Кампания Помпея Великого против пиратов, 69 год до н. э
Постоянные сражения, происходившие в Эгейском море начиная со второй половины II века до н. э., вкупе с римской практикой оставлять потенциальных противников без флота привели к возрождению пиратства. До конца века официальный Рим не обращал на это особого внимания, да и после пытался решать проблему по большей части бессистемно. Череда рейдов против отдельных пиратских банд провалилась из-за увертливости противника и пиратской взаимовыручки. Хотя основным прибежищем пиратов была Киликия в Малой Азии, разбой нес угрозу морской торговле по всему Средиземноморью, пираты могли напасть на любой корабль в любом месте. В 66 году до н. э., после расправы с пиратством, римский оратор Цицерон в своей речи однажды напомнил публике о том, в какой крайности находился Рим прежде:
Стоит ли мне сокрушаться [290]о том, как бывали захвачены по пути в Рим посланники других стран, если даже за римских послов уплачивался выкуп? Упоминать ли морские опасности для купцов, если двенадцать ликторов [официальных охранников] попали в руки пиратов? Говорить ли о захвате славных городов Книда, Колофона, Самоса и бесчисленных других, если вам отлично известно, что и ваши собственные гавани, и те, благодаря которым вы живете и дышите, побывали во власти морских разбойников?.. Пристало ли мне сетовать на неудачи в Остии, легшие постыдным пятном на наше государство, если почти на наших глазах флот, порученный командованию римского консула, был захвачен и уничтожен пиратами?
|
|
|
Из жертв морских разбойников самым знаменитым был молодой Юлий Цезарь, которого в 75 году до н. э., во время зимнего плавания на Родос, пираты захватили в плен и держали почти сорок дней. После выкупа в двенадцать тысяч золотых[291] его отпустили; позже Цезарь вернулся, захватил своих бывших обидчиков и велел их распять. Шестью годами позже сенат уполномочил Помпея Великого на борьбу с пиратами. Несмотря на важность такой кампании, мы имеем лишь краткие ее описания, в основном касающиеся общей стратегии. Наделенный чрезвычайными полномочиями на три года, Помпей собрал 500 кораблей, 120 000 солдат и 5000 всадников. Разделив Средиземное море на тринадцать морских территорий, он велел военачальникам, командовавшим кораблями, уничтожать всех пиратов, каких найдут, но не выходить каждому за пределы своей территории. Неохраняемой оставалась лишь область у побережья Киликии, которая вскоре сделалась последним прибежищем для уцелевших разбойников. Римляне уничтожили пиратство в Средиземном море за сорок дней, и семью неделями позже Помпею сдались последние киликийские пираты. Источники сообщают, что во время кампании погибли десять тысяч пиратов, было захвачено от четырехсот до восьмисот кораблей. Удивительнее всего было милостивое отношение Помпея к пленникам, многих из которых он переселил в близлежащий порт Солы, переименованный в Помпейополь. Снисходительность Помпея вполне окупилась: во время Третьей Митридатовой войны переселенцы выступили на стороне римской армии, которой командовал Помпей.
|
|
|
Долгая борьба с пиратством глубоко отпечаталась в мировоззрении римлян. Для Цицерона, например, пираты были низкими вероломными варварами — полной противоположностью римлянам. Более четверти века Цицерон продолжал их упоминать в своих речах и писаниях. В знаменитом письме к сыну Цицерон заявляет, что клятва, данная пирату, ни к чему не обязывает: «…ибо морской разбойник[292] принадлежит не к врагам государства, а к общим врагам всех людей». Эта мысль была дошлифована английским юристом сэром Эдвардом Коком: pirata est hostis humanis generis — «пират есть враг человечества», и эта фраза до сих пор употребляется применительно к адептам терроризма, пыток и геноцида.
От Цезаря к Августу. Гражданские войны в Риме, 49–31 гг. до н. э
Успехи Рима в восточных кампаниях и победа над пиратами способствовали разрушению республиканской системы, которая была не приспособлена обслуживать такие огромные и далеко отстоящие друг от друга провинции и колонии. Реформы, предложенные в 130-х годах до н. э., не были приняты сенатом, держащимся за свои привилегии, и по мере нарастания напряженности сенат все чаще прибегал к военному положению. Правители начали собирать крупные армии, обещая солдатам земельные наделы и долю в добыче. Помпей, которому успешная кампания против пиратов принесла дополнительную власть и богатство, в 60 году до н. э. создал тайный триумвират с Крассом и Цезарем, договорившись поддерживать друг друга «в противодействии любому закону,[293] который неугоден кому-либо из троих». Через два года Цезарь начал завоевывать Галлию и за следующие девять лет присоединил Галлию к Риму, вторгся в Германию и дважды высаживался в Британии.
