СТАНОВЛЕНИЕ СТАЛИНА КАК ПОЛИТИКА РОССИЙСКОГО МАСШТАБА

На общероссийской арене

Прежде всего надо дать хотя бы самую общую, схематическую характеристику положения, которое сложилось к тому времени в стране вообще и в партии большевиков в особенности. Здесь, я думаю, уместно сослаться на самого Сталина, следующим образом обрисовавшего тогдашнюю политическую ситуацию (сделал он это позднее, в 1924 году): «Период 1909–1911 годов, когда партия, разбитая контрреволюцией, переживала полное разложение. Это был период безверия в партию, период повального бегства из партии не только интеллигентов, но отчасти и рабочих, период отрицания подполья, период ликвидаторства и развала. Не только меньшевики, но и большевики представляли тогда целый ряд фракций и течений, большей частью оторванных от рабочего движения. Известно, что в этот именно период возникла идея полной ликвидации подполья и организации рабочих в легальную, либеральную столыпинскую партию.» [388].

Качества любого политического деятеля особенно четко проверяются именно в такие критические периоды, когда легко впасть в разочарование, апатию, утратить веру в перспективу дела, за которое борешься. Надо сказать, что этот период поражения, а в некотором смысле и разложения партии, Сталин прошел достойно. Он не поддался паническим и капитулянтским настроениям, не утратил веру в будущее. Этот трудный для партии период как раз и совпал с периодом становления Сталина как политической фигуры общероссийского масштаба (разумеется, в рамках большевистской партии).

Начнем с главного момента, характеризующего формирование и эволюцию фигуры Сталина как политика. Пребывание Кобы во второй сольвычегодской ссылке отмечено установлением более тесного контакта с заграничным центром партии, прежде всего в лице Ленина. Именно оттуда он пишет письмо с изложением своей позиции по самым злободневным вопросам, стоявшим тогда в эпицентре партийной жизни. Одним из центральных вопросов было восстановление единства партии, достичь которого большевики тогда надеялись путем создания блока между Лениным и Плехановым. О планировавшемся блоке он писал:

«По моему мнению линия блока (Ленин — Плеханов) единственно правильная: 1) она, и только она, отвечает действительным интересам работы в России, требующим сплочения всех действительно партийных элементов; 2) она, и только она, ускоряет процесс освобождения легальных организаций из-под гнёта ликвидаторов, вырывая яму между рабочими-меньшевиками и ликвидаторами, рассеивая и убивая последних. Борьба за влияние в легальных организациях является злобой дня, необходимым этапом на пути к возрождению партии, а блок составляет единственное средство для очищения таких организаций от мусора ликвидаторства.

В плане блока видна рука Ленина, — он мужик умный и знает, где раки зимуют. Но это ещё не значит, что всякий блок хорош. Троцковский блок (он бы сказал — «синтез») — это тухлая беспринципность, маниловская амальгама разнородных принципов, беспомощная тоска беспринципного человека но «хорошему» принципу. Логика вещей строго принципиальна по своей природе и она не потерпит амальгам. Блок Ленин — Плеханов потому и является жизненным, что он глубоко принципиален, основан на единстве взглядов по вопросу о путях возрождения партии. Но именно потому, что это блок, а не слияние, — именно потому большевикам нужна своя фракция.»[389]

Снова (уже в который раз!) Коба акцентирует внимание на необходимости создания своего рода партийного центра для руководства практической работой в самой России. Об этом я уже писал выше и считаю возможным еще раз коснуться данного вопроса, поскольку, как мне представляется, он являет собой не какую-то мелкую деталь внутрипартийных дел почти вековой давности, а дает возможность увидеть некоторые грани Сталина как политической фигуры, звезда которой уже начала всходить на общероссийском небосклоне. Вот что говорилось в его письме:

«По-моему, для нас очередной задачей, не терпящей отлагательства, является организация центральной (русской) группы, объединяющей нелегальную, полулегальную и легальную работу на первых порах в главных центрах (Питер, Москва, Урал, Юг). Назовите её как хотите — «русской частью Цека» или вспомогательной группой при Цека — это безразлично. Но такая группа нужна как воздух, как хлеб. Теперь на местах среди работников царит неизвестность, одиночество, оторванность, у всех руки опускаются. Группа же эта могла бы оживить работу, внести ясность. А это расчистило бы путь к действительному использованию легальных возможностей. С этого, по-моему, и пойдёт дело возрождения партийности.

Так я думаю о работе в России.

Теперь о себе. Мне остаётся шесть месяцев (пребывания в ссылке — Н.К. ). По окончании срока я весь к услугам. Если нужда в работниках в самом деле острая, то я могу сняться немедленно.»[390]

«Сняться немедленно» Сталину не удалось. Ему пришлось заканчивать свой срок ссылки в Сольвычегодске, где он также занимается революционной работой, организуя сходки ссыльных социал-демократов, за что в порядке наказания подвергается аресту на непродолжительное время. По истечении в июне 1911 года срока ссылки он освобождается от гласного надзора полиции и выбирает местом жительства Вологду (на Кавказе, а также в обеих столицах проживать ему запрещалось). Вологду он избрал потому, что она находилась не так уж далеко от Петербурга, куда, очевидно, он намеревался нелегально перебраться. В Вологде Коба, несмотря на формальное освобождение от гласного надзора полиции, находится в поле пристального внимания охранки уже негласно. Такая практика был рутинной в тогдашней России.

В сентябре того же года Коба нелегально приезжает в Петербург и прописывается по паспорту Чижикова. Со второй половины 1911 года начинается, как зафиксировано в официальной биографии Сталина, так называемый петербургский период его революционной деятельности, что однозначно свидетельствовало уже о его формате как деятеле общероссийского масштаба. Конечно, и прежде он неоднократно появлялся на общероссийской арене политической борьбы, участвуя в работах съездов партии. Однако это были скорее эпизодические выходы на сцену, и роли, исполняемые им, носили достаточно скромный характер. Переезд в Петербург, бывший не только столицей империи, но и средоточием революционной деятельности большевиков, говорил сам за себя. Отныне он постепенно вовлекается в эпицентр тогдашней большевистской политики. Соответственно, расширяются характер и масштабы его деятельности, шаг за шагом обретается способность мыслить гораздо более широко, нежели прежде, когда он работал в Закавказье и занимался по преимуществу местными проблемами. И что также немаловажно, существенно расширяются его связи с другими деятелями большевистского движения. В Петербурге в той или иной степени он оказывается причастным и к вопросам выработки стратегических целей революционного движения, отработки новых тактических приемов. Все это с естественной закономерностью раздвигало его политические горизонты и постепенно приучало мыслить уже общероссийскими категориями. В этом смысле данный период его политической карьеры, несомненно, стал определенной вехой в дальнейшем становлении Сталина не только как революционера, но и как государственного деятеля. Разумеется, речь идет не о государственной деятельности как таковой, а о выработке необходимых для государственного деятеля качеств: масштабности мышления, широты кругозора, способности улавливать сложную и неизбежно противоречивую диалектику развития фундаментальных процессов общественного бытия, умения правильно оценивать ход и перспективы главных тенденций, из которых складывается вся панорама исторического процесса. Без наличия этих, а также многих других качеств нельзя представить себе политического, а тем более государственного деятеля крупного формата.

По приезде в Петербург Сталин устанавливает контакты со знакомыми большевиками, в частности, со своим будущим тестем С. Аллилуевым. Я позволю себе привести довольно обширную выдержку из воспоминаний самого Аллилуева, которая, как мне кажется, неплохо передает живую атмосферу жизни революционеров-подпольщиков, в данном случае Сталина. Вот что писал будущий тесть Сталина:

«В начале сентября (имеется в виду 1911 год — Н.К. ), возвращаясь домой, я заметил во дворе двух типичных субъектов в котелках — обычный головной убор шпиков того времени. «Видимо, начинается слежка за мной», — подумал я.

Каково же было мое изумление, когда дома я нашел ожидающих меня гостей — товарища Сталина и Сильвестра Тодрия! Оказалось, что товарищ Сталин вторично бежал из Вологодской губернии, куда сослало его царское правительство. На этот раз он не знал ни моего адреса, ни адреса других товарищей и вынужден был, как всегда в таких случаях, долго бродить по улицам. И опять помогла случайная встреча. Поздно ночью на Невском товарищ Сталин встретил Сильвестра Тодрия, который возвращался домой с работы. Хотя Сильвестр жил поблизости, но укрыть у себя товарища Сталина не мог, так как в то время все ворота, а на Невском в особенности, запирались на ночь и охранялись дворниками.

