Ликвидация кулачества как класса

 

В рассматриваемый период присущая Сталину политическая активность просто бурлила. Он целеустремленно разрабатывал новые меры, призванные форсировать реализацию намеченных планов ускоренной коллективизации. Порой создавалось впечатление, что он стремится не столько идти в ногу со временем, сколько обогнать его. Нужны были какие-то новые шаги по пути перевода деревни на социалистические рельсы. И одним из ключевых звеньев в цепи таких мер стала выдвинутая Генеральным секретарем идея ликвидации кулачества как класса.

Касаясь теоретических предпосылок сталинской концепции ликвидации кулачества как класса, необходимо отметить следующее. В марксистско-ленинской теории, как ее интерпретировали даже самые радикально настроенные большевики, по существу не было никаких намеков о самой возможности устранения с исторической арены целого класса с помощью мер государственного воздействия. До сих пор считалось, что классы в период строительства нового общественного строя отомрут в силу естественного развития нового строя. Причем этот процесс будет происходить сравнительно медленными темпами и займет довольно большой исторический отрезок времени. Иными словами, речь шла не о каком-то единовременном революционном акте, в результате которого кардинальным образом изменится классовая структура общества. Опыт Октябрьской революции убедительно свидетельствовал о том, что устранение с исторической арены классов помещиков и буржуазии был не только чрезвычайно болезненным, но и достаточно долгим процессом. В конечном счете ликвидация этих двух классов вылилась в форму многолетней Гражданской войны и принесла с собой колоссальные материальные и людские потери и жертвы. Добавим, что опыт радикальных революций в других странах также однозначно говорил о том, что уход с исторической сцены отживших классов неизбежно сопряжен с поистине тектоническими потрясениями в обществе и не проходит гладко, а тем более быстро.

Было бы наивным полагать, что эти основополагающие постулаты марксистско-ленинского учения не были досконально известны Сталину. Но он со свойственной ему решимостью решил коренным образом пересмотреть эти постулаты и выдвинуть свои пути и методы решения классовых проблем в новой России. Причем этот пересмотр общепризнанных до сих пор положений касался не только методов решения классовых проблем, но и временных сроков. Надо подчеркнуть одно обстоятельство, имевшее большое значение: Генеральный секретарь нигде не заявлял, что он вносит, можно сказать, принципиальную новацию в общепринятую марксистско-ленинскую теорию в данном вопросе. Напротив, он неизменно подчеркивал, что следует во всем указаниям своего учителя В.И. Ленина. Хотя объективный анализ и сопоставление взглядов последнего с новациями Сталина однозначно свидетельствуют о том, что Ленин никогда не предлагал решать проблему кулаков теми путями и способами, которые стали нормой при Сталине.

Здесь следует подчеркнуть, что главную и решающую ставку генсек сделал на меры принудительного характера. Решение вопросов преимущественно социального плана посредством репрессивно-административных методов как-то не укладывалось в рамки общепризнанных марксистских теорий. Известно, что марксизм признает, что насилие имеет свои границы применения в качестве средства решения социальных проблем. И не на насилии он делает главный упор в решении проблем общественного развития.

В приложении к конкретным условия России проблема кулачества имела свои уникальные особенности. Не стану подробно останавливаться на них. Отмечу лишь, что к тому времени не существовало каких-то ясных и определенных критериев, на базе которых можно было бы провести четкую классовую дифференциацию. Зачастую к кулакам относили просто зажиточных крестьян, относительно высокий уровень жизни которых был обеспечен прежде всего их собственным трудом, трудом, как правило, многочисленных членов их семейств. Эксплуатация наемного труда имела относительно ограниченные размеры и часто не играла в хозяйстве решающей роли. Но именно этот объективный экономический критерий оставался как бы в тени и на передний план выдвигались отнюдь не бесспорные признаки зажиточности того или иного сельского жителя. Иными словами, голый субъективизм, если оперировать строго научными понятиями, играл решающую роль при определении классовой принадлежности того или иного сельского жителя. Надо ли удивляться тому, что при раскулачивании допускалось великое множество несправедливостей и произвола!

