Завещание Ленина в политической судьбе Сталина

 

Роль завещания Ленина в политической судьбе Сталина, особенно в 20-годы, можно уподобить дамоклову мечу, висевшему над ним и постоянно угрожавшему обрушиться на его голову. Именно политическое завещание в силу развития исторических событий того времени превратилось в главное орудие противников генсека, ставивших под вопрос не только общую стратегическую линию развития страны, выдвинутую Сталиным, но и вообще его моральное право занимать высший пост в партии. Опираясь на критические высказывания Ленина в адрес Генерального секретаря и рекомендации относительно целесообразности его смещения с этого поста, оппоненты Сталина сделали само завещание Ленина неким новым священным Заветом, якобы оставленным основателем большевизма в качестве неуклонного руководства к действию на будущее.

Само понятие — политическое завещание Ленина — можно истолковывать в двух смыслах: под ним можно понимать письмо и дополнения к нему, написанные в преддверии XII партийного съезда и фактически адресованные именно этому съезду. В этом узком смысле завещание можно интерпретировать как сумму практических советов и рекомендаций политического и организационного характера, данных вождем партии в связи с неотвратимостью его окончательного ухода с политической сцены. В более широком смысле под политическим завещанием Ленина понимается не только его письмо к съезду, но и вообще вся совокупность работ, написанных им во время болезни. В них он в несколько путанной манере (здесь сказалась болезнь и то, что он диктовал свои мысли секретарям, а не писал сам: к такому виду творчества Ленин не привык, и это, несомненно, отражалось отрицательно как на глубине высказанных мыслей, так и на форме их выражения). Мне думается, что нет причин придавать какое-то сугубо принципиальное значение этому двойному истолкованию ленинского политического завещания. В конце концов проблема кроется не в том, что включать в само это понятие, а в самом существе и настрое последних документов, исходящих от Ленина.

Даже по прошествии многих десятилетий трудно переоценить политическую и историческую значимость указанных документов. Мало сказать, что они находились в эпицентре политических схваток в 20-30-е годы прошлого столетия. Вокруг них до сих пор не прекращается идейная и даже в определенном смысле политическая борьба. То, что ленинское завещание, его содержание, истолкование, история появления и распространения, наконец, оценка его концептуальных установок, находятся в поле внимания современных исследований, — все это красноречиво говорит о важности и исторической значимости совокупности этих документов.

Ленинское завещание заслуживает не только политического анализа, но и интерпретации с моральной и нравственной точек зрения. Будучи поражен тяжелой болезнью и чувствуя себя обреченным, основатель и вождь большевизма, видимо, считал своим первейшим долгом дать ряд советов своей партии и высказать серьезные предостережения в отношении ее самых видных руководящих деятелей. Нет уверенности в том, что Ленин был убежден, что все его советы и предостережения будут восприняты должным образом и претворены в практику жизни. Даже тогда, когда он был здоров и твердо держал в своих руках все основные рычаги управления, ему далеко не всегда удавалось преодолевать сопротивление партийных оппонентов и настоять на принятии своей точки зрения. Тем более такой уверенности у него не могло быть в том состоянии, в котором он оказался вследствие тяжелой болезни.

Отсюда и та лихорадочность, поспешность, порой противоречивость, а также категоричность, которыми отмечены последние ленинские письма, записки и устные высказывания в кругу своих близких и секретарей. Ленина, по всей вероятности, постоянно угнетала мысль, что к его советам и рекомендациям не прислушаются или путем сугубо формального одобрения попытаются похоронить все то, на чем он с таким пылом настаивал. Разумеется, Ленин не называл и не мог называть, по вполне понятным причинам, свои последние письма завещанием. Сам характер партии, ее идеологические и организационные принципы были абсолютно несовместимы с тем, чтобы любой деятель партии, включая и ее вождя, мог оставлять для партии какое-то завещание, имеющее определенную законную силу. А тем более подлежащее неукоснительному исполнению. Ленин это прекрасно понимал и даже в мыслях не мог допустить нечто подобное.

Однако в период болезни он ознакомился с вышедшим в то время небольшим сборником произведений Ф. Энгельса под довольно необычным названием «Политическое завещание» и «просил особо сохранить книгу Энгельса «Политическое завещание» (Из дневника дежурных секретарей)»[1025]. Возможно, существует какая-то, чуть ли не мистическая, связь между этим фактом и тем, что Ленин продиктовал свои последние работы в стиле своеобразного политического завещания. По форме, конечно, они не носили характер завещания, но по своему существу являлись именно таковыми.

Мне приходится оставить за скобками отдельные вопросы, связанные с завещанием, поскольку не само оно является основным предметом моего рассмотрения, но прежде всего те его аспекты, которые непосредственно затрагивают Сталина. К тому же, детальная разработка сюжета о завещании выступает в качестве самостоятельной исторической проблемы, до сих пор находящейся в центре внимания историков и политиков. В частности, я не стану обсуждать такой ее аспект: является ли само завещание подлинным историческим документом или же представляет собой фальсификацию, сфабрикованную политическими оппонентами Сталина. Подобная точка зрения существует. Например, В.А. Сахаров в весьма содержательной и интересной монографии, отталкиваясь от ряда внутренних противоречий и несостыковок в исторических источниках и материалах, касающихся завещания, пытается доказать, что завещание — это подлог врагов Ленина, Сталина и Советской власти[1026]. Хотя порой его аргументация и выглядит внешне убедительной, однако главная мысль ее автора: завещание — плод искусной и искусственной фальсификации — мне представляется не соответствующей историческим фактам. Не вдаваясь в детали и нюансы, замечу, что имеющиеся в распоряжении науки документы и свидетельства огромного числа лиц не дают ни малейших оснований ставить под вопрос неопровержимый факт существования политического завещания Ленина. Если бы оно было делом рук фальсификаторов, то, скажем, во времена Сталина не составило бы труда доказать это. К тому же, в решениях ряда съездов партии официально подтверждено наличие ленинских документов, в своей совокупности составивших политическое завещание. Правомерно, конечно спорить по поводу того или иного момента, связанного с диктовкой завещания, достоверностью отдельных деталей, ролью видных политических фигур и секретарей Ленина во всем этом деле и т. п. Ведь нельзя обходить молчанием многие туманные, противоречивые или неисследованные вопросы, непосредственно связанные с этим важнейшим документом советской истории. Историки продолжают разработку данной проблемы, и можно пожелать им только успеха в их трудах. Однако главного все же нельзя отрицать: письмо к съезду — это не плод чьей-то злонамеренной выдумки, имевшей четкую политическую направленность, а реальный исторический факт. Я исхожу как раз из этого фундаментального положения, уделяя столь много места данному сюжету.

Прежде чем непосредственно перейти к самому завещанию и анализу характеристики в ней Сталина как Генерального секретаря, необходимо остановиться на политических событиях, подтолкнувших Ленина к написанию того, что стало чуть ли не с момента написания им этих писем называться политическим завещанием.

В преддверии окончательного отхода Ленина от политического руководства в высших партийных кругах четко обозначились довольно серьезные разногласия и противоречия по ряду принципиальных вопросов. Среди них в первую очередь были проблемы монополии внешней торговли и — это самое главное — по вопросам национального характера, вызванных процессом создания единого многонационального государства, который именно в этот период вступил в решающую фазу своей разработки и подготовки. На разногласиях в сфере национальной политики и их роли в возникновении и развитии конфликта между Лениным и Сталиным я остановлюсь в следующем разделе, поскольку, будучи чрезвычайно важным для предмета нашей книги, он заслуживает специального внимания.

Здесь же я попытаюсь рассмотреть разногласия по вопросу о монополии внешней торговли, осветить внутреннюю расстановку сил в партийном руководстве, а также детально проанализировать «Письмо к съезду», под которым обычно понимается политическое завещание Ленина (в узком смысле, о котором шла речь выше).

Вопрос о монополии внешней торговли.  Острую полемику в руководящих партийных и хозяйственных кругах вызвал вопрос о монополии внешней торговли. В значительной мере этот вопрос был органически связан с вопросом о формировании союзного государства и, соответственно, с разграничением полномочий центральных и местных органов власти — этой чрезвычайно важной в условиях НЭПа проблемы[1027]. Несмотря на то, что осенью 1921 года Политбюро ЦК РКП(б) по настоянию Ленина решительно отклонило предложения, направленные на денационализацию внешней торговли, некоторые партийные и советские работники продолжали выступать с требованием пересмотра и отмены режима монополии. На ее отмене настаивали Сокольников, Бухарин, Каменев, Пятаков. Часть членов Центрального Комитета выступала за ослабление режима монополии внешней торговли.

Основным поводом для выступлений в пользу отмены монополии служили недостатки в работе Наркомвнешторга, объяснявшиеся отсутствием опыта и необходимых кадров, бюрократизмом и неповоротливостью аппарата, что являлось причиной несвоевременного исполнения заказов, вызывало критику и недовольство хозорганов. В октябре 1922 года пленум ЦК признал возможным значительно ослабить режим монополии внешней торговли. Это на деле могло привести к ее срыву.

В.И. Ленин не без оснований считал монополию внешней торговли одной из командных высот диктатуры пролетариата в условиях капиталистического окружения. Только при монополии внешней торговли можно было путем планового регулирования государством ввоза и вывоза товаров оградить нашу слабую в то время промышленность и внутренний рынок от вторжения иностранного капитала, обеспечить восстановление и развитие отечественной промышленности и устранить опасность превращения страны в колонию или полуколонию капиталистических государств. Владимир Ильич был убежден, что отказаться от монополии внешней торговли — значит стать на гибельный для Советской власти путь.

В соответствии с таким пониманием вопроса Ленин написал следующую записку Сталину с проектом постановления Политбюро ЦК РКП(б) по вопросу о монополии внешней торговли:

 

«т. Сталин! Предлагаю, ввиду сего, опросом членов Политбюро провести директиву: ЦК подтверждает монополию внешней торговли и постановляет прекратить всюду разработку и подготовку вопроса о слиянии ВСНХ с НКВТ. Секретно подписать всем наркомам и вернуть оригинал Сталину, копий не снимать.

15/У. Ленин»[1028]

 

Однако несмотря на настояния Ленина Пленум ЦК в октябре 1922 г. признал возможным значительно ослабить режим монополии внешней торговли. 13 октября Владимир Ильич пишет Сталину, как секретарю ЦК, большое обстоятельное письмо на пяти с половиной страницах, исписанных мелким убористым почерком, с двумя постскриптумами. Ленин резко критикует принятое пленумом решение и разъясняет, что это решение, устанавливающее как будто частичную реформу, на деле ведет к срыву монополии. В письме Ленин отмечает, что «вопрос был внесен в пленум наспех. Ничего подобного серьезной дискуссии не было. Никаких причин торопиться нет. Только теперь начинают вникать хозяйственники. Решать важнейшие вопросы торговой политики со вчера на сегодня, не собрав материалов, не взвесив за и против, с документами и цифрами, где же тут хоть тень правильного отношения к делу? Усталые люди голоснут в несколько минут и баста. Менее сложные политические вопросы мы взвешивали по многу раз и решали нередко по нескольку месяцев» [1029].

Ленин мобилизует все силы для того, чтобы отменить принятое пленумом решение. При этом, как свидетельствует Л. Фотиева, «готовясь к новому обсуждению вопроса на предстоявшем пленуме, Владимир Ильич проделал очень большую работу. Он собирал материалы, создал комиссию для их рассмотрения и выработки выводов, поручил обследовать заграничные представительства в части, касающейся организации внешней торговли, писал письма, беседовал с отдельными работниками, убеждал в правильности своей точки зрения» [1030].