Не оставалось ничего иного, как идти в меблированные комнаты. Решили пойти на Гончарную улицу и взять в меблированных комнатах номер для товарища Сталина. Пришли. Швейцар, внимательно оглядев пришедших, спросил Тодрия, не еврей ли он.

Дело в том, что побег товарища Сталина совпал с тем временем, когда в Киеве был убит председатель совета министров Столыпин. Его убил провокатор Богров. Правительство приняло экстраординарные меры для поимки предполагаемых соучастников Богрова. Был разослан секретный циркуляр всем домовладельцам, содержателям гостиниц, предписывающий немедленно сообщать в полицию о каждом вновь прибывающем лице еврейской национальности.

Сильвестр ответил, что он грузин, а его товарищ русский, только что приехал из провинции. Товарищ Сталин отдал свой паспорт на имя Петра Алексеевича Чижикова, получил ключ и отправился в номер. Тодрия ушел домой. На другое утро он зашел за товарищем Сталиным, и они направились ко мне на Выборгскую сторону.

Когда товарищи рассказали мне обо всем этом, я немедленно сообщил товарищу Сталину что, по-видимому, за ним следят, и рассказал ему о подозрительных типах в котелках. Товарищ Сталин стал подтрунивать надо мной.

Я смущенно стал оправдываться, сказал, что искренне рад приходу товарища Сталина, но что во дворе действительно торчат сыщики. Товарищ Сталин поглядел в окно и убедился, что один из шпиков бродит по Саратовской улице (из нашего двора был второй выход на Саратовскую улицу), а другой остался во дворе.

Как выяснилось потом, швейцар меблированных комнат не удовлетворился ответом Сильвестра и сообщил в полицию о подозрительном постояльце и его товарище, похожем на еврея. Охранка взяла их под свое наблюдение.

Товарищ Сталин пробыл у меня до вечера. Мы решили, что он будет ночевать у электромонтера тов. Забелина, который жил в Лесном. Поздно вечером товарищи Сталин, Тодрия и Забелин отправились в путь. Забелин, хорошо знавший местность, повел их в обход, по темной и глухой аллее. Здесь шпики вынуждены были отстать.

Переночевав в Лесном, товарищ Сталин на другое утро ушел в город. Он установил связь с петербургской организацией, выполнил все, что было им намечено, а затем вернулся «домой», в гостиницу, где 9 сентября он был арестован, а 14 декабря его вновь выслали в Вологодскую губернию под гласный надзор полиции.»[391]

Столь быстрый арест, учитывая исключительную осторожность Сталина и его строгую конспирацию, может показаться довольно странным. Мол, как он, такой опытный конспиратор, оплошал и чуть ли не сразу попал опять в руки полиции. Видимо, ответ надо искать в том описании, которое дал С. Аллилуев: меры полиции в связи с убийством Столыпина были ужесточены, и в таких обстоятельствах не так уж сложно было и оказаться под подозрением. К тому же, Сталин имел чисто русскую фамилию Чижиков, а внешность, выражаясь современным языком, лица кавказской национальности. Это также не могло не насторожить агентов охранки.

В связи с пребыванием Сталина в вологодской ссылке стоит, пожалуй, коснуться еще одного довольно деликатного вопроса. Обойти его было бы неправильно, хотя он имеет лишь косвенное отношение к политической биографии Сталина. В воспоминаниях Н. Хрущева фигурирует, в частности, такой эпизод. Вот как он его описывает: «Мне запало в душу, как Сталин рассказывал об одной своей ссылке. Не могу сказать сейчас точно, в каком году это происходило. Его сослали куда-то в Вологодскую губернию. Туда вообще много было выслано политических, но и много уголовных. Он нам несколько раз об этом рассказывал. Говорил: «Какие хорошие ребята были в ссылке в Вологодской губернии из уголовных! Я сошелся тогда с уголовными. Очень хорошие ребята. Мы, бывало, заходили в питейное заведение и смотрим, у кого из нас есть рубль или, допустим, три рубля. Приклеивали к окну на стекло эти деньги, заказывали вино и пили, пока не пропьем все деньги. Сегодня я плачу, завтра — другой, и так поочередно. Артельные ребята были эти уголовные. А вот «политики», среди них было много сволочей. Они организовали товарищеский суд и судили меня за то, что я пью с уголовными». Уж не знаю, — заключает Н. Хрущев, — какой там состоялся приговор этого товарищеского суда. Никто его об этом, конечно, не спрашивал, и мы только переглядывались. А потом обменивались мнениями: он еще в молодости, оказывается, имел склонность к пьянству. Видимо, у него это наследственное.» [392]

Деталь, как говорится, весьма колоритная. Она в весьма неприглядном свете рисует облик ссыльного революционера. Оспаривать достоверность рассказа Хрущева вроде бы нет никаких оснований и резонов. Вполне можно допустить, что его свидетельство — не плод воображения, а то, что он действительно слышал от самого Сталина. Ведь выдумать такие подробности трудно. Но здесь, несколько отвлекаясь в сторону от нашей непосредственной темы, хочется сделать одно существенное замечание. К воспоминаниям Хрущева, особенно в части, касающейся Сталина, необходимо относиться критически, не принимать на веру все, что он пишет. Н. Хрущеву была присуща откровенная предвзятость, граничащая с тенденциозностью. Он всячески стремился опорочить своих политических оппонентов и соперников и возвеличить себя. Чтобы не быть голословным, приведу всего лишь один факт, дающий возможность на основании не общих рассуждений, а на базе конкретных доказательств показать, что дело обстояло именно так.

Н. Хрущев в своих мемуарах пишет о том, как его возмущало поведение Л. Кагановича, буквально лакействовавшего пред Сталиным. «Больше всего меня возмущало, да и не только меня, но и других, поведение Кагановича. Это был холуй. У него сразу поднимались ушки на макушке, и тут он начинал подличать. Бывало, встанет, горло у него зычное, сам мощный, тучный, и рокочет: «Товарищи, пора нам сказать правду. Вот в партии все говорят: Ленин, ленинизм. А надо говорить так, как оно есть, какая существует ныне действительность. Ленин умер в 1924 году. Сколько лет он проработал? Что при нем было сделано? И что сделано при Сталине? Сейчас настало время дать всем лозунг не ленинизма, а сталинизма». Когда он об этом распространялся, мы молчали. Стояла тишина.» [393]

Видимо, все было именно так, как описывает Н. Хрущев. Однако существуют абсолютно достоверные факты, доказывающие, что сам Хрущев, наверное, задолго до Кагановича, выступал провозвестником так называемого сталинизма. Вот что он говорил на восьмом съезде Советов в 1936 году, когда обсуждалась и принималась новая конституция: «Наша Конституция — это марксизм-ленинизм-сталинизм, победивший на шестой части земного шара! Не сомневаемся, что марксизм-ленинизм-сталинизм победит на всем земном шаре» [394].

Комментарии, как говорят, излишни. Каганович выступал за введение в политический оборот понятия сталинизм в узком кругу, среди ближайших соратников вождя, да и то, по всей вероятности, уже после войны. Хрущев же выступал поборником этой же идеи публично, как говорится, во весь голос и на всю страну, причем еще в середине 30-х годов. Так что обвинение в холуйстве бумерангом возвращается к самому Хрущеву. Такого рода моменты и особенности Хрущева необходимо обязательно учитывать, решая в каждом конкретном случае вопрос о достоверности того или иного эпизода из его воспоминаний. По крайней мере, всегда нужна основательная критическая оценка и сопоставление с другими источниками.

Так, к примеру, он многократно возвращается к вопросу о том, что Сталин был чуть ли не пьяницей, даже пишет о наследственной склонности к этому. Другие источники, в частности воспоминания людей, также близко соприкасавшихся со Сталиным, такой вывод не подтверждают. И суть даже не в воспоминаниях, подтверждающих или опровергающих подобные утверждения. Элементарный здравый смысл говорит, что пьяница или человек, чрезмерно склонный к этому, не мог сколько-нибудь успешно руководить партией и страной на протяжении такого длительного времени. Это исключалось самим характером обязанностей, да и чисто медицинскими параметрами[395].

Может быть, эти мои замечания покажутся несущественными и не касающимися сферы непосредственной политической деятельности Сталина. Но это не так. Любой политик — это тоже человек, и его личные качества и особенности влияют на проводимую им политику, хотя, разумеется, и не определяют ее наиболее существенные черты, а тем более содержание и направленность.

