Аксаков Константин Сергеевич (1817–1860)

Стр 1 из 23Следующая ⇒

Коллектив авторов

Новейшая хрестоматия по литературе: 3 класс

Древнерусская литература и устное народное творчество

Русские народные песни

Калинка ( Плясовая песня )

Ой, вставала я ранёшенько,

Умывалась я белёшенько.

Калинка‑малинка моя!

В саду ягода малинка моя!

Одевала черевички на босу,

Я гнала свою корову на росу.

Я гнала свою корову на росу,

Повстречался мне медведь во лесу.

Я медведя испугалася,

Во часты кусты бросалася:

Ой, медведь, да ты мой батюшка,

Ты не тронь мою коровушку.

Ты не тронь мою коровушку,

Не губи мою головушку!

Я коровушку доить буду.

Малых детушек кормить буду!

И‑их! Калинка‑малинка моя!

В саду ягода малинка моя!

«Тень‑потетень…»

Тень‑тень, потетень,

Выше города плетень.

Сели звери под плетень,

Похвалялися весь день.

Похвалялася лиса:

– Всему свету я краса!

Похвалялся зайка:

– Поди, догоняй‑ка!

Похвалялися ежи:

– У нас шубы хороши!

Похвалялся медведь:

– Могу песни я петь!

Русские народные сказки

Баба‑яга

Жили себе дед да баба; дед овдовел и женился на другой жене, а от первой жены осталась у него девочка. Злая мачеха её не полюбила, била её и думала, как бы вовсе извести. Раз отец уехал куда‑то, мачеха и говорит девочке: «Поди к своей тетке, моей сестре, попроси у нее иголочку и ниточку – тебе рубашку сшить». А тетка эта была баба‑яга костяная нога.

Вот девочка не была глупа да зашла прежде к своей родной тетке. «Здравствуй, тётушка!» – «Здравствуй, родимая! Зачем пришла?» – «Матушка послала к своей сестре попросить иголочку и ниточку – мне рубашку сшить». Та её и научает: «Там тебя, племянушка, будет берёзка в глаза стегать – ты её ленточкой перевяжи; там тебе ворота будут скрипеть и хлопать – ты подлей им под пяточки маслица; там тебя собаки будут рвать – ты им хлебца брось; там тебе кот будет глаза драть – ты ему ветчины дай». Пошла девочка; вот идет, идет и пришла.

Стоит хатка, а в ней сидит баба‑яга костяная нога и ткёт. «Здравствуй, тётушка!» – «Здравствуй, родимая!» – «Меня матушка послала попросить у тебя иголочку и ниточку – мне рубашку сшить». – «Хорошо; садись покуда ткать». Вот девочка села за кросна [1] , а баба‑яга вышла и говорит своей работнице: «Ступай, истопи баню да вымой племянницу, да смотри, хорошенько; я хочу ею позавтракать». Девочка сидит ни жива ни мертва, вся перепуганная, и просит она работницу: «Родимая моя! Ты не столько дрова поджигай, сколько водой заливай, решетом воду носи», – и дала ей платочек.

Баба‑яга дожидается; подошла она к окну и спрашивает: «Ткешь ли, племянушка, ткешь ли, милая?» – «Тку, тётушка, тку, милая!» Баба‑яга и отошла, а девочка дала коту ветчинки и спрашивает: «Нельзя ли как‑нибудь уйти отсюдова?» – «Вот тебе гребешок и полотенце, – говорит кот, – возьми их и убежи; за тобою будет гнаться баба‑яга, ты приклони ухо к земле и как заслышишь, что она близко, брось сперва полотенце – сделается широкая‑широкая река; если ж баба‑яга перейдет через реку и станет догонять тебя, ты опять приклони ухо к земле и как услышишь, что она близко, брось гребешок – сделается дремучий‑дремучий лес; сквозь него она уже не проберется!»

Девочка взяла полотенце и гребешок и побежала; собаки хотели её рвать – она бросила им хлебца, и они её пропустили; ворота хотели захлопнуться – она подлила им под пяточки маслица, и они ее пропустили; берёзка хотела ей глаза выстегать – она ее ленточкой перевязала, и та её пропустила. А кот сел за кросна и ткёт: не столько наткал, сколько напутал. Баба‑яга подошла к окну и спрашивает: «Ткёшь ли, племянушка, ткёшь ли, милая?» – «Тку, тётка, тку, милая!» – отвечает грубо кот.

Баба‑яга бросилась в хатку, увидела, что девочка ушла, и давай бить кота и ругать, зачем не выцарапал девочке глаза. «Я тебе сколько служу, – говорит кот, – ты мне косточки не дала, а она мне ветчинки дала». Баба‑яга накинулась на собак, на ворота, на берёзку и на работницу, давай всех ругать и колотить. Собаки говорят ей: «Мы тебе сколько служим, ты нам горелой корочки не бросила, а она нам хлебца дала». Ворота говорят: «Мы тебе сколько служим, ты нам водицы под пяточки не подлила, а она нам маслица подлила». Берёзка говорит: «Я тебе сколько служу, ты меня ниточкой не перевязала, она меня ленточкой перевязала».

Работница говорит: «Я тебе сколько служу, ты мне тряпочки не подарила, а она мне платочек подарила».

Баба‑яга костяная нога поскорей села на ступу, толкачом погоняет, помелом след заметает и пустилась в погоню за девочкой. Вот девочка приклонила ухо к земле и слышит, что баба‑яга гонится, и уж близко, взяла да и бросила полотенце: сделалась река такая широкая‑широкая! Баба‑яга приехала к реке и от злости зубами заскрипела; воротилась домой, взяла своих быков и пригнала к реке; быки выпили всю реку дочиста. Баба‑яга пустилась опять в погоню. Девочка приклонила ухо к земле и слышит, что баба‑яга близко, бросила гребешок: сделался лес такой дремучий да страшный! Баба‑яга стала его грызть, но сколь ни старалась – не могла прогрызть и воротилась назад.

А дед уже приехал домой и спрашивает: «Где же моя дочка?» – «Она пошла к тётушке», – говорит мачеха. Немного погодя и девочка прибежала домой. «Где ты была?» – спрашивает отец. «Ах, батюшка! – говорит она. – Так и так – меня матушка посылала к тетке попросить иголочку с ниточкой – мне рубашку сшить, а тётка, баба‑яга, меня съесть хотела». – «Как же ты ушла, дочка?» Так и так – рассказывает девочка. Дед как узнал все это, рассердился на жену и расстрелил её; а сам с дочкою стал жить да поживать да добра наживать, и я там был, мед‑пиво пил: по усам текло, в рот не попало.

Василиса Прекрасная

В некотором царстве жил‑был купец. Двенадцать лет жил он в супру́жестве, и родилась у него только одна дочь – Василиса Прекрасная. Когда мать скончалась, девочке было восемь лет. Умирая, мать призвала к себе дочку, вынула из‑под одеяла куклу, отдала ей и сказала:

– Слушай, Василисушка! Помни и исполни последние слова мои. Я умираю и вместе с родительским благослове́ньем [2] оставлю тебе вот эту куклу. Носи её всегда при себе и никому не показывай. А когда приключится тебе какое горе, дай ей поесть и спроси у неё совета. Покушает она и скажет тебе, чем помочь несчастью.