В интересах борьбы за отмену послаблений в монополии внешней торговли Ленин посчитал целесообразным прибегнуть к помощи Троцкого, в общем разделявшего взгляды Ленина. Он пишет ему письмо:

 

«Троцкому от 13.12.22 г:

Во всяком случае я бы очень просил Вас взять на себя на предстоящем пленуме защиту нашей общей точки зрения о безусловной необходимости сохранения и укрепления монополии внешней торговли. Так как предыдущий пленум принял в этом отношении решение, идущее целиком вразрез с монополией внешней торговли, и так как в этом вопросе уступать нельзя, то я думаю, как и говорю в письме к Фрумкину и Стомонякову что в случае нашего поражения по этому вопросу мы должны будем перенести вопрос на партийный съезд»[1031].

 

Обратиться за помощью к Троцкому Ленина побудило то обстоятельство, что многие видные деятели партии продолжали настаивать на ослаблении монополии внешней торговли. Двойственную позицию в этом вопросе занимал Сталин. С одной стороны, он не был решительным сторонником отмены монополии внешней торговли. С другой — выступал за некоторые послабления, связанные с проведением внешнеторговых операций, мотивируя это тем, что часто операции через наркомат внешней торговли приносят убытки. По этому поводу секретарь Ленина Л. Фотиева сообщает следующее: «В мае 1922 г. В.И. Ленин в письме Сталину и Фрумкину писал: «Я считаю, что надо формально запретить все разговоры и переговоры и комиссии и т. п. об ослаблении монополии внешней торговли». Сталин ответил: «Против «формального запрещения» шагов в сторону ослабления монополии внешней торговли на данной стадии не возражаю. Думаю все же, что ослабление становится неизбежным».

Сталин не верил в прибыли и другие материальные выгоды от монополии внешней торговли. В письме всем членам ЦК 20 октября он пишет: «Письмо тов. Ленина (от 13 октября. — Л.А. ) не разубедило меня в правильности решения пленума ЦК от 6 октября о внешней торговле. «Миллионы» Внешторга (их еще нужно установить и подсчитать) теряют свой вес, если принять во внимание то обстоятельство, что они в несколько раз перекрыты десятками миллионов золота, вывезенного Внешторгом из России. Тем не менее ввиду настоятельного предложения т. Ленина об отсрочке решения пленума ЦК исполнением, я голосую за отсрочку, с тем, чтобы вопрос был поставлен на обсуждение следующего пленума с участием Ленина» [1032].

Видя сопротивление Сталина (хотя оно и выражалось не в столь категорической форме, но было достаточно определенным), Ленин наращивает свое давление, чтобы настоять на принятии решения, которое он считал единственно правильным, отвечающим реальным экономическим условиям того времени. 15 декабря 1922 г. Ленин вновь пишет письмо Сталину для членов ЦК. Настрой письма категоричен и фактически не оставляет Сталину почвы для маневрирования в этом вопросе:

 

«Я решительно против оттяжки вопроса о монополии внешней торговли. Если из каких бы то ни было предположений (в том числе и из предположений, что желательно участие на этом вопросе мое) возникнет мысль о том, чтобы отложить до следующего пленума, то я бы высказался самым решительным образом против, ибо уверен, что Троцкий защитит мои взгляды нисколько не хуже, чем я, это — во-первых; во-вторых, Ваше заявление и Зиновьева и, по слухам, также Каменева, подтверждает, что часть членов ЦК изменили уже свое прежнее мнение; третье, и самое главное — дальнейшие колебания по этому важнейшему вопросу абсолютно недопустимы и будут срывать всякую работу.

Ленин 15. XII. 22 г.»[1033]

 

В итоге по настоянию Ленина постановление октябрьского пленума ЦК было отменено. Состоявшийся в декабре 1922 года пленум ЦК партии подтвердил безусловную необходимость сохранения и укрепления монополии внешней торговли. Ленин сразу же отреагировал на это. В письме Троцкому он с удовлетворением констатировал: «Как будто удалось взять позицию без единого выстрела простым маневренным движением. Я предлагаю не останавливаться и продолжать наступление и для этого провести предложение поставить на партсъезде вопрос об укреплении внешней торговли и о мерах к улучшению ее проведения. Огласить это на фракции съезда Советов. Надеюсь, возражать не станете и не откажетесь сделать доклад на фракции.

21 декабря 1922 г. Н. Ленин» [1034].

Таким образом, в конце 1922 года, если судить, по приведенным выше фактам, в политическом маневрировании Ленина наметились как бы два важных момента.

Во-первых, он столкнулся с сопротивлением Сталина в вопросе о принципиальной основе образования союзного государства (о чем речь пойдет в следующем разделе), а также в вопросе о защите монополии внешней торговли. Ленин не мог не придти к заключению, что в ряде принципиальных вопросов он не может полностью, как это было прежде, полагаться на Сталина. Последний все в большей мере проявлял свою самостоятельность, внешне иногда выглядевшую как строптивость. Конечно, он делал это не демонстративно и вовсе не для простой демонстрации своей независимости и самостоятельности. Речь, если говорить по существу, шла о конкретных практических проблемах, наилучшее решение которых отнюдь не лежало на поверхности. Но в сочетании с другими факторами, а именно подозрением, что Сталин сосредотачивает в своих руках основные рычаги управления партийной машиной, это обстоятельство побудило Ленина — это явилось вторым важным составным звеном его политической стратегии в тот период — искать себе союзника среди очевидных противников Генерального секретаря. Таким союзником, как показал опыт сотрудничества в вопросе о монополии внешней торговли, вполне мог оказаться Троцкий. Временный политический блок с Троцким явился, таким образом, своеобразным симбиозом, основывавшемся, с одной стороны, на попытках Ленина использовать Троцкого в своих текущих целях. С другой стороны, он являлся отчетливым сигналом со стороны Троцкого вступить в развертывавшуюся внутреннюю борьбу в высшем руководстве. Причем не только Ленин, но и Троцкий хорошо понимали, что решающая фаза этой схватки уже неминуема и она не за горами.

Вопрос о блоке Ленина с Троцким . Этот вопрос не кажется таким простым и ясным, как он представляется на первый, поверхностный, взгляд. Мне думается, что принципиальной, стратегической базы для прочного и длительного союза, или блока, между Лениным и Троцким не существовало. Достаточно вспомнить многочисленные расхождения по самым кардинальным проблемам внутренней и внешней политики государства, а также по вопросам внутрипартийной политики, чтобы убедиться в том, что между ними не было реальной почвы для такого долговременного союза. Он мог иметь только тактический характер и преследовал довольно ограниченные цели. Если иметь в виду главные направления внутренней и внешней политики не только в краткосрочной перспективе, но и на длительный, отдаленный период, то время рано или поздно обнажило бы кардинальные расхождения во взглядах обоих политических лидеров партии. Но это уже из области теоретических предположений и гипотез. Но, как я полагаю, такая оценка имеет право на существование.

Ленина к Троцкому качнуло сразу несколько причин: болезнь и связанные с нею опасения, что руль управления может выпасть из его рук и перейти к кому-нибудь другому, например, к Сталину. Так что в Сталине Ленин видел потенциального соперника, а болезненное состояние и ряд столкновений на политической почве, лишь усилили это чувство.

В Троцком он видел временного союзника, которого можно было использовать в интересах внутрипартийной борьбы. При этом Ленину не приходилось испытывать особые опасения в связи с тем, что не только в верхах партии, но и в партийной массе, Троцкого рассматривали не как стопроцентного большевика, а скорее как попутчика, накануне Октябрьской революции посчитавшего политически выгодным примкнуть к лагерю большевиков. Оценивая ситуацию под этим углом зрения, Троцкого лишь с большой натяжкой можно было рассматривать в качестве наиболее серьезного претендента на будущую роль вождя большевистской партии. Я полагаю, что все эти моменты Ленин учитывал в своей стратегии внутрипартийной борьбы. И говоря по большому счету, они представляются мне достаточно убедительными и обоснованными.

Эта оценка подкрепляется и выводами, сделанными некоторыми довольно крупными специалистами по биографии «рыцаря перманентной революции». Так немецкий специалист кёльнского института советологии Г. Брам в книге, специально посвященной борьбе Троцкого за политическое наследие Ленина, следующим образом охарактеризовал слабые стороны позиции своего героя. В частности, он обращает внимание на то, что Троцкий не обладал сильными позициями в партии. «Высшие партийные функционеры все еще смотрели на Троцкого как бы со стороны и недоверчиво. Он как раз не принадлежал к двенадцати апостолам, а был Павлом, который читал проповеди в пустыне. Он всегда упускал возможность завести себе друзей среди старых большевиков и создать свой собственный аппарат. Собственными сторонниками он располагал только среди коммунистической молодежи и в Красной армии. В первую очередь профсоюзная дискуссия нанесла удар по его престижу в партии и в рабочем классе в целом. Троцкий был не только убежден в том, что история предназначила ему особую роль, но и давал это всем почувствовать» [1035].

Далее автор отмечает еще такой момент: характер Троцкого вызывал у многих не просто неодобрение, а зачастую даже ненависть. Важной составляющей общего отношения к Троцкому выступали и опасения, что он лелеет бонапартовские мечты и попытается при случае их реализовать.

С приведенной характеристикой вполне корреспондирует и оценка, принадлежащая перу одного из наиболее крупных специалистов по истории Советской России английского историка Э.Х. Карра: «Троцкий, новичок в партии, с репутацией несогласного с ее линией в прошлом, начиная с 1917 года занимал командные посты только благодаря постоянной поддержке Ленина. Лишенный тылов, он оказался в изоляции и не мог да и не был в состоянии претендовать на лидерство в партии. Его ближайшие товарищи относились к нему с ревнивой недоброжелательностью, он же обращался с ними с некоторой долей надменности; то, что Троцкий в свое время был сторонником милитаризации труда, вызывало к нему подозрение в кругах профсоюзных деятелей» [1036].

В политических расчетах Ленина при создании блока с Троцким все эти существенные обстоятельства, несомненно, принимались в расчет. Так что в сложившейся ситуации нет ничего удивительного, что Ленин склонился к идее тактического блока с Троцким, который, кроме всего прочего, располагал таким рычагом воздействия, каким являлась Красная армия, находившаяся под его непосредственным руководством.