Но вернемся к событиям, связанным с революционной деятельностью Сталина в тот период. За ним пристально следит царская полиция, что находит свое подтверждение в соответствующих агентурных донесениях. Вот одно из них: «Высланный из С.-Петербурга и подчиненный вновь гласному надзору полиции в избранном месте жительства в гор. Вологде крестьянин Тифлисской губернии и уезда, села Диди-Лило, Иосиф Виссарионов Джугашвили , 29 минувшего февраля скрылся из города Вологды неизвестно куда, по предположению в одну из столиц.

По агентурным сведениям, Джугашвили продолжает по-прежнему свою преступную деятельность по партии с.-д., являясь там одним из деятельных членов.

…Об изложенном сообщаю Вашему Высокоблагородию.

Полковник (подпись).

«Верно: За Делопроизводителя Московского Охранного отделения (подпись)» [396]

В другом агентурном донесении от 17 мая 1912 г. жандармский ротмистр сообщал в департамент полиции:

««Сосо» — партийный псевдоним крестьянина сел. Диди-Лило, Тифлисского уезда, Иосифа Виссарионова Джугашвили , известного еще под партийной кличкой «Коба» . С 1902 года он известен, как один из деятельнейших социал-демократических работников… Джугашвили разновременно стоял во главе Батумской, Тифлисской и Бакинской социал-демократических организаций…» [397].

Эти агентурные сообщения говорят сами за себя. Некоторые биографы Сталина, стремясь принизить значение его активности в этот период, иногда изображают дело так, будто он не столько активно участвовал в подпольной работе, сколько имитировал такую активность. Думается, что оценка охранки в данном случае — доказательство бесспорное и не вызывает сомнений. Кроме того, следует заметить, что по мере того, как возрастали авторитет и известность Сталина в партии, рос его вес в партийных делах, соответственно, возрастало и внимание к нему со стороны охранки.

Реальным подтверждением уже реального выхода Сталина на общероссийскую политическую арену явилась его кооптация в состав Центрального Комитета партии большевиков на Пражской партийной конференции, которая по своему значению сыграла роль съезда. Именно на Пражской конференции, состоявшейся в январе 1912 года, фракция большевиков, входившая в состав единой социал-демократической партии, была оформлена в самостоятельную партию. Можно сказать, что исторические судьбы большевиков и меньшевиков отныне окончательно разошлись. Их пути в дальнейшем не раз пересекались, но уже не в качестве соратников по борьбе с царизмом, а скорее как политических противников, находившихся по разные стороны баррикад, воздвигнутых столь противоречивым и порой почти непостижимым ходом исторического процесса в России.

Пражская конференция знаменовала собой переломный этап не только в жизни большевистской партии, но и в революционной деятельности самого Сталина. Как метафорически пишут некоторые его биографы, Коба превратился в Сталина. И это была не просто замена одного партийного псевдонима на другой. Можно говорить о том, что с этого времени Сталин начал свое восхождение как личность, оказавшая немалое влияние на судьбы не только России, но и даже мира в целом. Но все это еще будет впереди. Тогда даже в самом фантастическом сне ему не могло присниться, какая судьба ожидает его в будущем.

Очевидно, следует затронуть вопрос о самом псевдониме — Сталин. Я не собираюсь во всех деталях рассматривать этот довольно любопытный и безусловно важный момент в политической биографии Сталина. Кто интересуется этим вопросом, может почерпнуть довольно обширные сведения на этот счет в специальной работе историка В.В. Похлебкина «Великий псевдоним», изданной в Москве в 1996 году. Хотя, надо отметить, что весь строй аргументации автора указанной работы, отличающейся научной добросовестностью и основательностью, порой вызывает серьезные возражения. В частности, речь идет о том, что якобы к выбору своего нового партийного псевдонима Коба пришел, вспомнив фамилию автора перевода любимого им «Витязя в тигровой шкуре» некоего Сталинского. Законный скептицизм вызывает и та магия определенных цифр, которая, по мнению В.В. Похлебкина, сопровождала, а порой и определяла политическую карьеру Сталина.

Мне бы хотелось отметить лишь следующее. Впервые подпись К. Сталин появилась 12 февраля 1913 г. под статьей «Выборы в Петербурге»[398]. Ранее, в ряде других статей он подписывался — К.Солин, К.Ст. Видимо, к избранию своего окончательного партийного псевдонима он пришел не сразу. И, вероятно, не только и не столько звучность самого псевдонима, его ассоциативность со сталью были главными первоначальными мотивациями его окончательного решения. Многократно упоминавшийся нами биограф Сталина Смит пишет, что выбор такого псевдонима объясняется тем, что «джуга», мол, по-грузински означает сталь, и потому-де Коба и выбрал такой псевдоним[399]. Такой же версии придерживаются и многие другие биографы Сталина. Автор книги «Великий псевдоним» В.В. Похлебкин опровергает такие предположения[400].

Видимо, можно выстраивать самые разные гипотезы в связи с выбором активным революционером И. Джугашвили уже в зрелом возрасте именно такого псевдонима. Однако никаких сколько-нибудь достоверных сведений относительно причин того, как он пришел к выбору такого псевдонима и чем он при этом руководствовался, в распоряжении исследователей нет.

Своего рода «индустриальную» версию происхождения его псевдонима мы находим у одного из ближайших соратников Сталина В.М. Молотова. В частности, он сказал, что его собственный партийный псевдоним выбран сознательно: «Фамилия индустриальная. Я с рабочими был, в рабочих кружках.» [401] На вопрос о сталинском псевдониме Молотов ответил следующим образом:

«— Я не помню, с какого года. Как он придумал, я у него не спрашивал. Тоже фамилия индустриальная. Он хотел подчеркнуть крепость. Но ему подходит. Подходит

— А Ленин?

— Значительно раньше Ленского расстрела. Думаю — от реки Лены, хотя в ссылке он не на Лене был, а на Енисее. Елены никакой в его истории, его биографии не было. Есть версия, что с этой фамилией был жандармский ротмистр, который допрашивал его, когда первый раз арестовали. Но это так…»[402]

Конечно, действительную историю выбора, ставшего поистине историческим, псевдонима, мог бы объяснить сам Сталин, но он не оставил никаких, даже самых косвенных, признаний на этот счет. Не внушает серьезного доверия и утверждение матери Сталина в беседе с американским корреспондентом в начале 30-х годов: «Вы знаете, что именно Ленин дал ему имя Сталин. Ленин сказал, что он подобен стали. Это было хорошее имя.» [403]

Находящиеся в распоряжении исследователей факты и материалы, в том числе мемуарного плана, не дают возможности сделать сколько-нибудь обоснованного вывода о мотивах, побудивших Кобу избрать свой новый псевдоним. Вот почему прошлым, нынешним и будущим историкам остается только гадать и выдвигать разные, порой достаточно аргументированные, предположения о происхождении его псевдонима. Как говорится, тайна сия, видимо, навсегда останется тайной, возбуждая воображение и фантазию историков.

Конечно, в период правления Сталина вокруг самой его фамилии сознательно или по указке свыше создавались чуть ли не легенды. Сама благозвучность его партийного псевдонима, явная и привлекательная ассоциативность с чем-то заведомо положительным, надежным, прочным, активно использовались для его возвеличивания. И, пожалуй, самый яркий образчик такой пропаганды дал известный французский писатель А. Барбюс, имевший личные встречи со Сталиным. Итогом всего этого стала написанная им биография Сталина, апофеозом которой явилась чуть ли не литургически-возвышенная концовка книги, содержавшая следующую, ставшую знаменитой фразу: «Это — железный человек. Фамилия дает нам его образ: Сталин — сталь. Он несгибаем и гибок, как сталь. Его сила — это его несравненный здравый смысл, широта его познаний, изумительная внутренняя собранность, страсть к ясности, неумолимая последовательность, быстрота, твердость и сила решений, постоянная забота о подборе людей.» [404]

Возвратимся, однако, к предмету нашего повествования. Относительно самой природы культа личности Сталина и тех политических функциях, которые он играл в исторической судьбе страны, будет речь идти в соответствующих главах. Тот же период, которого мы касаемся сейчас, к формированию этого культа прямого отношения не имеет. Он лишь служит одним из тех кирпичиков, на котором впоследствии сформировался Сталин как политический и государственный деятель. И он, этот период, представляет несомненный интерес, поскольку позволяет проследить за самим процессом постепенного формирования Сталина как фигуры исторического масштаба.

