Лагеря Эмсланда: взгляд изнутри 11 страница
Обычно решение о свиданиях принимала администрация лагеря, иными словами, могла позволить, а могла и запретить. Но случалось, что она уступала требованиям родственников, что было совершенно немыслимо в поздних лагерях СС. Когда Гертруд Хюбнер узнала, что ее муж содержится под стражей в лагере СА на Генерал-Папе-штрассе в Берлине, она немедленно направилась туда и настояла на встрече. «Мой муж производил удручающее впечатление, было видно, что его мучили, – вспоминала она. – Я обняла его, и он разрыдался»[345].
По возвращении из первых лагерей родственники делились впечатлениями с друзьями и родственниками, что также вызывало пересуды. Некоторые жены предъявляли окровавленную одежду мужей; в мае 1933 года жена Эриха Мюзама, Кресентия, даже предъявила нижнее белье мужа с пятнами крови, присланное ей незадолго до этого из лагеря Зонненбург, прусскому чиновнику, отвечающему за превентивные аресты, доктору Миттельбаху[346]. Вести о гибели заключенных распространялись молниеносно. После массовых акций на похоронах известных политических заключенных министерство внутренних дел Пруссии с ноября 1933 года воспретило местным властям проведение похорон «с явно протестной тональностью»[347].
По мере распространения сведений о имевших место в лагерях злодеяниях власти вынуждены были освобождать отдельных заключенных. В некоторых случаях инициатива исходила от религиозных групп[348]. Но чаще всего именно родственники настаивали на освобождении от имени самих заключенных. Несколько месяцев Ирмгард Литтен встречалась с министром обороны рейха Бломбергом, министром юстиции рейха Гюртнером, епископом Мюллером и даже с адъютантом Германа Геринга[349]. И, к великому недовольству администрации лагерей и полиции, иногда государственные чиновники высших рангов вынуждены были уступать[350]. В случае Ганса Литтена обращение с ним улучшилось после вмешательств сверху[351]. Однако освобожден он не был, впрочем, как и другие известные заключенные. Не выпустили даже Фридриха Эберта, несмотря на поддержку рейхспрезидента Гинденбурга, которому подала прошение мать Эберта, чтобы избавить сына от издевательств[352].
|
|
|
Фридриху Эберту не повезло. Большинство других заключенных первых лагерей вскоре освободили – но не по причине вмешательств извне, а потому, что власти почувствовали, что краткого периода шока вполне достаточно для того, чтобы сломать политических противников, сделать их сговорчивее. И в 1933 году произошла быстрая ротация узников – одних выпускали, других сажали за колючую проволоку. Продолжительность таких задержаний была совершенно непредсказуема. Те, кто рассчитывал пробыть в лагере несколько дней, были чаще всего разочарованы, но в то же время мало кого удерживали в заточении год или больше. Более длительные периоды обычно были характерны для крупных и лагерей, создаваемых на постоянной основе, однако даже в таком крупном лагере, как Ораниенбург, приблизительно две трети всех заключенных были выпущены на свободу по прошествии менее трех месяцев[353]. В результате бывшие заключенные вернулись в немецкое общество, и именно этим людям суждено было стать основным источником сведений о первых лагерях.
|
|
|
Реакция немцев
Мартина Грюневидля выпустили из Дахау в начале 1934 года, где он пробыл свыше 10 месяцев. Два его товарища-коммуниста, действовавшие в подполье в Мюнхене, обратились к Мартину с просьбой написать о жизни в лагере. Невзирая на риск, 32-летний художник-декоратор написал весьма примечательный отчет на 30 страницах о преступлениях СС под названием «Заключенные Дахау рассказывают». В этот очерк вошли и воспоминания нескольких других бывших заключенных. Отчет был издан в виде брошюры, что было сопряжено с немалыми трудностями, но Грюневидль и четыре его единомышленника отправились за город и поселились в палатке под видом туристов. Именно эта палатка и стала подпольной типографией на островке на реке Изар. После нескольких полных тревог дней они возвратились в Мюнхен завершить работу. Грюневидль распространил 400 экземпляров среди находившихся в подполье членов КПГ. Еще приблизительно 250 экземпляров просто бросали в почтовые ящики или же отсы лали сочувствующим, а также общественным деятелям с указанием «Прочти и передай дальше!»[354].
