ГАМАН И «ПРОСВЕЩЕНИЕ» XVIII ВЕКА
Говоря о Гамановом метафорическом воскрешении, мы отнюдь не можем поставить этого «прекраснодушного» немецкого мыслителя выше современных ему французских «философов» так называемого «Просвещения», противником которых он имел смелость быть. Для этих салонных философов высшим удовольствием и чуть ли не главною задачею было смеяться над человеческою глупостью; а под глупостью разумели они ни более, ни менее, как все религии, то есть культ отцов, высшим проявлением коего и должно быть всеобщее воскрешение, что для Гамана является только метафорою. Сходясь таким образом со своими противниками в конечном и главном выводе, он, в сущности, стоит не выше их, а, сам того не замечая, на одном уровне с ними в самом важном, несмотря на все различие во второстепенном.
Эти «философы» низвели человека до уровня животного, до растения («L’Homme‑plante» – одно из произведений Гольбахова кружка), до машины (L’Homme‑machine Ламеттри), то есть лишили человека всякого достоинства. Правда, другие, французские же мудрецы, люди «чувствительной добродетели», Руссо и К°, «возвратили человечеству утраченный им титул человеческого достоинства». Мы не хотим ставить Гамана ниже этих реставраторов человеческого величия, но принуждены указать, что в данном случае как утрата достоинства была мнимая, так и возвращение его было фиктивное, то и другое потому, что само понятие всех этих чтителей «естественной» человечности о достоинстве ее было фальшивое. В самом деле, какое подлинное достоинство может быть у разумного существа, находящегося в полной зависимости от слепых сил природы и ничего не делающего для освобождения себя от этого ига, причинившего столько утрат, повесть о коих и составляет историю, так безжизненно и неплодотворно любимую Гаманом?..
|
|
|
О ЯКОБИ
Если специальная история философии отводит Якоби лишь второстепенное место, то это потому, что сама философия в действительно всемирной, всесторонней истории не занимает первого места. И когда Якоби признает в Фихте «Мессию философии», то есть видит в нем завершение философии, то этим самым он становится во всемирной истории предтечею новой эпохи, той, в которой будет господствовать уже не школьная философия; а иной, действительной философии, по справедливому мнению Якоби, и быть не может.
Германия думала с Кантом и Фихте, а чувствовала с Якоби, то есть Германия то самое отвергала сердцем, что принимала умом. Это‑то противоречие между чувством узконемецким, личным, а не сыновним, всечеловеческим и разумом и составляет роковой вопрос нашего времени.
Но то, что думала Германия со своими мыслителями и чувствовала с Якоби, то самое она живописала на стенах музеев, храмов, университетов и дворцов с Корнелиусом, Овербеком, Каульбахом, который сам называл свои апокалиптические композиции философскими диссертациями[80].
|
|
|
Якоби был в достаточной степени сыном своего века; и однако в нем, как мыслителе, нельзя видеть выражение только временного, идей и стремлений его века. Идеям и увлечениям своего времени и временному вообще он противопоставляет нечто вечное. Он, кажется, и сам не вполне сознавал, почему он действовал так, а не иначе; недаром признавал он справедливым упрек в том, что «он – философ лишь по природе или по характеру, а писатель – по случаю», и причину этого видел в том, что «голова его срослась с сердцем» настолько, что жить одним только отвлеченным мышлением он не в силах.
Якоби, говорят некоторые, имеет большое сходство с Лессингом. Это совершенно верно, как и то, что первый не имел такого успеха и не пользовался таким значением и влиянием, как второй. Но происходило это оттого, что они трудились в той среде, где мнимое, то есть интересы мысли самой по себе и искусства для искусства более ценились, нежели интересы действительности, понимаемой не в узкопрактическом смысле.
|
|
|
Есть и другое сходство между Лессингом и Якоби: оба могут быть названы борцами, причем оба боролись, по‑видимому, одинаковыми средствами. Но у Лессинга вражда и ненависть к своим противникам была вдесятеро сильнее, чем у Якоби. «Я презираю ортодоксов, – восклицал Лессинг, – но я еще более презираю новомодных рассудочных отрицателей!» Борец Лессинг готов был духовно уничтожить своих противников, несмотря на то, что в качестве творца «Натана» он проповедовал терпимость. Борец Якоби, признававшийся в своей собственной раздвоенности, когда говорил, что он наполовину язычник, наполовину христианин, хотел бы примирить обнаруживаемые им в борьбе с современною ему философией противоречия между умом и сердцем, между чистым разумом и чувством. Но дать этого примирения он не смог, и не потому (как обычно думают), что философия его научно слаба, а потому, что ее основа, чувство, в том виде, как принимал и восхвалял его Якоби, лишено плодотворного содержания настолько же, насколько лишены его теоретическое мышление и практическое дело у Канта. Не смогла дать разрешения противоречия, обличенного Якоби, но не устраненного им, и вся западная философия...
|
|
|
...Всеславянская же наша философия состоит в том, чтобы не было противоречия между умом и сердцем...