Царская охранка с самым пристальным вниманием следила за всем, что происходило в рядах большевиков, в том числе и на Пражской конференции. Была она в курсе фактически всех основных событий, происходивших в большевистской верхушке, поскольку имела в ней свою агентуру в лице прежде всего Р. Малиновского, ставшего депутатом четвертой Государственной думы от рабочей курии. Основываясь на его донесениях, а также на агентурных сообщениях других своих источников, московское охранное отделение подготовило специальную агентурную записку с подробнейшим анализом работ Пражской конференции и тех решений, в том числе и по кадровым вопросам, которые на ней были приняты. В ней фигурировало и имя Сталина. В этом документе сообщалось: «На основании предоставленного цекистам права кооптирования избраны в члены ЦК: а) «Коба»— известный Деп. Полиции кр. Тифлисской губ. Иосиф Виссарионов Джугашвили, отбывший срок администр. высылки в гор. Сольвычегодске, Вологодск. губ., и арестованный, согласно сведений Моск. Охр. Отд., в С.-Петербурге, 9 сентября 1911 года, и б) «Владимир», бывший рабочий Путиловского завода и уч-к последней школы партийных пропагандистов и агитаторов в м. Лонжюмо; работает в настоящее время в Екатеринославской губ.; настоящая фамилия его — Белостоцкий.» [405]

Обстоятельства кооптации Сталина в состав ЦК вызывали и вызывают определенные споры среди историков. Остановимся несколько более детально как на самой Пражской конференции, так и на введении Сталина в состав ЦК. В период господства культа личности Сталина, а затем и после развенчания его культа на XX съезде КПСС Хрущевым в историко-партийной литературе велась довольно оживленная, хотя, на мой взгляд, несколько схоластическая дискуссия относительно места Пражской конференции в истории становления большевизма как идейного течения и самой большевистской партии как организационного воплощения этого течения. Суть полемики сводилась к тому, что в разряд принципиальных разночтений возводились оценки Пражской конференции, данные в «Кратком курсе», которые якобы извращали подлинную историю партии. В «Кратком курсе» говорилось: «На этой конференции были изгнаны из партии меньшевики, навсегда было покончено с формальным объединением большевиков в одной партии с меньшевиками. Из политической группы большевики оформляются в самостоятельную Российскую социал-демократическую рабочую партию (большевиков). Пражская конференция положила начало партии нового типа, партии ленинизма, большевистской партии.» [406]

Противники такой трактовки усматривали в этом чудовищную фальсификацию, поскольку, мол, большевизм как политическое течение существовал с 1903 года. Эта точка зрения отражена в многотомной истории КПСС, изданной в брежневские времена. Там, в частности, говорилось: «Ранее, в «Кратком курсе истории ВКП(б)» давалась неправильная оценка Пражской партийной конференции, указывалось, что конференция «положила начало партии нового типа, партии ленинизма, большевистской партии». На самом же деле большевистская партия, как писал Ленин, существует с 1903 года, то есть со времени II съезда РСДРП. Анализ новых материалов показывает, что в работах по истории партии, написанных под влиянием культа личности, неточно освещалась роль Сталина в подготовке и проведении Пражской конференции, утверждалось, будто эта конференция избрала Сталина членом ЦК, тогда как он был кооптирован пленумом ЦК, состоявшимся в конце конференции» [407].

Однако, как ни крути, к каким ленинским цитатам ни прибегай, но оспорить тот факт, что Пражская конференция «оформила самостоятельное существование большевистской партии», о чем говорилось в «Кратком курсе», невозможно. Ведь вся история социал-демократического движения, в том числе и большевистского крыла его, до этой конференции, все многочисленные попытки объединения большевиков и меньшевиков во имя общей борьбы с царизмом, — все это исторические факты. Сама Пражская конференция подвела закономерный и логический итог внутрипартийной борьбе и впервые оформила образование самостоятельной партии. Причем надо заметить, что и в дальнейшем, уже после Пражской конференции, объединительные тенденции в социал-демократическом движении отнюдь не исчезли, не были похоронены раз и навсегда. Достаточно обратиться к работам самого Ленина данного периода, чтобы убедиться в этом. Писал на эту тему и Сталин, в частности, в первой передовой статье газеты «Правда» от 22 апреля 1912 г., написанной им, говорилось:

«Мы отнюдь не намерены замазывать разногласий, имеющихся среди социал-демократических рабочих. Более того: мы думаем, что мощное и полное жизни движение немыслимо без разногласий, — только на кладбище осуществимо «полное тождество взглядов»! Но это ещё не значит, что пунктов расхождения больше, чем пунктов схождения. Далеко нет! Как бы ни расходились передовые рабочие, они не могут забыть, что все они, без различия фракций, — одинаково эксплуатируемы, что все они, без различия фракций, одинаково бесправны… Поскольку мы должны быть непримиримы по отношению к врагам, постольку же требуется от нас уступчивость по отношению друг к другу.» [408] Не только содержание, но и тональность процитированного отрывка дают ясное представление о том, что и после выделения в самостоятельную партию большевики вовсе не поставили раз и навсегда крест на возможности в дальнейшем общих действий с другими фракциями в рамках общего социал-демократического движения.

К тому же, если большевистская партия существовала как политическая партия с 1903 года, то к чему были ожесточенные схватки за созыв и проведение Стокгольмского и Лондонского съездов, неистовые политические баталии на самих этих съездах, не говоря уже о других форумах менее представительного характера. Ведь непримиримая межпартийная борьба между большевиками и меньшевиками буквально пронизывала всю деятельность как центральных, так и местных органов формально единой партии. Так что оценка Пражской конференции, данная во времена Сталина, в целом соответствовала действительным историческим фактам. При этом, как мне представляется, напрямую связывать такую оценку со стремлением возвысить роль Сталина — значит однобоко и тенденциозно трактовать исторические события. В конечном счете, весь спор по поводу Пражской конференции носил во многом чисто схоластический характер, ибо по-своему справедливы были обе точки зрения. Большевизм как идейное и политическое течение существовал даже не со времени раскола в 1903 году, но фактически и раньше. Равно как верно и то, что в качестве самостоятельной политической партии большевизм оформился на Пражской конференции в январе 1912 года.

К чисто формальным, не имеющим принципиального характера, обстоятельствам, следует, на мой взгляд, отнести и факт кооптации, а не избрания Сталина на этой конференции в состав Центрального Комитета. Но прежде чем более детально рассмотреть вопрос о том, когда и как Сталин оказался в составе ЦК партии большевиков, необходимо затронуть один момент, на который обращает особое внимание Троцкий в своей книге о Сталине. Он приводит слова некоего историка Рябичева: «В марте — апреле 1910 г. удается, наконец, создать российскую коллегию ЦК. В состав этой коллегии входит и Сталин. Однако эта коллегия не успела развернуть работы: вся она была арестована» . «Если это верно, то Коба, по крайне мере формально, вошел с 1910 г. в состав ЦК. Важная веха в его биографии! Однако это не верно , — пишет Троцкий. — За пятнадцать лет до Рабичева старый большевик Германов (Фрумкин) [409] рассказал следующее: «На совещании пишущего эти строки с Ногиным было решено предложить ЦК утвердить следующий список пятерки — русской части ЦК: Ногин, Дубровинский, Малиновский, Сталин и Милютин» Дело шло, таким образом, не о решении ЦК, а лишь о проекте двух большевиков. «Сталин был нам обоим лично известен, — продолжает Германов, — как один из лучших и более активных бакинских работников. Ногин поехал в Баку договориться с ним, но по ряду причин Сталин не мог взять на себя обязанности члена ЦК». В чем именно состояла помеха, Германов не говорит [410]. Сам Ногин писал о своей поездке в Баку два года спустя: «В глубоком подполье находился Сталин (Коба), широко известный в то время на Кавказе и принужденный тщательно скрываться на Балаханских промыслах» Из рассказа Ногина вытекает, что он даже не повидался с Кобой.» [411]

Далее Троцкий заключает, что «можно с уверенностью предположить, что причиной неудачи миссии Ногина послужило недавнее участие Кобы в «боевых действиях» [412].

Как можно прокомментировать изложенное выше? Конечно, обстоятельства всего этого дела — первой попытки включить Кобу в состав российской коллегии ЦК — с надлежащей достоверностью выяснить невозможно. Сами условия подпольной революционной деятельности, естественно, предполагали строгую конспирацию, особенно когда это касалось такого вопроса, как персональный состав руководящих органов партии. Однако мне хотелось бы подчеркнуть другое: независимо от того, соответствуют ли истине приведенные выше обстоятельства, бесспорным остается тот факт, что уже тогда вопрос о привлечении Кобы к работе руководящих органов партии рассматривался в практическом плане. Это убедительно говорит в пользу того, что он к тому времени пользовался известностью и определенным авторитетом не только в местных партийных организациях, где преимущественно протекала его работа, но и во всероссийском общепартийном масштабе.

