однако они с провоцирующей пренебрежительностью добирались сперва до Ленинграда на грузо‑пассажирском судне, скорость которого, как не без горечи отмечалось в одной появившейся позже советской работе, «ограничивалась 13 узлами в чао, а затем проследовали в советскую столицу.
Когда делегации, наконец, прибыли, было уже слишком поздно. Гитлер их опередил.
В середине июля Москва вновь захватила инициативу и возобновила прерванные Гитлером тремя неделями раньше германо‑советские переговоры по экономическим вопросам. На этот раз Гитлер не колебался, поначалу хотя бы только в силу той причины, что он ожидал деморализующего воздействия переговоров на Англию и Польшу. Он велел восстановить и укрепить нити связей как в Москве, так и в Берлине. Вечером 26 июля чиновник экономического отдела МИД Юлиус Шнурре встретился с двумя советскими дипломатами на ужине, во время которого обсуждались возможности политического сближения. Когда поверенный в делах СССР Астахов заметил, что в Москве никогда не могли вполне понять, почему национал‑социалистическая Германия так враждебно относится к Советскому Союзу, Шнурре ответил, «об угрозе Советскому Союзу с нашей стороны не может быть и речи, … германская политика направлена против Англии», в любом случае можно себе представить «далеко идущее соглашение о соблюдении взаимных интересов», тем более, что нет противоречия во внешней политике «по всей линии от Балтийского моря до Дальнего Востока». Англия может предложить Советскому Союзу «в лучшем случае участие в европейской войне и вражду с Германией», в то время как Германия может гарантировать ему свободное от помех развитие. К этому добавляется, отметил в заключение немецкий дипломат, «при всех различиях в мировоззрении один общий элемент в идеологии Германии, Италии и Советского Союза: противостояние капиталистическим демократиям Запада» [284].
|
|
|
Тем самым были названы все решающие элементы, доминирующие с данного момента на протяжении трех недель в германо‑советском обмене мнениями, который велся с нарастающей интенсивностью; и всякий раз именно Германия подталкивала ход дел вперед с неприкрытой откровенностью, в отличие от Советского Союза, который с этого времени стал затягивать процесс. 14 августа Риббентроп послал наконец послу в Москве графу фон дер Шуленбургу телеграмму с инструкцией, в которой содержалось масштабное предложение о разделе сфер интересов от Балтийского моря до Черного. Вместе с тем он указал в ней на общую враждебную позицию в отношении «капиталистических западных демократий», почти не скрываясь, заманивал видами на скорую добычу и сообщал для ускорения «исторического поворота» о своей готовности приехать в Москву с визитом в ближайшее время. В хорошем настроении, ожидая положительного ответа из Москвы, Гитлер вечером того же дня сказал в кругу военачальников, что теперь «приближается к завершению весь большой спектакль» [285].
|
|
|
Однако Молотов, который мгновенно уловил, какие выгоды ему давало нетерпение немецкой стороны, начал неторопливо маневрировать в вопросах сроков и регламента, поинтересовался немецкой готовностью заключить пакт о ненападении, разработал поэтапный план сближения и предложил, наконец, подписание «специального протокола», который, как он с двусмысленностью оракула высказался, должен был содержать урегулирование «по тем или иным вопросам внешней политики», фактически же замышлялось подготовить раздел Польши и ликвидацию балтийских государств. В конце концов Молотов назвал срок визита Риббентропа в Москву – 26 или 27 августа и не поддавался двум нервным попыткам немецкой стороны склонить его к пересмотру решения: «германо‑польские отношения день ото дня становятся все более острыми, – просил своего посла объяснить Москве Риббентроп, – фюрер считает, что необходимо, чтобы мы за стараниями прояснить германо‑российские отношения не были застигнуты врасплох началом германо‑польского конфликта. Он считает, что предварительное выяснение отношений уже потому необходимо, чтобы иметь возможность учесть в этом конфликте интересы России. Лишь этот побочный шаг Гитлера, который, заботясь о том, как бы не допустить срыва сроков сосредоточивания сил, отбросил в сторону всю дипломатичность, обеспечил наконец поворот. В телеграмме «И. В. Сталину. Москва», которая была отправлена вечером 20 августа, он просил советского вождя принять Риббентропа уже 22 или 23 августа, министр иностранных дел наделен «самыми обширными полномочиями на составление и подписание как пакта о ненападении, так и протокола». В крайнем беспокойстве, почти не владея своими нервами, Гитлер ждал ответа. Заснуть он не мог, поэтому посреди ночи позвонил Герингу, поделился своими тревогами и излил все раздражение по поводу флегматичности русских. С начала второй половины августа он неуклонно форсировал приготовления к войне, было призвано 250 тысяч человек, собран подвижной состав, приведены в готовность для выхода в море два линкора и часть подводного флота, и отменен специальным указанием намеченный на середину сентября партсъезд, «партийный съезд мира». Быть войне или не быть, удадутся ли его планы или провалятся – это решение зависело в течение этих суток от Сталина. Наконец 21 августа в 21. 35 поступил с нетерпением ожидавшийся ответ: советское правительство «согласно с прибытием г‑на фон Риббентропа в Москву 23 августа».