|
|
|
Победы Цезаря принесли ему признательность народа и возмущение закоренелых республиканцев, а также осложнили отношения с Помпеем, который в 52 году до н. э. впервые за всю историю республики получил должность единоличного консула. В 49 году до н. э. Цезарь с войском перешел через реку Рубикон на территорию Италии (что должно было караться смертью) и тем положил начало междоусобной войне. Спешно набранные Помпеем войска не годились в соперники Цезаревым ветеранам, и Помпей отправился за Адриатику собирать армию. Цезарь вошел в Рим и затем отплыл в Испанию, где одержал верх над местными сторонниками Помпея. Вернувшись в Грецию, он разбил Помпея в битве при Фарсале в Центральной Греции. Помпей бежал в Египет на торговом судне; он корил себя «за то, что дал вовлечь себя в битву[294] сухопутных армий и не пустил в дело флот, обладавший неоспоримым перевесом… И вправду, — продолжает его биограф, — величайшей ошибкой Помпея и талантливейшей военной уловкой Цезаря было то, что битва случилась так далеко от моря». Ошибка оказалась непоправимой, и после высадки в Египте Помпей был убит по приказу царя Птолемея XIII. Цезарь, прибыв в Египет, казнил убийц Помпея и сделал царицей Египта Клеопатру — сестру и жену Птолемея.
|
|
|
В 44 году до н. э. сторонники прежней республики вступили в заговор и убили Цезаря, однако достигли этим лишь назначения нового триумвирата, в который входили восемнадцатилетний племянник Цезаря и его наследник Октавиан (будущий император Август), близкий к Цезарю полководец Марк Антоний и полководец Лепид. В битве при Филиппах в Греции в 42 году до н. э. Антоний и Октавиан одержали победу, однако сторонники республики сумели увести часть флота к Сицилии и соединиться там с мятежным Секстом Помпеем, которого годом раньше сенат назначил префектом флота[295] и побережий (praefectus classis et orae maritimae ), — сын Помпея Великого теперь мечтал сквитаться с наследниками Цезаря за смерть отца. Несмотря на численный перевес противника, он одолел Октавиана в Мессинском проливе, однако дальше этой победы дело не пошло. Два года спустя доверенный полководец Октавиана, Марк Випсаний Агриппа, принял морское командование и начал строить гавань для создания и тренировки флота — порт, названный Портус Юлиус, недалеко от города Путеолы в Неаполитанском заливе. В сентябре 36 года до н. э., после активных летних кампаний в окружающих Сицилию водах, Агриппа выиграл решающее сражение при Навлохе, после которой у Помпея из примерно двухсот кораблей осталось всего семнадцать. После бегства Помпея и ухода Лепида из триумвирата борьба за абсолютную власть теперь велась между Антонием и Октавианом.
Отношения между ними были осложнены тем, что Антоний, состоявший в браке с сестрой Октавиана, женился на Клеопатре. В 33 году до н. э. Антоний и Клеопатра — коронованная царица Египта, а не просто супруга римского полководца — собрали восемь флотилий по шестьдесят пять боевых кораблей (вплоть до девяти — и десятиярусных) и триста транспортных судов. К весне 31 года до н. э. большая часть флота была собрана на мысе Акций в Амбракийском заливе, к северу от Коринфского залива. Там флот застали Агриппа и Октавиан. Поскольку армию подтачивали голод и болезни, а ее боевой дух расшатывался все новыми случаями перехода командующих на сторону Октавиана, то Антонию оставалось пустить в дело флот. Утром 2 сентября он вышел против Агриппы с шестью флотилиями, корабли Клеопатры оставались позади. Вскоре после начала битвы три флотилии ушли, две сдались, корабли Клеопатры повернули на юг. Антоний с сорока судами к ней присоединился, и под парусами они вместе двинулись к Египту. (Паруса на время битвы обычно оставляли на берегу, и поскольку корабли Антония и Клеопатры были при парусах, то можно предположить, что отступление было заранее спланированным.) Октавиан годом позже настиг Антония, тот после слабой попытки сопротивления бросился на меч. Клеопатра, которой грозил позор стать пленницей Октавиана, предпочла самоубийство. Египет стал провинцией Римской империи, которой он оставался в течение последующих шести веков.
Mare Nostrum
Египетская победа Октавиана подчинила все Средиземноморье единой имперской власти. Для охраны империи Август (как величал себя Октавиан) учредил первый в римской истории постоянный флот, базирующийся в Мизенах — чуть южнее, чем Портус Юлиус, — и в Равенне, находившейся на севере Адриатики. Эти флоты включали в себя разного вида корабли, от либурнийцев до трирем, квадрирем и квинкверем. По мере расширения империи отдельные флоты создавались и в римских провинциях — в Египте, Сирии и Северной Африке; на Черном море; на Дунае и Рейне, по которым примерно проходила северная граница империи; на Ла-Манше. В последующие два века на северных и восточных окраинах война велась почти безостановочно, зато в Средиземноморье впервые за долгое время царили мир и благополучие: в эту эпоху греко-римская культура свободно процветала по берегам моря, называемого Mare Nostrum — «наше море». Средиземноморье в единственный раз за всю историю пребывало под эгидой единовластия, и это решающим образом сказалось на всех культурах, которые с тех пор возникали на берегах Средиземного моря.
На волне процветания средиземноморской торговли римляне принялись в невиданных ранее масштабах обновлять старые порты и строить новые. Мизены как место базирования флота были выбраны Августом в значительной мере из-за их близости к Путеолам, важнейшей торговой гавани республиканского Рима, кишащей ремесленниками и торговцами главным образом из Александрии и Леванта — местностей, благосостояние которых зиждилось на потребности римлян в зерне и их тяге к предметам восточной роскоши. Прибытие в Путеолы морских караванов с зерном из Александрии становилось целым зрелищем. Плывя в последний раз из Египта, Август направил корабль вдоль побережья Кампании и дальше мимо Путеольского залива, где с александрийского корабля его приветствовали моряки и путешественники, которые «в белых одеждах[296] и гирляндах, воскуривая благовония, желали ему величайших благ, коих, как они говорили, он безусловно достоин, так как ему они обязаны жизнью и возможностью вольно плавать по морю — то есть обязаны всей своей свободой и благосостоянием». Труды местных купцов и указания императоров помогали совершенствовать Путеолы вплоть до середины I века н. э. По счастливой случайности этот край оказался богат пуццоланом[297] — вулканическим туфом, хорошо подходящим для строительства гаваней: вулканический пепел, будучи смешан с водой и известью, дает гидравлический цемент, способный затвердевать и набирать прочность в подводных условиях.