Теперь коснемся вопроса о кооптации Сталина в состав ЦК партии большевиков на Пражской конференции. Во-первых, следует особо подчеркнуть, что такая кооптация состоялась не после конференции, а во время ее работы. С долей сомнений можно предположить, что такой метод был, возможно, обусловлен прежде всего условиями самой конспиративной деятельности партии, которая находилась под неусыпным пристальным оком царской охранки. Были необходимы какие-то меры, способные обезопасить деятельность членов ЦК. Ведь не случайно, что к началу первой мировой войны чуть ли не все члены ЦК, работавшие в России, оказались в тюрьмах или в ссылке. Сам состав участников конференции был шире, чем состав ЦК, поэтому факт кооптации на пленуме ЦК новых членов в то время, когда сама конференция еще не завершилась, говорит, по-моему, прежде всего о предосторожностях чисто конспиративного плана. Ведь при вынесении суждения по данному вопросу нельзя сбрасывать со счета тот факт, что из 14 делегатов конференции с правом решающего голоса двое, как выяснилось впоследствии, были агентами охранки (Р. Малиновский и А. Романов.) Именно они самым детальным образом и информировали полицию о ходе самой конференции и по другим внутрипартийным вопросам. Для характеристики обстановки, царившей на самой конференции, говорит и такая деталь: по предложению Ленина не сообщать ничего о конференции в переписке (которое оспаривал один из делегатов) было даже принято решение вообще прекратить всякую переписку (видимо, на период работы конференции)[413].

Детальное ознакомление с соответствующими материалами конференции позволяет все же сделать вывод о том, что не только сугубо конспиративные соображения стали причиной его кооптации в ЦК. Сам порядок выборов в состав ЦК был довольно своеобразным: каждый делегат записывал фамилии кандидатов, которых он считал необходимым избрать, и передавал эту записку Ленину. Результаты выборов из соображений конспирации на конференции не оглашались. О них знал лишь Ленин, который по окончании выборов информировал об избрании каждого члена Центрального Комитета.

Членами Центрального Комитета в итоге такого способа голосования Пражская конференция избрала, кроме широко известных в партии деятелей, также довольно малоизвестных. Всего в состав первого чисто большевистского Центрального Комитета вошло 7 человек: В.И. Ленин, Ф.И. Голощекин, Г.Е. Зиновьев, Г.К. Орджоникидзе, С.С. Спандарян, Д.М. Шварцман и Р.В. Малиновский. Иными словами, весь состав ЦК оказался сформированным из числа самих делегатов. (Как бы сказали сейчас, произошел своеобразный «междусобойчик») А между тем, как уже отмечалось, не все избранные на конференцию делегаты сумели по разным причинам (арест полицией, транспортные трудности и т. д.) прибыть в Прагу и принять участие в конференции. Кроме того, состав ЦК явно не отражал позиции и интересы тех партийных активистов, которые вели непосредственную работу в России. Данное обстоятельство (об этом можно говорить с достаточной долей уверенности) и стал побудительной причиной того, что еще до завершения работ конференции по несомненной инициативе Ленина состав членов Центрального Комитета был пополнен. Сами интересы дела требовали внесения определенных коррективов, что и было сделано.

Таковы были, как мне представляются, мотивы, обусловившие введение Сталина в состав ЦК большевиков. Но, впрочем, эти детали не столь уж и важны. Ведь по всем нормам партийной жизни и правил формальное избрание на конференции или кооптация на пленуме ЦК мало чем отличались по своему содержанию. Как бы сказали в наше время, кооптация была вполне легитимна со всеми вытекающими из этого факта последствиями. К тому же, надо не упускать из поля зрения, что речь идет о формировании руководящего органа партии, действовавшей в условиях глубокого подполья. Примечательно в этом отношении и цитировавшееся выше донесение полиции, где говорилось «на основании предоставленного цекистам права кооптирования избраны в члены ЦК» (выделено мною — Н.К. ). Делать на этих нюансах особый акцент, а тем более строить на такой базе какие-то далеко идущие выводы — по меньшей мере не совсем правильно. Но к таким приемам часто прибегали в целях политической дискредитации Сталина после его смерти. Здесь четко проглядывала тенденция представить его чуть ли не изначально в качестве политического проходимца, строившего свою партийную карьеру путем всякого рода интриг, махинаций и подлогов. Но, как говорится, у Сталина и без того много политических грехов, чтобы еще прибегать ко всякого рода сомнительным или маловразумительным аргументам в целях его развенчания. В смысле, мягко выражаясь, неуважительного отношения к фактам и особенно их трактовки, период после смерти Сталина не намного лучше периода, когда Сталин стоял у власти и исторические события интерпретировались в угодном для него свете. Обе крайности, как известно, когда-нибудь и в чем-нибудь сходятся. В приложении к оценкам отдельных эпизодов деятельности самого Сталина это находит самое непосредственное подтверждение.

На Пражской конференции Сталин не только был кооптирован в члены ЦК, но и избран в состав Русского бюро ЦК, которое было создано для практического руководства партийной работой в России. Оно состояло из пяти человек. В связи с этим некоторыми исследователями выдвигается версия, что кооптация Сталина была продиктована якобы тем, что он не получил необходимой поддержки среди делегатов конференции, но как члену Русского бюро ему необходимо было придать больше веса и авторитета, поэтому, мол, Ленин и настоял на кооптации в соответствии с правом, которым располагал Центральный Комитет. Доля истины в такой постановке вопроса, бесспорно, имеется. Но вместе с тем это всего лишь — предположение. К тому же необходимо учитывать еще одно обстоятельство: в состав ЦК были тогда избраны и некоторые деятели партии, по всем параметрам уступавшие Кобе и в авторитете, и в опыте партийной работы, да и по другим качествам. Так что Ленин не случайно, если это было именно так, настоял на кооптации Сталина в состав ЦК партии большевиков.

Вопрос о взаимоотношениях между Лениным и Сталиным в предреволюционный период, несомненно, заслуживает внимания, имея в виду прежде всего такой фактор как формирование Сталина в качестве деятеля общероссийского масштаба. Из приведенных ранее высказываний самого Сталина и других фактов явствует, что он, вне всяких сомнений, видел в Ленине неоспоримого лидера большевизма, считал его бесспорным, самым авторитетным теоретиком, творчески развивающим учение марксизма применительно к российским условиям. Вполне естественно предположить, что он стремился установить с ним и более тесные связи. Предпосылкой этому служили сама практическая работа Сталина в российском революционном движении, непосредственное знакомство с конкретной ситуацией в стране, заслуженно завоеванная им репутация твердого и непримиримого большевика. Ленин, конечно, все это ценил и рассматривал Сталина в качестве своего надежного сторонника. Однако в силу того простого факта, что Ленин был в эмиграции, а Сталин лишь эпизодически и на крайне короткие сроки выезжал за границу, характер и степень их взаимоотношений были довольно скромными. Можно сказать, что весьма скромные масштабы их взаимных связей вполне объяснимы. Поэтому, разумеется, никакой почвы под собой не имеет распространявшаяся в годы власти Сталина версия, согласно которой уже в предреволюционные годы установилось тесное сотрудничество двух вождей большевизма. Реальных фактов, могущих сколько-нибудь убедительно подтвердить такую версию, не было. Сталинская пропагандистская машина вынуждена была прибегать к всяческим натяжкам, преувеличениям, а порой и прямым фальсификациям, чтобы подвести более или менее правдоподобную фактическую базу под эту версию. Малейшее упоминание в ленинской переписке имени Сталина преподносилось таким образом, чтобы придать видимость достоверности пропагандировавшейся версии.

Вместе с тем отнюдь не убедительной выглядит и версия, которую усиленно распространяли политические и идейные противники Сталина. Пионером в этом деле был Троцкий, пытавшийся в крайне тенденциозном свете изобразить взаимоотношения между Лениным и Сталиным вообще и в дореволюционный период в частности. Политическая мотивация в данном случае была настолько очевидной, что об этом можно и не говорить.

