V. Четвертый источник неопределенности: реалии фактические versus реалии дискуссионные
Группы создаются, активности выясняются, объекты играют L роль. Вот три первых источника неопределенности, на которые мы должны полагаться, если хотим следовать за социальным потоком с его постоянно меняющимися и недолговечными очертаниями. Пока что наша главная гипотеза может оставаться приемлемой для тех, кто понимает социальное в традиционном смысле слова. Вернее, она требует большей работы: расширения перечня акторов и действий; углубления конфликтов по поводу практической метафизики; отказа от искусственного разделения на социальное и техническое «измерения»; проникновения в сферы, до сих пор едва ли посещаемые; новой практики считать разногласия более продуктивными и в конечном счете более стабильными, чем абсолютные отправные точки; и, наконец, приглашения к развитию новой сбивающей с толку традиции щедро разделять метаязык, социальную теорию и рефлексивность с самими акторами, перестав смотреть на них как на простых «информантов». И все же хотя передвижения, ставшие возможными благодаря новой отправной точке, труднее и изобилуют препятствиями, они не требовали никаких базовых изменений в самой научной парадигме. В конце концов, социология может оставаться наукой даже если это означает необходимость платить более высокую цену, чем ожидалось, посещать места, в которых бывать не предполагалось, допускать больше относительности и разворачивать больше противоречащих друг другу философий, чем казалось необходимым на первый взгляд. В целом отказ от «эфира» общества ради того, чтобы кормиться разногласиями, не выглядит такой уж большой жертвой. Новые мыслительные навыки, хотя и озадачивающие на первый взгляд, могли бы сформироваться быстро.
|
|
|
Но к сожалению, затруднения, которые нам придется разрешить, не исчерпываются тремя упомянутыми выше. Мы должны признать четвертый источник неопределенности, а он приведет нас к самым сложным моментам социологии ассоциаций и одновременно в место ее рождения. Социология науки, или то, что известно как «исследования науки»,–удобный, хотя и банальный перевод на английский язык греческого слова «эпистемология»[109]. Подвергнув сомнению «социо‑» в слове «социология», теперь мы должны усомниться в «логии». Как только эта двойная ревизия будет завершена, мы сможем, наконец, опять использовать это слово в позитивном смысле и без особых колебаний. В этой точке схождения проблемы становятся столь многочисленными, что все наше путешествие рискует застопориться, если мы достаточно тщательно не подготовим путешественников к тому, чтобы покончить с этой неразберихой. И чтобы получить свободу движения, нам снова придется идти еще медленнее.
|
|
|
КОНСТРУКТИВИЗМ ПРОТИВ СОЦИАЛЬНОГО КОНСТРУКТИВИЗМА
ACT–это история эксперимента, начатого столь небрежно, что потребовалось четверть века на то, чтобы довести его до необходимой чистоты и понять, в чем состояло его подлинное значение. Все началось очень плохо – с неудачного употребления выражения «социальное конструирование научных фактов». Теперь нам ясно, почему применение слова «социальный» могло повлечь за собой такое существенное непонимание; в нем переплелись два совершенно разных значения: вид материала И движение сборки не‑социальных сущностей. Но почему введение слова «конструирование» вызвало даже еще большую путаницу? Объясняя это затруднение, я сначала надеюсь внести ясность в то, почему придаю такое значение этому маленькому разделу исследований науки. В нем произошло обновление значения всех слов, составляющих это короткое невинное выражение: что такое факт, что такое наука, что такое конструирование и что такое социальное. Не так уж плохо для эксперимента, проводившегося столь бездумно!