При подходе к решению классовых проблем Сталин допустил ряд не просто ошибок и отступлений от ленинских принципов, но в сущности отбросил эти принципы. Хотя истины ради надо сказать, что и у Ленина на этот счет можно встретить немало мыслей и высказываний, содержавших внутренние противоречия и взаимно исключающих друг друга. Но в конце концов с позиций сегодняшнего дня эти нюансы не имеют принципиального значения. Предполагать, как бы развивались события в нашей стране, если бы Сталин во всем следовал указаниям Ленина, — это все равно что гадать на кофейной гуще. Еще неизвестно, какую бы политику проводил Ленин, столкнувшись с дилеммами, стоявшими перед Сталиным. Делая такое замечание, я вовсе не хочу бросить тень на Ленина и обелить таким способом Сталина. Нет, речь идет прежде всего и исключительно о конкретной политике, инициатором и проводником которой выступил Сталин.

Он никогда не был голым прагматиком, и хотя практицизм всегда составлял одну из отличительных черт его политики и всей его политической философии, Сталин стремился всегда дать то или иное теоретическое обоснование своему политическому курсу. Разумеется, приводя в качестве фундаментальных аргументов ссылки на классиков марксизма-ленинизма. То же самое продемонстрировал он и в подходе к обоснованию курса на ликвидацию кулачества как класса. Проблемам коллективизации была специально посвящена конференция аграрников-марксистов в декабре 1929 года. Она стала тем форумом, на котором генсек изложил свои основные теоретические обоснования линии на ликвидацию кулачества как класса.

Исходя из тезиса, что колхозное движение, принявшее характер мощной нарастающей антикулацкой лавины, сметает на своем пути сопротивление кулака, ломает кулачество и прокладывает дорогу для широкого социалистического строительства в деревне, Сталин поставил в качестве исключительно актуального вопроса вопрос об отставании теории: «…Надо признать, что за нашими практическими успехами не поспевает теоретическая мысль, что мы имеем некоторый разрыв между практическими успехами и развитием теоретической мысли. Между тем необходимо, чтобы теоретическая работа не только поспевала за практической, но и опережала ее, вооружая наших практиков в их борьбе за победу социализма» [517].

В соответствии с указанием вождя развернулась кампания по критике, а точнее сказать, шельмованию видных тогдашних экономистов. Они были разделены на два разряда — представители буржуазного течения (Н. Кондратьев и другие) и мелкобуржуазного (А. Чаянов и его единомышленники). Сторонников буржуазного течения обвиняли в том, что они открыто выступали против социалистического пути развития сельского хозяйства, выдвигая реставрацию капитализма как единственный путь подъема сельского хозяйства. Им вменялась в вину позиция, согласно которой курс Сталина на коллективизацию является «социалистической фантастикой».

О том, насколько обоснованными были обвинения в адрес Н. Кондратьева, читатель может судить по следующему обобщающему выводу, сформулированному самим ученым в докладной записке В.М. Молотову от октября 1927 года. Кондратьев писал: «Весьма скромные успехи коллективизации сельскохозяйственного производства обусловлены не только новизной и сложностью самой организации коллективного хозяйства, но также и тем, что в данное время мы еще не имеем достаточных технических и хозяйственных предпосылок для достаточно быстрого роста коллективного хозяйства. Совершенно несомненно, что коллективная форма хозяйства, рассматриваемая с социальной точки зрения как наиболее высокая форма, может иметь твердую базу для роста лишь при условии, когда она была бы в состоянии выявить все свои положительные стороны по сравнению с индивидуальным хозяйством. Положительные стороны коллективного хозяйства по сравнению с хозяйством мелким, индивидуальным могут выявиться лишь при условии высокой технической базы коллективного хозяйства и достаточно совершенной организации его. Между тем мы видели, что степень снабжения сельскохозяйственными машинами у нас пока стоит очень низко. Уровень роста коллективизации сельского хозяйства поэтому находится в самой тесной зависимости от развития индустрии и снабжения сельского хозяйства усовершенствованными машинами. Поскольку в настоящее время последнего мы не имеем, постольку медленно развивается и процесс коллективизации» [518].