Неаполитанский залив оставался не только коммерческим и военно-морским центром, но и местом отдыха для самых богатых и влиятельных граждан Рима. Перечень тех, кто в I веке до н. э. имел там виллы и поместья, воспринимается как каталог римской элиты. В самих Путеолах жили тесть Цезаря и Цицерон (у последнего также были поместья в Помпеях и Кумах). Полководец Лукулл, отойдя от дел, предавался роскошной жизни в своих поместьях в Мизенах и в Неаполе, Помпей Великий имел виллу в Кумах, у Цезаря было владение в Байях, а у Августа вилла на острове Капри. Императоры часто навещали Неаполитанский залив в течение нескольких веков; в конце 400-х годов последний император запада был сослан на виллу Лукулла.[298] Хотя виллы были закрыты для всеобщего посещения, рыбные пруды крупнейших поместий в Байях — как и местные рыбные фермы — были известным местом увеселения (Цицерон презрительно называл некоторых своих политических оппонентов «любителями рыбных прудов»[299]). Согласно одной из гипотез, Август решил перенести в Мизены морскую базу Агриппы, расположенную в Портус Юлиус, ради сохранения местных устричных отмелей.[300] Если гипотеза верна, то это один из самых ранних примеров того, как экологические соображения влияют на развитие прибрежной зоны.
Популярность Неаполитанского залива опровергает все предположения о том, будто римляне не любили водных путешествий. Из Рима сюда обычно плыли морем, были даже ночные рейсы из Остии в Путеолы.[301] Практика морских переходов из Рима в другие части империи была настолько обычной, что детально продуманный заговор Нерона, собиравшегося убить свою мать Агриппину, был построен вокруг ее морского путешествия от виллы Агриппины в Бавлах к вилле Нерона в Байях. Пока она ужинала с сыном, ее галеру «случайно» повредили тараном, и Нерон предложил ей «корабль с распадающейся каютой»,[302] специально сконструированный для того, чтобы «утонуть или на нее обрушиться». Корабль, как и планировалось, развалился, однако Агриппину спасло проходящее судно. Поскольку затея сорвалась, Нерону пришлось прибегнуть к более простому способу убийства.
После Путеол главным портом Рима стала Остия. Расположение в устье реки Тибр издавна делало ее стратегически важным пунктом, однако неотъемлемым звеном для процветания столицы она стала лишь в I веке до н. э. По приказу диктатора Суллы Остию тогда немного обновили — частью в награду за стойкость города во время гражданской войны, когда враждебные войска осадили порт, частью в признание ее растущей важности для торговли. В середине I века н. э. заиливание устья Тибра вынудило Клавдия построить большую гавань Понт, чуть севернее Остии. Новая гавань имела два вала более восьмисот метров в длину, «массивные дамбы,[303] простирающиеся в море и оставляющие Италию далеко позади, — рукотворный волнолом, какого не найти ни в одной природной гавани». Поперек входа была сооружена перегородка — там затопили корабль, на котором из египетского Гелиополя был доставлен обелиск: «сперва корабль затопили,[304] затем укрепили сваями и наконец увенчали высоким маяком — как Фарос в Александрии, — который по ночам лучом света указывал кораблям путь в гавань». Полувеком позже Траян велел выкопать большой восьмиугольный резервуар с многочисленными стапелями и основал новый порт на том же побережье, у местечка Центум Целлы (современная Чивитавеккья).
Даже после сооружения Понта Остия продолжала быть центром торговой и культурной жизни. Остатки города, сравнимые с остатками Помпей, указывают скорее на поселение обычных горожан, а не на место обитания крупных владельцев поместий со свитой. Улицы, в основном прямые, были застроены трех — и четырехэтажными многоквартирными домами, во многих из них на первом этаже располагались лавки и конторы. Главная улица тянется от Морских ворот (Porta Marina ), расположенных на самом берегу моря, до Римских ворот (Porta Romana ) на дороге к столице. Помимо домов, контор, мастерских и прачечных, в городе было великое разнообразие религиозных сооружений, отражавших прочные связи жителей с римским востоком. Рядом с храмами в честь богов греко-римского пантеона и культов империи стояли христианские баптистерии, иудейская синагога и множество храмов в честь ближневосточных божеств, включая десяток посвященных Митре — древнеиранскому богу договоров, почитаемому торговцами. Для отдыха и развлечений у жителей Остии были термы с изображениями морских сцен на стенах и театр, вмещавший от трех до четырех тысяч человек. Позади театра находится так называемый форум корпораций[305] — окруженная колоннами площадь, на которую выходят комнаты, украшенные напольной мозаикой с изображениями корабелов, грузчиков, конопатчиков, торговцев канатами и свечами, купцов — все это с указанием на страну или специализацию: торговцы зерном из Нарбонны (в Галлии), Кесарии Мавританской (Шаршал, Алжир), Александрии и Карфагена; торговцы, привозившие диких зверей для Колизея; счетчики зерна, кожевники и прочие. Эти комнаты долго считались деловыми конторами, однако они могли быть и местом общения для зрителей, пришедших в театр, поскольку в надписях указываются группы людей, тем или иным образом внесших вклад в поддержку театра или общей культурной жизни города.
