Принцы Мэна, короли Новой Англии 14 страница
Он был пьян, когда на теннисном корте укоротил сетку, откромсав от нее широкую полосу лезвием складного ножа, – наверное, долго мучился, натягивая ее. Он был пьян опять же в клубе, когда у доктора Дарриримпла случился инсульт. Уоллес окунул почтенного старца в бассейн (разумеется, на мелком месте), чтобы привести того в чувство, как он потом объяснил. Бедняга чуть не утонул в довершение к удару. Оскорбленные до глубины души Дарриримплы в знак протеста сложили с себя членство клуба. Уоллес был пьян и тогда, когда въехал у себя на ферме в пятисотгаллонный распылитель «Харди», забрызгав себя и свой белый «кадиллак» химикалиями, отчего колени у него покрылись сыпью, а красная обивка «кадиллака» пошла белесыми пятнами. Он был пьян, когда пожелал вести трактор с прицепом, нагруженным половиной всех ульев Айры Титкома; не доехав метров пяти до пересечения Питьевого шоссе с просекой Дей, он опрокинул на землю все улья вместе с медом и миллионами разгневанных пчел. Их жертвами стали он сам, Эверет Тафт, его жена Толстуха Дот и ее сестренка Дебра Петтигрю, которые работали в это время в соседнем саду.
Но в супружеской верности Уоллеса не сомневался никто; циники посмеивались: столько пить – ни с какой другой женщиной не получится; впрочем, наверное, и с Олив тоже. Хотя, очевидно, с Олив один раз таки получилось; у него был сын, которому в описываемое время шел двадцать первый год. Он был высок, красив и обаятелен, как отец; с сизо‑дымчатыми глазами матери, но, в отличие от нее, светлый шатен – у Олив волосы были светло‑пепельные, у него – цвета гречишного меда. Уоллес Уортингтон‑младший был так добр и прекрасен, что все ласково звали его Уолли. А Уортингтона‑старшего после рождения сына стали именовать Сениором, даже Олив, а со временем и Уолли.
|
|
|
Это, конечно, самая поверхностная информация о Сердечной Бухте и ее соседе Сердечном Камне. И если бы доктор Кедр знал только это, он, наверное, попытался бы помешать Гомеру отправиться жить в те края, решив, что жизнь там слишком сложна для сироты: вряд ли он отличит правду от злословия и не запутается в сословных предрассудках. Но Сердечная Бухта и Сердечный Камень были для него только романтическими названиями, к тому же видевшимися сквозь эфирные пары.
Если бы, однако, доктор Кедр поближе узнал Уоллеса Уортингтона, он бы скоро понял, что окружающие к нему несправедливы. Да, Сениор много пил, все пьющие много пьют, но мало кто так себя ведет. Дело в том, что Сениор алкоголиком не был, и доктор Кедр скоро поставил бы безошибочный диагноз. Уортингтон страдал болезнью Альцгеймера{15}. Для этой болезни характерны ослабление интеллекта и памяти, симптомы ее – гиперактивность, непоседливость, неадекватная оценка происходящего. Болезнь прогрессирует на глазах и за год‑два сводит больного в могилу. Обыватели же Сердечной Бухты при всей своей сметливости не уловили разницы между алкоголизмом и болезнью и пребывали в уверенности, что владеют тайной семьи Уортингтонов. А это был классический случай органического прогрессирующего слабоумия.
|
|
|
Заблуждались они и насчет Олив Уортингтон. Она, бесспорно, заслужила свое новое имя. Конечно, она мечтала расстаться с устричным счастьем родителей. Но Олив умела работать, помнила, как быстро тает в грузовичке лед и как скоро портятся устрицы. В руках у нее спорилась любая работа. Она сразу сообразила, что муж ее, знающий толк в денежных операциях, в яблочном деле ничего не смыслит, и сама занялась фермой. Хорошим работникам повысила зарплату, нерадивых уволила, наняла молодых и добросовестных. Для тех, кто старался, пекла яблочные пироги и учила печь их жен. В яблочном павильоне поставила плиту с духовкой и стала печь пиццы – сорок восемь за один раз. И торговля в павильоне, где раньше продавались только сидр[3] и яблочное желе, сразу оживилась. Она щедро оплатила погибшие улья Айры Титкома, и скоро на прилавке появился мед «яблоневый цвет». В конце концов Олив поступила на курсы и постигла всю яблочную науку – что такое перекрестное опыление, как сажают молодые деревца, прививают черенки, прорежают кроны, как борются с мышами, какие химикалии используют для опрыскивания. Теперь ей было известно про яблони больше, чем ее управляющим, и она охотно делилась с ними всем, что знала сама.