В доводах Н. Кондратьева, несомненно, виден глубокий профессиональный подход. Однако за всеми его аргументами сквозило — и это надо признать — хорошо замаскированное сомнение в возможности быстрыми темпами осуществить перевод сельского хозяйства на новые рельсы. И подобного рода сомнения испытывали не только так называемые буржуазные ученые, но и многие правоверные коммунисты. Так что причислять Н. Кондратьева к злостным противникам коллективизации не было серьезных оснований. Более того, своими критическими замечаниями он оказывал скорее услугу большевистским руководителям, чем подрывал их курс на перевод села на новые рельсы коллективного хозяйства… Однако для Сталина были неприемлемы любые критические замечания, способные посеять в умах хотя бы малейшие сомнения в возможности осуществления намеченных им планов.

То же самое можно сказать и по поводу позиции А. Чаянова, справедливо увязывавшего вопросы развития сельского хозяйства с подведением под него солидной индустриальной основы. В своей докладной записке тому же В. Молотову А. Чаянов писал: «…Мы должны всегда, говоря об индустриализации, мыслить себе перестройку всего народного хозяйства в направлении более индустриального типа его сложения. Развитие удельного веса промышленности при этом должно предполагать крупнейшие видоизменения в сельскохозяйственной базе этой промышленности, в частности, развивая промышленность, мы должны совершенно видоизменить строение ее сырьевой базы, как поставщика сырья и всячески развить товарные формы сельского хозяйства, разделением сельскохозяйственных функций между районами, употреблением покупного посевного материала, удобрений и машинизацию сельского хозяйства как рынка других продуктов будущей индустрии» [519].

В такой постановке вопроса трудно — если только сильно не желать этого — усмотреть оппозицию самой идее перевода села на рельсы коллективного хозяйства. Но тем не менее сторонников мелкобуржуазного течения выставляли ярыми апологетами мелкого крестьянского хозяйства, поскольку, мол, они считают его наиболее устойчивой формой сельскохозяйственного производства. Соответственно, под их теоретические взгляды подводилась политическая подкладка: оба течения якобы имели одну классовую опору — кулачество, и стремились к одной политической цели — восстановлению капитализма. И логическим следствием всех этих обвинений стало то, что и Кондратьев, и Чаянов, и многие другие представители экономической науки еще старого, дореволюционного закала, в конце концов подверглись репрессиям как враги советского строя и советского государства.

На конференции марксистов-аграрников критике была подвергнута имевшая довольно широкую известность так называемая теория «равновесия» секторов народного хозяйства. Согласно этой теории социалистический и капиталистический секторы развиваются мирно, без борьбы классов, постепенно сливаясь в будущем в единое социалистическое хозяйство. В действительности социально-экономическое развитие проходило в обстановке острой классовой борьбы между социализмом и капитализмом. Кроме того, социалистическая промышленность развивалась на основе расширенного воспроизводства, а мелкие крестьянские хозяйства — на базе простого воспроизводства. Сталин полагал, что этим самым создавалась реальная опасность срыва индустриализации страны. По его мнению, теория «равновесия» имела целью оправдать сохранение мелких индивидуальных крестьянских хозяйств, вооружить кулацкие элементы «новым» теоретическим оружием в борьбе с колхозами и дискредитировать колхозное движение.