|
|
|
|
|
|
Решение было принято. Словно освободившись от невыносимого напряжения, Гитлер собрал на следующий день в 12 часов высших военных руководителей на совещание в Оберзальцберге, чтобы ознакомить их, как он сказал, с «бесповоротным решением перейти к действиям» [286].
В этот момент, вопреки всей вероятности, началось отчаянное соперничество с судьбой. Хотя СССР держал западные державы в неведении относительно происходящего, от их внимания не укрылись оживленные связи между Москвой и Берлином, к тому же фон Вайцзеккер уже на их ранней стадии проинформировал британский кабинет о развернутых с дальним прицелом германо‑советских контактах [287]. Теперь все зависело от скорейшего завершения начавшихся в Москве с опозданием военных консультаций.
Переговоры, которые с советской стороны вел маршал Ворошилов, однако, уже вскоре завязли в казавшемся неразрешимом комплексе: Польша ожесточенно сопротивлялась тому, чтобы предоставить Красной Армии право прохода через свою территорию. В то время как советские делегаты упорно добивались ответа, как им вопреки возражениям Варшавы вообще войти в соприкосновение с противником, а представители Запада пытались успокоить их, найдя какой‑нибудь обходной маневр, Польша ничтоже сумняшеся дезавуировала держав‑гарантов и прямо заявила, что и не подумает допускать Советский Союз в область, которую она отняла у него совсем недавно – всего лишь в 1921 году. Чем тревожнее становились известия о достижения германо‑советского взаимопонимания, тем нервознее Запад нажимал на Варшаву, требуя от нее уступчивости, Бонне и Галифакс прямо‑таки умоляли польского министра иностранных дел изменить позицию: вся система союзов рухнет, если Польша и дальше будет упорствовать в своем отказе, но Бек хранил высокомерную неприступность: Польша, заявил он 19 августа, не может допустить даже «дискуссию о том, чтобы какая‑то часть нашей территории использовалась иностранными войсками. Для нас это вопрос принципа. У нас нет военного соглашения с СССР, и мы его не хотим иметь». Еще одна попытка на следующий день потерпела фиаско, даже перед лицом гибели Польша не без величественного упрямства не поступалась своими принципами. Страстно пытавшемуся повлиять на события послу Франции маршал Рыдз‑Смиглы холодно возразил:» С немцами мы утратим нашу свободу. С русскими мы утратим нашу душу» [288]. Даже драматическое известие о предстоящей поездке Риббентропа в Москву, которое поступило в ночь на 22 августа, не произвело на Польшу никакого впечатления: мировой порядок опрокидывался, страна была почти потеряна, а ее политики считали, что визит всего лишь показывает, в каком отчаянном положении находится Гитлер.
Встревоженная ходом событий, Франция решила, наконец, не выжидать более согласия Варшавы и действовать на свой страх и риск. Вечером 22 августа генерал Думенк уведомил маршала Ворошилова, что он получил от своего правительства полномочия заключить военную конвенцию, предоставляющую Красной Армии право прохождения через Польшу и Румынию. На настойчивый вопрос собеседника, может ли он предъявить свидетельства согласия Польши и Румынии, Думенку оставалось ответить лишь отговорками и повторить заявление, что он прибыл для заключения соглашения; потом, нервозно намекая на предстоящий визит Риббентропа, он добавил: «Но ведь время уходит!» Маршал иронично ответил: «Бесспорно, время уходит» [289]. Участники встречи разошлись, не придя ни к какому результату.
На следующий день согласие поляков не поступило, хотя французский министр иностранных дел предпринял отчаянную попытку переубедить Бека. Примерно в полдень в советскую столицу прибыл Риббентроп и почти тут же направился в Кремль; как будто участники встречи захотели дать миру спектакль немудреной тоталитарной дипломатии, они уже в ходе первого обсуждения, продолжавшегося три часа, договорились относительно пакта о ненападении и разделе сфер интересов, на запрос Риббентропа в связи с одним непредвиденным советским требованием Гитлер лапидарно телеграфировал: «Да, согласен». Только теперь Польша созрела для того, чтобы согласиться с французским требованием в замысловато сформулированном сообщении: генерал Думенк может заявить, снизошел передать Бек, что он «приобрел уверенность в том, что в случае совместной акции против немецкой агрессии не исключено сотрудничество между Польшей и СССР на технических условиях, которые должны быть определены позже». Западные державы с удовлетворением констатировали уступку Польши. Но если Гитлер своим коротким «Да, согласен» предложил Советскому Союзу половину Восточной Европы, включая Финляндию и Бессарабию, то «западные державы сулили обещание Польши предоставить русским вожделенные области при определенных обстоятельствах в ограниченном режиме на ограниченное время всего лишь как базу для операций под польским контролем» [290]. Соперничество с судьбой провалилось.