|
|
|
В памяти Олив всплывали иногда молчаливый образ матери, завороженной собственным стареющим отражением в треснувшем зеркальце; грязная кухня, всюду раковины, полные окурков, ватные тампоны цвета глины с сапог Баки и присыпанные пеплом (ими она наносила на лицо румяна). Эти видения прибавляли ей сил. Она помнила, откуда вырвалась, и не сомневалась, что заслужила свое место в яблоневом раю. Приняв из ненадежных рук Сениора «Океанские дали», она завела на ферме образцовый порядок, неутомимо работая за него и для него.
Вечером, вернувшись из клуба – Олив всегда сама водила машину, – она оставляла спящего Сениора на переднем сиденье. Домой его переносил возвращающийся поздно Уолли, которого на подушке ждала записка Олив с просьбой позаботиться об отце. Уолли всегда выполнял просьбу, он был золотой ребенок не только по внешности. Но как‑то, вернувшись домой в сильном подпитии, Уолли не смог перенести отца. И утром Олив Уортингтон устроила ему настоящий разгон.
|
|
|
– Ты можешь во всем походить на отца. Кроме пьянства, – сказала она Уолли. – Если ты в этом пойдешь по его стопам, фермы тебе не видать как своих ушей. Не получишь ни единого цента, ни единого яблока. Думаешь, отец сможет мне помешать?
Уолли взглянул на отца, который по его вине проспал всю ночь на переднем сиденье «кадиллака», испещренном белесыми пятнами после того случая с распылителем. Да, отец, пожалуй, не сможет ничему помешать.
– Думаю, не сможет, – вежливо согласился он. И не только потому, что был хорошо воспитан (он мог бы учить клубных юнцов, кроме тенниса, и хорошим манерам). Он знал, что мать вышла замуж всего лишь за деньги, которые, правда, можно было куда‑то вложить. Но процветающая ферма была делом ее рук. (Доктор Кедр очень ценил в людях трудолюбие, которое дает плоды.)
Самое печальное заключалось в том, что и Олив не понимала истинного состояния мужа. Несчастный Сениор страдал неизлечимым слабоумием, алкоголизм был только побочным явлением.
Ваши соседи могут многое знать о вас, но, конечно, не все. Уортингтон‑старший терялся в догадках, почему день ото дня ему все хуже и хуже. И склонен был сам винить в этом пьянство. Старался пить меньше и все равно утром не помнил, что говорил или делал накануне; все равно дряхлел с устрашающей быстротой; не кончив одно дело, хватался за другое, бросал куртку здесь, шляпу там, забывал ключи от машины в оставленной где‑то куртке. Пил меньше и все равно вел себя как маразматик. Это до такой степени удручало его, что он снова налегал на спиртное. Так он и пал жертвой двух зол – болезни Альцгеймера и алкоголя, оставаясь в глазах окружающих добродушным пьянчужкой с внезапными перепадами настроения. В просвещенном обществе его бы лечили и опекали как идеального пациента. Каковым он на самом деле и был.
В этом единственном отношении оба городка ничем не отличались от Сент‑Облака. Тяжелобольной Сениор, так же как Фаззи Бук, был обречен.
Гомер первый раз открыл «Анатомию» Грея в 193… году, начав со строения скелета. С костей. В 194…‑м он совершал уже третье путешествие по ее страницам, иногда прихватывая с собой Мелони. Непредсказуемая, как всегда, Мелони заинтересовалась нервной системой, особенно двенадцатым двигательным нервом, управляющим движениями языка.
– Что такое двигательный нерв? – спросила она, высунув язык.
Гомер стал было объяснять и не смог от какого‑то отвращения. Он в шестой раз перечитывал «Давида Копперфильда», в седьмой – «Большие надежды» и в четвертый – «Джейн Эйр». Вчера дошел до места, на каком Мелони всегда морщилась, а Гомеру становилось не по себе.
В начале двенадцатой главы Джейн говорит: «Глупо внушать людям, что самое лучшее для них – покой. Человек должен действовать. И если у него этой возможности нет, он сам ее создает».