|
|
|
Подпольщики столкнулись с весьма серьезными препятствиями: потребовались месяцы опасной работы, в которую были вовлечены свыше десятка человек, некоторые из них были впоследствии арестованы (среди них и Грюневидль, которого снова бросили в Дахау), а в результате выпущены всего несколько сотен экземпляров. Однако сам факт появления подобной брошюры свидетельствовал о решимости левых противников нацизма сказать правду и о режиме, и о его лагерях. Грюневидль и его друзья были не одиноки. В 1933–1934 годах в Германии существовала многочисленная оппозиция режиму, выпускалось несколько тысяч нелегальных изданий – газет, буклетов, листовок[355]. Некоторые публикации были скрыты во вполне безобидных, если судить по названию, книгах. Так, например, изданная коммунистами брошюра о пытках Ганса Литтена и других заключенных в Зонненбурге была помещена в обложку медицинского учебника о почечных и мочеполовых заболеваниях[356]. В Германии циркулировало несколько отчетов заключенных первых лагерей, среди них воспоминания Герхарта Зегера, который он написал в Чехословакии после побега из Ораниенбурга в начале декабря 1933 года[357].
|
|
|
Новости о лагерях передавались в основном из уст в уста – этот источник был и оставался самым главным и важным, печатное слово появлялось относительно редко. Перед освобождением заключенных принуждали к молчанию, в противном случае им грозило повторное заключение и мучительная смерть от побоев[358]. Но никакие угрозы не могли помешать бывшим узникам делиться со своими родными и близкими о том, что им пришлось пережить в нацистских застенках, те, в свою очередь, рассказывали своим друзьям и знакомым и т. д.[359] Тема концлагерей была настолько интенсивно обсуждаема, что в Германии не оставалось «никого, кто хоть раз не слышал бы о том, что такое концентрационный лагерь и что там происходит»[360].
Даже те бывшие заключенные, кто не отваживался рассказать о пребывании в лагерях – из страха или вследствие психических травм, – играли роль свидетелей лагерных злодеяний и произвола[361]. Их выбитые зубы, сломанные челюсти, покрытые шрамами тела, их страх обмолвиться хоть словом нередко говорили ничуть не меньше печатных или устных воспоминаний; полученные ими в лагерях травмы заживали не сразу, а кое-кто из жертв так никогда и не оправился от них[362]. Круг посвященных в творимые СА и СС преступления непрерывно расширялся – в него входили врачи и медсестры, адвокаты, государственные служащие, прокуроры, работники моргов. В начале октября 1933 года, например, работник больницы Вупперталя записал следующее: «На вид 20–25-летний Эрих Минц был доставлен из лагеря Кемма в приемное отделение больницы с переломом черепа и с многочисленными ушибами… Пациент в бессознательном состоянии. Тело, особенно спина и ягодицы, покрыто шрамами и ушибами багрового и желтоватого оттенка. Нос и губы опухли, также багровые»[363]. Подобных случаев было немало, они становились темой разговоров персонала лечебных учреждений, в особенности если доставленные заключенные умирали от полученных телесных повреждений[364].
Таким образом, на заре появления Третьего рейха Германия была наводнена слухами о первых лагерях. Большинство немцев не только знали об их существовании, они знали и то, что само понятие «лагерь» было синонимом всякого рода злодеяний и репрессий. Лагеря обсуждались на всех уровнях и даже вошли в анекдоты. Вот один из примеров:
– Обершарфюрер, – с тревогой спрашивает охранник лагеря своего непосредственного начальника, – вы только посмотрите на заключенного вот на той койке. Позвоночник сломан, глаза выбиты, и, по-моему, он оглох. Что с ним делать?