Когда на простом английском языке о чем‑то говорится, что оно сконструировано, имеется в виду, что это «нечто» – не тайна, появившаяся из ниоткуда, а имеет более скромный, но зато более зримый и интересный источник. Обычно огромное преимущество посещения стройплощадок в том, что это идеальный пункт наблюдения связей между человеческими и не‑человеческими акторами. Глубоко увязших ногами в грязи посетителей легко поразить видом всех участников строительства, тяжело работающих во время своей самой радикальной метаморфозы[110]. Это верно в отношении не только науки, но и всех других стройплощадок. Наиболее это очевидно для тех из них, которые стоят у истока самой метафоры, то есть мест строительства домов и зданий, создаваемых архитекторами, каменщиками, градостроителями, агентами по недвижимости и домовладельцами[111]. То же самое верно и применительно к деятельности в сфере искусства[112]. «Создание» чего угодно – фильмов, высотных зданий, фактов, политических митингов, ритуалов инициации, высокой моды, рецептов приготовления пищи – представляет точку зрения, существенно отличающуюся от официальной. Благодаря ей вы не только заходите с черного хода и знакомитесь с навыками и умениями людей практического действия, но еще и получаете редкий шанс увидеть, каково вещи возникать из небытия путем дополнения любой существующей сущности ее временным измерением. И, что даже еще важнее,– когда вас приводят на какую‑нибудь стройплощадку, вы испытываете волнующее и бодрящее ощущение, что вещи могли бы быть другими или могли не получиться, – ощущение, которое никогда не бывает столь глубоким при встрече с готовым результатом, каким бы прекрасным или впечатляющим он ни был.
|
|
|
|
|
|
Итак, употребление слова «конструирование» на первый взгляд идеально подходит для описания более реалистической версии того, что значит для любой вещи быть устойчивой. И действительно, в любой области утверждение, что нечто сконструировано, всегда было связано с оценкой его прочности, качества, стиля, долговечности, ценности и т.д, связано настолько, что никто не стал бы утруждать себя сообщением, что небоскреб, ядерный реактор, скульптура или автомобиль «сконструированы». Это слишком очевидно, чтобы специально указывать. Главные вопросы в другом: удачный ли дизайн? прочна ли конструкция? насколько она долговечна или надежна? дорогостоящ ли материал? Повсюду – в технологии, инженерии, архитектуре, искусстве, конструирование до такой степени является синонимом реального, что вопрос тут же переходит в следующий и действительно интересный: хорошо это сконструировано или плохо?
Сначала нам – в прошлом исследователям науки – казалось очевидным, что если и существуют такие стройплощадки, к которым было бы легко приложимо обычное понимание конструктивизма, то это должны быть лаборатории, научно‑исследовательские институты с их огромным арсеналом дорогостоящих научных инструментов. Наука даже в большей степени, чем искусство, архитектура и инженерия, демонстрирует самые крайние случаи идущих рука об руку абсолютной искусственности и совершенной объективности. Нет никакого вопроса в том, что лаборатории, ускорители частиц, телескопы, национальная статистика, масса спутников, гигантские компьютеры и коллекции образцов,–все это искусственные места, историю которых можно было бы задокументировать таким же образом, как и историю зданий, компьютерных чипов, локомотивов. И все же не было ни малейшего сомнения в том, что продукты этих искусственных и дорогостоящих мест представляет собой самые проверенные, объективные и сертифицированные результаты, когда‑либо достигавшиеся коллективной человеческой изобретательностью. Вот почему мы с огромным энтузиазмом стали пользоваться выражением «конструирование фактов» для описания потрясающего феномена искусственности и реальности, идущих нога в ногу. Более того, высказывание, что наука тоже сконструирована, вызывает такой же трепет, как и все другие «изготовления из»: мы прошли черным ходом; мы узнали о навыках людей практического действия; мы видели, как рождались инновации; мы ощутили, как рискованно это было; и мы стали свидетелями таинственного слияния человеческой деятельности и не‑человеческих сущностей. Во время просмотра похожего на сказку фильма, снятого для нас нашими коллегами – историками науки, мы можем кадр за кадром наблюдать самое невероятное зрелище: истина постепенно достигается в захватывающих эпизодах без всякой уверенности в результате. По масштабам неизвестности история науки превосходила любой сюжет, какой только мог измыслить Голливуд. Наука для нас стала еще лучше чем просто объективной,– она стала интересной, такой же интересной, какой она была для своих деятелей, вовлеченных в ее рискованное производство[113]. К сожалению, возбуждение стало быстро спадать, когда мы поняли, что для других