Здесь мне кажется уместным остановиться на некоторых моментах, касающихся так называемых разногласий между Лениным и Сталиным. Диктуется это во многом тем обстоятельством, что эти разногласия намеренно преувеличиваются и рисуются многими биографами едва ли не в виде своеобразного пролога будущего конфликта между основоположником и лидером большевизма и его последователем и учеником. К рассматриваемому периоду политической деятельности Сталина относятся некоторые его критические высказывания в адрес Ленина. Я не склонен придавать им какого-то принципиального значения, поскольку они, во-первых, вполне естественны вообще для сферы политической деятельности, учитывая тем более атмосферу идейного разброда, растерянности и пессимизма, которыми характеризовалась тогдашняя обстановка в революционном движении России. Во-вторых, сам факт отдельных критических замечаний в адрес Ленина со стороны одного из его последовательных сторонников свидетельствует лишь о наличии расхождений по каким-то частным вопросам. И не более того. К тому же, квалифицировать эти расхождения в качестве политического криминала со стороны Сталина — значит упрощать реальную картину, исходить из презумпции абсолютной непогрешимости Ленина и заведомой неправоты тех, кто по тому или иному вопросу имел расхождения с ним. В партии большевиков были представлены деятели, которых объединяли общность взглядов и позиций по принципиальным стратегическим вопросам движения. И нет ничего более далекого от действительности, чем изображать эту партию в тот период как безвольное и послушное стадо, следовавшее за своим пастухом — Лениным. В партии были разногласия и расхождения по целому ряду вопросов, в том числе и немаловажных. И сейчас, по прошествии почти века, нас более бы удивили полное единомыслие и единодушие, чем дискуссии и споры, имевшие место в партийной жизни.

В частности, речь идет об отношении Кобы к полемике по философским вопросам, разыгравшейся в среде большевиков и между большевиками и другими представителями социал-демократического движения. Кульминационным пунктом этой полемики стала известная работа Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», в которой он изложил свою позицию по ряду принципиальных философских проблем и подверг критике взгляды своих оппонентов. Коба не во всем был согласен с Лениным, что нашло отражение в его письме к одному из соратников по революционной деятельности в Закавказье М. Цхакая. Официальная многотомная история КПСС следующим образом оценила сущность его взглядов в данной ситуации: «Нечеткую позицию в философских вопросах занимал одно время Сталин. Он недооценивал значение борьбы Ленина против махистов, не видел всей глубины их расхождения с марксизмом. В одном из писем к М.Г. Цхакая он заявлял, что эмпириокритицизм имеет и хорошие стороны. Задача большевиков, — писал он, — развивать философию Маркса и Энгельса «в духе И. Дицгена, усваивая попутно хорошие стороны «махизма»». Между тем, хотя немецкий социал-демократ Иосиф Дицген, рабочий-самоучка, действительно написал ценные философские труды, в ряде существенных вопросов он отступал от материализма, и предложение развивать марксизм в духе Дицгена с учетом философии идеалиста Маха было, разумеется, неправильно» [414]

Не увязывая концы с концами, авторы официальной истории КПСС несколькими страницами ниже, видимо, желая подчеркнуть неотразимую убедительность ленинской работы по философии, пишут: «Книга Ленина произвела глубокое впечатление на партийные кадры. Так, Сталин, который в то время занимал в философских вопросах нечеткую позицию, после ознакомления с ленинским произведением в письме в редакцию «Пролетария» назвал его «единственной в своем роде сводкой положений философии (гносеологии) марксизма»» [415].

Что можно сказать по поводу этих философских аспектов разногласий? Прежде всего, при внимательном взгляде на вещи трудно обнаружить здесь какие-то принципиальные расхождения. Скорее речь идет об отдельных нюансах, не дающих основания для категорических выводов о неправильной позиции Сталина в философской полемике. Попутно нельзя не заметить, что с точки зрения революционера-практика, ведущего свою работу в России, вся острота философской полемики могла восприниматься с достаточным на то правом как, мягко говоря, чрезмерная, не отвечающая животрепещущим потребностям практической революционной работы. Прагматизм вообще был одной из отличительных черт Сталина, и с этих позиций он вполне мог считать, что философская полемика носила отчасти умозрительный оттенок.

Это потом, уже после того, как стал утверждаться и всячески пропагандироваться культ личности Ленина, указанная его работа была возведена на пьедестал высшей философской мудрости. Нисколько не преуменьшая важности этой работы в формировании философских основ ленинизма, думается, что на процесс развития революционной борьбы в России она не оказала непосредственного воздействия. Так что делать далеко идущие выводы о наличии каких-либо серьезных философских разногласий между Лениным и Сталиным в этот период — значит допускать откровенную натяжку.

К разряду аналогичных, непомерно раздуваемых эпизодов, примыкает и одно из писем Кобы, в которых содержится некий намек на критику Ленина. Речь идет о его письме, написанном 24 января 1911 г. из Сольвычегодской ссылки одному из своих товарищей по партии В. Бобровскому[416]. В этом письме содержалась сакраментальная фраза о «буре в стакане воды», в которой биографы Сталина с некоторой долей правоты усматривают едкий сарказм в отношении Ленина. Вот что писал Коба: «О заграничной «буре в стакане воды», конечно слышали: блок Ленина — Плеханова, с одной стороны, и Троцкого — Мартова — Богданова, с другой. Отношение рабочих к первому блоку насколько я знаю благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно; «пусть мол лезут на стену, сколько их душе угодно; а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работай, остальное же приложится» Это по-моему к лучшему» .

В одном из писем в связи с философской полемикой Коба писал: «Как тебе понравилась новая книга Богданова? По-моему, некоторые отдельные промахи Ильича очень метко и правильно отмечены. Правильно также указание на то, что материализм Ильича во многом отличается от такового Плеханова, что вопреки требованиям логики (в угоду дипломатии?) Ильич старается затушевать…» [417]

Вокруг этой фразы о «буре в стакане воды» в историографии о Сталине была развернута настоящая пропагандистская буря, особенно после начала так называемой десталинизации. Многие, причем весьма солидные западные биографы Сталина, ссылаются в качестве документального исторического источника на книгу об Орджоникидзе, написанную И. Дубинским-Мухадзе и изданную в 1963 году. Приведем соответствующий пассаж из нее, касающейся данной темы, хотя этот пассаж, как и многие другие в этой книге, следует рассматривать в качестве своего рода беллетристики, а не исторического источника, заслуживающего доверия. Вот как там передана реакция Ленина, с которым беседует в Париже Орджоникидзе (а автор чуть ли не стенографически записывает содержание их разговора):

«Ленин, будто вскользь, обронил фразу, сразу придавшую беседе острый характер.

— Вам, Серго, знакомо выражение «заграничная буря в стакане воды»?

Потому, как это было сказано, Орджоникидзе понял, что Ленин не сомневался и не ждал от него подтверждения. Скорее это был ответ Ильича на вопрос, который Серго так и не решился задать. Много раз он порывался спросить, знает ли Владимир Ильич о письмах Кобы, о его пренебрежительных отзывах «заграничная буря в стакане воды»… Был бы Коба здесь, Серго не посчитался бы с его обидчивым характером. Но Серго не хотел — это чересчур больно — услышать из уст Ильича слова, осуждающие друга, томящегося в ссылке.,

Тут же мелькнула, в сущности, совсем неважная мысль — откуда известно Ленину? От Миха, Шаумяна или от не так давно приехавшего из Тифлиса Филия? А может быть, от Владимира Бобровского? Ему было адресовано письмо Кобы из Сольвычегодска, а ведь он давний, близкий знакомый Ленина, по его поручению долгое время провел в Грузии…

— Ишь ты, «заграничная буря в стакане воды», — повторил Ленин. — Экая ахинея!

— Владимир Ильич, не надо! — еще не понимая, против чего он протестует, попросил Серго. — Коба наш товарищ! Меня с ним многое связывает.