– Запомни, Солнышко, – сказала Мелони, прервав его чтение, – пока я здесь, ты никуда не уйдешь. Ты дал мне слово.
Гомеру надоели эти напоминания. И он с вызовом прочитал многозначительную строку еще раз:
«Глупо внушать людям, что самое лучшее для них – покой. Человек должен действовать. И если у него этой возможности нет, он сам ее создает».
Миссис Гроган даже вздрогнула – ей почудилась в голосе Гомера глухая угроза.
Гомер переписал эту строку четким убористым почерком, не хуже, чем у доктора Кедра, и перепечатал на машинке сестры Анджелы, сделав всего две‑три ошибки. Дождавшись, когда Святой Кедр удалится «немного вздремнуть», тихонько вошел в провизорскую и положил цитату из «Джейн Эйр» на его усталую, вздымающуюся и опадающую грудь. Доктора Кедра не так встревожило содержание записки, как мысль, что мальчик знает о его тайном пристрастии, – подумать только, вошел, не боясь разбудить, и даже положил записку на грудь! И он ведь не проснулся, но, может, потому, что на этот раз превысил обычную дозу, мучился сомнениями доктор Кедр. Может, Гомер с умыслом придавил записку эфирной маской, намекая на что‑то?
«Ход истории, – писал доктор Кедр, – определяют мельчайшие, часто нераспознанные ошибки». Эта его мысль как нельзя лучше подкрепляется историей названия Сердечной Бухты, схожей в какой‑то мере с происхождением имени Мелони. Моряка, открывшего прелестную бухту, на берегу которой вырос городок, звали Сердж. По его имени бухта и была названа изначально. Имя первооткрывателя со временем забылось, и как‑то само собой, возможно в результате ошибки писаря, Бухта Серджа превратилась в более понятное Бухта Сердца. А потом уж местные жители стали нежно называть свой городок: Сердечная Бухта. Этот моряк Сердж первый расчистил и плодородную долину Сердечного Камня, вознамерившись стать фермером, но жители Сердечного Камня название своего городка с его именем не связывают.
«Сердце – мускульный мешок конической формы, находящийся в грудной полости…» – шпарил Гомер, вызубрив наизусть чуть не всю «Анатомию». К 194… году он уже видел сердца трех трупов, которых раздобыл для него доктор Кедр (каждый труп прослужил науке два года).
Все трупы, разумеется, были женские, не на мужских же изучать акушерство и гинекологию. Достать их было целой проблемой (с двумя пришлось сразу же расстаться – один прибыл в воде, которой полагалось быть льдом, другой, наверное, плохо забальзамировали). Но три трупа Гомер помнил прекрасно; правда, имя дал только третьему – сработало наконец чувство юмора. Гомер назвал покойницу Кларой в честь слабой, беспомощной матери Давида Копперфильда, позволившей негодяю мистеру Мэрдсону так скверно обращаться с ней и ее сыном.
– Ты бы лучше назвал ее Джейн, – посоветовала Мелони. Она хоть и отождествляла себя с Джейн Эйр, но временами ненавидела ее и в тот день питала к ней именно это чувство.
– А может, Мелони? – пошутил Гомер, но чужой юмор не доходил до нее. Мелони слышала только себя.
На трупе номер два Гомер тренировался перед своим первым кесаревым сечением. Во время операции взгляд доктора Кедра был как прикован к его рукам, отчего Гомер не ощущал их своими: они двигались с такой плавной точностью, что Гомеру невольно думалось, уж не открыл ли доктор Кедр способ делать идеальный разрез силой своей мысли, так что руки были как бы и ни при чем.
Затянувшаяся беседа доктора Кедра, пришедшего забрать прибывший на его имя труп, с начальником станции послужила причиной первого знакомства Гомера с эклампсией, или «родильными судорогами», как называли это осложнение в Бостонском родильном доме в дни юности Уилбура Кедра. В ту минуту, когда доктор Кедр потребовал у начальника станции сопроводительный документ, которым снабжаются путешествующие трупы, и выказал желание поскорее забрать бедняжку Клару, Гомер никак не мог найти на трупе номер два подвздошную вену. Но у него было оправдание – труп номер два отслужил свое, в нем почти все было уже нераспознаваемо. Надо заглянуть в «Анатомию» Грея, подумал Гомер, как вдруг в комнату ворвалась с отчаянным воплем сестра Эдна: ее обычная реакция, когда она видела Гомера в обществе кадавра номер два. Как будто заставала его с Мелони.