Среднее транспортное судно древности вмещало в себя около 120 тонн груза, однако римские масштабы торговли зерном требовали крупных судов вместимостью более 1000 тонн. Описание такого судна сохранилось в сочинении II века н. э. под названием «Корабль, или Пожелания», принадлежащем Лукиану Самосатскому; в нем повествуется о корабле, названном «Исида», который вез зерно из Александрии в Рим, сбился с курса из-за бури и вынужден был пристать в Пирее. Хотя повествование вымышленное, «Исида» наверняка имела прообразом реальное судно. Появление огромного корабля с зерном, судя по всему, произвело фурор в Пирее, не привыкшем к крупным судам.
А между прочим, что за корабль! [306]Сто двадцать локтей в длину, говорил кораблестроитель, в ширину свыше четверти того, а от палубы до днища — там, где трюм наиболее глубок, — двадцать девять. А остальное: что за мачта, какая на ней рея, и каким штагом поддерживается она! Как спокойно полукругом вознеслась корма, выставляя свой золотой, как гусиная шея, изгиб. На противоположном конце соответственно возвысилась, протянувшись вперед, носовая часть, неся с обеих сторон изображение одноименной кораблю богини Исиды. Да и красота прочего снаряжения: окраска, верхний парус, сверкающий, как пламя, а кроме того якоря, кабестаны и брашпили и каюты на корме — все это мне кажется достойным удивления. А множество корабельщиков можно сравнить с целым лагерем. Говорят, что корабль везет столько хлеба, что его хватило бы на год для прокормления всего населения Аттики.
Судя по меркам, которые дает Лукиан, грузоподъемность «Исиды» составляла от 1200 до 1300 тонн. Отрывок с рассказом судовладельца о том, как корабль оказался в Пирее после семидесяти дней противного ветра и бурь, дает нам важную информацию об обычном маршруте таких кораблей, которые идут к северо-северо-востоку от Александрии, огибают Кипр с запада, затем идут к западу вдоль южного берега Малой Азии до Родоса или Книда. Оттуда, поясняет капитан, «им-то следовало,[307] имея справа Крит, проплыть мимо Малейского мыса» (полуострова на южном конце Пелопоннеса) «и быть уже в Италии». В аналогичном случае апостол Павел[308] оказался на борту такого же корабля, шедшего с зерном из Александрии, но отброшенного к югу и потерпевшего крушение на Мальте (все 276 человек на борту тогда спаслись).
В стремлении не допустить перебоев с хлебом власти делали все возможное, чтобы обеспечить доставку в Рим от 150 до 300 тысяч тонн зерна в год. Примерно 15–30 процентов этого зерна государство получало в счет налогов, затем его привозили государственными кораблями для раздачи народу — эта часть называлась «аннона»,[309] — однако основная часть зерна и прочих товаров шла торговцам, те перевозили груз на более мелких частных кораблях. Вложение средств в торговлю было делом обыденным, коммерческие займы имели ставку один процент в месяц, или 12 процентов в год. Однако возврат займа зависел от благополучного завершения сделки, и в итоге было решено, что «за заем,[310] данный для мореплавания, вследствие риска кредитора во время плавания корабля можно взимать неограниченные проценты». Перевозчики могли прибегать к некой форме страхования. Согласно биографии Клавдия, «он обеспечил твердую прибыль,[311] приняв на себя все убытки, какие [торговцы] могут потерпеть из-за штормов». Однако эта мера, по-видимому, изначально предполагалась именно для торговцев зерном, ради выгоды которых Клавдий также обеспечивал условия в Остии, назначал награды за новую конструкцию корабля и делал перевозчикам поблажки в законах.
Хлебной торговле[312] уступала лишь торговля вином.[313] По некоторым данным, в течение I века до н. э. каждый год из Италии в Галлию доставлялось от 50 000 до 100 000 гектолитров (1,3–2,6 миллиона галлонов) вина более чем в 350 000 амфорах. В отличие от деревянных кораблей, глиняные амфоры не подвержены коррозии (хотя их содержимое со временем вытекает), и остатки затонувших кораблей с вином часто опознаются по грудам амфор, лежащих на дне в том порядке, в каком были погружены на борт. Моря Западной Италии и Южной Франции оказались богаты археологическими находками; одна из крупнейших — сорокаметровый корабль, обнаруженный во Франции неподалеку от Мадраг-де-Жьен, где он затонул в I веке до н. э. примерно с семью-восемью тысячами амфор и дополнительным грузом чернолаковой столовой посуды и глиняных хозяйственных сосудов, всего более трех тонн груза. Место затопления корабля изобиловало крупными камнями с расположенного неподалеку полуострова Жьен — их оставили древние ныряльщики, которые вскоре после гибели судна доставали затонувшие предметы: камни помогали им скорее спуститься ко дну на двадцатиметровую глубину (так веками делали ловцы губок и жемчуга). Ныряльщики тогда оставили на месте один слой амфор по правому борту и три слоя по левому.