— Как же, знаю, — охотно подтвердил Ильич, — У меня самого хорошие воспоминания о Сталине[418]. Я хвалил его «Заметки делегата» о Лондонском съезде партии и особенно «Письма с Кавказа». Только революция еще не победила и не дала нам права ставить над интересами дела личные симпатии и всякие хорошие воспоминания…

Ленин снова нахмурился. Говорите — «Коба наш товарищ», дескать, большевик, не перемахнет. А что непоследователен, на это закрываете глаза? Нигилистические шуточки «о буре в стакане воды» выдают незрелость Кобы как марксиста».[419]

Остается только сделать краткий комментарий в связи со всем этим сюжетом. Достоверность того, что Коба оценивал бушевавшие тогда в среде социал-демократов споры как «бурю в стакане воды», не вызывает каких-либо сомнений. Это вполне соответствовало резкости его характера, прямоте, а порой и прямолинейности высказываний и оценок, к которым он прибегал. Но, на мой взгляд, такая его позиция вполне вписывается и в его достаточно критическое отношение революционера-практика к бытовавшим тогда в среде социал-демократической эмиграции спорам и разногласиям. Мол, вместо того, чтобы заниматься реальными практическими делами, они устраивают «бури в стакане воды». Факт расхождений с Лениным в подходе к этим вопросам, конечно, налицо. Однако эти расхождения носят отнюдь не принципиальный характер, их скорее можно считать чисто тактическими. По крайней мере не такими, чтобы на их базе строить выводы фундаментального политического плана. Кроме того, надо принимать во внимание то обстоятельство, что Коба высказывал свои отдельные критические замечания не публично, не в печати, а в письмах, что безусловно придавало этим высказываниям характер частного мнения, а не вполне определенной политической позиции, а тем более конфронтации с Лениным. В любом случае, на мой взгляд, нельзя говорить о каких-либо серьезных политических разногласиях, а тем более политическом противостоянии между Сталиным и Лениным в рассматриваемый период. В то время Троцкого, который самым дотошным образом обсасывает все эти эпизоды, с Лениным разделяли действительно серьезные не просто разногласия, а настоящие политические баррикады. Но он это искусно обходит и сосредоточивает весь запал своей критики на Сталине, четко проводя свою главную мысль: Сталин всегда был враждебен Ленину, по крайней мере, духу его учения. А такой вывод, как легко может убедиться каждый объективный исследователь, слишком уж явно противоречит подлинным историческим фактам.

Место и роль Ленина в партии большевиков были уникальными, его авторитет бесспорного лидера не ставился под сомнение никем в самой партии, да и вне ее. И совершенно очевидно, что важнейшие, выражаясь современным бюрократическим стилем, кадровые вопросы в руководстве партии, не решались без его непосредственного, зачастую решающего влияния. Хотя Коба и не входил в то время в круг его ближайших соратников, но наверняка рассматривался им в качестве ценного партийного работника, обладавшего хорошими организаторскими способностями, твердостью в проведении партийной линии и несомненно достаточно прилично теоретически подготовленного. О последнем свидетельствовали статьи Сталина в печати, с которыми Ленин имел возможность ознакомиться в эмиграции. Так что вхождение Сталина в состав большевистского Центрального Комитета в 1912 году безусловно и однозначно говорило о том, что он твердо вышел на общероссийскую политическую арену и стал принимать активное участие в решении кардинальных вопросов большевистской стратегии и тактики.

К моменту Пражской конференции Коба отбывал ссылку в Вологде. Для встречи с ним туда в середине февраля 1912 года отправляется Г. Орджоникидзе. Он информирует его о решениях самой конференции и, разумеется, о том, что теперь он входит в состав руководящего центра партии в качестве члена ее Центрального Комитета. В конце того же месяца Сталин совершает очередной побег и направляется из Вологды в Закавказье. Есть основания предполагать, что «партийная командировка» в старые и столь знакомые места была заранее оговорена с партийным центром и была связана с задачей ознакомления местных комитетов с решениями конференции и постановкой новых задач, вытекавших из разработанных в Праге решений. Сталин побывал в Тифлисе и Баку, встречался там с местными партийными активистами, а в Баку провел совещание работников большевистских районных организаций, которое присоединилось к решениям Пражской конференции. О подобном совещании в Тифлисе нет никаких упоминаний в соответствующих источниках, что наверняка говорит о том, что такового вообще не было, поскольку позиции большевиков в этом городе были гораздо более слабыми, чем позиции меньшевиков. Последние занимали доминирующее положение в социал-демократическом движении Грузии. Проведя в Закавказье несколько недель, Сталин в начале апреля приезжает в Петербург. Видимо, новое место партийной деятельности было выбрано с учетом его нового положения члена ЦК партии большевиков.

Важной, если не самой главной, составной частью партийной работы Сталина в этот период явилось его участие в постановке и выпуске органов большевистской печати — газет «Звезда» и «Правда». Сразу же следует подчеркнуть, что в период, когда Сталин стоял у власти, его роль в этом важном общепартийном деле непомерно раздувалась. Он изображался в качестве чуть ли не единственного организатора выпуска этих газет и фактического их редактора. Так, в официальной краткой биографии Сталина утверждалось, что он в дни ленских забастовок руководит еженедельной большевистской газетой «Звезда». Относительно его роли в создании «Правды» говорилось, что «она была основана согласно указанию Ленина, по инициативе Сталина.» [420]. Сам Сталин в 1922 году в связи с 10-летней годовщины выхода первого номера газеты «Правда» рисует следующую картину обстоятельств организации выпуска газеты: «Это было в середине апреля 1912 года, вечером, на квартире у тов. Полетаева, где двое депутатов Думы (Покровский и Полетаев), двое литераторов (Ольминский и Батурин) и я, член ЦК (я, как нелегал, сидел в «бесте» у «неприкосновенного» Полетаева), договорились о платформе «Правды» и составили первый номер газеты. Не помню, присутствовали ли на этом совещании ближайшие сотрудники «Правды» — Демьян Бедный и Данилов» [421].

Если роль Сталина в создании газеты «Правда» и несколько преувеличивалась, то это вовсе не значит, что она была незначительна. Напротив, его с полным основанием можно считать одним из главных создателей этой газеты. Еще более активна (и при том хорошо документирована) его роль как одного из самых регулярных ее авторов. Он часто помещал свои статьи в «Звезде» и «Правде», причем выступал как под различными псевдонимами, так и анонимно, готовя редакционные статьи и другие материалы. Знакомство с этими статьями, помещенными во втором томе собрания его сочинений, не оставляет сильного впечатления. По большей части, они носят агитационно-пропагандистский характер. Хотя надо отметить, что они выдержаны в наступательном духе, посвящены актуальным для тех дней проблемам: преимущественно рабочего движения, предвыборной кампании и т. д. Печати какой-либо теоретической глубины или яркости стиля они на себе не несут.

Сталин как редактор к тому времени, несомненно, приобрел солидный опыт. Поэтому его редакторская роль в «Звезде» и «Правде», не вызывает сомнений, о чем говорят в своих воспоминаниях многие непосредственные участники всего этого предприятия. Причем речь идет и о воспоминаниях, опубликованных задолго то того времени, когда Сталин установил в партии и стране свою власть, и, соответственно, определял в той или иной форме характер и направленность пропагандистских материалов, в том числе и о его действительной роли в революционном движении. Свойственная Сталину ясность, простота и лаконичность изложения мыслей, вне всякого сомнения, были полезны в редактировании материалов, рассчитанных на простых людей. Здесь, как говорится, было не до литературных изысков. Важно было донести до рабочей массы основные политические установки партии большевиков, способствовать намечавшемуся подъему революционных выступлений. Эта работа была и нужна, и важна.

Давая обобщенную оценку роли Сталина в налаживании легальной большевистской печати, было бы справедливо сделать такой общий вывод: он действительно принимал активное и непосредственное участие в организации и руководстве легальной большевистской печатью. Отрицать это — значит игнорировать реальные исторические факты. С другой стороны, нет оснований преувеличивать его роль в этом деле. Нужна объективная и сбалансированная оценка, свободная от перекосов обеих этих крайностей.

Весьма симптоматичным, почти магическим совпадением, стал арест Сталина в Петербурге как раз в тот день, когда вышел первый номер «Правды» — 22 апреля 1912 г. После более чем двухмесячного пребывания в доме предварительного заключения Сталин высылается по этапу из Петербурга в Нарымский край под гласный надзор полиции сроком на три года. 18 июля 1912 г. он прибывает в место своей ссылки, а уже 1 сентября совершает очередной побег и прибывает в Петербург. Легкость, с которой он ему удается осуществлять эти побеги, конечно, может вызвать удивление и недоумение. Однако если обратиться к биографическим данным, касающимся других видных деятелей большевистского движения, помещенным в книге «Деятели СССР и Октябрьской революции», изданном еще в 1927 году в качестве соответствующего тома энциклопедического словаря «Гранат», то мы легко убедимся в том, что многие эти деятели, подобно Сталину, совершали многократные побеги из ссылок. В то время подобные случаи являлись не каким-то экстраординарным событием, а явлением, можно сказать, довольно заурядным. Так что в этом плане Сталин был не уникален. О других деятелях большевистской партии в этом ракурсе их деятельности писали мало, о Сталине и его побегах из ссылок твердили денно и нощно. Поэтому в глазах широкой публики и сформировался образ дерзкого и на редкость удачливого ссыльного революционера. Но, повторяюсь, чего-то уникального, исключительного во всем этом не было.