Сам же Троцкий в своих книгах и статьях рисует иную картину. Он преподносит дело так, будто Ленин пошел на сближение и даже на блок с ним по сугубо принципиальным мотивам, стремясь отстранить от власти Сталина и нанести смертельный удар укреплявшему свои позиции аппарату. Заранее извиняясь за столь обширную цитату, приведу то, как лично сам Троцкий описывает свою решающую беседу с Лениным:

 

«Горячо, настойчиво, явно волнуясь, Ленин излагал свой план. Силы, которые он может отдавать руководящей работе, ограничены. У него три заместителя. «Вы их знаете. Каменев, конечно, умный политик, но какой же он администратор? Цюрупа болен. Рыков, пожалуй, администратор, но его придется вернуть на ВСНХ. Вам необходимо стать заместителем. Положение такое, что нам нужна радикальная личная перегруппировка». Я опять сослался на «аппарат», который все более затрудняет мне работу даже и по военному ведомству. — Вот вы и сможете перетряхнуть аппарат, — живо подхватил Ленин, намекая на употребленное мною некогда выражение. — Я ответил, что имею в виду не только государственный бюрократизм, но и партийный; что суть всех трудностей состоит в сочетании двух аппаратов, и во взаимном укрывательстве влиятельных групп, собирающихся вокруг иерархии партийных секретарей. Ленин слушал напряженно и подтверждал мои мысли тем глубоким грудным тоном, который у него появлялся, когда он, уверившись в том, что собеседник понимает его до конца, и отбросив неизбежные условности беседы, открыто касался самого важного и тревожного. Чуть подумав, Ленин поставил вопрос ребром: «Вы, значит, предлагаете открыть борьбу не только против государственного бюрократизма, но и против Оргбюро ЦК?». Я рассмеялся от неожиданности. Оргбюро ЦК означало самое средоточие сталинского аппарата, — Пожалуй, выходит так. — Ну, что ж, — продолжал Ленин, явно довольный тем, что мы назвали по имени существо вопроса, — я предлагаю вам блок: против бюрократизма вообще, против Оргбюро в частности. — С хорошим человеком лестно заключить хороший блок, — ответил я. — Мы условились встретиться снова через некоторое время. Ленин предлагал обдумать организационную сторону дела. Он намечал создание при ЦК комиссии по борьбе с бюрократизмом. Мы оба должны были войти в нее. По существу эта комиссия должна была стать рычагом для разрушения сталинской фракции, как позвоночника бюрократии, и для создания таких условий в партии, которые дали бы мне возможность стать заместителем Ленина, по его мысли: преемником на посту председателя Совнаркома»[1037].

 

Троцкий нарисовал поистине грандиозную картину решительного и бескомпромиссного наступления на Сталина и его сторонников при полной поддержке и даже активном участии самого Ленина. Более того, фактически ни на чем не основываясь, кроме своих карьеристских амбиций, он утверждает, что Ленин мыслил Троцкого своим преемником на посту председателя Совнаркома. А это и была самая вожделенная цель Троцкого, почуявшего, что место главы правительства в скором времени станет вакантным. Для достижения этой цели нужно было только сокрушить Сталина и его фракцию.

Что ж, цели вроде благородные и методы вполне приемлемые. Выступить в роли сокрушителя бюрократии и, таким образом, спасителя революционных завоеваний — что еще может быть более привлекательным для образа «перманентного революционера»! Любопытно, однако, еще одно обстоятельство: в своем жизнеописании Троцкий хвастливо, но опять-таки полностью безосновательно, утверждал, что и без непосредственной помощи Ленина он весной 1923 года мог одержать решающую победу в этой борьбе. «Совместное наше выступление против Центрального Комитета в начале 1923 г. обеспечило бы победу наверняка. Более того. Я не сомневаюсь, что если б я выступил накануне XII съезда в духе «блока Ленина — Троцкого» против сталинского бюрократизма, я бы одержал победу и без прямого участия Ленина в борьбе» [1038].

Оставим на совести неудавшегося триумфатора его утверждения о неизбежности его победы весной 1923 года, если бы он выступил даже один, без поддержки Ленина. В скобках, кстати, можно поставить и коварный вопрос: почему же он, будучи уверенным в своей победе и без личной поддержки Ленина, не пошел на этот шаг? Вряд ли соображения чисто морального свойства играли здесь первую скрипку — мол, в партии в столь напряженный период развертывание открытой борьбы в верхах было бы расценено как схватка наследников у постели умиравшего вождя. Оставим историкам возможность более обстоятельно проанализировать реальную обоснованность подобного рода заявлений. В свете того, что мною уже было сказано ранее, возможность победы Троцкого мне кажется не просто маловероятной, а и вовсе невероятной.

Привлекает к себе внимание еще один весьма любопытный момент. В период развертывания подковерной борьбы между партийными «диадохами», — а активизация их противоборства почему-то, как правило, приходилась на периоды ухудшения состояния вождя, — Троцкий всячески стремился использовать обращения к нему Ленина с целью укрепления своих позиций и личного престижа. Историк Н. Васецкий не без оснований замечает в связи с этим: «Троцкий явно стремился использовать просьбы Ленина в целях поднятия собственного авторитета. Не исключено, что не без его участия или, по крайней мере не без участия его приближенных весной 1923 года, в особенности после опубликования 12 марта правительственного сообщения об обострении болезни Ленина по Москве стали распространяться слухи о том, что именно Троцкий окажется преемником Ленина» [1039].

В исторической литературе бытует версия, что Троцкий уже тогда мог совершить государственный переворот, опираясь на свои позиции в Красной армии. Вот утверждение активного сторонника Троцкого Виктора Сержа на этот счет: «Армия и даже ГПУ приняли бы Троцкого подавляющим большинством, если бы он захотел; ему это не раз повторяли» [1040]. И главным сдерживающим мотивом для Троцкого якобы явилось то, что он принадлежал к числу принципиальных противников государственного переворота в рамках социалистического строя, поскольку, мол, такой переворот с неизбежностью перерастет в военную и полицейскую диктатуру.

Были ли шансы у Троцкого совершить такой переворот — вопрос скорее риторический, нежели практический. И хотя сейчас представляется невозможным прояснить до конца и с полной определенностью вероятность, а тем более успешную вероятность, подобного рода переворота, априори можно утверждать: все это не могло быть, чем-либо иным, кроме как политической фантазией. Система власти, как и ее структура, исключали возможность подобного переворота, а если бы Троцкий попытался его осуществить, переворот обернулся бы жалким фарсом. Не стоит также преувеличивать степень единоличной власти председателя Реввоенсовета в самой Красной армии в то время. Важнейшие решения, в том числе и касающиеся управления войсками, были и оставались исключительной прерогативой Политбюро. Постепенно, как Генеральный секретарь, Сталин наращивал свое влияние на военные дела. Так что вся совокупность реальных факторов делала военный путь захвата власти исключенным. Возможно, именно по данной причине Троцкий цеплялся, как утопающий за соломинку, за «блок» с Лениным — главный инструмент его политического выживания.

В дополнение надо сказать, что в партийных верхах во время болезни Ленина и вскоре после его смерти имели довольно широкое распространение версии иного рода. Они совсем в другом ракурсе повествуют о так называемом блоке Ленина с Троцким. Так, Е.М. Ярославский (в 1921 году секретарь ЦК), в своих воспоминаниях о последней встрече с Лениным, написанных в 1924 году, передавал разговор видного в то время литератора Л.Л. Авербаха с Троцким.

По словам самого Авербаха, «Л. Д.  (Л.Д. Троцкий — Н.К. ) уверял его. что он после смерти Ленина является единственным последовательным проводником ленинской линии против антиленинского ЦК . Л.Д. рассказал ему, что в конце 1922 г., когда Ленин еще мог сноситься с товарищами, он убеждал т. Троцкого вступить с ним, Лениным, в блок с тем, чтобы изменить руководство в ЦК. В данном случае Т. Ленин имел в виду создание тройки: Ленин, Сталин, Троцкий и удаление от руководящей роли в ЦК тт. Зиновьева и Каменева. Троцкий, будто бы, колебался вначале, но Ильич был настойчив и требовал от него этого; наконец сообщил, будто бы, Троцкому, что он окончательно решил этот вопрос и поставит его в Политбюро на ближайшем заседании (даже, как будто, речь шла о том, чтобы на завтра поставить этот вопрос в Политбюро ЦК). Но тут Ленин серьезно заболел и вопрос не был поставлен. Авербах просил меня держать это сообщение в секрете и объяснил, что делает мне это сообщение, уезжая на Урал и опасаясь, что этим кто-нибудь будет спекулировать, что возможно (и даже наверно), что Троцкий не ему одному это сообщил. Он спросил меня, как я отношусь к этому, считаю ли я правдоподобным такую комбинацию, такой ход со стороны Владимира Ильича.

Я сказал Авербаху, что, по-моему, Троцкий обобщает частный случай» [1041].

Далее Е. Ярославский заключает: «Думаю, что Троцкий здесь явно обобщает факт отдельного обращения Ильича к нему по отдельному поводу. Все, что я сам наблюдал в отношениях между Лениным и Троцким, отнюдь не давало повод допустить возможность серьезной опоры Ленина на Троцкого. Наоборот, Ленин неоднократно выражал крайнее недовольство Троцким, говорил, что он «смертельно устал» от истерики Троцкого» [1042].

Читатель, видимо, уже окончательно запутался в различных версиях блока Ленина с Троцким. Последний уверяет, что этот блок был направлен против Сталина. Ярославский говорит о блоке Ленина, Троцкого и Сталина против Зиновьева и Каменева. Словом, сплошная путаница.

Мне представляется, что рассказ Ярославского (известного своей приверженностью и прямо-таки рабской преданностью Сталину) едва ли основывается на реальных фактах. Он скорее относится к числу слухов и мифов, которые распространялись тогда в партийных верхах и сами по себе служили подспудным орудием внутрипартийной борьбы. Не исключено, что идею Ярославскому подбросил не кто иной, как сам Сталин, чтобы окончательно запутать всю картину внутрипартийной борьбы в тот период. Что заслуживает большего доверия, так это замечание Ярославского о чисто тактическом характере блока Ленина с Троцким.

В завершении темы блока Ленина с Троцким необходимо упомянуть еще один весьма существенный факт. 11 сентября 1922 г. Ленин обратился с письмом к Сталину как секретарю ЦК поставить на голосование предложение о назначении еще двух заместителей председателя СНК (кроме Цюрупы) и зам. Председателя Совета труда и обороны, именно: «товарищей Троцкого и Каменева. Распределить между ними работу при участии моем и, разумеется, Политбюро, как высшей инстанции.

11 сентября 1922

В.Ульянов (Ленин).»

Голосование членов Политбюро по телефону

1) «За» (Сталин).

2) «Категорически отказываюсь» (Троцкий)

3) «за» (Рыков).

4) «воздерживаюсь» (Томский).

5) «не возражаю» (Калинин).

6) «воздерживаюсь» (Каменев).[1043]

Как видим, именно сам Троцкий в категорической форме отклонил предложение Ленина, в целом поддержанное Политбюро. Какими же мотивами он руководствовался при этом? Сам он пишет по этому поводу следующее: «Нет никакого сомнения в том, что для текущих дел Ленину было во многих случаях удобнее опираться на Сталина, Зиновьева или Каменева, чем на меня… Ленину нужны были послушные практические помощники. Для такой роли я не годился» [1044]. Иными словами, он метил не в заместители Ленина, наряду с тремя другими деятелями партии, а на нечто большее. По крайней мере, пост единственного заместителя его, видимо, устроил бы. Думаю, как-то комментировать отказ Троцкого нет никакой нужды: факты говорят за себя сами. Однозначно они говорят и о том, что Сталин высказался за назначение Троцкого одним из заместителей председателя СНК. И это — прямое свидетельство чрезвычайно тонкой и продуманной тактики со стороны Сталина, поскольку, будучи одним из трех заместителей, Троцкий нисколько не укреплял свои реальные позиции. Можно предположить, что Сталин был заранее уверен в отрицательной реакции Троцкого на такое предложение, в частности, и по этой причине и выступил формально в его поддержку.

Письмо к съезду . Само политическое завещание Ленина (если под ним понимать письмо к съезду) было продиктовано Лениным в 20-х числах декабря 1922 года, дополнение к нему — 4 января 1923 г. История сохранила любопытные (хотя и весьма отрывочные и суховатые) записи секретарей Ленина, которые писали под его диктовку. Есть смысл воспроизвести некоторые из этих записей, чтобы читатель мог ощутить атмосферу, в которой рождалось письмо к съезду, и уловить то, какое значение сам Ленин придавал своим диктовкам. Попутно надо отметить, что по мнению ряда историков, некоторые записи в книгу секретарей внесены позднее, что снижает их историческую достоверность. Хотя, конечно, в целом их подлинность и достоверность не вызывает серьезных сомнений.