Затем мать поцеловала дочку и померла.

После смерти жены купец потужил, как следовало, а потом стал думать, как бы опять жениться. Он был человек хороший – за невестами дело не стало, но больше всех по нраву пришлась ему одна вдовушка. Она была уже в летах, имела своих двух дочерей, почти однолеток Василисы, – стало быть, и хозяйка, и мать опытная. Купец женился на вдовушке, но обманулся и не нашёл в ней доброй матери для своей Василисы. Василиса была первая на всё село красавица, а мачеха и сёстры завидовали её красоте, мучили всевозможными работами, чтобы она от трудов похудела, а от ветра и солнца почернела, так чтоб совсем житья не было.

Василиса всё переносила безропотно и с каждым днем всё хорошела и полнела, а мачеха с дочками худели и дурнели от злости, хотя всегда сидели сложа руки, как барыни.

Как же это так делалось? Василисе помогала её куколка. Без этого где бы девочке сладить со всей работой! Зато Василиса сама, бывало, не съест, а уж куколке оставит самый лакомый кусочек, и вечером, как улягутся, она запрётся в чуланчике, где жила, и потчует её, приговаривая:

– На, куколка, покушай, моего горя послушай! Живу я в доме батюшки, не вижу себе никакой радости. Злая мачеха гонит меня с белого света. Научи ты меня, как мне быть и жить и что делать?

Куколка покушает да потом и даёт ей советы и утешает в горе, а наутро всякую работу справляет за Василису. Та только отдыхает в холодочке да рвёт цветочки, а у неё уж и гряды выполоты, и капуста полита, и вода наношена, и печь вытоплена. Куколка ещё укажет Василисе и травку от загара. Хорошо было жить ей с куколкой.

Прошло несколько лет. Василиса выросла и стала невестой. Все женихи в городе присватываются к Василисе, на мачехиных же дочерей никто не посмотрит. Мачеха злится пуще прежнего и всем женихам отвечает:

– Не выдам младшую прежде старших! – А проводя женихов, побоями вымещает зло на Василисе.

Вот однажды купцу пона́добилось уехать и́з дому на долгое время по торговым делам. Мачеха и перешла на житьё в другой дом. А возле этого дома был дремучий лес, а в лесу на поляне стояла избушка, а в избушке жила Баба‑Яга. Никого она к себе не подпускала и ела людей, как цыплят. Перебра́вшись на новое место, мачеха то и дело посылала за чем‑нибудь в лес ненави́стную ей Василису, но она всегда возвраща́лась домой благополу́чно: куколка указывала ей дорогу и не подпускала к избушке Бабы‑Яги.

Пришла осень. Мачеха как‑то раздала всем трем девушкам вечерние работы: одну заставила кружева плести, другую чулки вязать, а Василису прясть. И погасила огонь во всём доме, оставила только одну свечку там, где работали девушки, сама же легла спать. Девушки стали работать. Вот нагорело на свечке, и одна из мачехиных дочерей взяла щипцы, чтоб поправить светильню, да вместо того, по приказу матери, как будто нечаянно и потушила свечку.

– Что теперь нам делать? – запричитали девушки. – Огня нет в целом доме, а уроки наши не кончены. Надо сбегать за огнём к Бабе‑Яге!

– Мне от булавок светло! – сказала та, что плела кружево. – Я не пойду.

– И я не пойду, – сказала та, что вязала чулок. – Мне от спиц светло!

– Тебе за огнём идти, – закричали обе. – Ступай к Бабе‑Яге!

И вытолкали Василису из горницы.

Василиса пошла в свой чуланчик, поставила перед куклою пригото́вленный ужин и сказала:

– На́, куколка, покушай да моего горя послушай: меня посылают за огнём к Бабе‑Яге, а Баба‑Яга съест меня!

Куколка поела, и глаза её заблестели, как две свечки.

– Не бойся, Василисушка! – сказала она. – Ступай, куда посылают, только меня держи всегда при себе. При мне ничего не станется с тобой у Бабы‑Яги!

Василиса собралась, положила куколку в карман и, перекрестившись, пошла в дремучий лес.

Идёт она и дрожит. Вдруг скачет мимо неё всадник: сам белый, одет в белое, конь под ним белый и сбруя на коне белая, – на дворе стало рассветать. Идёт она дальше. Вдруг скачет другой всадник: сам красный, одет в красное и на красном коне, – стало всходить солнце.

Василиса прошла всю ночь и весь день, только к следующему вечеру вышла на полянку, где стояла избушка Бабы‑Яги: забор вокруг избы из человеческих костей, на заборе торчат черепа людские с глазами, вместо дверей у ворот – ноги человечьи, вместо запоров – руки, вместо замка – рот с острыми зубами. Василиса обомлела от ужаса и стала как вкопанная.

Вдруг едет опять всадник: сам чёрный, одет во всё черное и на чёрном коне. Подскакал к воротам Бабы‑Яги и исчез, как сквозь землю провалился, – настала ночь.

Но темнота продолжалась недолго: у всех черепов на заборе засветились глаза, и на всей поляне стало светло как днём. Василиса дрожала со страху, но, не зная куда бежать, оставалась на месте.

Скоро послышался в лесу страшный шум: деревья трещали, сухие листья хрустели. Выехала и́з лесу Баба‑Яга – в ступе едет, пестом погоняет, помелом след заметает. Подъехала к воротам, остановилась и, обнюхав вокруг себя, закричала:

– Фу, фу! Русским духом пахнет! Кто здесь?

Василиса подошла к старухе со страхом и, низко поклонясь, сказала:

– Это я, бабушка! Мачехины дочери прислали меня за огнём к тебе!

– Хорошо, – сказала Баба‑Яга, – знаю я их. Но ты поживи наперёд да поработай у меня, тогда и дам тебе огня, а коли нет, так я тебя съем!

Потом обратилась к воротам и вскрикнула:

– Эй, заборы мои крепкие, отомкнитесь, ворота мои широкие, отворитесь! – Ворота отворились, Баба‑Яга въехала, посвистывая, и за ней вошла Василиса, а потом опять всё заперлось.

Войдя в горницу, Баба‑Яга расселась за столом и говорит Василисе:

– Подавай‑ка сюда, что там есть в печи: я есть хочу!

Василиса зажгла лучину [3] от тех черепов, что на заборе, и начала таскать из печки да подавать Яге кушанья, а кушаний настряпано было человек на десять. Из погреба принесла квасу, мёду, пива и вина. Всё съела, всё выпила старуха. Василисе оставила только щец немножко, краюшку хлеба да кусочек поросятины.

Стала Баба‑Яга спать ложиться и говорит:

– Когда завтра я уеду, ты, смотри, двор вычисти, избу вымети, обед состряпай, бельё приготовь да пойди в за́кром [4] , возьми четверть пшеницы и очисти от чернушки. Да чтоб всё было сделано, а не то съем тебя!