Уже ночью 23 августа Риббентроп и Молотов подписали пакт о ненападении и секретный дополнительный протокол, который стал известен лишь после войны, когда его подбросили немецкой защите во время Нюрнбергского процесса [291]. В нем стороны договорились поделить Восточную Европу в случае «территориально‑политического переустройства» по линии сфер интересов, которая, начинаясь от северной границы Литвы, проходила по рекам Нарев, Висла и Сан. Совершенно определенно оставался открытым вопрос, «является ли в обоюдных интересах желательным сохранение Польского государства и каковы будут границы этого государства». Эти сухие формулировки обнажали империалистический по своей сути характер соглашения и неопровержимо свидетельствовали о его взаимосвязи с запланированной войной.
Об эту взаимосвязь, в конце концов, разбивались обстоятельные советские попытки оправдаться. Конечно, Сталин мог сослаться на многочисленные обоснованные мотивы заключения пакта о ненападения. Он давал ему знаменитую «передышку», отодвигал передний рубеж системы обороны страны в западном направлении на расстояние, которое, может быть, имело решающее значение, и он давал прежде всего уверенность, что склонные к колебаниям западные державы необратимо будут находиться в конфликте с Германией, когда Гитлер вернется к своей сокровенной цели и нападет на Советский Союз; апологеты Сталина утверждают, что он сделал 23 августа 1939 года то же самое, что Чемберлен годом раньше в Мюнхене: как Сталин теперь сдал Польшу, чтобы выиграть время, так и тот в свое время пожертвовал Чехословакией. Но ни один из этих аргументов не может заставить забыть о секретном дополнительном протоколе, который превращал пакт о ненападении в пакт о нападении, и Чемберлен никогда не делил с Гитлером сферы интересов, несмотря на неоднократные предложения последнего, наоборот, он разбил его великую мечту: беспрепятственно навалиться на Советский Союз, руководители которого проявляли теперь гораздо меньше совестливости, чем он. Какие бы тактические и обусловленные реальной политикой элементы оправдания, выдерживающие в конце концов более или менее строгий анализ, ни использовались в советских работах, ясно, что дополнительный протокол был «недостоин идеологического движения, которое утверждало, что обладает самым глубоким пониманием исторического процесса» [292] и никогда не понимало мировую революцию как акт голого расширения сферы господства, а расценивало и отстаивало ее как ни много ни мало мораль человеческого рода.
Примечательно, что вечер в Москве прошел почти что в дружеской атмосфере. Риббентроп сообщал позже, что Сталин и Молотов были «очень милы», он чувствовал себя «среди них словно среди старых товарищей по партии» [293]. Правда, когда этой ночью речь зашла об Антикоминтерновском пакте, автором которого был он сам, Риббентроп почувствовал некоторое замешательство; но приветливое отношение Сталина ободрило его на подшучивание над пактом. Согласно отчету одного из немецких участников, он заявил, что соглашение «направлено не против Советского Союза, а против западных демократий… Г‑н Сталин, – говорится далее в отчете, – бросил реплику, что „антикоминтерновский пакт напугал главным образом лондонское Сити и мелких английских торговцев. Рейхсминистр иностранных дел согласился с этим и шутливо добавил, что г‑н Сталин конечно же напуган Антикоминтерновским пактом меньше, чем лондонское Сити и мелкие английские торговцы“. Далее говорится:
«В ходе беседы г‑н Сталин неожиданно предложил следующий тост за фюрера: «Я знаю, как сильно любит германский народ своего вождя, поэтому я хотел бы выпить за его здоровье».
Г‑н Молотов выпил за здоровье рейхсминистра иностранных дел и посла графа фон дер Шуленбурга. Затем г‑н Молотов поднял бокал за Сталина, отметив, что именно Сталин своей произнесенной в марте этого года речью, которая была правильно понята в Германии, положил начало повороту в отношениях. Г‑н Молотов и Сталин неоднократно пили за пакт о ненападении, новую эру в германо‑русских отношениях и германский народ.
При прощании г‑н Сталин заявил рейхсминистру иностранных дел буквально следующее: Советский Союз очень серьезно относится к этому пакту, он может дать честное слово, что Советский Союз не обманет своего партнера» [294].