Столь быстрый, даже стремительный побег из нарымской ссылки объяснялся двумя главными соображениями. Во-первых, необходимо было спешить и осуществить побег до наступления холодов, т. к. после замерзания водных путей сообщения побег совершить было невозможно. Во-вторых, Сталина в столице ждали весьма серьезные и ответственные дела, связанные с развернувшейся в то время кампанией по выборам в IV Государственную думу. Он принимал активное участие в разработке предвыборной платформы большевиков, которая включала в себя такие принципиальные положения, как: демократическая республика, 8-часовой рабочий день, конфискация помещичьей земли. Разумеется, принципиальные установки предвыборной платформы большевиков (а они впервые выступали на выборах самостоятельно) вытекали из их общей программы. Однако чрезвычайно важно было конкретизировать эти программные требования применительно к реальным условиям предвыборной кампании, обеспечить организационную и агитационную поддержку рабочим кандидатам.

Видимо, впервые в своей политической карьере Сталин вплотную и в таком широком объеме столкнулся с проблемами предвыборной борьбы. Можно, с известными оговорками, сказать, что это явилось его первым столь непосредственным знакомством с буржуазным парламентаризмом. Не думаю, что это знакомство прошло бесследно для него в смысле формирования каких-то взглядов на парламентаризм вообще и методы предвыборной борьбы, в частности. Однако нет и весомых свидетельств того, что идеи парламентаризма оказали на его политическую философию достаточно серьезное влияние. Будучи радикалом по природе своих воззрений, он не питал иллюзий в отношении судеб парламентских методов борьбы за власть. По крайней мере, из его высказываний как рассматриваемого, так и последующих периодов, можно сделать данное заключение, не рискуя ошибиться.

По приезде в Петербург он окунулся в самую гущу напряженной предвыборной кампании, в частности, пишет «Наказ петербургских рабочих своему депутату». В этом наказе достаточно четко проглядывает его позиция в отношении целей, которые должны преследовать рабочие депутаты в Государственной думе. «Думская трибуна… — говорится в наказе, — является одним из лучших средств при данных условиях для просвещения и организации широких масс пролетариата.

Именно для этого и посылаем в Думу нашего депутата, поручая ему и всей социал-демократической фракции IV Думы широкое распространение с думской трибуны наших требований, а не пустую игру в законодательствование в господской Думе.» [422]

В конечном счете выборы в Думу принесли определенный успех кандидатам большевиков, хотя некоторые исследователи откровенно иронизируют по этому поводу: мол, шесть депутатов — это не та цифра, которая свидетельствует об успехе. Однако нельзя забывать о многих, поистине бесчисленных преградах, которые воздвигались властями в целях воспрепятствованию народного волеизъявления. Но главное заключалось в том, что большевики фактически впервые получили в Думе своих самостоятельных представителей. Доля этого успеха относится и к Сталину.

Вскоре после выборов Сталин на короткое время направляется в Москву, устанавливает связь с вновь избранными депутатами-рабочими. Возможно, визит в Москву был сопряжен и с приобретением необходимых документов для поездки в Краков, где намечалось заседание членов ЦК партии большевиков. Первоначально планировалось провести конференцию, но из-за отсутствия некоторых делегатов решили провести совещание, которое и состоялось в конце декабря 1912 г. — начале января 1913 г. В целях конспирации оно было названо «февральским совещанием». В ноябре 1912 года Сталин нелегально прибывает в Краков, где участвуете указанном совещании.

Некоторые почти комические обстоятельства того, как Сталин добирался до Кракова, приводит в своих воспоминаниях С. Кот, который был во время войны послом в Москве польского правительства в эмиграции. Он описывает это со слов самого Сталина, сказанных во время одного из банкетов в честь польской делегации в декабре 1941 года.

Итак, говорит Сталин: «Я прибыл на станцию Чербина и увидел там большой ресторан. Я был ужасно голоден. Я сделал заказ и сел за стол. Официант разносил блюда другим, но неизменно миновал при этом меня. Наконец я услышал звонок. Некоторые из посетителей ресторана встали и направились к выходу. Я подошел к буфету и резко сказал: «Это возмутительно! Всех обслужили, кроме меня!»

Официант заполнил супом тарелку и вручил ее мне. Раздался еще один звонок: прибыл поезд из Кракова, и все помчались к поезду. В ярости я бросил тарелку на пол, сунул официанту рубль и выскочил. В конце концов прибыл в Краков.

Через некоторое время я встретился с Лениным. Едва мы поприветствовали друг друга, как я выпалил: «Товарищ Ленин, дайте мне что-нибудь поесть, так как я еле жив от голода; я не ел ничего со вчерашнего вечера.» Ленин ответил: «А почему, проезжая через Чербину, Вы не поели? Там есть хороший ресторан.» «Поляки не дали мне ничего.» И я рассказал ему всю историю. «Но на каком языке Вы делали заказ?», — спросил он. «По-русски, конечно, я не знаю других языков.» «Какой Вы дурак, Сталин…. Разве Вы не знаете, что поляки воспринимают русский язык как язык их угнетателей?»»[423]

Совещание обсудило наиболее актуальные вопросы движения и приняло соответствующие резолюции, которые, кстати сказать, сразу же стали известны охранке. Общие оценки и выводы были выдержаны в оптимистическом ключе, отразившемся в следующей констатации совещания: «Период развала проходит. Наступило время собирания сил. Сплотимся же в нелегальные организации РСДРП. Они не закрывают дверей ни для одного социал-демократа, желающего в них работать, желающего помогать организации пролетариата, его борьбе с капиталом, его начавшемуся натиску на царскую монархию.

Общенациональный политический кризис медленно, но неуклонно назревает в России. Третьеиюньская система была последней попыткой спасения черносотенной монархии царя, попыткой обновить ее союзом с верхами буржуазии, и эта попытка потерпела крах. Новые силы демократии не по дням, а по часам растут и крепнут среди крестьянства и городской буржуазии в России. Быстрее, чем прежде, увеличивается в деревне и в городах число пролетариев, растет их организованность, их сплоченность, их уверенность в своей непобедимости, подкрепляемая опытом массовых стачек.

РСДРП, организуя в единое целое передовые отряды этого пролетариата, должна вести его к революционным битвам во имя наших старых революционных требований.» [424]

Но особое значение, по крайней мере для Сталина и его дальнейшей политической судьбы, имело обсуждение на совещании вопросов, связанных с национальными моментами. Как раз именно в это время в рядах социал-демократического и вообще революционного движения усилились тенденции к обособлению по национальным признакам. Речь фактически шла о том, чтобы подменить единые социал-демократические организации национальными социал-демократическими организациями. Зримо вырисовывалась грозная опасность дробления революционного движения и обособления его по национальным квартирам. Совещание уделило этой проблеме особое внимание. В принятой резолюции подчеркивалось: «Совещание настойчиво призывает поэтому рабочих всех национальностей России к самому решительному отпору воинствующему национализму реакции, к борьбе со всеми и всяческими проявлениями националистического духа среди трудящихся масс и к самому тесному сплочению и слиянию с.-д. рабочих на местах в единые организации РСДРП, ведущие работу на каждом из языков местного пролетариата и осуществляющие на деле единство снизу, как это ведется издавна на Кавказе» [425].

Нет сомнений в том, что постановка и обсуждение данного вопроса на совещании проходила при самом активном участии Сталина. Он к тому времени пользовался среди большевиков репутацией человека, хорошо разбирающегося в национальной проблематике, и имеющего большой и весьма положительный опыт разрешения всякого рода национальных конфликтов и трений. Видимо, на самом совещании, а также в личных беседах с Лениным Сталин предстал в роли действительного знатока национального вопроса. Это реноме во многом предопределило его путь в большую политику. И совершенно закономерно, что Ленин посоветовал Сталину написать фундаментальную статью по национальному вопросу. С тем, чтобы он с максимальным успехом справился с данной задачей, Ленин посоветовал ему отправиться в Вену, где имелись наилучшие условия с точки зрения наличия литературы, источников и т. д. Именно там развертывали свою деятельность ведущие знатоки национального вопроса из среды австрийской социал-демократии — Бауэр, Шпрингер и др. Таким образом, перед Сталиным открывалась возможность выступить в качестве теоретика уже не в кавказских масштабах, а в общероссийском и даже общеевропейском измерении.

Дата добавления: 2018-09-20; просмотров: 231; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 20 21 22 23 242526 27 28 29 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!