 

Итак, 23 декабря (завись М.А. Володичевой).

«В начале 9-го Владимир Ильич вызывал на квартиру. В продолжение 4-х минут диктовал. Чувствовал себя плохо. Были врачи. Перед тем, как начать диктовать, сказал: «Я хочу Вам продиктовать письмо к съезду. Запишите!». Продиктовал быстро, но болезненное состояние его чувствовалось. По окончании спросил, которое число. Почему такая бледная, почему не на съезде, пожалел, что отнимает время, которое я могла бы пробыть там. Никаких распоряжений я не получила больше.

24 декабря (запись М.А. Володичевой).

На следующий день (24 декабря) в промежутке от 6 до 8-ми Владимир Ильич опять вызывал. Предупредил о том, что продиктованное вчера (23 декабря) и сегодня (24 декабря) является абсолютно секретным. Подчеркнул это не один раз. Потребовал все, что он диктует, хранить в особом месте под особой ответственностью и считать категорически секретным»[1045].

 

Из записей секретарей видно, что Ленин опасался, что его письмо преждевременно станет известным тем фигурам, в частности, Сталину, которых оно непосредственно касалось. В исторической науке на протяжении довольно длительного времени считалось, что Сталин узнал о первой части завещания Ленина чуть ли не сразу по ее написании. Высказывалась даже версия, что этот секрет ему могла передать его жена Н.С. Аллилуева, работавшая в секретариате Совнаркома. Однако все эти предположения оказались ложными.

Сталин действительно сразу же узнал о содержании диктовок Ленина, но не через свою жену, а непосредственно от тех, кто записывал письмо Ленина. В конце 80-х годов стали достоянием известности документы, подтверждающие это. Вот письмо Л. Фотиевой, раскрывающей обстоятельства этого эпизода:

 

«Л.А. ФОТИЕВА — Л.Б. КАМЕНЕВУ

29/XII—22. Товарищу Сталину в субботу 23/ХII было передано письмо Владимира Ильича к съезду, записанное Володичевой. Между тем, уже после передачи письма выяснилось, что воля Владимира Ильича была в том, чтобы письмо это хранилось строго секретно в архиве, можно[1046] быть распечатано только им или Надеждой Константиновной и должно было быть предъявлено кому бы то ни было лишь после его смерти. Владимир Ильич находится в полной уверенности, что он сказал это Володичевой при диктовке письма. Сегодня, 29/ХII, Владимир Ильич вызвал меня к себе и переспросил сделана ли на письме соответствующая пометка и повторил, что письмо должно быть оглашено лишь в случае его смерти. Я, считаясь со здоровьем Владимира Ильича, не нашла возможным ему сказать, что пропущена ошибка и оставила его в уверенности, что письмо никому неизвестно и воля его исполнена.

Я прошу товарищей, которым стало известно это письмо, ни в коем случае при будущих встречах с Владимиром Ильичем не обнаруживать сделанной ошибки, не давая ему никакого повода предположить, что письмо известно и прошу смотреть на это письмо, как на запись мнения Владимира Ильича, которую никто не должен был бы знать.

29/ХII-22 г. Л. Фотиева»[1047].

 

В тот же день, отдавая себе отчет во всей значимости и возможных последствиях происшедшего, Каменев пишет записку Сталину такого содержания:

 

«Л.Б. КАМЕНЕВ — И.В. СТАЛИНУ

(29 декабря 1922 г.)

Т. Сталину

Тов. Л.А. Фотиева явилась ко мне сего 29/ХII в 23 часа и сначала устно, а затем письменно сделала вышеизложенное заявление. Я считаю нужным познакомить с ним тех членов ЦК, которые узнали содержание письма Владимира Ильича (мне известно, что с содержанием его знакомы т.т. Троцкий, Бухарин, Орджоникидзе и ты). Я не говорил никому ни словом, ни намеком об этом письме. Полагаю, что также поступили и все вышеназванные товарищи. Если же кто-либо из них поделился с другими членами ЦК содержанием письма, то до сведения соответствующих товарищей должно быть доведено и это заявление т. Фотиевой»[1048].

 

Первое, что бросается в глаза, так это та поистине удивительная, почти моментальная скорость, с которой сверхсекретное письмо Ленина стало достоянием известности не только Сталина, но и ряда других лиц, включая Троцкого. Видимо, в верхах царила обстановка чуть ли не повальной шпиономании. По крайней мере, главные заинтересованные лица с самого начала были уже в курсе того, что больной вождь разрабатывает серьезные планы коренных реорганизаций в высших эшелонах власти, причем самым деликатным моментом в этих планах являлись персональные оценки лидеров партии, реально претендовавших на ведущую роль в выработке политической стратегии партии.

Еще раз заметим, что не один Сталин, но и Троцкий и другие уже знали, о чем идет речь в письме к съезду. Некоторые биографы Сталина до недавних пор акцентировали внимание на том, что Сталин установил за Лениным настоящую слежку, обложил его своими людьми и через них узнавал все, что предпринимает Ленин и что творится вокруг него. Реальные же факты не согласуются с подобными утверждениями: о секретах Ленина скоро узнавали и другие представители руководящей верхушки, и не в последнюю очередь Троцкий.

Буквально в эти же дни произошел и другой эпизод, последствия которого имели далеко идущие последствия как для Сталина, так и для развертывания борьбы вокруг политического наследия Ленина. Но что особенно важно, они серьезным образом осложнили отношения между Сталиным и больным вождем. Речь идет о письме Н.К. Крупской, впервые опубликованном лишь в 1956 году. Вот это письмо:

 

«Н.К. КРУПСКАЯ — Л.Б. КАМЕНЕВУ

23/ХII

Лев Борисыч,

по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину. Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичем, я знаю лучше всякого врача, т. к. знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина. Я обращаюсь к Вам и к Григорию (т. е. Зиновьеву — Н.К. ), как более близким товарищам В.И., и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении Контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку. Я тоже живая и нервы напряжены у меня до крайности.

Н. Крупская»[1049].

 

Сталину, как уже упоминалось выше, было вменено в обязанность вести строгий контроль за соблюдением режима лечения Ленина. Так что его упрек в адрес Крупской, под диктовку Ленина записавшей письмо Троцкому, нельзя считать чем-то из ряда вон выходящим. Поскольку было установлено, что общим правилам обязаны были подчиняться и близкие Ленина[1050]. Другой вопрос, что особое негодование Сталина мог вызвать не только факт нарушения Крупской общего правила, но и то, что она записала письмо именно Троцкому (по вопросу о монополии внешней торговли). На этом акцентируют внимание те, кто рассматривает Сталина в качестве интригана и политического монстра. Их точке зрения соответствует именно такая интерпретация данного инцидента. Вот, например, оценка данного эпизода в брошюре о политическом завещании Ленина, написанной в разгар перестройки: «… во-первых, письмо было адресовано не ему, а Троцкому, а, во-вторых, оно означало сохранение политической активности Ленина, было фактом его продолжающегося участия в жизни партии и государства, а значит, становилось нежелательным и даже опасным прецедентом. Вряд ли иначе можно объяснить откровенный срыв, который позволил себе Сталин в отношении супруги больного вождя» [1051].

Изложенная выше оценка поступка Сталина, конечно, не являлась каким-то откровением или новацией. Еще задолго до перестройки и развертывания в ее ходе второго (возможно, второго только по очередности, но первого по масштабности и интенсивности) со времени XX съезда партии мощного вала изобличений Сталина, среди эмигрантов русского происхождения, преимущественно меньшевиков, бытовало мнение, откровеннее всего высказанное Б. Николаевским (о нем уже речь шла в одной их предыдущих глав). Б. Николаевский утверждал, что выходка Сталина носила характер не проявления грубости и несдержанности (мол, Сталин, когда ему было нужно умел себя прекрасно контролировать), а диктовалась далеко идущим политическим расчетом. Вот трактовка этого эпизода в изложении ярого противника большевизма: «Грубостью натуры его поведение не объяснить. Дело не в потере самообладания, а в сознательной игре: Сталин умышленно говорил грубости секретаршам Ленина и умышленно же грубо оскорбил его жену, стремясь, чтобы обо всем этом стало известно больному Ленину, которого такое поведение Сталина не могло не приводить в негодование. Ленин был очень сдержанной и скрытной натурой, но именно от таких рассчитанно грубых поступков он приходил в состояние холодной ярости, близкой к нервному заболеванию. А в тогдашнем состоянии Ленина эта степень нервного напряжения не могла не повести к удару» [1052].

Не станем вдаваться в детали этого эпизода. Его можно толковать по-разному в зависимости от того, какую позицию истолкователь априори занимает по отношению к Сталину. По крайней мере, по прошествии восьми десятков лет едва ли возможно строго достоверно определить, какими мотивами руководствовался Сталин, делая выговор Н. Крупской. Надо считать его запатентованным злодеем, чтобы без всяких на то оснований (кроме разве чисто умозрительных) толковать действия Сталина как психологический удар, рассчитанный ускорить смерть вождя. Таким запатентованным злодеем Сталин мне не представляется и я больше резона и реального объяснения случаю с Крупской вижу в том, что Сталин неукоснительно следил за строгим соблюдением режима, установленного для больного врачами. Не надо забывать, что на него была возложена и персональная ответственность за соблюдение режима. Так что чего-либо сверхординарного в реакции Сталина на нарушение этого режима усмотреть можно лишь тогда, когда этого очень желаешь. Для большей убедительности в защиту своей точки зрения сошлюсь на свидетельство сестры Ленина М. Ульяновой. Вот ее рассказ по поводу данного эпизода.

 

«Врачи настаивали, чтобы В.И. не говорили ничего о делах. Опасаться надо было больше всего того, чтобы В.И. не рассказала чего-либо Н.К., которая настолько привыкла делиться всем с ним, что иногда совершенно непроизвольно, не желая того, могла проговориться. Следить за тем, чтобы указанное запрещение врачей не нарушалось, ПБ поручило Сталину. И вот однажды, узнав, очевидно, о каком-то разговоре Н.К. с В.И., Сталин вызвал ее к телефону и в довольно резкой форме, рассчитывая, очевидно, что до В.И. это не дойдет, стал указывать ей, чтобы она не говорила с В.И. о делах, а то, мол, он ее в ЦКК потянет. Н.К. этот разговор взволновал чрезвычайно: она была совершенно не похожа сама на себя, рыдала, каталась по полу и пр. Об этом выговоре она рассказала В.И. через несколько дней, прибавив, что они со Сталиным уже помирились. Сталин, действительно, звонил ей перед этим и, очевидно, старался сгладить неприятное впечатление, произведенное на Н.К. его выговором и угрозой. Но об этом же крике Сталина по телефону она рассказала Каменеву и Зиновьеву, упомянув, очевидно, и о кавказских делах»[1053].

 

Весьма драматическим, и даже можно сказать трагическим, был финал этого конфликта, который завершился в начале марта 1923 года. Судя по всему (и вопреки предположениям некоторых авторов), Ленин узнал о грубой выходке Сталина по отношению к Крупской не вскоре после самого разговора, а в начале марта 1923 года. Тогда же он продиктовал свое знаменитое письмо, ставшее самым мощным оружием в борьбе противников Сталина в годы борьбы с оппозицией. Это письмо до сих пор будоражит ума и сердца людей, интересующихся советской историей. Оно до наших дней остается объектом различных интерпретаций, часто построенных на эмоциональной, нежели строго исторической основе.