– Освободить! Теперь он готов принять доктрину нашего фюрера[365]. Однако сведения о творимых в концлагерях беззакониях распространялись по стране весьма неравномерно. Регионы Германии по числу расположенных в них лагерей отличались друг от друга – зачастую очень сильно, причем в тех из них, где большинство населения составляли городские жители, число лагерей было больше, чем в традиционно сельских. Играл роль и социальный состав населения. Как правило, лучше были информированы представители организованного рабочего класса. И это неудивительно – подавляющее большинство заключенных были активистами или сторонниками коммунистической и социалистических партий. Вполне естественно, что их жены, дети, друзья и коллеги пытались узнать об их участи. Кроме того, рабочие левых убеждений куда чаще получали подпольно распространяемые печатные материалы, а также известия от освободившихся заключенных. Наконец, при таком количестве первых лагерей в традиционно населенных рабочими регионах нет ничего удивительного в том, что сторонники левых нередко имели возможность чуть ли не ежедневно своими глазами наблюдать акты насилия.
Но отнюдь не все решала классовая принадлежность. И представители среднего класса были прекрасно информированы о лагерях. К тому же отдельные материалы левых заключенных доходили не только до организованного рабочего класса, но и до других социальных прослоек. Дрезденский профессор Виктор Клемперер узнал о незаконном аресте Эриха Мюзама, например, от одного из своих друзей, встречавшегося с бежавшими в Данию немецкими коммунистами[366]. В целом, однако, представители среднего класса – кто в основном и поддержал нацистов в 1933 году – знали куда меньше об истинной природе и фактах нацистского террора[367]. Они были склонны отрицать слухи о беззаконии, считая их происками недругов нового государства[368]. Тем не менее сторонники нацистов были достаточно хорошо осведомлены о темных сторонах первых лагерей. И как же они реагировали?
Сторонники нацистского режима – представители всех классов и социальных прослоек – поддерживали жесткие меры против левых. «Вы выполняете приказ», – как заявил своему сыну один фабричный диспетчер весной 1933 года относительно арестов представителей левого крыла[369]. Многие из тех, кто поддерживал нацистов, приветствовали и жесткие меры в первых лагерях; исходившая от левых опасность, по их мнению, оправдывала любую жестокость, они свято верили в это, а «террористы», те уж точно заслужили выпавшее на их долю насилие. Именно сочувствующие нацистам и выкрикивали оскорбления в адрес конвоируемых по улицам городов заключенных. В Берлине они открыто поддерживали коричневорубашечников, крича: «Наконец-то вы этих собак посадили на цепь, колотите их до полусмерти или отправьте в Москву». Но поддержка разгонов левых организаций не всегда сопровождалась поддержкой насилия в отношении левых активистов[370]. Оглядываясь на предвоенные годы, Генрих Гиммлер впоследствии признал, что учреждение лагерей вызвало резкое осуждение «внепартийных кругов»[371]. Вполне возможно, Гиммлер лишь рисовался, рассчитывая на эффект, но тем не менее часть сочувствующих нацистам были весьма смущены тем, что происходило в первых лагерях. И тому были причины. Поскольку программа нацистов привлекала именно посулами навести в стране порядок после уличных баталий периода Веймарской республики, часть сторонников Гитлера была обеспокоена творимым в лагерях беззаконием[372]. Других волновал имидж Германии за границей, ибо сведения о злодеяниях быстро распространялись в другие страны, и там первые лагеря уже очень скоро стали синонимом антигуманности, воцарившейся в новой Германии с приходом Гитлера к власти[373].