Именно в выступлении на этой конференции Генеральный секретарь выдвинул и обосновал новый курс — на ликвидацию кулачества как класса. Он заявил, что это — «поворот в политике нашей партии» [520]. Расшифровывая суть поворота, Сталин пояснил: «Это значит, что от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества мы перешли к политике ликвидации кулачества, как класса. Это значит, что мы проделали и продолжаем проделывать один из решающих поворотов во всей нашей политике.

До последнего времени партия стояла на позиции ограничения эксплуататорских тенденций кулачества. Известно, что эта политика была провозглашена еще на VIII съезде партии. Она, эта самая политика, была вновь возвещена при введении нэпа и на XI съезде нашей партии. Всем памятно известное письмо Ленина о тезисах Преображенского (1922 г.), где он вновь возвращается к вопросу о необходимости проведения такой именно политики. Она была, наконец, подтверждена XV съездом нашей партии. Ее и проводили мы до последнего времени» [521].

Необходимость и объективную возможность перехода к новой политике в отношении кулачества генсек мотивировал успехами в деле коллективизации, в укреплении союза между рабочим классом и крестьянством в лице бедняков и середняков. По его словам, «крестьянин старого типа с его зверским недоверием к городу, как к грабителю, отходит на задний план. Его сменяет новый крестьянин, крестьянин-колхозник, смотрящий на город с надеждой на получение оттуда реальной производственной помощи. На смену крестьянину старого типа, боящемуся опуститься до бедноты и лишь украдкой подымающемуся до положения кулака (могут лишить избирательного права!), приходит новый крестьянин, имеющий новую перспективу — пойти в колхоз и выбраться из нищеты и темноты на широкую дорогу хозяйственного и культурного подъема» [522].

Генеральный секретарь широкими и чрезмерно радужными мазками нарисовал перспективы новой политики. Он, в частности, сказал: «Теперь у нас имеется… материальная база для того, чтобы заменить кулацкое производство производством колхозов и совхозов. Именно поэтому наше решительное наступление на кулачество имеет теперь несомненный успех.

Вот как надо наступать на кулачество, если говорить о действительном и решительном наступлении, а не ограничиваться пустопорожней декламацией против кулачества.

Вот почему мы перешли в последнее время от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества к политике ликвидации кулачества, как класса.

Ну, а как быть с политикой раскулачивания, можно ли допустить раскулачивание в районах сплошной коллективизации? — спрашивают с разных сторон. Смешной вопрос! Раскулачивания нельзя было допускать, пока мы стояли на точке зрения ограничения эксплуататорских тенденций кулачества, пока мы не имели возможности перейти в решительное наступление против кулачества, пока у нас не было возможности заменить кулацкое производство производством колхозов и совхозов. Тогда политика недопустимости раскулачивания была необходима и правильна. А теперь? Теперь — другое дело. Теперь мы имеем возможность повести решительное наступление на кулачество, сломить его сопротивление, ликвидировать его, как класс, и заменить его производство производством колхозов и совхозов. Теперь раскулачивание производится самими бедняцко-середняцкими массами, осуществляющими сплошную коллективизацию. Теперь раскулачивание в районах сплошной коллективизации не есть уже простая административная мера. Теперь раскулачивание представляет там составную часть образования и развития колхозов. Поэтому смешно и несерьезно распространяться теперь о раскулачивании. Снявши голову, по волосам не плачут» [523].

И через довольно короткий промежуток времени Сталин, как бы в назидание бывшим правым оппозиционерам, с преждевременным торжественным пафосом заявил, что по сравнению с политикой ликвидации кулачества как класса «чрезвычайные меры против кулачества представляют пустышку. И ничего — живём» [524].

Читая эти заявления генсека невольно можно подумать, что он впал в состояние политической эйфории. Предвидел ли он масштабы сопротивления со стороны не только кулаков, но и достаточно широких масс сельского населения? Мне думается, что подлинные масштабы сопротивления и для него самого явились в определенной степени неожиданностью. Впрочем, достаточно вспомнить его признания Черчиллю, чтобы признать такое предположение вполне реальным.