Современное восприятие римского морского опыта сложилось под влиянием двойственного отношения римлян к морю. Морская торговля и военный флот были неотъемлемой составляющей римского благосостояния, и даже легенда об основании города гласила, что сам Рим обязан существованием успешному плаванию Энея, бежавшего из Трои. Морской антураж первой половины «Энеиды» Вергилия намеренно дан как отголосок «Одиссеи» Гомера, и когда Эней в поэме, достигнув Италии, сжигает корабли, это не означает, что будущие правители Рима должны отказаться от морских амбиций: они должны воевать за свою страну. Однако в период ранней империи, когда творил Вергилий, существовала тенденция презирать морскую торговлю — а с ней и море, — поскольку коммерческие интересы не входили в число ценностей правящей элиты. И все же на важность морского дела как ничто другое указывает афоризм, приписываемый Помпею Великому, который в 56 году до н. э. отрядил флот в Африку для пополнения недостающих запасов зерна в Риме. «Когда он собирался выйти в море,[314] поднялась буря, и кормчие не решались сняться с якоря. Тогда Помпей первым взошел на борт корабля и, приказав отдать якорь, вскричал: „Плыть необходимо, а жить — нет!“» Хотя эта биография Помпея написана по-гречески, позднее многие средневековые торговые сообщества взяли на вооружение девиз в латинской форме «Navigare necesse est, vivere non necesse ».
Вряд ли можно утверждать, будто Римская империя была обязана всем морскому господству и морской торговле, однако они были основой для ее создания, как Средиземноморье было основой самой империи. Если бы римский уклад или мышление в практическом отношении противоречили идее морских свершений, Римская империя бы не выжила. По-видимому, последнее слово здесь принадлежит Сенеке, который в I веке н. э. ссылался «на творца нашего[315] — бога… [который] даровал нам ветер, чтобы мы могли узнать дальние страны… Он даровал нам ветер, чтобы богатства каждой области стали общим достоянием, а не для того, чтобы перевозить за море легионы и конницу, переправлять оружие на погибель народам». И хотя римляне никогда не перековывали мечи на орала, они ощутимо содействовали экономическому объединению мира, в котором жили, а кроме того — содействовали богатству (и получали обратное влияние от богатства) земель за пределами Средиземноморья, включая страны, выходящие к Индийскому океану.
Глава 6
На крыльях муссонов
В Индийском океане история мореплавания разворачивалась совершенно иначе, чем в замкнутых водах Средиземноморья. Большие расстояния, открытый океанский простор и малое число островных дуг, соединяющих участки суши, — все вело к разобщенности государств. Мореплавание обеспечивало обмен идеями и товарами, но вызывало меньше конфликтов, чем в Средиземном море. Кроме того, дальняя морская торговля в Индийском океане меньше влияла на политическое развитие, и судовождение не приобрело того культурного статуса, какой оно имело у народов Средиземноморья. Однако, хотя перемены, вызванные морской торговлей, были менее заметными, в дальней перспективе их последствия оказались не менее значимыми.
Средиземноморские купцы начали напрямую торговать со странами Красного моря и Индийского океана в IV веке до н. э.; контакты стали более интенсивными тремя столетиями позже, когда римляне покорили Египет. Об оживленности этой торговли свидетельствовали жалобы римлян на утечку драгоценных металлов в обмен на восточную роскошь, клады римских монет в Индии и Юго-Восточной Азии и даже китайский отчет о римском купце, посетившем ханьский двор во II веке н. э. Тем не менее основными участниками индоокеанской торговли были местные мореходы. Индийские инвесторы гарантировали займы средиземноморских купцов, индийские гости торговали в египетских портах Красного моря. Древние индуистские и буддийские тексты, а также светские законы позволяют взглянуть на мир морской коммерции со стороны Индийского океана; тамильский эпос II века н. э. рисует яркий портрет морской торговли, в которой южные индийцы всегда играли важную, а временами и ведущую роль. Торговые пути, связывающие Красное море и Персидский залив с Бенгальским заливом и Юго-Восточной Азией и тесно сопряженные с прибрежным и наземным сообщением на субконтиненте, стали дорогой, по которой в Индийский океан проникали все новые волны мореходов, начиная с зарождения ислама в VII веке и до появления европейских купцов в конце XV.
Мореплавание в Древней Индии
Хотя сейчас слово «Индия» означает одно государство, до 1947 года так называли весь субконтинент южнее Гиндукуша, Каракорума и Гималаев, восточнее Инда, от которого оно происходит. В таком смысле это понятие включает не только Индию, но и Бангладеш, а также часть Пакистана. Географически субконтинент можно разделить на три основных региона: Индо-Гангская равнина на севере, образующая широкую дугу от Аравийского моря до Бенгальского залива, Деканское плоскогорье между реками Нармада и Кришна, и массив Нилгири в южной части полуострова. Основное этническое разделение — между арийскими народами севера и дравидоговорящим населением юга, где главные языки соответствуют южным штатам современной Индии: каннада в Карнатаке, малаялам в Керале, тамильский в Тамилнаде и телугу в Андхра-Прадеше. Западное побережье Индии включает солончаки Катчкого Ранна (который тянется на юг от дельты Инда), Катхияварский полуостров Гуджарата, Конканское побережье штата Махараштра и Малабарское побережье (Гоа, Карнатака и Керала). На востоке Бенгальский залив омывает Коромандельский берег Тамилнада и Андхра-Прадеша, Калингу (Северный Андхра-Прадеш и Орисса) и устье реки Ганг. Южный конец полуострова ограничен двумя горными цепями: Западными Гхатами (между ними и Аравийским морем лежит узкая прибрежная равнина) и более низкими Восточными Гхатами. В Индии несколько главных судоходных рек. На западном побережье это Инд и, в Гуджарате, Нармада и Тапти. В области, которая сейчас называется Бенгалией, дельта Ганга соединяется с дельтой Брахмапутры; южнее в Бенгальский залив впадают реки Годавари, Кришна и Кавери.