После такого наказа Баба‑Яга захрапела, а Василиса поставила старухины объедки перед куклою, залилась слезами и сказала:

– На́, куколка, покушай, моего горя послушай! Тяжелую дала мне Баба‑Яга работу и грозится съесть меня, коли всего не исполню. Помоги мне!

Куколка в ответ:

– Не бойся, Василиса Прекрасная! Поужинай, помолися да спать ложися – утро мудренее вечера!

Ранёшенько проснулась Василиса, а Баба‑Яга уже встала, выглянула в окно: у черепо́в глаза потухают. Вот мелькнул белый всадник – и совсем рассвело. Баба‑Яга вышла во двор, свистнула – перед ней явилась ступа с пестом и помелом. Промелькнул красный всадник – взошло солнце. Баба‑Яга села в ступу и выехала со двора: песто́м погоняет, помелом след заметает.

Осталась Василиса одна, осмотрела дом Бабы‑Яги, подивилась изоби́лию во всем и останови́лась в раздумье: за какую работу ей прежде всего приняться? Глядит, а вся работа уже сделана, – куколка выбирала из пшеницы последние зёрна чернушки.

– Ах ты, избави́тельница моя! – сказала Василиса куколке. – Ты от беды меня спасла!

– Тебе осталось только обед состряпать, – отвечала куколка, влезая в карман Василисы. – Состряпай с Богом да и отдыхай на здоровье!

К вечеру Василиса собрала на стол и ждёт Бабу‑Ягу. На́чало смеркаться, мелькнул за воротами чёрный всадник – и совсем стемнело, только светились глаза у черепо́в. Затрещали деревья, захрустели листья – едет Баба‑Яга. Василиса встретила её.

– Всё ли сделано? – спрашивает Яга.

– Изволь посмотреть сама, бабушка! – молвила Василиса.

Баба‑Яга всё осмотрела, подосадовала, что не на что рассердиться, и говорит:

– Ну хорошо!

Потом крикнула:

– Верные мои слуги, сердечные други, смели́те мне пшеницу!

Явились три пары рук, схватили пшеницу и унесли вон с глаз. Баба‑Яга наелась, стала ложиться спать и опять даёт наказ Василисе:

– Завтра сделай ты то же, что и нынче, да сверх того возьми из за́крома мак да очисти его от земли по зёрнышку: вишь, кто‑то по злобе земли в него намешал!

Сказала старуха, повернулась к стене и захрапела, а Василиса принялась кормить свою куколку. Куколка поела и сказала ей по‑вчерашнему:

– Молись Богу да ложись спать: утро вечера мудренее, всё будет сделано, Василисушка!

Наутро Баба‑Яга опять уехала в ступе со двора, а Василиса с куколкой всю работу тотчас справили. Старуха воротилась, оглядела всё и крикнула:

– Верные мои слуги, сердечные други, выжмите из мака масло!

Явились три пары рук, схватили мак и унесли с глаз. Баба‑Яга стала обедать. Она ест, а Василиса молча стоит.

– Что же ты ни о чём не говоришь со мной? – сказала Баба‑Яга. – Стоишь как немая!

– Не смею, – отвечала Василиса, – а если позволишь, то мне хотелось бы спросить тебя кой о чём.

– Спрашивай! Только не всякий вопрос к добру ведёт: много будешь знать, скоро состаришься!

– Я хочу спросить тебя, бабушка, только о том, что видела: когда я шла к тебе, меня обогнал всадник на белом коне, сам белый и в белой одежде. Кто он такой?

– Это день мой ясный, – отвечала Баба‑Яга.

– Потом обогнал меня другой всадник – на красном коне, сам красный и весь в красное одет. Это кто такой?

– Это моё солнышко красное! – отвечала Баба Яга.

– А что значит чёрный всадник, который обогнал меня у самых твоих ворот, бабушка?

– Это ночь моя тёмная. Все мои слуги верные!

Василиса вспомнила о трёх парах рук, но смолчала.

– Что же ты ещё не спра́шиваешь? – молвит Баба‑Яга.

– Будет с меня и этого. Сама ж ты, бабушка, сказала, что много узнаешь – состаришься!

– Хорошо, – сказала Баба‑Яга, – что ты спрашиваешь только о том, что видела за двором, а не во дворе! Я не люблю, чтоб у меня сор из избы выносили, и слишком любопытных ем! Теперь я тебя спрошу: как успеваешь ты исполнять работу, которую я задаю тебе?

– Мне помогает благословение моей матери, – отвечала Василиса.

– Так вот оно что! Убирайся же ты от меня, благословенная дочка! Не нужно мне благословенных!

Вытащила она Василису из горницы и вытолкала за ворота. Потом сняла с забора череп с горящими глазами и, наткнув на палку, отдала ей:

– Вот тебе огонь для мачехиных дочек, возьми его: они ведь за этим тебя сюда послали!

Бегом пустилась Василиса при свете черепа, который погас только с наступлением утра. И наконец к вечеру другого дня добралась до своего дома. Подходя к воро́там, она хотела было бросить уж череп: «Верно, дома, – думает себе, – уж больше в огне не нуждаются». Но вдруг послышался глухой голос из черепа:

– Не бросай меня, неси к мачехе!

Она взглянула на дом мачехи и, не видя ни в одном окне огонька, решилась идти туда с черепом. Впервые встретили её ласково и рассказали, что с той поры, как она ушла, у них не было в доме огня: сами высечь никак не могли, а который огонь приносили от соседей – тот погасал, как только входили с ним в горницу.

– Авось твой огонь будет держаться! – сказала мачеха. Внесли череп в горницу, а глаза из черепа так и глядят на мачеху и её дочерей, так и жгут! Те было прятаться, но куда ни бросятся – глаза всюду за ними так и следят. К утру совсем сожгло их в уголь, одну Василису не тронуло.

Поутру Василиса зарыла череп в землю, заперла дом на замок, пошла в город и попросилась на житьё к одной безродной старушке. Живёт себе и поджидает отца. Вот как‑то говорит она старушке:

– Скучно мне сидеть без дела, бабушка! Сходи купи мне льна самого лучшего: я хоть прясть буду!

Старушка купила. Василиса села за дело – работа так и горит у неё, и пряжа выходит ровная да тонкая, как волосок. Набралось пряжи много, пора бы и за тканьё приниматься, да таких берд [5] не найдут, чтобы годились на Василисину пряжу. Никто не берётся и сделать их. Василиса стала просить свою куколку. Та и говорит:

– Принеси‑ка мне какой‑нибудь старый берд, да старый челнок, да лошадиные гривы: я всё тебе смастерю.

Василиса добыла всё, что надо, и легла спать, а кукла за ночь приготовила славный стан. К концу зимы и полотно выткано, да такое тонкое, что сквозь иглу вместо нитки продеть можно. Весною полотно выбелили, и Василиса говорит старухе:

– Продай, бабушка, это полотно, а деньги возьми себе.

Старуха взглянула на товар и ахнула:

– Нет, дитятко! Такого полотна, кроме царя, носить некому: понесу во дворец!

Пошла старуха к царским палатам да всё мимо окон поха́живает. Царь увидал и спрашивает:

– Что тебе, старушка, на́добно?

– Ваше царское вели́чество, – отвечает старуха, – я принесла дико́винный товар. Никому, кроме тебя, показать не хочу!