Казалось, что под здравицы и звон бокалов растворилась камуфлирующая завеса многолетней вражды, и только теперь, в роковой интимности этой речи, обнажилась близость двух режимов для них самих и остального мира. И на самом деле, 23 августа 1939 года всякий раз служило исходной точкой доказательства совпадения их сути, которое в гораздо большей степени было совпадением в выборе средств и, как теперь стало очевидно, государственных деятелей. Сталинский тост в честь Гитлера не был фразой, как это часто утверждают, и свои сказанные при прощании[295] слова он соблюдал не без педантичной верности. Вопреки всем предвестиям и обоснованным предупреждениям, он без малого двумя годами позже, в июне 1941 года, до последнего момента не хотел верить в нападение Гитлера на Советский Союз, мимо выдвигающихся на исходные рубежи немецких войск на запад мчались составы с советскими поставками во исполнение обязательств по действующему экономическому соглашению. Поразительное легковерие недоверчивого лукавого советского властителя обусловлено не в последнюю очередь тем восхищением, с которым он относился к человеку, поднявшемуся из низов в разряд фигур исторического значения: в Гитлере он уважал единственного равного себе деятеля своего времени, и, как известно, на это чувство Гитлер отвечал взаимностью. Вся «смертельная вражда» никогда не могла ослабить взаимное чувство признания величия друг друга, поверх идеологических барьеров они чувствовали себя по‑своему связанными тем рангом, который присвоила им история. Румынский министр иностранных дел Григоре Гафенку цитировал в книге воспоминаний размышления Альбера Сореля о первом разделе Польши: «Все, что отдаляло Россию от других держав, сближало ее с Пруссией. Как и Россия, Пруссия была парвеню на большой мировой сцене. Ей приходилось силой прокладывать дорогу в будущее, и Екатерина видела, что Пруссия полна решимости добиться этого большими средствами, используя большие возможности и большое рвение» [296]. Эти слова точно описывают как ситуацию, так и психологию обоих преемников – их беспокойную волю к изменениям, гигантские мечтания и их в корне преобразовавший мировую арену стиль, который свел их воедино в одном из самых драматических поворотных моментов истории. «Он не из тех, кто упускает исторические шансы», – говорил иногда Гитлер, выражая тем самым и мнение своего визави о нем самом. Протесты недоумевающих приверженцев их не волновали в равной степени. В то время как компартии вследствие московского пакта оказались в одном из тех кризисов, которые лишили их последней привлекательности, утром 25 августа возмущенные сторонники Гитлера бросили многие сотни нарукавных повязок со свастикой через ограду Коричневого дома в Мюнхене [297].
В тот же день отбыли из Москвы западные военные делегации, которых провожали малоизвестные московские генералы. Накануне они просили в письме маршала Ворошилова о встрече, но ответа не получили. Ворошилов позже ссылался в свое извинение на то обстоятельство, что он был в это время на утиной охоте.
С заключением московского договора, с точки зрения Гитлера, были созданы все условия для быстрого, ошеломляющего триумфа над Польшей; происходившее далее было механическим процессом, «вроде того, как горит бикфордов шнур». Поэтому в оставшееся время все его внимание было направлено на попытку усилить свое алиби, не допустить помех и еще больше отдалить западные державы от Польши, хотя эту дистанцию и так уже, как казалось, удалось сделать значительной. С этими тремя целями были связаны все инициативы и последние предложения оставшихся восьми дней, на которые возлагалось так много напрасных надежд.
Уже речь, с которой Гитлер выступил 22 августа в Оберзальцберге, была полностью определена этими соображениями. В превосходном настроении, уже уверенный в успехе переговоров в Москве, он обрисовал перед военным командованием, пока над горами бушевала гроза, сложившееся положение и еще раз обосновал свое бесповоротное решение начать войну: как значение его личности и ее ни с чем не сравнимый авторитет, так и экономическое положение требуют пойти на схватку: «Нам не остается ничего другого, надо действовать». Политические соображения и ситуация в плане союзов также говорят в пользу быстрого решения: «Через два‑три года этих счастливых обстоятельств не будет.
Никто не знает, как долго я еще проживу. Поэтому пусть столкновение произойдет лучше сейчас», – говорилось в одной из записей этой речи [298]. Затем он еще раз обосновал свою убежденность в том, что западные державы не станут серьезно вмешиваться:
«У противника была еще надежда, что после захвата Польши в качестве врага выступит Россия. Противник не учел моей большой решительности. Наши противники – жалкие черви. Я видел их в Мюнхене.
Я был убежден, что Сталин никогда не примет английское предложение. Россия не заинтересована в сохранении Польши… В связи с торговым договором мы начали политический диалог. Предложили пахт о ненападении. Затем последовало всестороннее предложение от России. Теперь Польша в том положении, в которое я и хотел ее поставить.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 103; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!