– Ой, Гомер! – Она ничего больше не могла прибавить, а только била воздух руками, как испуганная курица крыльями.
Наконец ей удалось жестом махнуть в сторону провизорской. Гомер немедленно бросился туда: на полу лежала женщина с выпученными, невидящими глазами, так что в первое мгновение Гомер принял ее за труп, за которым отправился на станцию доктор Кедр. Но тут женщина зашевелилась, и Гомер понял – перед ним труп без пяти минут.{16} Судороги начались с подергивания лица и скоро распространились по всему телу. Лицо, только что пылавшее, посинело до черноты и залоснилось. Она с такой силой ударила пятками об пол, что туфли слетели с ног и открылись отекшие лодыжки. Челюсти у нее были стиснуты, губы и подбородок в кровавой пене, язык, к счастью, прикушен: не дай бог, он запал бы в дыхательное горло. Дышала женщина с трудом, воздух из груди вырывался с хрипом и свистом; Гомер нагнулся над ней, и в лицо ему фонтаном брызнула слюна, напомнив ярость брызг, летевших с реки, которая смыла на его глазах чету Винклей.
– Эклампсия, – сказал Гомер сестре Эдне и вспомнил объяснение доктора Кедра: слово древнегреческое, имеет отношение к вспышкам света, которые видит больная в первые секунды припадка.
Гомер знал: если беременность протекает под наблюдением врача, эклампсии можно избежать. Ей предшествуют очевидные симптомы: повышенное давление, белок в моче, отеки ног и рук, головные боли, тошнота, рвота и, конечно, яркие вспышки света в глазах. Больным требуется постельный режим, строгая диета, ограниченное питье, регулярное освобождение кишечника. Если указанный режим не помогает, вызывают преждевременные роды; судороги почти всегда сразу же прекращаются, и ребенок часто родится живым. Но пациентки доктора Кедра не только никогда не обращались к врачам, но даже не подозревали, что существуют женские консультации. И вот пожалуйста – пациентка при последнем издыхании, даже по меркам доктора Кедра.
– Доктор Кедр на станции, – спокойно произнес Гомер, подняв глаза на сестру Эдну. – Пошлите за ним кого‑нибудь. Вы с сестрой Анджелой нужны здесь, будете мне помогать.
Он поднял женщину и понес в родильную, ощущая ее холодную влажную кожу, напомнившую ему труп номер один и труп номер два, который лежал сейчас, раскромсанный, на столе в комнате, отведенной доктором Кедром для анатомических занятий, за стеной которой была приютская кухня. Из рассказов доктора Кедра Гомер помнил: в прошлом веке врач‑акушер дал бы пациентке эфир и, применив расширитель шейки матки, вызвал искусственные роды, что в большинстве случаев заканчивалось смертью роженицы.
Доктор Кедр еще в Бостонском родильном доме узнал, что первым делом надо назначить больной дигиталис перерально, он поддерживает сердце и не дает развиться отеку легких. Гомер слушал хлюпающее дыхание женщины и думал: даже если он помнит объяснения доктора Кедра, похоже, что этой женщине помощь уже не нужна. Он знал: при эклампсии показано консервативное лечение, и уж если вызывать роды, то их течение по возможности должно быть естественным. Женщина на столе застонала, голова и пятки одновременно ударили по столу, огромный живот взмыл в воздух, рука отскочила в сторону и наотмашь ударила Гомера по лицу.
Женщину иногда убивает один‑единственный припадок, но бывает, что она остается жива и после сотого. А вот сколько припадков выдержала эта женщина – один или девяносто, этого Гомер, естественно, не знал.
Минут через пять вернулась с сестрой Анджелой сестра Эдна. Гомер распорядился дать женщине морфий, а сам ввел в вену магнезию, чтобы снизить давление. Затем попросил сестру Эдну взять у больной мочу, а сестру Анджелу проверить мочу на белок. Больная была в сознании, отвечала на вопросы, но сказать, сколько у нее было припадков, не могла. Она их не помнила, чувствовала только их приближение и последующее состояние опустошенности. Родить, по ее словам, ей предстояло еще через месяц.