Закат хараппской цивилизации наступил примерно в 1700-х годах до н. э. Следующее тысячелетие характеризовалось возникновением относительно небольших государств на Индо-Гангской равнине. Именно в этот период были сложены Веды, основополагающий текст индуизма. Составленные людьми, живущими вдали от моря, Веды почти не говорят о мореплавании, но и в них, и других священных и светских текстах Южной Азии проскальзывают редкие упоминания о морской торговле. Из этих упоминаний можно заключить, что, хотя после гибели цивилизаций долины Инда связи с Персидским заливом прервались, море по-прежнему играло в жизни народов Индостана существенную роль. Одно из древнейших таких упоминаний содержится в Ригведе. Это рассказ о том, как Ашвины (боги-целители) пришли на помощь сыну друга, Бхуджью, который отправился завоевывать соседний остров: «Вы вывезли его[316] на… водонепроницаемых ладьях… Вы вели себя как герои в море, где не опереться, не встать, не ухватиться». Знакомство ариев с мореходством подтверждается и другим отрывком, который описывает Варуну (ведический аналог Посейдона или Нептуна), «кто знает след птиц,[317] летающих по воздуху, знает челны морские». Эти строки позволяют предположить, что индийские моряки следовали за перелетными птицами, как мореходы Океании, Средиземноморья и остального мира.
Существование заморской торговли подтверждается двумя древнейшими текстами, упоминающими юридическую сторону мореплавания: «Артхашастрой» и «Законами Ману», или «Ману-смрити». «Артхашастра» — подробное руководство по управлению страной — обычно датируется правлением первого царя из династии Маурьев, Чандрагупты, в конце IV века до н. э. Взойдя на трон Магадхи в нижнем течении Ганга, Чандрагупта распространил свою власть на всю Индо-Гангскую равнину. На северо-востоке он отодвинул границы страны от Пенджаба через Пакистан в Афганистан и вступил в столкновение с эллинистическим царем Селевком I. Чтобы заключить мир, Селевк отдал свою дочь за сына Чандрагупты, Биндусара, и назначил Мегасфена послом при дворе Маурьев в Паталипутре (Патне) на Ганге. В свой черед Чандрагупта подарил Селевку пятьсот боевых слонов, которые очень пригодились тому в войне с Египтом Птолемеев — событии, которое стало катализатором развития эллинистической торговли в Красном море и проникновения западных купцов в Индийский океан. Чандрагупта также расширил свою страну на юг до реки Нармада, северной границы Деканского плоскогорья; впоследствии Биндусара завоевал Кералу и Карнатаку на юго-востоке. Главным советником Чандрагупты был Каутилья, предполагаемый автор «Артхашастры». В детальном изложении обязанностей надзирателя за судоходством (навадхиякса ), гражданского чиновника, чьи функции включали береговую охрану и сбор пошлин, Каутилья отмечает, что тот «должен иметь наблюдение[318] за морскими путями и движением в устьях рек, а также перевозками на больших озерах, искусственных прудах и реках». Надзиратель взимал сборы с прибрежных селений, рыбаков, торговцев, ловцов раковин и жемчуга, а также пошлины с иноземных судов и штрафы с тех, кто переправляется через реки в ненадлежащее время или в ненадлежащем месте. Он мог конфисковать товары, перевозимые без официальной печати, он же получал плату с торговцев и рыбаков, если те пользовались царскими кораблями. Надзиратель за судоходством заботился также о терпящих крушение: «Кораблю, застигнутому бурей,[319] он должен оказывать помощь, уподобляясь отцу. За товары, поврежденные водой (или попавшие в воду), он не должен взимать пошлин совсем или же взимать в половинном размере». Он должен был «пускать большие корабли,[320] управляемые капитаном, рулевым, бросателем якорей и канатов и черпальщиком, по большим рекам, доступным для судоходства, как в зимнее, так и в летнее время. Небольшие же суда [должны курсировать] по небольшим рекам, которые наполняются водой во время дождей».
Возможно, у надзирателя за судоходством были и дополнительные военные функции. Согласно Мегасфену, в числе советников Чандрагупты был флотоводец, который, как и надзиратель за судоходством у Каутильи, сдавал суда внаем мореходам и купцам. Мегасфен отмечает, что если ремесленники, торговцы и другие люди физического труда «несут возложенные повинности»[321] и платят подати, то «что же касается оружейников и кораблестроителей, то они получают от царя установленную плату и содержание, так как работают только на него». Надзиратель за судоходством подчинялся надзирателю за торговлей,[322] который устанавливал ставки за аренду судов и оказывал содействие иноземным купцам, предоставляя им льготы. Он также должен был знать соотношение цен на свои и чужеземные товары, путевое довольствие, время, подходящее для провоза, меры предупреждения бедствий и порядки в различных портах.