Если обратиться к реалиям, то политика ликвидации кулачества как класса была качественно новой политикой. Она коренным образом отличалась от политики ограничения и вытеснения кулацких хозяйств, при которой кулакам разрешалось арендовать землю, применять наемную рабочую силу, сдавать в аренду рабочий скот, сельскохозяйственные машины и инвентарь. Проводимое при этом обложение кулацких хозяйств высоким налогом задерживало их рост, вело к вытеснению отдельных хозяйств, но не могло ликвидировать кулачество в целом. Существо же политики ликвидации кулачества как класса заключалось в лишении его средств производства.

На эту сторону проблемы Сталин обращал особое внимание. Он исходил из посылки, что вообще успех или поражение политики коллективизации зависят в решающей мере от того, удастся или нет сломить сопротивление кулаков и смести их с исторической сцены. «Чтобы вытеснить кулачество, как класс, для этого недостаточно политики ограничения и вытеснения отдельных его отрядов. Чтобы вытеснить кулачество, как класс, надо сломить в открытом бою сопротивление этого класса и лишить его производственных источников существования и развития (свободное пользование землей, орудия производства, аренда, право найма труда и т. д.).

Это и есть поворот к политике ликвидации кулачества, как класса. Без этого разговоры о вытеснении кулачества, как класса, есть пустая болтовня, угодная и выгодная лишь правым уклонистам. Без этого немыслима никакая серьезная, а тем более сплошная коллективизация деревни. Это хорошо поняли бедняки и середняки нашей деревни, громящие кулачество и осуществляющие сплошную коллективизацию» [525].

Однако — и это надо особо подчеркнуть — этим данная политика не ограничивалась. Сугубо экономические меры, по мнению Сталина, не могли решить столь грандиозную и многоплановую проблему. Кулачество к концу НЭПа представляло собой внушительную социальную и экономическую силу. В 1927 году в стране насчитывалось 1,1 миллиона кулацких хозяйств, которые располагали значительной материальной базой. Кулаки засевали 15 процентов посевной площади страны, сосредоточивали в своих хозяйствах 11,2 процента всего рабочего скота и большую часть сельскохозяйственных машин[526].

В практическом плане реализация принятой политики была чрезвычайно сложным и весьма трудоемким делом. Необходимо было разработать и соответствующим образом оформить правовые и административные акты, на базе которых эта политика проводилась бы в жизнь. По инициативе лично Сталина в конце января 1930 года Политбюро ЦК ВКП(б) вынесло решение «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». Согласно этому решению кулаки разделялись на три категории. Представители первой категории — организаторы массовых антисоветских выступлений и террористических актов — по решению судебных органов подлежали изоляции. Крупные кулаки и бывшие полупомещики, составлявшие вторую категорию, выселялись в малонаселенные районы СССР. В третью, самую многочисленную категорию, входили остальные кулаки. Они переселялись на земли, находившиеся за пределами колхозов. Постановление указывало, что при ликвидации кулачества в районах сплошной коллективизации необходимо исходить из фактического числа кулацких хозяйств. Тем самым сталинское Политбюро предостерегало партийные организации от применения по отношению к середнякам мер, направленных против кулачества, так как число кулацких хозяйств по всем основным районам составляло в среднем примерно 3–5 процентов[527]

Официальная советская историография послесталинского периода следующим образом оценивала первые итоги практической реализации политики ликвидации кулачества как класса: «Наступление на капиталистические элементы с целью их полной ликвидации развернулось по всему фронту — не только в промышленности и торговле, но и в сельском хозяйстве. В районах сплошной коллективизации Советы перешли к выселению кулаков, относившихся ко второй категории. Кулаки и члены их семей приобщались к общественно полезной деятельности. К октябрю 1930 года было выселено 115231 кулацкое семейство. К концу года закончилось и расселение кулаков третьей категории. Первый этап ликвидации кулачества в районах, перешедших к сплошной коллективизации, был завершен. Там, где колхозное движение не приняло еще характера сплошной коллективизации, проводилась политика ограничения и вытеснения кулака.