Царь приказал впустить к себе старуху и как увидел полотно – вздивова́лся.

– Что хочешь за него? – спросил царь.

– Ему цены нет, царь‑батюшка! Я тебе в дар его принесла!

Поблагодари́л царь и отпустил старуху с подарками.

Стали царю из того полотна сорочки шить. Раскроили, да нигде не могли найти швеи, которая взялась бы их сшить. Долго искали, наконец царь позвал старуху и говорит:

– Умела ты напрясть и соткать такое полотно, умей из него и сорочки сшить!

– Не я, государь, пряла и ткала полотно, – сказала старуха, – это работа приёмыша моего – девушки.

– Ну так пусть и сошьёт она!

Воротилась старушка домой и рассказала обо всём Василисе.

– Я знала, – говорит ей Василиса, – что эта работа моих рук не ми́нует!

Заперлась в свою горницу и принялась за работу. Шила она не поклада́я рук, и скоро дюжина сорочек была готова.

Старуха понесла к царю сорочки, а Василиса умылась, причесалась, оделась и села под окном. Сидит себе и ждёт, что будет. Видит: на двор к старухе идёт царский слуга. Вошёл в горницу и говорит:

– Царь‑государь хочет видеть искусницу, что сшила ему сорочки, и наградить её из своих царских рук!

Пошла Василиса и явилась пред очи царские. Как увидел царь Василису Прекрасную, так и влюбился в неё без памяти.

– Нет, красавица моя, – говорит он, – не расстанусь я с тобой, ты будешь моей женою!

Взял царь Василису за белые руки, посадил её подле себя, а там и свадебку сыграли. Скоро воротился и отец Василисы, порадовался её судьбе и остался жить при дворе дочери. Старушку Василиса взяла к себе, а куколку по конец жизни своей всегда носила в кармане.

Как мужик гусей делил

У одного бедного мужика не стало хлеба. Вот он и задумал попросить хлеба у барина. Чтобы было с чем идти к барину, он поймал гуся, изжарил его и понёс. Барин принял гуся и говорит мужику:

– Спасибо, мужик, тебе за гуся; только не знаю, как мы твоего гуся делить будем. Вот у меня жена, два сына да две дочери. Как бы нам разделить гуся без обиды?

Мужик говорит:

– Я разделю.

Взял ножик, отрезал голову и говорит барину:

– Ты всему дому голова – тебе голова.

Потом отрезал задок, подаёт барыне.

– Тебе, – говорит, – дома сидеть, за домом смотреть – тебе задок.

Потом отрезал лапки и подаёт сыновьям.

– Вам, – говорит, – ножки – топтать отцовские дорожки.

А дочерям крылья.

– Вы, – говорит, – скоро из дома улетите, вот вам по крылышку. А остаточки себе возьму!

И взял всего гуся.

Барин посмеялся, дал мужику хлеба и денег.

Услыхал богатый мужик, что барин за гуся наградил бедного мужика хлебом и деньгами, зажарил пять гусей и понёс к барину.

Барин говорит:

– Спасибо за гусей. Да вот у меня жена, два сына, две дочки – всех шестеро. Как бы нам поровну разделить твоих гусей?

Стал богатый мужик думать и ничего не придумал.

Послал барин за бедным мужиком и велел делить.

Бедный мужик взял одного гуся, дал барину с барыней и говорит:

– Вот вас трое с гусём.

Одного дал сыновьям:

– И вас, – говорит, – трое.

Одного дал дочерям:

– И вас трое.

А себе взял двух гусей.

– Вот, – говорит, – и нас трое с гусями, – всё поровну.

Барин посмеялся и дал бедному мужику ещё денег и хлеба, а богатого прогнал.

Хаврошечка

Есть на свете люди хорошие, есть и похуже, есть и такие, которые своего брата не стыдятся.

К таким‑то и попалась Крошечка‑Хаврошечка. Осталась она сиротой, взяли её эти люди, выкормили и над работой заморили: она и ткёт, она и прядёт, она и прибирает, она и за всё отвечает.

А были у её хозяйки три дочери. Старшая звалась Одноглазка, средняя Двуглазка, а меньшая Триглазка.

Дочери только и знали, что у ворот сидеть, на улицу глядеть, а Крошечка‑Хаврошечка на них работала: их и обшивала, для них пряла и ткала – и слова доброго никогда не слыхала.

Выйдет, бывало, Крошечка‑Хаврошечка в поле, обнимет свою рябую коровку, ляжет к ней на шейку и рассказывает, как ей тяжко жить‑поживать:

– Коровушка‑матушка! Меня бьют, журят, хлеба не дают, плакать не велят. К завтрашнему дню мне велено пять пудов напрясть, наткать, побелить и в трубы покатать.

А коровушка ей в ответ:

– Красная девица, влезь ко мне в одно ушко, а в другое вылезь – все будет сработано.

Так и сбывалось. Влезет Хаврошечка коровушке в одно ушко, вылезет из другого – все готово: и наткано, и побелено, и в трубы покатано.

Отнесет она холсты к хозяйке. Та поглядит, покряхтит, спрячет в сундук, а Крошечке‑Хаврошечке ещё больше работы задаст.

Хаврошечка опять придет к коровушке, обнимет её, погладит, в одно ушко влезет, в другое вылезет и готовенькое возьмет, принесет хозяйке.

Вот хозяйка позвала свою дочь Одноглазку и говорит ей:

– Дочь моя хорошая, дочь моя пригожая, поди догляди, кто сироте помогает: и ткёт, и прядёт, и в трубы катает?

Пошла Одноглазка с Хаврошечкой в лес, пошла с нею в поле, да забыла матушкино приказание, распеклась на солнышке, разлеглась на травушке. А Хаврошечка приговаривает:

– Спи, глазок, спи, глазок!

Глазок у Одноглазки и заснул. Пока Одноглазка спала, коровушка всё наткала, и побелила, и в трубы скатала.

Так ничего хозяйка не дозналась и послала вторую дочь – Двуглазку:

– Дочь моя хорошая, дочь моя пригожая, поди догляди, кто сироте помогает.

Двуглазка пошла с Хаврошечкой, забыла матушкино приказание, на солнышке распеклась, на травушке разлеглась. А Хаврошечка баюкает:

– Спи, глазок, спи, другой!

Двуглазка глаза и смежила. Коровушка наткала, побелила, в трубы накатала, а Двуглазка всё спала.

Старуха рассердилась и на третий день послала третью дочь – Триглазку, а сироте ещё больше работы задала.

Триглазка попрыгала, попрыгала, на солнышке разморилась и на травушку упала.

Хаврошечка поет:

– Спи, глазок, спи, другой!

А о третьем глазке и забыла.

Два глаза у Триглазки заснули, а третий глядит и всё видит: как Хаврошечка корове в одно ушко влезла, в другое вылезла и готовые холсты подобрала.

Триглазка вернулась домой и матери всё рассказала.

Старуха обрадовалась, на другой же день пришла к мужу:

– Режь рябую корову!

Старик и так и сяк:

– Что ты, старуха, в уме ли? Корова молодая, хорошая!