«Я» И «НЕ‑Я» С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ФИЛОСОФСКОЙ И ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ
Вместе, нераздельно с чувством, с признанием своего «Я», сыновнего «Я», дается и «другое» или «другие», не чуждые, а родные ему «я» – отеческие. Только со смертью «родных я» начинает нами сознаваться существование неродного, чуждого, враждебного «Не‑я», как силы отрицательной, смертоносной. Наоборот, отшедшие «родные я» чувствуются неизбежно, необходимо как причина, как предшествующее нам «великое родное Я», но уже не одинокое, как мое личное «Я», если я отделил бы себя от них, а соединенное с другими, такими же великими «Я», над коими «Не‑Я» не имеет силы. Это – бессмертная троица, потому что сын и дочь здесь не отделяются от отца, остаются присно‑сынами и присно‑дщерями, словом и духом.
Суждения и Шеллинга, и его противника Якоби суть суждения блудных сынов, отделившихся от отцов; они не знают разницы между «другими», «родными Я» и чужими «Не‑Я», воплощениями слепой, смертоносной силы, потому что для них вне себя все есть «Не‑Я», то есть все стало чужим и нет уже ничего родного. Это – философия не сынов, а граждан, стоящих на страже друг против друга, на военном, а не на братском положении находящихся.
Нужно именно вторично родиться, нужно пожить, но не перерасти, не пережить состояние чистой детственности, чтобы понять глубокое различие «Другого, то есть родного «Я», от «чуждого Не‑Я», чтобы стать истинным поклонником Пресвятой Троицы. «Другое Я», если оно приемлется как родное нам, не ограничивает, а расширяет наше бытие, тогда как «Не‑я» полагает границы нашему «я», стесняет и вытесняет его, «Я» (личное), соединенное любовью с «другими, своими я», составляет царство жизни, союз сынов человеческих; «Я», обособившееся от «своих» (других, но родных), отчуждившееся и противопоставленные ему, чуждые ему и друг другу «Не‑Я» – это область смерти. Она‑то теперь и господствует.
Только исполнение заповеди «будьте как дети!» и может создать учение, в котором мысль и чувство взаимно неотделимы. Наоборот, неисполнение этой заповеди привело, как наказание, к такому состоянию, о коем говорит Толстой: «Мне казалось, что, помимо меня, никого и ничего нет». «Я» философской терминологии есть лишь замена «сына умерших отцов», то есть замена родственности и смертности: первой – словами «человек и человечность», а второй – отвлеченными и неопределенными понятиями «конечный, ограниченный, временный и т. п.». Этим подменом, этим подлогом вымышленного на место действительного и создается разрыв между философией чистого мышления и философией чувства и между философией и религией, несущий гибель для обеих сторон, но гибель неизбежную при забвении заповеди: «Что Бог сочетал, того человек да не разлучит!»
О НЕОКАНТИАНЦАХ
Если из кантовых «Критик», имевших целью положить конец метафизике, вышли тем не менее чисто метафизические системы Шеллинга, Гегеля и Шопенгауэра, то и из неокантизма, критицизма, заменившего трансцендентальный идеализм идеализмом критическим и чистый разум психофизическою организациею, также произошли системы психофизизма Фехнера, который сам усматривает сходство между своим учением и Шеллинговым, и психофизического монизма Вундта, монизма, в коем находят сходство с системою Гегеля, хотя сам Вундт этого не признает. Спиритуалистический же новейший монизм не приближается ли к прежнему идеализму Фихте?..
В этих системах опыту отведено первое место. Но опыты над подобиями лишь, опыты в искусственной среде и в малом виде, опыты, наконец, производимые в отдельности, разорванности друг от друга, не имеют убедительной силы. А между тем устранение противоположностей духа и материи в системах психофизического монизма открывает возможность внешнего опыта в области внутренней, психической, возможность путем, внешнего действия вызывать внутренние явления или воспроизводить их. Идя этим путем, человек достиг бы полного самоуправления, то есть высшей свободы. Дух и «вещь сама в себе» стали бы предметом опыта, дела. «Вещь в себе» («о себе»), то есть Земля в себе, или земная планета, управляемая разумом совокупного человеческого рода, тогда только может быть познана в действительности такою, какова она в себе есть, когда, управляя ею, можно будет производить ее такою, какою она является. Тогда «вещь в себе» отождествится с волею, но не в смысле воли‑похоти, а в значении воли‑действия, сознательного управления. Тогда только Земля из слепой силы, господствующей над нами, станет разумно управляемою и разумно действующею.
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 353; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!