Реакция за рубежом
«Они, если бы могли, бросили бы и нас в концентрационный лагерь», – писал сатирик Курт Тухольски из тихой и безопасной Швейцарии[374] о сторонниках нацистов в проникнутом отчаянием письме 20 апреля 1933 года, в день, когда Германия отмечала день рождения Адольфа Гитлера. «То, что пишут [о лагерях], ужасно» – продолжал Тухольски[375]. Те, кто эмигрировал из Германии, как Тухольски, узнавали о нацистских лагерях от оставшихся в рейхе своих знакомых и друзей, а также из газет и журналов. Во Франции, Чехословакии и в других странах появлялись немецкоязычные публикации. После ареста Карла фон Осецкого, редактора влиятельного еженедельника Weltbühne, например, издание стало выходить в Праге; первая из многих статей о лагерях вышла там в сентябре 1933 года. Газеты и журналы, издаваемые на немецком языке за границами рейха, сосредоточились в основном на самых печально известных лагерях, таких как Дахау, Бёргермор, Ораниенбург и Зонненбург, описанных и в стихотворении Бертольта Брехта, еще одного известного эмигранта. Между тем немецкие левые издания в изгнании спонсировали публикации свидетельств очевидцев, как «Коричневая книга» коммуниста Брауна (Braunbuch) о нацистском терроре. Напечатанная в августе 1933 года в Париже и позже переведенная на многие языки книга эта стала бестселлером антинацистской пропаганды, в которой лагеря были названы «худшим актом деспотизма правительства Гитлера»[376].
Некоторые из зарубежных публикаций нелегально ввозились в Третий рейх. В исключительных случаях они даже доходили до первых лагерей, что, безусловно, повышало дух заключенных. Но если судить в целом, их влияние на общественное мнение Германии было и оставалось мизерным[377]. Куда более важную роль играло общественное мнение за границей, формируемое отчасти и сведениями из отчетов о лагерях, опубликованных в периодических изданиях и цитируемых в выступлениях и заявлениях политиков. 13 октября 1933 года, всего неделю спустя после того, как немецкоязычная газета в Саарской области (которая в соответствии с мандатом Лиги Наций до 1935 года не входила в состав Германского рейха) напечатала статью бывшего заключенного лагеря Бёргермор, британская «Манчестер гардиан» перепечатала эту же статью, повествовавшую о том, как Фридриха Эберта «избивали прикладами, пока его лицо не превратилось в кровавое месиво», а Эрнста Хайльмана «избили так, что он в течение нескольких дней не вставал с койки»[378]. Активную деятельность по обличению нацистского порядка в Германии развил бывший заключенный Герхарт Зегер, который читал лекции, печатался в газетах и журналах и своими выступлениями в Европе и Северной Америке сумел привлечь внимание к нацистским лагерям[379].
В 1933 году в газетах и журналах во всем мире появились сотни статей о лагерях. Многие из этих статей не принадлежали перу немецких эмигрантов, их авторами были иностранные корреспонденты в Германии; в 1933–1934 годах одна только «Нью-Йорк таймс» напечатала десятки обширных статей американских журналистов. Другие иностранные газеты также не обходили данную тему молчанием. Уже 7 апреля 1933 года «Чикаго дейли трибюн» поместила статью о лагере Вюртемберг. Автор очерка, корреспондент этой американской газеты, описал шок, который он испытал при виде заключенных. Иногда иностранным журналистам удавалось установить тайные контакты с представителями немецкой оппозиции. Именно таким образом репортеру одной из голландских газет удалось получить сенсационное письмо заключенных лагеря Ораниенбург о пытках, которым они подвергались[380].
Очерки и статьи в зарубежной печати выдвигали на первый план трагические судьбы известных заключенных, нередко как элемент международных кампаний в их поддержку, организуемых ведущими политическими деятелями стран Запада. В ноябре 1933 года, например, британский премьер-министр Джеймс Рамсей Макдональд сделал официальный запрос о судьбе Ганса Литтена. Этот шаг принес пользу некоторым заключенным, невзирая на ярость нацистов по поводу вмешательства извне, вот только не самому Литтену. В ответ на запрос Макдональда гестапо Пруссии отказалось ответить на запрос о Литтене, а германский МИД пришел к заключению, что «провокационные» иностранные кампании следует опровергать в рамках широкого наступления на западные СМИ и в целях улучшения имиджа лагерей за границей[381].