– Режь, да и только!

Делать нечего. Стал точить старик ножик. Хаврошечка про это спознала, в поле побежала, обняла рябую коровушку и говорит:

– Коровушка‑матушка! Тебя резать хотят.

А коровушка ей отвечает:

– А ты, красная девица, моего мяса не ешь, а косточки мои собери, в платочек завяжи, в саду их схорони и никогда меня не забывай: каждое утро косточки водою поливай.

Старик зарезал коровушку. Хаврошечка все сделала, что коровушка ей завещала: голодом голодала, мяса её в рот не брала, косточки её зарыла и каждый день в саду поливала.

И выросла из них яблонька, да какая! Яблочки на ней висят наливные, листья шумят золотые, веточки гнутся серебряные. Кто ни едет мимо – останавливается, кто проходит близко – заглядывается.

Много ли времени прошло, мало ли – Одноглазка, Двуглазка и Триглазка гуляли раз по саду. На ту пору ехал мимо сильный человек – богатый, кудреватый, молодой. Увидел в саду наливные яблочки, стал затрагивать девушек:

– Девицы‑красавицы, которая из вас мне яблочко поднесет, та за меня замуж пойдёт.

Три сестры и бросились одна перед другой к яблоне.

А яблочки‑то висели низко, под руками были, а тут поднялись высоко, далеко над головами.

Сестры хотели их сбить – листья глаза засыпают, хотели сорвать – сучки косы расплетают. Как ни бились, ни метались – руки изодрали, а достать не могли.

Подошла Хаврошечка – веточки к ней приклонились, и яблочки к ней опустились. Угостила она того сильного человека, и он на ней женился. И стала она в добре поживать, лиха не знать.

Былины

Илья Муромец и Калин‑Царь

Как Владимир князь да стольнокиевский

Поразгневался на старого казака Илью Муромца,

Засадил его во погреб во глубокиий,

Во глубокий погреб во холодныий

Да на три‑то года поры‑времени.

А у славного у князя у Владимира

Была дочь да одинакая,

Она видит: это дело есть немалое,

Что посадил Владимир князь да стольнокиевский

Старого казака Илью Муромца

В тот во погреб во холодный.

А он мог бы постоять один за веру,

за отечество,

Мог бы постоять один за Киев‑град,

Мог бы постоять один за церкви за соборные,

Мог бы поберечь он князя да Владимира,

Мог бы поберечь Опраксу Королевичну.

Приказала сделать да ключи поддельные,

Положила‑то людей да потаённыих,

Приказала‑то на погреб на холодный

Да снести перины да подушечки пуховые,

Одеяла приказала снести тёплые,

Она ествушку поставить да хорошую

И одежду сменять с нова‑на́‑ново

Тому старому казаку Илье Муромцу.

А Владимир‑князь про то не ведает.

И воспылал‑то тут собака Калин‑царь

на Киев‑град,

И хотит он разорить да стольный Киев‑град,

Чернедь‑мужичков он всех повырубить,

Божьи церкви все на дым спустить,

Князю‑то Владимиру да голову срубить

Да со той Опраксой Королевичной.

Посылает‑то собака Калин‑царь посланника,

А посланника во стольный Киев‑град,

И дает ему он грамоту посыльную.

И посланнику‑то он наказывал:

«Как поедешь ты во стольный Киев‑град,

Будешь ты, посланник, в стольном Киеве

Да у славного у князя у Владимира,

Будешь у него на широком дворе

И сойдешь как тут ты со добра коня,

Да й спущай коня ты на посыльный двор,

Сам поди‑ко во палату белокаменну;

Да пройдёшь палатой белокаменной,

Войдёшь в его столовую во горенку,

На пяту́ ты дверь да поразмахивай,

Не снимай‑ко кивера с головушки,

Подходи‑ко ты ко столику к дубовому,

Становись‑ко супротив князя Владимира,

Полагай‑ко грамоту на золот стол,

Говори‑ко князю ты Владимиру:

«Ты Владимир, князь да стольнокиевский,

Ты бери‑тко грамоту посыльную

Да смотри, что в грамоте написано,

Да гляди, что в грамоте да напечатано;

Очищай‑ко ты все улички стрелецкие,

Все великие дворы да княженецкие

По всему‑то городу по Киеву,

А по всем по улицам широкиим

Да по всем‑то переулкам княженецкиим

Наставь сладких хмельных напиточков,

Чтоб стояли бочка‑о́‑бочку близко‑по́‑близку,

Чтобы было у чего стоять собаке царю Калину

Со своими‑то войсками со великими

Во твоем во городе во Киеве».

[Приезжал посол в стольный Киев‑град

Ко князю ко Владимиру на широкий двор.

Спущает коня на посыльный двор,

Сам идет в палату белокаменну;

На пяту он дверь поразмахивал,

Креста он не клал по‑писаному,

И не вел поклонов по‑учёному

Ни самому‑то князю Владимиру,

И ни его князьям подколенныим.

Полагал он грамоту посыльную на золот стол.]

Тут Владимир князь да стольнокиевский

Брал‑то книгу он посыльную,

Да и грамоту ту распечатывал,

И смотрел, что в грамоте написано,

И смотрел, что в грамоте да напечатано,

И что велено очистить улицы стрелецкие

И большие дворы княженецкие,

Да наставить сладких хмельных напиточков

А по всем по улицам по широкиим

Да по всем‑то переулкам княженецкиим.

Тут Владимир князь да стольнокиевский

Видит: есть это дело немалое,

А немалое, дело‑то, великое,

А садился‑то Владимир да на червлёный стул.

Да писал‑то ведь он грамоту повинную:

«Ай же ты собака да и Калин‑царь!

Дай‑ко мне ты поры‑времечка на три года,

На три года дай и на три месяца,

На три месяца да ещё на три дня,

Мне очистить улицы стрелецкие,

Все великие дворы да княженецкие,

Накурить мне сладких хмельных напиточков

Да наставить по всему по городу по Киеву

Да по всем по улицам широкиим,

По всем славным переулкам княженецкиим».

Отсылает эту грамоту повинную,

Отсылает ко собаке царю Калину.

Ай собака тот да Калин‑царь

Дал ему он поры‑времечка на три года,

На три года дал и на три месяца,

На три месяца да ещё на три дня.

А неделя за неделей, как река, бежит,

Прошло поры‑времечка да три года,

А три года да три месяца,

А три месяца и еще три дня.

Тут подъехал ведь собака Калин‑царь,

Он подъехал ведь под Киев‑град

Со своими со войсками со великими.

Тут Владимир князь да стольнокиевский,

Он по горенке да стал похаживать,

С ясных очушек он ронит слезы горючие,

Шёлковым платком князь утирается,

Говорит Владимир‑князь да таковы слова:

«Нет жива‑то старого казака Ильи Муромца,

Некому стоять теперь за веру, за отечество,

Некому стоять за церкви ведь за Божие,

Некому стоять‑то ведь за Киев‑град,

Да ведь некому сберечь князя Владимира

Да и той Опраксы Королевичны!»

Говорит ему любима дочь таковы слова:

«Ай ты батюшко Владимир, князь наш

стольнокиевский,

Ведь есть жив‑то старый казак да Илья Муромец,

Ведь он жив на погребе на холодноем».