коллег как в социальных, так и в естественных науках, слово «конструирование» обозначает совсем не то, что до сих пор связывал с ним здравый смысл. Слова «нечто сконструировано» в их понимании означали, что это «нечто» неистинно. Казалось, у них было странное представление, что их поставили перед неприятным выбором: либо нечто является реальным и несконструированным, либо оно является сконструированным и тогда искусственным, неестественным, изобретенным, сделанным и ложным. Такое представление не только невозможно было примирить с тем прочным значением, которое имеют в виду, говоря о «хорошо сконструированном доме», «хорошем дизайне» компьютерной программы или «хорошо вылепленной» статуе,– оно улетучивалось при виде всего, чему мы были свидетелями в лабораториях: там «быть изобретенным» и «быть объективным» шли рука об руку. Если бы вы начали разламывать бесшовные нарративы «делания фактов» на две ветви, это сделало бы возникновение какой бы то ни было науки просто непостижимым. Факты есть факты в прямом смысле: потому что они сделаны, то есть возникли в искусственных ситуациях. Каждый ученый, которого мы изучали, гордился этой связью между качеством конструкции и качеством данных. Эта прочная связь действительно была главным подтверждением репутации. И если эпистемологи могли забыть об этом, существует этимология, чтобы напомнить это каждому[114]. Мы были готовы ответить на более интересный вопрос: хорошо или плохо сконструирован данный научный факт? И уж конечно, не к тому, чтобы оказаться под властью этой абсурднейшей альтернативы: «Выбирай! Либо факт реален, либо он сфабрикован!».
И все‑таки стало мучительно ясно, что если мы хотим и дальше пользоваться словом «конструирование», нам придется сражаться на два фронта: с эпистемологами, по‑прежнему заявляющими, что факты, «конечно же», не конструируются,– в чем столько же смысла, сколько в заявлении, что дети не рождаются из утробы своих матерей,– и с нашими «дорогими коллегами», которые, видимо, думают, что если факты сконструированы, то они так же слабы, как фетиши, или, по крайней мере, как то, во что, как они уверены, «верят» фетишисты. Тогда уж было бы безопаснее совсем отказаться от слова «конструирование»,– особенно потому, что и слово «социальный» имеет тот же внутренний дефект: оно повергает читателей в ярость так же неуклонно, как плащ тореро – быка. С другой стороны, в силу всех только что приведенных причин «конструирование» остается отличным термином. Особенно полезна в нем та четкость, с которой это понятие фокусирует наше внимание на сцене соединения человеческих и не‑человеческих акторов. Поскольку вся идея изобретаемой нами новой социальной теории и заключалась в обновлении понимания того и другого – того, что такое социальный актор, и того, что такое факт,– главное по‑прежнему – не терять из виду самых важных стройплощадок, где происходит эта двойная метаморфоза. Вот почему я предпочел сделать с конструктивизмом то, что мы проделали с релятивизмом: оба термина, хлесткие как оскорбления, имеют слишком почтенную традицию, чтобы не поднимать их как покрытое славой знамя. В конце концов, критикующие нас за релятивизм никогда не замечали, что противоположностью ему был бы абсолютизм [115]. А критикующие нас за конструктивизм, вероятно, не хотели видеть, что противоположная позиция, если слова вообще имеют смысл,–это фундаментализм [116].
С одной стороны, вроде бы достаточно легко восстановить четкое значение сильно опороченного термина «конструирование»: нам просто следует пользоваться новым пониманием социального, изложенным в предыдущих главах этой книги. Подобно тому как «социалистическая» или «исламская» республика превращается в противоположность республике как таковой, прибавление прилагательного «социальный» к слову «конструктивизм» полностью переворачивает его значение. Иначе говоря, «конструктивизм» нельзя смешивать с «социальным конструктивизмом». Когда мы говорим, что факт конструируется, мы просто имеем в виду, что объясняем прочную объективную реальность, привлекая разные сущности, чья сборка, возможно, и не удастся; с другой стороны, выражение «социальный конструктивизм» означает, что мы подменяем то, из чего сделана эта реальность, какой‑то другой субстанцией, «социальным», из которого она «в действительности» построена. Объяснение гетерогенного происхождения строений подменяется другим, в котором все строится из гомогенной социальной материи. Чтобы поставить конструктивизм обратно на ноги, достаточно заметить, что как только «социальное» снова обозначает ассоциацию, исчезает само представление о здании, построенном из социальной субстанции. Чтобы вообще имело место какоелибо конструирование, не‑человеческие сущности должны играть главную роль,–это мы и хотели сказать с самого начала, пользуясь этим довольно безобидным словом.