Нацистский режим, который постоянно следил за общественным мнением Запада, весьма болезненно воспринимал критику в свой адрес. Поскольку число публикаций о творимом в лагерях беззаконии росло, нацистские лидеры были склонны видеть во всем заговор «международного еврейства и большевиков» и постоянно проводили параллели со «зверствами» союзников в ходе Первой мировой войны. Самым часто используемым приемом было утверждение о том, что, дескать, лагеря использовались, чтобы опорочить нацистскую Германию таким же образом, как в 1914 году Германскому рейху вменялись в вину якобы совершенные немецкими солдатами преступления во время вторжения в Бельгию. «Как в ту войну!» – с возмущением писал в дневнике министр пропаганды Йозеф Геббельс[382].
Отчего нацистские чиновники были столь ранимы? Очевидно, им действовали на нервы критические публикации, каким-то образом просачивавшиеся в Третий рейх (где, кстати сказать, иностранные газеты спокойно продавались) и подливавшие масла в огонь слухов[383]. Еще сильнее их заботил имидж Германии за границей. В 1933 году ее положение было все еще слабо, и Гитлер вынужден был действовать осторожно на международной арене с тем, чтобы заставить других лидеров поверить его облику сторонника мира, что было нелегко, принимая во внимание творимые в концлагерях зверства[384].
Чтобы заставить замолчать критиков за границей, немецкие государственные чиновники проводили пресс-конференции для иностранных корреспондентов и организовывали посещения специально подобранных и тщательно подготовленных заранее лагерей[385]. Эта была весьма рискованная стратегия, и нацистские чиновники сами прекрасно это понимали[386]. Некоторых посетителей провести не удалось, и примитивные пропагандистские трюки возымели неприятные последствия. Когда доктор Людвиг Леви, бывший заключенный Ораниенбурга, воспользовался письмом читателя из Германии для опровержения помещенного в London Times от 19 сентября 1933 года подробного рассказа очевидца – который назвал его жертвой пыток СА – и похвалил «качественное и даже уважительное обращение» с ним, автор статьи-первоисточника в собственном письме ответил, перечислив еще больше актов издевательств:
«Доктор Леви был помещен в Ораниенбурге в то же помещение, что и я… Я видел доктора Леви с кровоподтеком под левым глазом, опухшим и кровоточившим. Приблизительно две недели спустя в таком же состоянии оказался и его правый глаз. И в том и в другом случае он только что вернулся с очередной встречи с лагерным «начальством». Я также видел, как охранники пинали его ногами и избивали, как не раз и всех нас.
Я не обвиняю доктора Леви в том, что он сделал заявление, которое Вы опубликовали, поскольку хорошо знаю о давлении, которому он, проживая в Потсдаме [за пределами Берлина], подвергался»[387].
Нацистская пропагандистская кампания все же добивалась определенных успехов, в особенности если речь шла о коммунистах. Некоторые редакторы зарубежных новостей с готовностью публиковали положительные оценки и куда осторожнее относились к критическим[388]. Некоторые дипломаты позволили ввес ти себя в заблуждение, в том числе и британский вице-консул в Дрездене. В своем восторженном отчете о посещении в октябре 1933 года лагеря Хонштайн в Саксонии (к востоку от Дрездена), одного из самых худших первых лагерей – как минимум восемь смертельных случаев заключенных, – вице-консул похвалил его как «образцовое со всех точек зрения», с «образцовыми» охранниками СА, а заключенные произвели на британского вице-консула «вполне благоприятное впечатление»[389].
Нацистская пропаганда пыталась убедить скептически настроенную иностранную аудиторию в том, что лагеря были хорошо организованными учреждениями, в которых ни о каком насилии и речи быть не могло и которые перевоспитывали террористов в достойных граждан[390]. Эта установка подытоживалась в особом радиорепортаже, записанном 30 сентября 1933 года в Ораниенбурге и предназначенном для трансляции зарубежными службами Германского радио. Во время пространного пояснения, пытавшегося опровергнуть «лживые россказни о злодеяниях», репортер в сопровождении коменданта Шефера прошелся по территории лагеря, зашел в столовую и в спальные помещения заключенных. Комендант взахлеб описывал достойное обращение с заключенными левых убеждений и образцовую дисциплину своих штурмовиков. В репортаж были включены и интервью с заключенными, вот отрывок такого интервью:
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 258; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!