Тут Владимир князь да стольнокиевский,

Он скорёшенько берет да золоты ключи

Да идет на погреб на холодный,

Отмыкает он скоренько погреб да холодный

Да подходит ко решёткам ко железныим;

Растворил‑то он решётки да железные,

Да там старый казак да Илья Муромец,

Он во погребе сидит‑то, сам не старится,

Там перинушки, подушечки пуховые,

Одеяла снесены там тёплые,

Ествушка поставлена хорошая,

А одежица на нём да живет сменная.

Он берет его за ручушки за белые,

За его за перстни за злачёные,

Выводил его со погреба холодного,

Приводил его в палату белокаменну,

Становил‑то он Илью да супротив себя,

Целовал в уста его во сахарны,

Заводил его за столики дубовые,

Да садил Илью‑то он подле себя,

И кормил его да ествушкой сахарною,

Да поил‑то питьицем медвяныим,

Говорил‑то он Илье да таковы слова:

«Ай же старый ты казак да Илья Муромец!

Наш‑то Киев‑град нынь в полону стоит,

Обошел собака Калин‑царь наш Киев‑град

Со своими со войсками со великими.

А постой‑ко ты за веру, за отечество,

И постой‑ко ты за славный Киев‑град,

Да постой за матушки Божьи церкви,

Да постой‑ко ты за князя за Владимира,

Да постой‑ко за Опраксу Королевичну!»

Как тут старый казак да Илья Муромец

Выходил он со палаты белокаменной,

Шёл по городу он да по Киеву,

Заходил в свою палату белокаменну,

Да спросил‑то как он паробка любимого,

Шел со паробком да со любимыим

На свой на славный на широкий двор.

Заходил он во конюшенку в стоялую,

Посмотрел добра коня он богатырского.

Говорил Илья да таковы слова:

«Ай же ты, мой паробок любимый,

Хорошо держал моего коня ты богатырского!»

Выводил добра коня с конюшенки стоялыи.

Ай на тот на славный на широкий двор.

Ай тут старый казак да Илья Муромец

Стал добра коня он засёдлывать:

На коня накладывает потничек,

А на потничек накладывает войлочек,

Потничек он клал да ведь шелковенький,

А на потничек подкладывал подпотничек,

На подпотничек седелко клал черкасское,

А черкасское седелышко не держано,

И подтягивал двенадцать подпругов шелковых,

И шпилечики он втягивал булатные,

А стремяночки покладывал булатные,

Пряжечки покладывал он красна золота,

Да не для красы‑угожества,

Ради крепости всё богатырскоей:

Ещё подпруги шелковы тянутся, да они

не́ рвутся,

Да булат‑железо гнётся, не ломается,

Пряжечки да красна золота,

Они мокнут, да не ржавеют.

И садился тут Илья да на добра коня,

Брал с собой доспехи крепки богатырские:

Во‑первых, брал палицу булатную,

Во‑вторых, брал копьё бурзамецкое,

А ещё брал свою саблю вострую,

А ещё брал шалыгу подорожную,

И поехал он из города из Киева.

Выехал Илья да во чисто поле,

И подъехал он ко войскам ко татарскиим

Посмотреть на войска на татарские:

Нагнано‑то силы много‑множество.

Как от покрику от человечьего,

Как от ржанья лошадиного

Унывает сердце человеческо.

Тут старый казак да Илья Муромец

Он поехал по раздольицу чисту полю,

Не мог конца‑краю силушке наехати.

Он повыскочил на гору на высокую,

Посмотрел на все на три‑четыре стороны,

Посмотрел на силушку татарскую,

Конца‑краю силы насмотреть не мог.

И повыскочил он на́ гору на дру́гую,

Посмотрел на все на три‑четыре стороны,

Конца‑краю силы насмотреть не мог.

Он спустился с той со горы со высокий,

Да он ехал по раздольицу чисту полю

И повыскочил на третью гору на высокую,

Посмотрел‑то под восточную ведь сторону,

Насмотрел он под восточной стороной,

Насмотрел он там шатры белые

И у белых у шатров‑то кони богатырские.

Он спустился с той горы высокий

И поехал по раздольицу чисту полю.

Приезжал Илья ко шатрам ко белыим,

Как сходил Илья да со добра коня

Да у тех шатров у белыих

А там стоят кони богатырские,

У того ли полотна стоят у белого,

Они зоблют‑то пшену да белоярову.

Говорит Илья да таковы слова:

«Поотведать мне‑ка счастия великого».

Он накинул поводья шелковые

На добра коня да богатырского

Да спустил коня ко полотну ко белому:

«Ай допустят ли‑то кони богатырские

Моего коня да богатырского

Ко тому ли полотну ко белому

Позобать пшену да белоярову?»

Его добрый конь идет‑то грудью к полотну,

А идет зобать пшену да белоярову.

Старый казак да Илья Муромец

А идет он да во бел шатер.

Приходит Илья Муромец во бел шатер.

В том белом шатре двенадцать богатырей,

И богатыри все святорусские,

Они сели хлеба‑соли кушати,

А и сели‑то они да пообедати.

Говорит Илья да таковы слова:

«Хлеб да соль, богатыри святорусские,

А и крёстный ты мой батюшка,

А Самсон да ты Самойлович!»

Говорит ему да крёстный батюшка:

«Ай поди ты, крестничек любимый,

Старый казак да Илья Муромец,

А садись‑ко с нами пообедати».

И он встал да на резвы ноги,

С Ильей Муромцем да поздоровкались,

Поздоровкались они да целовалися,

Посадили Илью Муромца за единый стол

Хлеба‑соли да покушати.

Их двенадцать‑то богатырей,

Илья Муромец да он тринадцатый.

Они попили, поели, пообедали,

Выходили з‑за стола из‑за дубового,

Говорил им старый казак да Илья Муромец:

«Крёстный ты мой батюшка, Самсон

Самойлович,

И вы русские могучие бога́тыри,

Вы седлайте‑тко добры́х коней

Да садитесь вы на добрых коней,

Поезжайте‑тко во раздольице чисто поле

Под тот под славный стольный Киев‑град.

Как под нашим‑то городом под Киевом

А стоит собака Калин‑царь,

А стоит со войсками со великими,

Разорить он хочет стольный Киев‑град,

Чернедь‑мужиков он всех повырубить,

Божьи церкви все на дым спустить,

Князю‑то Владимиру да со Опраксой Королевичной

Он срубить‑то хочет буйны головы.

Вы постойте‑тко за веру, за отечество,

Вы постойте‑тко за славный стольный

Киев‑град,

Вы постойте‑тко за церкви да за Божие,

Вы поберегите‑ко князя Владимира

И со той Опраксой Королевичной!»

Говорит ему Самсон Самойлович:

«Ай же крестничек ты мой любимый,

Старый казак да Илья Муромец!

Ай не будем мы да и коней седлать,

И не будем мы садиться на добрых коней,

Не поедем мы во славно во чисто поле,

Да не будем мы стоять за веру, за отечество,

Да не будем мы стоять за стольный Киев‑град,

Да не будем мы стоять за матушки божьи

церкви,

Да не будем мы беречь князя Владимира

Да еще с Опраксой Королевичной.