С приближением судорог Гомер дал ей вдохнуть немного эфира, надеясь, что это уменьшит их интенсивность. Припадок на этот раз имел иной характер, хотя по силе не уступал первому: движения были более плавны, протяженны, но, пожалуй, даже более мощны. Гомер налег ей на грудь, но тело ее взвилось, как отпущенное пружиной лезвие ножа, и Гомер слетел с нее, как перышко. Во время следующей паузы Гомер исследовал влагалище – шейка матки еще не сгладилась и маточный зев не раскрылся, значит, роды еще не начались. Гомер мучился сомнениями, начинать ли роды. Как ему не хотелось принимать это решение! Куда же девался Кедр?
За доктором отправили воспитанника, у которого вечно тек нос; он вернулся один, без доктора, распустив сопли до нижней губы и размазав по щеке. Сопли засохли, и получился точь‑в‑точь след от удара хлыстом. Звали мальчугана Кудри Дей (имя придумала, конечно, сестра Анджела); шмыгая носом, он сообщил, что доктор Кедр уехал на поезде в Пороги‑на‑третьей‑миле, куда начальник станции, в приступе религиозного фанатизма, отправил прибывший медленной скоростью труп. Начальник станции отказался его принять, и труп последовал дальше. Разъярившись на начальника, доктор Кедр вскочил в следующий поезд, начав погоню.
– Ох! – всплеснула руками сестра Эдна.
Гомер начал давать больной дигиталис. В очередную передышку спросил, оставит ли она ребенка в приюте или приехала сюда как в ближайший родильный дом, другими словами – нужен ли ей этот ребенок.
– Вы думаете, он умрет? – не ответив, спросила женщина.
– Конечно нет, – улыбнулся Гомер ободряющей улыбкой доктора Кедра, а про себя подумал: если в ближайшие часы роды не вызвать, ребенок наверняка погибнет; если поспешить с родами, очень вероятно, что погибнет мать.
Женщина рассказала, что приехала сюда с попутной машиной, потому что у нее никого во всем свете нет, взять ребенка ей некуда, но она очень‑очень хочет, чтобы он родился живой.
– Да, – кивнул Гомер, как будто сам принял это решение.
– Вы очень молоды, – сказала женщина. – Я не умру?
– Нет, конечно. – Гомер опять улыбнулся, подражая Кедру: может, хоть это придаст ему солидности.
Но после двенадцати часов борьбы с эклампсией (было уже семь припадков) Гомер и думать забыл про солидность.
Посмотрев на сестру Анджелу, помогающую держать бьющуюся в судорогах женщину, Гомер сказал:
– Будем вызывать роды. Надо вскрыть плодный пузырь.
– Я уверена, Гомер, ты знаешь, что делать. – Сестра Анджела тоже попыталась ободряюще улыбнуться, но улыбка явно не получилась.
Через двенадцать часов начались потуги. Гомер потом так и не мог вспомнить, сколько припадков перенесла женщина. Теперь его больше беспокоило, что с Кедром; страх мешал принимать роды, и он силился его подавить.{17}
Еще через два часа женщина родила здорового мальчугана почти шести фунтов. Состояние ее, как и ожидал Гомер, сразу улучшилось. Судороги стали меньше, давление снизилось, белок в моче упал.
Вечером этого дня Уилбур Кедр вместе со спасенной Кларой – скоро так нарекут труп номер три, – усталый, но торжествующий, вернулся в Сент‑Облако.
Накануне утром он имел бурное объяснение с начальником станции, который не принял странствующий в одиночку труп. Вскочив в следующий поезд, Кедр доехал до Порогов‑на‑третьей‑миле. Но и там начальника станции чуть не хватил удар. Клара проехала еще одну станцию, потом еще одну, доктор Кедр следовал за ней по пятам, отставая на один поезд. Если бы кто и принял эту необычную посылку, так только затем, чтобы предать ее земле. Но в обязанности начальников похороны заблудившихся трупов не входят, так зачем же принимать труп, за которым никто не придет, – адресат‑то в Сент‑Облаке! Тем более что преданию земле он явно не предназначался: контейнер издавал неземные звуки – хлюпанье бальзамирующего состава; кожа была как гуттаперча, сквозь которую проступали вены и артерии цвета космических бездн. «Что бы это ни было, – категорически заявил начальник станции Порогов‑на‑третьей‑миле, – мне оно ни к чему».
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 139; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!