Приведем текст этого письма В.И. Ленина — одно из последних, которое дано было ему продиктовать.

 

«ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ

Строго секретно.

Лично.

Копия тт. Каменеву и Зиновьеву

Уважаемый т. Сталин!

Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения.

С уважением Ленин

5-го марта 23 года»[1054].

 

Надо добавить несколько слов об обстоятельствах, сопровождавших написание и отправку этого злополучного письма. Эти обстоятельства следующим образом отражены в записях дежурных секретарей.

 

«5 марта (запись М.А. Володичевой).

Владимир Ильич вызывал около 12-ти. Просил записать два письма: одно Троцкому, другое — Сталину; передать первое лично по телефону Троцкому и сообщить ему ответ как можно скорее. Второе пока просил отложить, сказав, что сегодня у него что-то плохо выходит. Чувствовал себя нехорошо.

6 марта (запись М.А. Володичевой).

Спросил об ответе на первое письмо (ответ по телефону застенографирован). Прочитал второе (Сталину) и просил передать лично из рук в руки и получить ответ. Продиктовал письмо группе Мдивани. Чувствовал себя плохо. Надежда Константиновна просила этого письма Сталину не посылать, что и было сделано в течение 6-го. Но 7-го я сказала, что я должна исполнить распоряжение Владимира Ильича. Она переговорила с Каменевым, и письмо было передано Сталину и Каменеву, а затем и Зиновьеву, когда он вернулся из Питера. Ответ от Сталина был получен тотчас же после получения им письма Владимира Ильича (письмо было передано мной лично Сталину и мне был продиктован его ответ Владимиру Ильичу). Письмо Владимиру Ильичу еще не передано, т. к. он заболел»[1055].

 

По прошествии многих лет (в 1967 г.) сама Володичева в беседе с писателем А. Беком так описала обстоятельства вручения ею письма и ответа на него Сталина:

 

«Передавала письмо из рук в руки. Я просила Сталина написать письмо Владимиру Ильичу, так как тот ожидает ответа, беспокоится. Сталин прочел письмо стоя, тут же при мне, лицо его оставалось спокойным. Помолчал, подумал и произнес медленно, отчетливо выговаривая каждое слово, делая паузы между ними: «Это говорит не Ленин, это говорит его болезнь». И продолжал: «Я не медик, я — политик. Я Сталин. Если бы моя жена, член партии, поступила неправильно и ее наказали бы, я не счел бы себя вправе вмешиваться в это дело. А Крупская — член партии. Но раз Владимир Ильич настаивает, я готов извиниться перед Крупской за грубость»[1056].

 

Письменный ответ Сталина был таков:

 

«7 марта 1923 г.

Т. Ленину от Сталина.

Только лично.

Т. Ленин!

Недель пять назад я имел беседу с т. Н. Константиновной, которую я считаю не только Вашей женой, но и моим старым партийным товарищем, и сказал ей (по телефону) приблизительно следующее: «Врачи запретили давать Ильичу политинформацию, считая такой режим важнейшим средством вылечить его, между тем, Вы, Надежда Константиновна, оказывается, нарушаете этот режим; нельзя играть жизнью Ильича» и пр.

Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что-либо грубое или непозволительное, предпринятое «против» Вас, ибо никаких других целей, кроме цели быстрейшего Вашего выздоровления, я не преследовал. Более того, я считал своим долгом смотреть за тем, чтобы режим проводился. Мои объяснения с Н. Кон. подтвердили, что ничего, кроме пустых недоразумений, не было тут да и не могло быть.

Впрочем, если Вы считаете, что для сохранения «отношений» я должен «взять назад» сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя «вина» и чего, собственно, от меня хотят.

И. Сталин.»[1057]

 

Письмо В.И. Ленина и ответ И.В. Сталина хранились в официальном конверте Управления делами Совнаркома, на котором было помечено: «Письмо В.И. от 5/III — 23 г. (2 экз.) и ответ т. Сталина, не прочитанный В.И. Лениным. Единственные экземпляры» .

Завершая, повествование о личных сюжетах из отношений между Лениным и Сталиным, можно отметить, что они сыграли свою существенную роль в развитии политического конфликта между ними. Со стороны Ленина четко проглядывает линия резкой отчужденности, почти неприкрытой враждебности, ультимативный тон. Можно сказать, что он публично бросил Сталину перчатку (иначе зачем было чисто личное письмо адресовать в копиях Каменеву и Зиновьеву). И это был не просто личный вызов, а вызов политический, со всеми вытекающими из этого факта последствиями.

Сталин ответил отнюдь не с холопским испугом. Он проявил не только свое упрямство, отказываясь признать свою вину, но и вообще непонимание того, зачем из-за такого, казалось бы мелкого эпизода, заваривать «такую кашу». Его извинение звучит вымученным, сугубо казенным. Не случайно, что Каменев в тот же день, 7 марта, в письме Зиновьеву так комментировал развитие событий: он сообщал, что Ленин «послал Сталину (копия мне и тебе) персональное письмо, которое ты, наверно, уже имеешь. Сталин ответил весьма сдержанным и кислым извинением, которое вряд ли удовлетворит Старика» [1058].

Логично предположить, что последнее, уже ультимативное письмо Сталин воспринял как логическое продолжение серии политических атак, обрушившихся на него со стороны Ленина в последнее время. Он, безусловно, увязывал политические обвинения в свой адрес с личными нападками Ленина и отдавал отчет в серьезности своего положения. И тем не менее поведение Сталина в этот трудный для него период не отличалось признаками нервозности, а тем более паники. По крайней мере, исторические источники не опровергают данное предположение.

Трудно сказать, какой была бы реакция Сталина, если бы Ленин не находился в столь болезненном состоянии, о чем Сталин безусловно был осведомлен. Принимая во внимание свойства его характера, а также убежденность в своей полной правоте, можно предположить, что ответ его Ленину носил примерно такой же характер. По крайней мере совершенно очевидно, что над политической судьбой Сталина нависла, может быть, самая серьезная угроза за всю его карьеру в большевистской партии. И надо сказать, что фатальное ухудшение личных отношений с вождем выступало не в качестве самой большой опасности, перед которой он оказался весной 1923 года. Значительно более глубокий и более серьезный характер носили политические аспекты конфликта с Лениным. Хотя при этом не надо упускать из вида то, что я уже писал выше об отсутствии разногласий между ними по коренным вопросам политики. При всей серьезности нынешние их разногласия не могли поставить Ленина и Сталина по разные стороны политических баррикад.

Перейдем теперь к рассмотрению конкретных политических моментов, содержавшихся в ленинском письме к съезду. Прежде всего тех, что имеют непосредственное отношение к Сталину.

Через все ленинское письмо красной нитью проходит его обеспокоенность проблемой сохранения единства партии, лихорадочный поиск путей и средств преодоления раскола внутри руководства. Важно обращать внимание не только на то, что он пишет, но и на то, о чем он умалчивает, но что само собой читается между строк. Все содержание и тональность, в котором выдержано письмо к съезду, невольно подталкивает к выводу: раскол партийного руководства вождь считал более чем вероятным, в каком-то смысле даже неотвратимым. Отсюда жесткость характеристик, открытое и чрезвычайно акцентированное подчеркивание опасности такого раскола. Апеллируя к невидимым делегатам съезда (а, возможно, скорее всего к своим соратникам, поскольку у Ленина не могло быть твердой уверенности, что его письмо станет известно делегатам предстоявшего XII съезда партии) он пишет:

 

«Я советовал бы очень предпринять на этом съезде ряд перемен в нашем политическом строе…

В первую голову я ставлю увеличение числа членов ЦК до нескольких десятков или даже до сотни. Мне думается, что нашему Центральному Комитету грозили бы большие опасности на случай, если бы течение событий не было бы вполне благоприятно для нас (а на это мы рассчитывать не можем), — если бы мы не предприняли такой реформы…

Такая реформа значительно увеличила бы прочность нашей партии и облегчила бы для нее борьбу среди враждебных государств, которая, по-моему мнению, может и должна сильно обостриться в ближайшие годы. Мне думается, что устойчивость нашей партии благодаря такой мере выиграла бы в тысячу раз.

Под устойчивостью Центрального Комитета, о которой я говорил выше, я разумею меры против раскола, поскольку такие меры вообще могут быть приняты…

Наша партия опирается на два класса и поэтому возможна ее неустойчивость и неизбежно ее падение, если бы между этими двумя классами не могло состояться соглашения. На этот случай принимать те или иные меры, вообще рассуждать об устойчивости нашего ЦК бесполезно. Никакие меры в этом случае не окажутся способными предупредить раскол. Но я надеюсь, что это слишком отдаленное будущее и слишком невероятное событие, чтобы о нем говорить.

Я имею в виду устойчивость, как гарантию от раскола на ближайшее время, и намерен разобрать здесь ряд соображений чисто личного свойства»[1059].

 

И затем Ленин переходит об общеполитических и теоретических рассуждений, которые сами по себе едва ли могли сыграть сколько-нибудь значительную роль в качестве противовеса расколу партии, к оценке личных качеств виднейших представителей тогдашнего руководства ЦК. Много домыслов и предположений высказывалось в связи с тем выбором лиц, на которых Ленин счел необходимым остановиться в своем завещании. До сих пор в историографии данной проблемы нет единой и достаточно обоснованной позиции, объясняющей включение одних и исключение других из списка подлежащих, так сказать, ленинской аттестации. В этом вопросе много неясных, и, видимо, мало доступных для обоснованного исторического объяснения, моментов. Почему, например, из их числа выпали члены Политбюро Рыков и Томский, игравшие в дальнейшем видную роль в партии? Рыков, к тому же, стал преемником Ленина на посту председателя Совнаркома. Почему в нем уделено внимание Пятакову, и тогда, и впоследствии игравшего довольно скромную роль. Перечень этот можно продолжить. Но это мало что прояснит.

Вообще говоря, ленинскому письму к съезду присуща определенная двойственность. Он говорит о том, что гарантией против раскола в партии может стать увеличение численного состава ЦК и в то же время выражает сомнение насчет того, что это может принести необходимый результат в случае нарушения отношений между рабочим классом и крестьянством. В этом заложено понимание первостепенной роли прежде всего факторов глубинного объективного порядка, а не каких-то чисто организационных мер, какими бы радикальными они ни были. Ленин дает емкие и разносторонние характеристики ведущих партийных деятелей, но центр тяжести его высказываний лежит явно в критической плоскости. Отсюда, следуя строгой логике, надлежит сделать вывод, что никто из тогдашних ведущих политических фигур в большевистском руководстве, собственно, не мог претендовать на роль политического лидера. Каких-либо других лиц он не называет, и создается невольное впечатление, что партии, собственно, и не из кого выбирать преемника Ленина. Нет в его письме и четкого указания на необходимость ввести институт коллективного руководства как хотя бы паллиативного противовеса тенденциям к расколу и обострению внутрипартийной борьбы. Словом, многие аспекты ленинского завещания вызывают вопросы, ответа на которые мы там не находим.

Вернемся, однако, к квинтэссенции ленинского завещания, к характеристике двух главных претендентов на роль лидера — Сталина и Троцкого. «Я думаю , — диктовал Ленин — что основным в вопросе устойчивости с этой точки зрения являются такие члены ЦК, как Сталин и Троцкий. Отношения между ними, по-моему, составляют большую половину опасности того раскола, который мог бы быть избегнут и избежанию которого, по моему мнению, должно служить, между прочим, увеличение числа членов ЦК до 50, до 100 человек.

Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью. С другой стороны, тов. Троцкий, как доказала уже его борьба против ЦК в связи с вопросом о НКПС, отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела.

Эти два качества двух выдающихся вождей современного ЦК способны ненароком привести к расколу, и если наша партия не примет мер к тому, чтобы этому помешать, то раскол может наступить неожиданно» [1060].

Строго говоря, оценка, если на нее смотреть через призму политических очков, довольно сбалансирована. Ленин первым называет Сталина и выражает по его поводу лишь два упрека (их скорее можно воспринимать как некоторое сомнение и опасение, а не как явную уверенность и убежденность). Примечательно и место, где говорится, что Сталин и Троцкий — два выдающихся вождя современного ЦК.

Анализируя ленинское письмо к съезду, обратим внимание еще на несколько моментов. Сама фраза «сделавшись генсеком» звучит как-то двусмысленно: как будто он сам себя сделал генсеком, а не был избран пленумом ЦК с участием и самого Ленина. Но Ленина, очевидно, тревожит прежде всего не сам пост генсека, а то, что именно этот пост позволил Сталину за столь короткий срок (всего неполных восемь месяцев) сосредоточить в своих руках «необъятную власть». Последний термин тоже нуждается в пояснении, поскольку действительно необъятной властью в то время не обладал даже сам Ленин. В.М. Молотов приводит один любопытный эпизод, связанный с выборами членов Политбюро на том самом пленуме, когда Сталин был избран генсеком. По воспоминаниям Молотова, произошел следующий эпизод: «Новый пленум собрался после XI съезда, выбирает руководящие органы, Политбюро. Кого? Встает Фрунзе, предлагает количество: «Семь человек». Ленин: «Как семь? Всегда было пять до этого!» «Кто за?» Некоторое замешательство. Проголосовали за семь. «Кого?». Фрунзе опять встает и говорит: «Рыкова и Томского». Это, очевидно, мнение было Зиновьева и Троцкого. Рыков и Томский сами так, качающиеся, а те хотели использовать их. Ленин был недоволен, не хотел их вводить, но пришлось согласиться — отталкивать также нельзя было» [1061].

Этот эпизод произошел в канун того периода, когда Сталин, по словам Ильича, сосредоточил в своих руках необъятную власть. Закрадывается сомнение в том, действительно ли в руках Сталина была столь необъятная власть? Как мы видели выше и еще увидим дальше, в ряде принципиальных вопросов Сталин вынужден был отступать и соглашаться с другими. Термин «необъятная власть» — явная литературная метафора, а не точное обозначение того объема власти, которой располагал в то время Сталин.

Скорее всего, упрек Сталину в сосредоточении необъятной власти был чисто тактическим ходом, нацеленным на то, чтобы мотивировать предложение о его замене на посту генсека. К концу 1922 года только Политбюро обладало действительно необъятной властью, и именно власть Политбюро ставила жесткие пределы власти Сталина как Генерального секретаря.

Что касается характеристики Троцкого, то, несмотря на в общем высокую оценку его личных способностей, Ленина явно не устраивают чрезмерная самоуверенность и увлечение чисто административной стороной дела. В переводе на ясный язык, можно сказать, что Ленин не видит в Троцком прежде всего политического деятеля, ту фигуру, которая способна к выработке ясной, четкой и определенной политической стратегии партии. В этом контексте мне представляется вполне обоснованной высказанное ранее предположение, что блок Ленин — Троцкий не имел серьезной политической перспективы, а являлся лишь временным тактическим союзом, в котором каждый из его участников преследовал свои собственные цели.

О других членах высшего партийного синклита он счел нужным сказать лишь несколько фраз, правда, достаточно емких и содержательных, чтобы серьезно повредить в дальнейшем политической карьере упомянутых им лиц. «Я не буду дальше характеризовать других членов ЦК по их личным качествам. Напомню лишь, что октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не являлся случайностью, но что он также мало может быть ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкому.

Из молодых членов ЦК хочу сказать несколько слов о Бухарине и Пятакове. Это, по-моему, самые выдающиеся силы (из самых молодых сил), и относительно их надо бы иметь в виду следующее: Бухарин не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики).

Затем Пятаков — человек несомненно выдающейся воли и выдающихся способностей, но слишком увлекающийся администраторством и администраторской стороной дела, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе» [1062].

В ходе обдумывания своего письма к съезду Ленин, как это явствует из документов, все чаще возвращался к фигуре Сталина. Данная им выше характеристика, видимо, и ему самому казалась не слишком убедительной с политической точки зрения, чтобы ставить под вопрос статус Сталина как Генерального секретаря ЦК партии. Я уже вкратце обратил внимание на некоторую неубедительность и недостаточность аргументов, дававших основание для постановки вопроса о замене Сталина на посту генсека.

Поэтому через несколько дней Ленин продиктовал дополнение к своему письму, посвященное целиком Сталину и ориентированное на то, чтобы достаточно ясно обосновать необходимость снятия Сталина с поста Генерального секретаря.

Вот это дополнение:

 

«ДОБАВЛЕНИЕ К ПИСЬМУ ОТ 24 ДЕКАБРЯ 1922 г.

Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношении Сталина и Троцкого, это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение.

Ленин.»

Записано Л. Ф.

4 января 1923 г.»[1063]

 

Как говорится, круг замкнулся, расставлены все точки над i и четко сформулирован главный замысел письма к съезду — снятие Сталина с должности Генерального секретаря. Ленинское дополнение в принципе мало чего добавляет к политической характеристике Сталина. Собственно, каких-то политических упреков Сталину он вообще пока не выдвигает, концентрируя весь огонь критики на личных качествах и сосредоточении чрезмерной власти в руках генсека. Власти, которой он способен злоупотребить отнюдь не в интересах дела.

Бросая ретроспективный взгляд в прошлое, отталкиваясь от того, что нам уже известно, как в дальнейшем развивались события, можно смело утверждать, что опасения Ленина, высказанные по адресу Сталина, не только оказались обоснованными, но и оправдались, как говорится, с лихвой. Можно, конечно, начать петь дифирамбы Ленину, превознося его прозорливость. Однако мне почему-то этого делать не хочется.

Объясняется это несколькими мотивами. Во-первых, само политическое завещание напоминает в каком-то смысле запись учителя в дневниках школьников, которые в чем-то провинились. Следуя духу и букве объективности, Ленин, как говорится, в одну кучу сваливает и достоинства и недостатки. Если рассматривать ленинское письмо как указание и конкретное руководство к действию, то в нем содержится лишь один практический пункт о Сталине (я оставляю в стороне рекомендации общеполитического характера, поскольку сами по себе они относятся к предмету специального исследования, в данном случае выходящего за рамки задачи, которую я поставил перед собой). Других рекомендаций там не содержится. Выдержанные в духе диалектики личные оценки деятелей партии также весьма противоречивы и могут поддаваться двоякому истолкованию. Так именно и случилось в дальнейшем, когда развернулась полномасштабная внутрипартийная борьба за власть в большевистском руководстве. Каждый из участников выхватывал из ленинских оценок то, что было ему выгодно и использовал в качестве неотразимого политического аргумента. Внимательно знакомясь с ходом и перипетиями внутрипартийной борьбы и дискуссиями тех лет, невольно приходишь к заключению: ленинское письмо к съезду было уподоблено своего рода большевистскому Новому завету. А история борьбы вокруг толкования Нового завета хорошо известна всем. Известно, что порой это толкование осуществлялось в прямом смысле слова на кострах инквизиции.

Так что, особых эмоций и восторгов вокруг ленинского завещания и тех характеристик своих соратников, которые в нем дал Ленин, высказывать лично мне не хочется. Более того, не только сама реальная историческая обстановка того периода стимулировала обострение внутрипартийной борьбы (это были факторы объективного порядка), но и ленинское завещание и длившаяся десятилетия возня вокруг него во многом содействовали развертыванию этой внутрипартийной борьбы. В таком контексте ленинское письмо к съезду сыграло довольно серьезную отрицательную роль в истории партии и Советского государства. Задуманное как средство предотвращения раскола и обострения внутрипартийной борьбы, оно в силу сложившихся обстоятельств само превратилось фактически в инструмент обострения этой борьбы, сыграло роль своеобразного запала, спровоцировавшего мощный внутрипартийный пожар. Злая ирония истории часто состоит в том, что предпринимаемые действия ведут к обратным результатам.

Следует отметить еще одно обстоятельство: сам диапазон выбора вождем своих будущих преемников был весьма ограничен. История показала, что единственным достойным преемником оказался Сталин. Но как раз именно против него и был сконцентрирован весь запал критики в ленинском завещании. Причем он стал преемником Ленина вопреки ясно выраженной воле последнего. Может быть, в этом и проявилась злая ирония истории, о которой я только что упоминал.

И, наконец, бросается в глаза еще одно обстоятельство: Ленин не предлагает просто снять Сталина с занимаемого поста, что было бы вполне логично, учитывая обостренность ленинского недовольства последним, а очень осторожно, с известной долей сомнений советует обдумать способ перемещения его с этого места и назначения на этот пост другого человека. Причем выдвигает в качестве критерия при подборе гипотетического кандидата качества отнюдь не первостепенного политического значения, а сугубо личного свойства. Видимо, сознавая слабость своей аргументации, он оговаривается, что личные свойства могут показаться ничтожной мелочью и т. д. Словом, здесь налицо определенная двойственность, отсутствие решительности в отстаивании своей рекомендации. А такая половинчатость в принципиальных вопросах отнюдь не являлась отличительной чертой Ленина как партийного лидера. В контексте сказанного вполне резонно замечание Л. Кагановича — активного участника событий той поры:

 

«Если бы Ленин был уверен, что это легко сделать, то есть найти замену одному из двух самых выдающихся членов ЦК, он со свойственной ему прямотой просто предложил бы снять Сталина и выдвинуть такого-то, а он написал осторожно или, может быть, условно: «предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с места»»[1064].

 

Действительно, ленинское пожелание чем-то напоминает известное пожелание одной из хрестоматийных гоголевских персон. Было просто нереально ставить вопрос о том, чтобы дополнить бесспорные положительные качества Сталина как политического деятеля некими достоинствами другого свойства и соединить их в какой-то конкретной персональной кандидатуре. С помощью такой политической пластической хирургии решить проблему было нереально. Именно поэтому, как мне думается, Ленин и не назвал никого конкретно в качестве преемника Сталина на посту генсека.