У него есть много да князей, бояр,

Кормит их и поит да и жалует,

Ничего нам нет от князя от Владимира».

Говорит‑то старый казак Илья Муромец:

«Ай же ты мой крёстный батюшка,

Ай Самсон да ты Самойлович!

Это дело у нас будет нехорошее.

Как собака Калин‑царь разорит да Киев‑град,

Да он чернедь‑мужиков‑то всех повырубит,

Да он Божьи церкви все на дым спустит.

Да князю Владимиру с Опраксой Королевичной

А он срубит им да буйные головушки,

Вы седлайте‑тко добрых коней

И садитесь‑ко вы на добрых коней,

Поезжайте‑тко в чисто поле под Киев‑град,

И постойте вы за веру, за отечество,

И постойте вы за славный стольный Киев‑град,

И постойте вы за церкви да за Божие.

Вы поберегите‑ка князя Владимира

И со той с Опраксой Королевичной».

Говорит Самсон Самойлович да таковы слова:

«Ай же крестничек ты мой любимый,

Старый казак да Илья Муромец!

Ай не будем мы да и коней седлать,

И не будем мы садиться на добрых коней,

Не поедем мы во славно во чисто поле,

Да не будем мы стоять за веру, за отечество,

Да не будем мы стоять за стольный Киев‑град,

Да не будем мы стоять за матушки божьи

церкви,

Да не будем мы беречь князя Владимира

Да еще с Опраксой Королевичной.

У него есть много да князей, бояр,

Кормит их и поит да жалует,

Ничего нам нет от князя от Владимира».

Говорит‑то старый казак Илья Муромец:

«Ай же ты мой крёстный батюшка,

Ай Самсон да ты Самойлович!

Это дело у нас будет нехорошее.

Вы седлайте‑тко добрых коней

И садитесь‑ко вы на добрых коней,

Поезжайте‑тко в чисто поле под Киев‑град,

И постойте вы за веру, за отечество,

И постойте вы за славный стольный Киев‑град,

И постойте вы за церкви да за Божие,

Вы поберегите‑тко князя Владимира

И со той с Опраксой Королевичной».

Говорит ему Самсон Самойлович:

«Ай же крестничек ты мой любимый,

Старый казак да Илья Муромец!

Ай не будем мы да и коней седлать,

И не будем мы садиться на добрых коней,

Не поедем во славно во чисто поле,

Да не будем мы стоять за веру, за отечество,

Да не будем мы стоять за стольный Киев‑град,

Да не будем мы стоять за матушки Божьи

церкви,

Да не будем мы беречь князя Владимира

Да еще с Опраксой Королевичной.

У него есть много да князей, бояр,

Кормит их и поит да жалует,

Ничего нам нет от князя от Владимира».

Ай тут старый казак да Илья Муромец

Он как видит, что дело ему не по́люби,

Выходит‑то Илья да со бела шатра,

Приходил к добру коню да богатырскому,

Брал его за поводья шелковые,

Отводил от полотна от белого.

А от той пшены от белояровой,

Да садился Илья на добра коня.

Он поехал по раздольицу чисту полю

И подъехал ко войскам ко татарскиим.

Не ясен сокол напущает на гусей, на лебедей

Да на малых перелётных на серых утушек,

Напущает‑то богатырь святорусский

А на ту ли на силу на татарскую.

Он спустил коня да богатырского

Да поехал ли по той по силушке татарскоей.

Стал он силушку конём топтать,

Стал конём топтать, копьём колоть,

Стал он бить ту силушку великую,

А он силу бьёт, будто траву косит.

Его добрый конь да богатырский

Испровещился языком человеческим:

«Ай же славный богатырь святорусский,

Хоть ты наступил на силу на великую,

Не побить тебе той силушки великий:

Нагнано у собаки царя Калина,

Нагнано той силы много‑множество,

И у него есть сильные богатыри,

Поленицы есть да удалые;

У него, собаки царя Калина,

Сделаны‑то трои ведь подкопы да глубокие

Да во славном во раздольице чистом поле.

Когда будешь ездить по тому раздольицу чисту

полю,

Будешь бить ты силу ту великую,

Как просядем мы в подкопы во глубокие,

Так из первыих подкопов я повыскочу

На тебя оттуль‑то я повыздыну;

Как просядем мы в подкопы‑то во другие,

И оттуль‑то я повыскочу

И тебя оттуль‑то я повыздыну;

Еще в третьи во подкопы во глубокие,

А ведь тут‑то я повыскочу,

Да оттуль тебя‑то не повыздыну,

Ты останешься в подкопах во глубокиих».

Еще старому казаку Илье Муромцу,

Ему дело‑то ведь не слюбилося,

И берет он плетку шелкову в белы руки,

А он бьёт коня да по крутым рёбрам,

Говорил он коню таковы слова:

«Ай же ты, собачище изменное,

Я тебя кормлю, пою да и улаживаю,

А ты хочешь меня оставить во чистом поле,

Да во тех подкопах во глубокиих!»

И поехал Илья по раздольицу чисту полю

Во ту во силушку великую,

Стал конем топтать да и копьем колоть.

А он бьёт‑то силу, как траву косит;

У Ильи‑то сила не уменьшится.

И просел он во подкопы во глубокие,

Его добрый конь оттуль повыскочил,

Он повыскочил, Илью оттуль повыздынул.

И спустил он коня да богатырского

По тому раздольицу чисту полю

Во ту во силушку великую,

Стал конём топтать да копьём колоть.

И он бьет‑то силу, как траву косит;

У Ильи‑то сила меньше ведь не ставится,

На добром коне сидит Илья не старится.

И просел он с конем да богатырскиим,

И попал он во подкопы‑то во другие;

Его добрый конь оттуль повыскочил

Да Илью оттуль повыздынул.

И спустил он коня да богатырского

По тому раздольицу чисту полю

Во ту во силушку великую,

Стал конём топтать да и копьём колоть.

Он бьёт‑то силу, как траву косит;

У Ильи‑то сила меньше ведь не ставится,

На добром коне сидит Илья не старится.

И попал он во подкопы‑то во третие,

Он просел с конем в подкопы те глубокие;

Его добрый конь да богатырский

Ещё с третьих подкопов он повыскочил,

Да оттуль Илью он не повыздынул,

Сголзанул Илья да со добра коня,

И остался он в подкопе во глубокоем.

Да пришли татара‑то поганые

Да хотели захватить они добра коня;

Его конь‑то богатырский

Не сдался им во белы руки,

Убежал‑то добрый конь да во чисто поле.

Тут пришли татары да поганые,

Нападали на старого казака Илью Муромца,

И сковали ему ножки резвые,

И связали ему ручки белые.

Говорили‑то татары таковы слова:

«Отрубить ему да буйную головушку».

Говорят ины татара таковы слова:

«Ай не надо рубить ему буйной головы,

Мы сведем Илью к собаке царю Калину,

Что он хочет, то над ним да сделает».

Повели Илью да по чисту полю

А ко тем палаткам полотняныим.