Таким образом, партия своевременно определила момент перехода к сплошной коллективизации сельского хозяйства и ликвидации на ее основе кулачества как класса, открыла в сельскохозяйственной артели основную форму колхозов, а в машинно-тракторных станциях — могучее средство социалистического преобразования сельского хозяйства, организации крупных коллективных хозяйств на новой технической базе и лучшую форму оказания помощи крестьянству со стороны государства» [528].

Но, как говорится, гладко было на бумаге, но забыли про овраги, а по ним ходить. В стране началась не просто кампания, а подлинная вакханалия раскулачивания. Повсеместным явлением стало раскулачивание середняков. Кампания по раскулачиванию часто использовалась для сведения личных счетов. Слово «кулак» абстрагировалось от конкретных носителей этого образа, становилось символом непримиримого и страшного врага социализма, заслуживающего беспощадной расправы. Достаточно было намекнуть на кулацкую принадлежность, чтобы в души людей вселился страх и ужас. Своеобразным литературным эквивалентом политики раскулачивания могут служить строки популярного в те годы поэта Д. Бедного: «Что с попом, что с кулаком — вся беседа: В брюхо толстое штыком мироеда». И это была не столько литературная метафора, в стихотворной форме отражающая суть сталинской политики раскулачивания, сколько выражение настроя, который искусственно и планомерно создавался в стране и в партии. В каком-то смысле эта фраза может служить своеобразной визитной карточкой всей сталинской политики раскулачивания. И это — отнюдь не преувеличение или натяжка. Достаточно прочитать самого Сталина.

«Кулак есть враг Советской власти , — говорил он. — С ним у нас нет и не может быть мира. Наша политика в отношении кулачества есть политика его ликвидации, как класса. Это, конечно, не значит, что мы можем его ликвидировать в один присест. Но это значит, что мы будем вести дело к тому, чтобы окружить его и ликвидировать» . (Далее он сослался на совершенно яростные филиппики Ленина против кулаков) и продолжал:

 

«Мы терпели этих кровопийц, пауков и вампиров, проводя политику ограничения их эксплуататорских тенденций. Терпели, так как нечем было заменить кулацкое хозяйство, кулацкое производство. Теперь мы имеем возможность заменить с лихвой их хозяйство хозяйством наших колхозов и совхозов. Терпеть дальше этих пауков и кровопийц незачем. Терпеть дальше этих пауков и кровопийц, поджигающих колхозы, убивающих колхозных деятелей и пытающихся сорвать сев, — значит идти против интересов рабочих и крестьян.

Поэтому политика ликвидации кулачества, как класса должна проводиться со всей той настойчивостью и последовательностью, на которую только способны большевики»[529].

 

Яснее и откровеннее, кажется, и не скажешь, поэтому от каких-либо комментариев я просто воздержусь. Хочу лишь обратить внимание на то, что между тем, что говорил генсек, и тем, что осуществлялось на практике, была дистанция огромного размера. С одной стороны, Сталин вполне резонно предостерегал против увлечения репрессивными мерами. Приведу соответствующее его высказывание на этот счет, прозвучавшее с высокой партийной трибуны:

 

«Некоторые товарищи думают, что главное в наступлении социализма составляют репрессии, а если репрессии не нарастают, то нет и наступления. Верно ли это? Это, конечно, неверно. Репрессии в области социалистического строительства являются необходимым элементом наступления, но элементом вспомогательным, а не главным. Главное в наступлении социализма, при наших современных условиях, состоит в усилении темпа развития нашей промышленности, в усилении темпа развития совхозов и колхозов, в усилении темпа экономического вытеснения капиталистических элементов города и деревни, в мобилизации масс вокруг социалистического строительства, в мобилизации масс против капитализма. Вы можете арестовать и выслать десятки и сотни тысяч кулаков, но если вы одновременно с этим не сделаете всего необходимого для того, чтобы ускорить строительство новых форм хозяйства, заменить новыми формами хозяйства старые, капиталистические формы, подорвать и ликвидировать производственные источники экономического существования и развития капиталистических элементов деревни, — у, кулачество всё равно возродится и будет расти»[530].