Но, очевидно, этой спасательной операции оказалось недостаточно, поскольку остальные социальные науки, похоже, разделяют совершенно иное понимание этого термина. Как такое могло произойти? Наша ошибка заключалась в следующем: поскольку мы никогда не разделяли идеи, что слово «конструирование» может означать сведение к только одному типу материала, мы слишком медленно вырабатывали антитела против обвинения в том, что мы сводим факты к «просто конструкции». Так как для нас было очевидно, что социальное «конструирование» означает возобновленное внимание ко множеству гетерогенных реальностей, вовлекаемых в конструирование того или иного положения дел, у нас ушли годы, чтобы адекватно отреагировать на абсурдные теории, с которыми нас поверхностно ассоциировали[117]. Несмотря на то, что конструктивизм был для нас синонимом нарастания реализма, наши коллеги по социальной критике приветствовали нас как показавших, наконец, что «даже наука исчезла»! У меня ушло много времени на то, чтобы понять опасность термина, который в руках наших «лучших друзей» явно означал своего рода месть научным фактам за их прочность и отражал их притязания на истину. Похоже, они имели в виду, что мы делаем с наукой то же самое, что они – к своей великой гордости – сделали с религией, искусством, правом, культурой и всем, во что верят все остальные, то есть обратили все это в прах, показав его «сделанность». Тому, кто никогда не был натаскан в критической социологии, трудно представить, что люди могут использовать в своей же дисциплине каузальное объяснение в качестве доказательства того, что объясняемого ими феномена на самом деле не существует, не говоря уже о связывании искусственности конструкции с дефицитом. реальности. Конструктивизм поневоле превратился в синоним своей противоположности – деконструктивизма.
Немудрено, что наш энтузиазм, когда мы показали «социальную сконструированность научного факта», был с такой яростью встречен самими акторами! Для физиков далеко не одно и то же – вести ли сложные дискуссии о «черных дырах» – или, как это изображается, «борьбу за влияние среди физиков». Религиозной душе далеко не все равно, обращаться ли в молитве к Богу или молиться, как говорят, просто «персонализации Общества». Для юриста не одно и то же – следовать Конституции и уступать давлению мощных лобби, таящихся в тени закона. Кутюрье не все равно, кроить плотный и блестящий вельвет или – как говорят – делать зримыми «социальные различия». Для последователя культа не одно и то же быть связанным с существованием божества – и слышать о себе, что ты поклоняешься деревянному фетишу. Подстановка социального вместо другой субстанции каждым актором воспринимается как катастрофическая потеря, которой необходимо решительно сопротивляться,– и это правильно! Однако если слово «социальный» используется не для подмены одного вида субстанции другим, а, напротив, для развертывания связей, делающих положение дел прочным и продолжительным, то в конце концов к такой, другой, социальной теории можно и прислушаться.
Как возможно, удивлялись мы, такое расхождение в трактовке основных задач социальной науки? Вот почему нам постепенно стало ясно, что есть что‑то глубоко порочное не только в стандартной философии науки, но и в стандартных социальных теориях, используемых для объяснения происходящего в других, чем наука, сферах. Вот что сделало исследователей, работающих в ACT, на первый взгляд либо слишком критичными – их обвиняют в том, что они нападают «даже» на факты и не «верят» в «Природу» или во «внешнюю реальность»,–либо чересчур наивными: они верят в активность «реальных вещей» «вне нас»[118]. В действительности ACT пыталась внести изменения только в использование критического репертуара в целом, одновременно отказавшись и от слова «природа», и от слова «общество», изобретенного для раскрытия «за» социальным феноменом того, что «происходит на самом деле». Тем не менее это означало полную переинтерпретацию того эксперимента, который мы проводили вначале ненамеренно, когда пытались социологически объяснить научное производство. В конце концов, много чего можно сказать в защиту красных тряпок в руках ловких тореро, если в итоге благодаря им удалось укротить дикого зверя.
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 279; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!