Приводили ко палатке полотняноей,

Привели его к собаке царю Калину,

Становили супротив собаки царя Калина.

Говорили татары таковы слова:

«Ай же ты собака да наш Калин‑царь!

Захватили мы да старого казака Илью Муромца

Да во тех‑то подкопах во глубокиих

И привели к тебе, к собаке царю Калину;

Что ты знаешь, то над ним и делаешь».

Тут собака Калин‑царь говорил Илье да таковы

слова:

«Ай ты старый казак да Илья Муромец,

Молодой щенок да напустил на силу великую,

Тебе где‑то одному побить мою силу великую!

Вы раскуйте‑ка Илье да ножки резвые,

Развяжите‑ка Илье да ручки белые».

И расковали ему ножки резвые,

Развязали ему ручки белые.

Говорил собака Калин‑царь да таковы слова:

«Ай же старый казак да Илья Муромец!

Да садись‑ко ты со мной за единый стол,

Ешь‑ко ествушку мою сахарную,

Да и пей‑ко мои питьица медвяные,

И одежь‑ко ты мою одёжу драгоценную,

И держи‑тко мою золоту казну,

Золоту казну держи по надобью,

Не служи‑тко ты князю Владимиру,

Да служи‑тко ты собаке царю Калину».

Говорил Илья да таковы слова:

«А не сяду я с тобой да за единый стол,

Не буду есть твоих ествушек сахарныих,

Не буду пить твоих питьецев медвяныих,

Не буду носить твои одёжи драгоценные,

Не буду держать твоей бессчетной золотой

казны,

Не буду служить тебе, собаке царю Калину,

Еще буду служить я за веру, за отечество,

Буду стоять за стольный Киев‑град,

Буду стоять за церкви за Господние,

Буду стоять за князя за Владимира

И со той Опраксой Королевичной».

Тут старый казак да Илья Муромец

Он выходит со палатки полотняноей

Да ушел в раздольице в чисто поле.

Да теснить стали его татары‑ты поганые,

Хотят обневолить они старого казака

Илью Муромца.

А у старого казака Ильи Муромца

При себе да не случилось доспехов крепкиих,

Нечем‑то ему с татарами да попротивиться.

Старый казак да Илья Муромец

Видит он – дело немалое:

Да схватил татарина он за ноги,

Так и стал татарином помахивать,

Стал он бить татар татарином,

И от него татары стали бегати,

И прошёл он сквозь всю силушку татарскую.

Вышел он в раздольице чисто поле,

Да он бросил‑то татарина да в сторону.

То идет он по раздольицу чисту полю,

При себе‑то нет коня да богатырского,

При себе‑то нет доспехов крепкиих.

Засвистал в свисток Илья он богатырский,

Услыхал его добрый конь да во чистом поле.

Прибежал он к старому казаку Илье Муромцу.

Еще старый казак да Илья Муромец

Как садился он да на добра коня

И поехал по раздольицу чисту полю,

Выскочил он да на гору да высокую,

Посмотрел‑то под восточную он сторону.

А под той ли под восточной под сторонушкой,

А у тех ли у шатров у белыих

Стоят добры кони богатырские.

А тут старый казак да Илья Муромец

Опустился он да со добра коня,

Брал свой тугой лук разрывчатый в белы ручки,

Натянул тетивочку шелковеньку,

Наложил он стрелочку калёную

И спущал ту стрелочку во бел шатёр.

Говорил Илья да таковы слова:

«А лети‑тко, стрелочка, во бел шатёр,

Да сыми‑тко крышку со бела шатра,

Да пади‑тко, стрелка, на белы груди

К моему ко батюшке ко крёстному,

И проголзни‑тко по груди ты по белый,

Сделай‑ко ты сцапину да маленьку,

Маленькую сцапинку да невеликую.

Он и спит там, прохлаждается,

А мне здесь‑то одному да мало можется».

Он спустил тетивочку шелковую,

Да спустил он эту стрелочку калёную,

Да просвистнула та стрелочка калёная

Да во тот во славный во бел шатер,

Она сняла крышку со бела шатра,

Пала она, стрелка, на белы груди

Ко тому ли‑то Самсону ко Самойловичу,

По белой груди стрелочка проголзнула,

Сделала она да сцапинку‑то маленьку.

Тут славный богатырь да святорусский,

Ай Самсон‑то ведь Самойлович,

Пробудился‑то Самсон от крепка сна,

Пораскинул свои очи ясные:

Да как снята крыша со бела шатра,

Пролетела стрелка по белой груди,

Она сцапиночку сделала да на белой груди.

Он скорошенько стал на резвы ноги,

Говорил Самсон да таковы слова:

«Ай же славные мои богатыри, вы святорусские,

Вы скорёшенько седлайте‑ко добрых коней!

Да садитесь‑ко вы на добрых коней!

Мне от крестничка да от любимого

Прилетели‑то подарочки да нелюбимые:

Долетела стрелочка калёная

Через мой‑то славный бел шатёр,

Она крышу сняла да со бела шатра,

Да проголзнула‑то стрелка по белой груди,

Она сцапинку‑то дала по белой груди,

Только малу сцапинку‑то дала невеликую.

Погодился мне, Самсону, крест на вороте,

Крест на вороте шести пудов.

Если б не был крест да на моей груди,

Оторвала бы мне буйну голову».

Тут богатыри все святорусские

Скоро ведь седлали да добрых коней,

И садились молодцы да на добрых коней,

И поехали раздольицем чистым полем

Ко тем силам ко татарскиим.

А со той горы да со высокий

Усмотрел ли старый казак да Илья Муромец,

А то едут ведь богатыри чистым полем,

А то едут ведь да на добрых конях.

И спустился он с горы высокий

И подъехал он к богатырям ко святорусскиим:

Их двенадцать‑то богатырей, Илья тринадцатый.

И приехали они ко силушке татарскоей,

Припустили коней богатырскиих,

Стали бить‑то силушку татарскую,

Притоптали тут всю силушку великую

И приехали к палатке полотняноей.

Сидит собака Калин‑царь в палатке полотняноей.

Говорят богатыри да святорусские:

«А срубить‑то буйную головушку

А тому собаке царю Калину».

Говорил старый казак да Илья Муромец:

«А почто рубить ему да буйну голову?

Мы свезем его во стольный Киев‑град

Да ко славному ко князю ко Владимиру».

Привезли его, собаку царя Калина

А во тот во славный Киев‑град.

Привели его в палату белокаменну

Да ко славному ко князю ко Владимиру.

Тут Владимир‑князь да стольнокиевский

Садил собаку за столики дубовые,

Кормил его ествушкой сахарною

Да поил‑то питьицем медвяныим.

Говорил ему собака Калин‑царь да таковы

слова:

«Ай же ты Владимир‑князь да стольнокиевский,

Не руби‑тко мне да буйной головы!

Мы напишем промеж собой записи великие:

Буду тебе платить дани век и по веку,

А тебе‑то князю я Владимиру!»

А тут той старинке и славу поют,

А по тыих мест старинка и покончилась.

Русская литература XIX века

Аксаков Константин Сергеевич (1817–1860)

«Мой Лизочек так уж мал…»