Каутилья оспаривал господствующие мнения о преимуществе морской торговли и наилучших ее способах (возможно, обнаруживая тем самым невежество в вопросах практического судоходства). В то время как большинство считало морские пути более выгодными, так как они «требуют небольших расходов[323] и затрат труда и способствуют получению больших прибылей за товар», Каутилья возражал, что сухопутные перевозки надежнее и менее зависят от времени года. «Если выбирать между путем вдоль берега и в открытом море, — продолжал он, — то лучше путь вдоль берега ввиду наличия многих торговых портов. Так же лучше речной путь по причине постоянной возможности [навигации] и возможности бороться с препятствиями». Однако в сухие сезоны реки бывают не судоходными, а кораблекрушения чаще всего происходят именно вблизи берегов, не только потому, что там самая высокая концентрация судов, но и потому, что мели и подветренный берег для кораблей опаснее открытого океана.
Часто утверждают, что индуистские священные тексты воспрещают мореплавание, однако свидетельства разноречивы. Один древний текст предостерегает, что можно лишиться касты за «путешествия по морю»[324] и «торговлю каким-либо товаром», другой считает плавания данностью и дает вполне здравый совет: «Учащий… да избегает[325] кораблей сомнительной прочности». Каутилья, брахман высочайшей касты, не считает мореплавание или заморскую торговлю чем-то недолжным; лишь в XV–XVI веках особо строгие индуисты стали избегать морских путешествий по чисто религиозным соображениям. Однако и тогда это был не полный запрет на путешествия по морю,[326] а сложный и дорогостоящий ритуал очищения после контакта с не-индусами. И даже если индусы высоких каст отказывались сами выходить в море, они не считали зазорным вкладываться в заморскую торговлю и получать от нее прибыль.
«Законы Ману» показывают индуистское отношение к мореходству полнее, чем «Артхашастра» Каутильи. Законы эти были написаны, вероятно, в начале нашей эры, но отражают куда более древнюю традицию. Они кодифицируют общественные и религиозные обязанности[327] в зависимости от происхождения и этапа жизни, что является существенной частью индуизма. «Законы Ману» определяют четыре главные касты[328] жрецов (брахманов), воинов (кшатриев), простолюдинов (вайшьев) и слуг (шудр); торговля и ростовщичество названы занятиями для вайшьев. Никаких возражений против заморской торговли не приводится, купцам дается свобода торговать, как они сочтут нужным. Хотя цены почти на все устанавливал царь, к товарам, привезенным издалека, отношение было более либеральное: «Какую цену установят знающие морские путешествия и понимающие толк в месте, сроке и товаре, та в этом случае [и считается законной] при оплате». Более того, из «Законов Ману» можно узнать, что царь владел кораблями, которые сдавал внаем торговцам. Подробно расписано, как рассчитывать плату для речных судов, но при этом сказано, что «для моря нет определенного правила». В отношении ущерба судну законы делают различие между недосмотром команды и обстоятельствами непреодолимой силы: «Все, что испорчено на судне по вине перевозчиков, должно быть возвращено перевозчиками, [каждым] согласно его доле. Таким образом объявлено решение судебного дела, относящегося к путешествующим на судне, при небрежности перевозчиков; при несчастье, происшедшем по воле богов, штраф не взимается». Хотя бедствия, происшедшие не по вине команды, случаются и на реках, указание, без сомнения, относилось в том числе к путешествиям по морю.
«Артхашастра» и «Законы Ману», как предполагается, объединили обычаи и законы судоходства, принятые в различных частях государства Чандрагупты; в той или иной форме эти обычаи и законы сохранились и после распада империи Маурьев в 180-х годах до н. э. Время их фиксации отражает рост городов и развитие торговли в Северной Индии — процесс, начавшийся в VI веке до н. э. К этому же периоду относится распространение джайнизма и буддизма, религий, производных от индуизма, но отличающихся от него. Торговля помогала новым учениям проникать во все более далекие края, а оба учения, в свою очередь, способствовали развитию торговли. Доктрина ахимсы (ненанесения вреда живым существам) существенно ограничивала джайнов в выборе профессии: разумеется, они не могли разводить скот на убой, но и земледелие было для них под запретом из-за необходимости уничтожать вредителей, поэтому джайны часто становились купцами. Особенно много джайнов было в Гуджарате и в южноиндийских царствах Пандья, Чола и Чера — регионах, которым предстояло занять ведущую роль в индийской дальней морской торговле. Буддисты, чьи храмы существовали за счет пожертвований, благосклонно относились к купцам и ростовщикам; кроме того, в миссионерском рвении они добирались до Средней Азии и Китая через Гиндукуш, Каракорум и дальше на восток по Шелковому пути, а также морем через Бенгальский залив в Юго-Восточную Азию и дальше в Китай. Хотя буддизм не проник в Юго-Восточную Индию так же основательно, как джайнизм, он достиг Шри-Ланки (Цейлона) в 247 году до н. э., когда третий царь из династии Маурьев, Ашока, отправил к тамошнему царю посольство. Шри-Ланка стала заповедником тхеравада-буддизма, местом паломничества и обучения жрецов со всей Азии.