Что касается других возможных кандидатов на освобождавшееся место лидера партии и страны (т. е. не обязательно генсека), то Ленин высказался относительно них также довольно неопределенно, а порой и намеренно двусмысленно. Мне хочется дополнить характеристику потенциальных ленинских наследников довольно глубокой и вполне конкретной оценкой, принадлежащей перу Г.В. Плеханова. В своем политическом завещании, которое уже цитировалось ранее, он писал:

 

«Вторым после Ленина по способностям и по значению в партии большевиков является Троцкий. «Иудушка», «подлейший карьерист и фракционер», «проходимец, хуже всяких прочих фракционеров» — так отзывался о нем Ленин и был совершенно прав. Ленин в одной из своих работ написал: «Много блеску и шуму в фразах Троцкого, но содержания в них нет», — и в этой оценке Ленин прав. Стиль Троцкого — стиль бойкого журналиста — слишком легок и бегл, чтобы быть глубоким. Троцкий чрезвычайно амбициозен, самолюбив, беспринципен и догматичен до конца ногтей. Троцкий был «меньшевиком», «внефракционером», а сейчас он «большевик». На самом же деле он всегда был и будет «социал-демократом в себе». Он всегда там и с теми, где успех, но при этом он никогда не оставит попыток стать фигурой номер один. Троцкий — блестящий оратор, но приемы его однообразны, шаблонны, поэтому его интересно послушать только один раз. Он обладает взрывным характером и при успехе может сделать очень многое в короткое время, но при неудаче легко впадает в апатию и даже растерянность. Если станет ясным, что ленинская революция обречена, он первым покинет ряды большевиков. Но если она окажется успешной, он сделает все, чтобы потеснить Ленина. Ленин знает об этом, и все же они в одном лагере, потому что демагогия Троцкого и его идея перманентной революции нужны Ленину, к тому же он — несравненный мастер собирания под свои знамена всех желающих. Ленин — вождь большевиков — никогда не согласится быть вождем другой фракции. Для Троцкого же самое главное — быть вождем, неважно, какой партии. Вот почему столкновения между Лениным и Троцким в будущем неизбежны.

Рядом с Троцким можно поставить Каменева, затем Зиновьева, Бухарина. Каменев знает марксизм, но — не теоретик. По убеждениям Каменев — меньшевик-циммервальдец, колеблющийся между меньшевиками и большевиками. Он не обладает необходимой силой воли, чтобы претендовать на роль влиятельного политика. Именно поэтому он следует за большевиками, будучи во многом не согласным с ними. Зиновьев — большевик циммервальд-кинтальского толка, но без окончательно еложившихся убеждений. Несмотря на постоянные сомнения, он все же останется в рядах большевиков до тех пор, пока не представится возможность с перспективой перейти в другой лагерь. Зиновьев, как и Каменев, не обладает твердым характером, но способен для закрепления собственных позиций выполнить любой приказ Ленина. Бухарин — принципиальный, убежденный большевик, не лишенный логики, собственного мнения и задатков теоретика. Он неоднократно и по многим вопросам был не согласен с Лениным. Возможно, что именно Бухарин — в случае смерти Ленина — станет ведущей фигурой большевистской диктатуры. Но не исключено и то, что еще при жизни Ленина Бухарин и другие названные фигуры, как в свое время жирондисты, будут сметены большевиками второго эшелона, которые никогда и ни в чем не возражали Ленину.»[1065]

 

Как видим, кое-что из предсказаний Плеханова не сбылось. Кое в чем он оказался прав. В целом в его оценках чувствуется понимание обстановки и глубокое знание Ленина и его соратников. К сожалению, вне поля его глубокого исторического взгляда оказалась фигура Сталина. Он вообще его не упоминает, хотя наверняка знал его не только вообще, но и лично по совместному участию в съездах партии. Впрочем, упрекать в этом Плеханова по меньшей мере несправедливо. В то время мало кто мог с уверенностью предсказать, что победителем в борьбе за ленинское политическое наследие станет Сталин. Как тут не вспомнить слова великого мыслителя древности Фалеса, сказавшего: «Мудрее всего — время. Ибо оно раскрывает все» [1066].

Прежде чем закончить данный раздел кратким обзором того, какова же была действительная судьба завещания и как разворачивалась борьба вокруг его опубликования, хочу коснуться еще одного существенно важного момента: как сам Сталин истолковывал это завещание и как он использовал его в борьбе с оппозицией. Нужно сказать, что секретный или полусекретный характер завещания давал возможность широко и самым разным образом использовать его в политической борьбе. Оно играло роль своего рода бумеранга, а точнее «обоюдоострого меча» оно било как по Сталину, так и по тем, кто пытался использовать его в борьбе против Сталина. Все зависело от ловкости и умения оппонентов, от того, на чем они делали акцент в своей полемике.

Следует подчеркнуть, что Сталин отличался большим искусством полемиста, и завещание в его руках зачастую сильнее било по его противникам, нежели по нему самому. Я приведу в качестве иллюстрации одно место из выступления Сталина на пленуме ЦК в октябре 1927 года, где оппозиция с помощью ссылок на советы Ленина пыталась нанести Сталину серьезный политический и моральный ущерб. Инструментом атак служило ленинское завещание. Этот пленум вошел в историю внутрипартийной борьбы как один из тех, где обе стороны выступили с крайне резкими обличительными обвинениями друг против друга. Может быть, самыми резкими за всю историю этой борьбы, поскольку тогда на карту было поставлено все: вопрос стоял об исключении оппозиционеров из рядов партии накануне открывавшегося XV съезда. И в эпицентре обвинений против Сталина находилось ленинское завещание. Обращает на себя внимание, что практически все выступления были почти полностью опубликованы в ноябре 1927 года на страницах газеты «Правда», что вообще не было типичным при освещении работы пленумов ЦК. Воспроизведу один из любопытных эпизодов, наглядно отразившем не только содержание, но и сам стиль развернувшейся полемики.

22 октября выступает представитель оппозиции Г.Е. Евдокимов, в то время член Оргбюро и Секретариата ЦК партии:

 

«Я говорю, тов. Сталин, что вы сначала зажимаете мне рот, а потом говорите «слабовато вышло». Дайте мне время, я еще полчаса поговорю… Если вам не нравится то обстоятельство, что я после окончания речи продолжаю свою, когда тов. Микоян стоит уже на трибуне, и вы все таким образом имеете сразу двух ораторов, то скажите Микояну, чтобы он со мной, выйдя на трибуну, в беседы не вступал, а Сталину скажите, чтобы он воздержался от оценки выступлений, которые он сам ограничивает.

— Сталин: Ты что мне рот затыкаешь?

— Евдокимов: Тебе заткнешь рот!»

 

Этот обмен «любезностями» говорит о многом. По крайней мере, достаточно точно воспроизводит атмосферу дискуссии. Добавлю лишь, что речь Троцкого на этом же пленуме многократно прерывалась такими репликами: «Меньшевик»! «Шпана ты этакая»! «Мелкий буржуа, радикал»! «Ах, ты, болтун, хвастун»! «Меньшевик, ступай из партии»! «Долой гада»! и т. п. Словом, трибуна пленума скорее напоминала базарную площадь, а не партийный форум, призванный сопоставлять различные позиции и точки зрения и принимать на этой основе взвешенные решения.

Любопытно вкратце охарактеризовать и линию Сталина в ходе обсуждения вопросов, связанных с ленинским завещанием. Она адекватно передает и его манеру вести дискуссию, и ухищрения, с помощью которых он обвинения своих оппонентов обращал против них самих же.

Вот что отвечал оппозиционерам Сталин: «Говорят, что в этом «завещании» тов. Ленин предлагал съезду ввиду «грубости» Сталина обдумать вопрос о замене Сталина на посту Генерального секретаря другим товарищем. Это совершенно верно. Да, я груб, товарищи, в отношении тех, которые грубо и вероломно разрушают и раскалывают партию. Я этого не скрывал и не скрываю. Возможно, что здесь требуется известная мягкость в отношении раскольников. Но этого у меня не получается. Я на первом же заседании пленума ЦК после XIII съезда просил пленум ЦК освободить меня от обязанностей Генерального секретаря. Съезд сам обсуждал этот вопрос. Каждая делегация обсуждала этот вопрос, и все делегации единогласно, в том числе и Троцкий, Каменев, Зиновьев, обязали Сталина остаться на своём посту.

Что же я мог сделать? Сбежать с поста? Это не в моём характере, ни с каких постов я никогда не убегал и не имею права убегать, ибо это было бы дезертирством. Человек я, как уже раньше об этом говорил, подневольный, и когда партия обязывает, я должен подчиниться.

Через год после этого я вновь подал заявление в пленум об освобождении, но меня вновь обязали остаться на посту.

Что же я мог ещё сделать?» [1067].

Сталин умело использовал нелестные моменты ленинской характеристики Троцкого, Зиновьева, Каменева и др., чтобы представить их в виде идейных и политических противников ленинизма. Вообще центр тяжести сталинской аргументации лежал прежде всего в плоскости политических оценок, ибо здесь, на этом поле, он чувствовал себя в выгодном по сравнению со своими оппонентами положении: ведь против него Ленин не выдвинул в своем завещании политических обвинений. И делал это довольно ловко. В частности, на том же пленуме он говорил:

 

«Оппозиция старается козырять «завещанием» Ленина. Но стоит только прочесть это «завещание», чтобы понять, что козырять им нечем. Наоборот, «завещание» Ленина убивает нынешних лидеров оппозиции.

В самом деле, это факт, что Ленин в своём «завещании» обвиняет Троцкого в «небольшевизме», а насчёт ошибки Каменева и Зиновьева во время Октября говорит, что эта ошибка не является «случайностью». Что это значит? А это значит, что политически нельзя доверять ни Троцкому, который страдает «небольшевизмом», ни Каменеву и Зиновьеву, ошибки которых не являются «случайностью» и которые могут и должны повториться.

Характерно, что ни одного слова, ни одного намёка нет в «завещании» насчёт ошибок Сталина. Говорится там только о грубости Сталина. Но грубость не есть и не может быть недостатком политической линии или позиции Сталина»[1068].

 

Читатель легко заметит, что Сталин весьма усеченно цитировал завещание Ленина, опуская самые невыгодные для себя пассажи: о сосредоточении в своих руках необъятной власти, о нелояльности по отношению к товарищам, капризности и т. д. А главное он всегда умалчивал о словах Ленина, что все «это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение» . Именно последняя фраза ленинского письма к съезду имела, по мнению оппонентов Сталина, ключевое значение, и естественно, процитировать ее для Сталина было равносильно тому, чтобы признать несостоятельность своей интерпретации ленинского письма. Поступить так он не мог. Не мог и в самый начальный период борьбы вокруг ленинского завещания. Не мог он поступить так и в дальнейшем, когда стал не просто первым среди равных, но и когда стал единовластным хозяином положения в партии и стране.

В некотором смысле ленинское завещание было тем тяжким крестом, который он вынужден был нести всю свою жизнь, до самых последних своих дней земной жизни. И, как мы видим, до сих пор, вплоть до нашего времени, Сталин, уже будучи мертвым, несет на себе этот тяжкий крест.

В целом, оценивая роль ленинского завещания в политической судьбе Сталина, нельзя сказать, что оно стало непреодолимой преградой на его пути к утверждению своего господства в партии. Объясняется это не только неким аморфным характером самого завещания, но прежде всего железной волей самого Сталина. Благодаря своим недюжинным политическим способностям, умению маневрировать, сталкивать своих политических противников, а главное — правильно определять магистральные пути развития партии и государства и железной рукой осуществлять руководство — благодаря именно этим качествам он стал лидером партии вопреки совету Ленина заменить его на посту Генерального секретаря.

И только истории дано судить, было ли это благом для страны или непоправимой, роковой ошибкой. Хочу в качестве заключительного аккорда привести слова советского писателя Н. Тихонова, которые кажутся мне здесь вполне уместными: _

 

«Наш век пройдет. Откроются архивы,

И все, что было скрыто до сих пор,

Все тайные истории извивы

Покажут миру славу и позор.

 

Богов иных тогда померкнут лики,

И обнажится всякая беда,

Но то, что было истинно великим,

Останется великим навсегда»[1069].

 

 

* * *

 

Хочу завершить этот раздел кратким обзором того, как и когда завещание Ленина стало достоянием гласности. Первоначально сведения о нем уже в 1923 году появились в издававшемся в Берлине меньшевиками «Социалистическом вестнике». Затем в 1925 году на Западе на английском и ряде других языков вышла книга близко стоявшего к Троцкому деятеля левого движения на Западе М. Истмэна «После смерти Ленина». В ней также воспроизводилось (разумеется, не в идентичном и полном виде), завещание Ленина. По распоряжению Сталина книга была переведена на русский язык и с ней ознакомились тогдашние высшие партийные руководители. Сам Сталин в деталях разобрал многие положения, содержавшиеся в книге, и подверг их аргументированной критике. Он же внес предложение, чтобы Политбюро обязало Троцкого выступить в печати с категорическим опровержением извращений в книге Истмэна[1070]. Троцкий был вынужден выступить в журнале «Большевик» с критикой этой книги и фактическим отрицанием того, что Ленин оставил какое-либо политическое завещание. Вокруг этого эпизода также шла напряженная и длительная борьба. Через несколько месяцев текст завещания был опубликован на страницах газеты «Нью-Йорк Таймс».

Сталинское руководство, естественно, называло все эти публикации фальшивками и происками классовых врагов, возлагая вину за то, что сведения о завещании просочились за границу, на оппозицию в лице Троцкого, Зиновьева и других. Несмотря на то, что во всех этих публикациях содержались некоторые неточности, в целом же они верно передавали содержание и смысл ленинского письма к съезду.

Что же касается судьбы ленинского завещания в нашей стране и в партии большевиков, то она выглядит примерно следующим образом.

В архиве Троцкого содержится строго секретная сводка замечаний членов тогдашнего высшего руководства относительно дальнейшей судьбы ленинского завещания. Причем сводка эта датируется началом июня 1923 года, что однозначно свидетельствует, по крайней мере, об одном: содержание завещания стало известно членам высшего руководства задолго до того, как оно было официально передано в ЦК партии. Вот позиция отдельных членов и кандидатов Политбюро, как она отражена в сводке.

 

Троцкий:  «Я думаю, что эту статью нужно опубликовать, если нет каких-либо формальных причин, препятствующих этому. Есть ли какая-либо разница в передаче (в условиях передачи) этой статьи и других (о кооперации, о Суханове)».

Каменев:  «Печатать нельзя: это несказанная речь на П/Бюро. Не больше. Личная характеристика— основа и содержание статьи».

Зиновьев:  «Н.К. (т. е. Крупская — Н.К. ) тоже держалась того мнения, что следует передать только в ЦК. О публикации я не спрашивал, ибо думал (и думаю), что это исключено».

Сталин:  «Полагаю, что нет необходимости печатать, тем более, что санкции на печатание от Ильича не имеется».

Томский:  «За предложение тов. Зиновьева — только ознакомить членов ЦК. Не публиковать, ибо из широкой публики никто тут ничего не поймет».

 

И, наконец, запись секретаря: «Тт. Бухарин. Рудзутак. Молотов и Куйбышев — за предложение тов. Зиновьева» [1071].

Подлинность данного документа не вызывает сомнений. Примечательно, что Каменев и Зиновьев первые решительно высказались против публикации завещания. Да и само решение принималось на базе предложения Зиновьева. Сталин также высказался против публикации, ссылаясь при этом на отсутствие санкции со стороны Ленина. Каких-либо других мотивов он не приводил. Иными словами, высшее руководство фактически единодушно (за исключением разве Троцкого) отклонило возможность публикации письма к съезду. Это говорит о многом: во всяком случае о том, что не один Сталин, как пытались позднее доказать, был противником предания гласности ленинского завещания.

По официальным партийным каналам дело развивалось следующим образом. Записи от 24–25 декабря 1922 года и от 4 января 1923 года с характеристикой членов ЦК (т. е. то, что принято называть самим завещанием) согласно воле Ленина были переданы Н.К. Крупской Центральному Комитету партии уже после кончины Владимира Ильича, 18 мая 1924 года, за несколько дней до открытия XIII съезда РКП(б). В протоколе о передаче этих документов Надежда Константиновна писала:

 

«Мною переданы записи, которые Владимир Ильич диктовал во время болезни с 23 декабря по 23 января — 13 отдельных записей. В это число не входит еще запись по национальному вопросу (в данную минуту находящаяся у Марии Ильиничны).

Некоторые из этих записей уже опубликованы (о Рабкрине, о Суханове). Среди неопубликованных записей имеются записи от 24–25 декабря 1922 года и от 4 января 1923 года, которые заключают в себе личные характеристики некоторых членов Центрального Комитета. Владимир Ильич выражал твердое желание, чтобы эта его запись после его смерти была доведена до сведения очередного партийного съезда.

Н. Крупская».

 

Пленум ЦК, состоявшийся 21 мая 1924 года, заслушав сообщение комиссии по приему бумаг В.И. Ленина, принял следующее постановление: «Перенести оглашение зачитанных документов, согласно воле Владимира Ильича, на съезд, произведя оглашение по делегациям и установив, что документы эти воспроизведению не подлежат, и оглашение по делегациям производится членами комиссии по приему бумаг Ильича» .

В соответствии с этим постановлением и по решению президиума XIII съезда партии ленинское «Письмо к съезду» было оглашено по делегациям[1072].

В распоряжении историков существует довольно уникальный источник (правда, вызывающий достаточно серьезные сомнения относительно достоверности, подлинности и объективности описываемых в нем событий) — это воспоминания бывшего секретаря Сталина Б. Бажанова. С соответствующей оговоркой о надежности данного источника, я все-таки считаю весьма полезным и заслуживающим внимания привести самый драматический эпизод обсуждения судьбы ленинского завещания на том самом пленуме ЦК партии, который фактически и предрешил характер и содержание решений XIII съезда партии по этому вопросу.

Бажанов рисует следующую картину:

 

«Пленум происходил в зале заседаний Президиума ВЦИКа. На небольшой низенькой эстраде за председательским столом сидел Каменев и рядом с ним — Зиновьев. Рядом на эстраде стоял столик, за которым сидел я (как всегда, я секретарствовал на пленуме ЦК). Члены ЦК сидели на стульях рядами, лицом к эстраде. Троцкий сидел в третьем ряду у края серединного прохода, около него Пятаков и Радек. Сталин сел справа на борт эстрады лицом к окну и эстраде, так что члены ЦК его лицо видеть не могли, но я его все время мог очень хорошо наблюдать.

Каменев открыл заседание и прочитал ленинское письмо. Воцарилась тишина. Лицо Сталина стало мрачным и напряженным. Согласно заранее выработанному сценарию, слово сейчас же взял Зиновьев.

«Товарищи, вы все знаете, что посмертная воля Ильича, каждое слово Ильича для нас закон. Не раз мы клялись исполнить то, что нам завещал Ильич. И вы прекрасно знаете, что эту клятву мы выполним. Но есть один пункт, по которому мы счастливы констатировать, что опасения Ильича не оправдались. Все мы были свидетелями нашей общей работы в течение последних месяцев, и, как и я, вы могли с удовлетворением видеть, что то, чего опасался Ильич, не произошло. Я говорю о нашем генеральном секретаре и об опасностях раскола в ЦК» (передаю смысл речи).

Конечно, это была неправда. Члены ЦК прекрасно знали, что раскол в ЦК налицо. Все молчали. Зиновьев предложил переизбрать Сталина Генеральным секретарем. Троцкий тоже молчал, но изображал энергичной мимикой свое крайнее презрение ко всей этой комедии.

Каменев со своей стороны убеждал членов ЦК оставить Сталина Генеральным секретарем. Сталин по-прежнему смотрел в окно со сжатыми челюстями и напряженным лицом. Решалась его судьба.

Так как все молчали, то Каменев предложил решить вопрос голосованием. Кто за то, чтобы оставить товарища Сталина Генеральным секретарем ЦК? Кто против? Кто воздержался? Голосовали простым поднятием рук. Я ходил по рядам и считал голоса, сообщая Каменеву только общий результат. Большинство голосовало за оставление Сталина, против — небольшая группа Троцкого, но было несколько воздержавшихся (занятый подсчетом рук, я даже не заметил, кто именно; очень об этом жалею)»[1073].

 

Здесь напрашиваются два существенных комментария. Во-первых, известно, что Сталин на этом пленуме сам выступил с заявлением о своей отставке с поста генсека. Однако в воспоминаниях Бажанова этот момент обойден, причем явно намеренно. Во-вторых, не только сомнительно, но и недостоверно, что Троцкий голосовал против. Выше я уже цитировал Сталина, где он говорил о том, что Троцкий в числе других голосовал за оставление его на посту генсека. Абсолютно исключено, что Троцкий не опротестовал бы это заявление Сталина, если бы оно не соответствовало действительности. Так что это лишний раз подтверждает: к свидетельствам Б. Бажанова надо относиться в высшей степени критически.

В дальнейшем вопрос об опубликовании завещания снова поднимался неоднократно на пленумах ЦК, в частности, в июле 1926 года. К нему снова пришлось вернуться в декабре 1927 года на XV съезде партии. Сталин хорошо понимал, что оттяжка с решением этого вопроса подрывает не столько его политические позиции, сколько моральный авторитет. И в соответствии с такой линий на этом съезде выступил его близкий друг и соратник С. Орджоникидзе. В своей речи он предложил:

 

«Товарищи, два слова по вопросу об опубликовании «завещания» Владимира Ильича. Вы все знаете, как много было разговоров вокруг последних писем Владимира Ильича, касающихся внутрипартийных отношений. Оппозиция все время доказывала, что ЦК будто хочет скрыть от партии эти документы. Оппозиция утверждала, несмотря на то, что она великолепно знала решение XIII съезда партии, который, ознакомившись с этими документами, решил тогда не опубликовывать их в печати, имея и виду прежде всего волю самого Владимира Ильич, который не предназначал этих документов для печатного опубликования. На июльском пленуме ЦК и ЦКК т. Сталин внес предложение, чтобы обратиться с просьбой к XV съезду об отмене решения XIII съезда и эти письма Владимира Ильича опубликовать в «Ленинском сборнике». Мы просим съезд принять предложение июльского пленума ЦК и ЦКК и отменить постановление XIII съезда»[1074].

 

В дополнение А.И. Рыков (в то время председатель СНК и член Политбюро) предложил опубликовать не только то письмо, которое называется «завещанием», но и другие неопубликованные письма по внутрипартийным вопросам, а так называемое «завещание» приложить и к стенограмме. Решение было принято единогласно[1075].

Но как говорится, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Делегаты съезда получили бюллетени стенографических записей заседаний, к которым ленинское письмо действительно прилагалось. Однако в официальном издании стенографического отчета письма не оказалось, его попросту туда не включили. Не было оно опубликовано и во всех последующих томах «Ленинских сборников». Лишь в период так называемой десталинизации в 1956 году по решению ЦК КПСС эти письма были доведены сначала до сведения делегатов XX съезда партии, а затем разосланы партийным организациям и широко опубликованы — в журнале «Коммунист» № 9 за 1956 год, изданы отдельной брошюрой массовым тиражом и включены в собрание сочинений В.И. Ленина (4 и 5-е издания). Но публикация ленинских документов (хотя и неполная, без приложения к ним ответа Сталина, объяснений секретарей и т. д.) отнюдь не поставила точку во всей этой эпопее.

Завершая сюжет о ленинском завещании, невольно вспомнишь крылатую фразу Шекспира, перефразируя которую, можно сказать: нет повести печальнее на свете, чем повесть о не менее печальном ленинском завещании.

 

---

Дата добавления: 2018-09-20; просмотров: 576; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!