Жизнь Ашоки задокументирована куда лучше, чем жизнь его предшественников, благодаря многочисленным надписям — эдиктам на каменных стелах, установленных по его приказу в разных частях державы: в Индо-Гангской равнине, в Тамилнаде на юге, вдоль побережья и на западе вплоть до афганского Кандагара. Несмотря на свои многочисленные военные кампании, Ашока вошел в историю как совестливый кающийся правитель. Его нравственное перерождение произошло с принятием буддизма после ужасов покорения Калинги, при котором «сто пятьдесят тысяч было изгнано,[329] сто тысяч убито, и еще множество умерло. После того как Калинга была покорена, Любимец богов [Ашока] испытал сильное влечение к дхарме [нравственному поведению], почувствовал благорасположение к дхарме и наставлениям в ней». Жители Калинги были искусными мореходами; в одном из текстов царь Калинги назван «Повелителем океана»,[330] в другом говорится об «островах Калингского моря», то есть Бенгальского залива. Хотя завоевание царства и его порта Самапа (Ганджам) открыло для Маурьев торговлю с Востоком, их главным портом остался Тамралипти (Тамлук), к северу от Калинги, который соединяли со столицей в Паталипутре Ганг и царская дорога — ее западный отрезок вел к порту Бхаруч в Гуджарате на Аравийском море.
В отличие от индуизма, буддизм не придавал значение касте и происхождению, так что в буддийском обществе купцы могли добиться более высокого положения, чем в индуистском; многие из них жертвовали доходы от земледелия и торговли на строительство и поддержание сангх (буддийских монастырей). Первые религиозные учреждения такого рода в Индии первоначально служили приютами для странствующих миссионеров, затем превратились в постоянные монастыри и в таком качестве служили одновременно хранилищами для товаров и центрами обучения. В Индии, как и у египтян, финикийцев и греков, грамотность стала катализатором для развития торговли: она облегчала распространение знания обо всем, начиная с самой письменности,[331] которая появилась в Индии примерно в IV веке до н. э., и заканчивая товарами и их применением. В частности, буддийское целительство во многом зависело от пряностей и трав, которые везли из Юго-Восточной Азии, что стимулировало их импорт.
Первые рассказы об индийском мореплавании содержатся в «Джатаках» — собрании примерно 550 историй о прошлых жизнях Будды в качестве бодисатвы, записанных в III веке до н. э. Персонажи «Джатак» происходят из разных частей субконтинента, но морские путешествия неизменно приводят их в Юго-Восточную Азию. «Джатака о Супараге» описывает бодисатву прославленным отпрыскам семейства кормчих из порта Бхаруч на западном побережье. Он уже стар и немощен (в одной из версий истории — ослеп от морской воды), тем не менее купцы умоляют его плыть с ними в Суварнабхуми, «Страну золота» в Юго-Восточной Азии. Описывая его мореходные умения, «Джатака о Супараге» отмечает, что он «досконально знал приметы и предзнаменования…,[332] по рыбам, цвету воды, виду земли, птицам, горам и другим признакам прекрасно умел определить любую часть моря», то есть обладал именно теми навыками, которые требовались в водах Океании. В плавании шторм сбивает корабль с курса, и когда купцы и команда умоляют бодисатву о помощи, тот отвечает спокойно: «В этом напряженном возбуждении, столь зловещем, нет ничего необычайного; ведь мы проникли в середину великого океана». В конечном счете добродетели бодисатвы спасают корабль, и после череды опасных приключений купцы возвращаются в Бхаруч с грузом драгоценных камней. Хотя «Джатака о Супараге» утверждает, что самоцветы были подняты с морского дна, подобные драгоценные камни обычно везли со Шри-Ланки и Малаккского полуострова.
В «Джатаке о Самхе» и «Джатаке о Махаджанаке» бодисатва предстает в одном случае богатым юношей, щедро пекущемся о бедных, в другом — законным наследником трона, который узурпировал его дядя. Самха, тревожась, что у него закончатся деньги на милостыню, решает «отправиться на корабле в Страну золота и привезти богатство оттуда». Махаджанака хочет добыть денег на свержение дяди и тоже отправляется в Страну золота вопреки увещаниям матери: «Дитя мое,[333] плавания не всегда бывают успешными, в море много опасностей, лучше останься дома». Корабли Самхи и Махаджанаки тонут, но героев спасает морская богиня Манимехала, которая возвращает их домой вместе с богатствами, за которыми те отправились.
В обеих историях содержится почти одинаковый рассказ о том, как герой готовится к гибели корабля. В «Джатаке о Самхе» говорится, что царевич «не плакал и не стенал,[334] не призывал божеств, но, зная, что корабль обречен, смешал сахар и гхи и наелся так, чтобы живот его был полон, затем смазал две чистые одежды растительными маслом, обмотался ими туго и встал вплотную к мачте. Когда корабль начал тонуть, мачта оставалась стоять прямо. Люди на борту сделались добычей рыб и черепах, так что вода вокруг окрасилась кровью». В «Джатаке» упоминается, что Самха принял меры «против опасности[335] от рыб и черепах», но не раскрывается, какие именно. Подробность об одежде, пропитанной маслом, чтобы избежать переохлаждения, вполне реалистична, как и рассказ о Махаджанаке, у которого «все тело горело[336] от семидневного пребывания в соленой воде» — именно таковы последствия обезвоживания и пребывания в соленой воде под солнцем. Хотя в обеих «Джатаках» плавание в целом оказывается успешными, внимание к опасностям, подстерегающим мореходов, являет собой разительный контраст преимущественно героическим описаниям походов Гильгамеша и Одиссея.
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 261; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!