 

Слова, конечно, правильные и возразить здесь нечего. Но практика показала, что именно репрессии стали едва ли не главным инструментом стремительно осуществлявшейся сплошной коллективизации. Генсек говорил о том, что на первом плане меры экономического порядка, а начались массовые выселения и ссылки сотен тысяч семей. Да и сама коллективизация в значительной части районов свелась фактически только к раскулачиванию. Сталин как высший руководитель партии не мог не видеть опасности, сопряженные с этим. Помимо чувств глубокой и неистребимой ненависти к кулакам, он обладал еще и реализмом мышления. А оно диктовало ему необходимость внесения необходимых коррективов в проведение политики. В предшествующих разделах уже приводились соответствующие факты, которые однозначно говорили о том, что Сталин и ЦК вынуждены были несколько ослабить размах и темпы раскулачивания. Иного выхода просто не было.

Вообще нужно подчеркнуть, что в подходах Сталина к проблемам сплошной коллективизации и особенно в отношении к кулакам нередко наблюдалась явная двойственность. Он то говорил о необходимости осторожных мер в вопросах форсирования темпов, то обрушивался с уничтожающей критикой тех, кто призывал снизить темпы коллективизации и проявлять больше гибкости по отношению к зажиточным слоям деревни. Конечно, в ряде случаев подобная двойственность обуславливалась быстро менявшейся ситуацией, но зачастую она отражала колебания самого генсека, который порой просто не успевал за развитием событий.

Следует еще раз подчеркнуть, что неизменной чертой его политического курса в деле перевода села на социалистические рельсы с самого начала и до самого конца была ставка на меры принудительного воздействия, использование органов ОГПУ. Это наглядно видно из письма В. Молотову, направленного им во время отпуска.

 

«Мой совет:

1) дать немедля директиву органам ГПУ открыть немедля репрессии в отношении городских (связанных с городом) спекулянтов хлебных продуктов (т. е. арестовывать и высылать их из хлебных районов), чтобы держатели хлеба почувствовали теперь же (в начале хлебозаготовительной кампании), что надежда на спекулянтов плоха, что хлеб можно сдавать без скандала (и без ущерба) лишь государственным и кооперативным организациям;

2) дать немедля директиву руководящим верхушкам кооперации, Союзхлеба, ОГПУ и судебных органов выявлять и немедленно предавать суду (с немедленным отрешением от должности) всех уличенных в конкуренции хлебозаготовителей, как безусловно чуждых и нэпманских элементов (я не исключаю и «коммунистов»), воровским образом пробравшихся в наши организации и злостно вредящих делу рабочего государства;

3) установить наблюдение за колхозами (через колхозцентр, парторганизации, ОГПУ) с тем, чтобы уличенных в задержке хлебных излишков или продаже их на сторону руководителей колхозов немедля отрешать от должности и предавать суду за обман государства и вредительство.

Я думаю, что без этих и подобных им мер дело у нас не выйдет.

В противном случае у нас получится одна лишь агитация и никаких конкретных мер по хлебозаготовкам.

10/VIII-29.

И. Сталин»[531].

 

Из своей командировки в Западную Сибирь генсек, очевидно, извлек немало уроков и получил целую гамму самых разных впечатлений. Почему-то мне кажется, что именно эта поездка сыграло весьма значительную роль в стимулировании в сознании вождя антикулацких чувств. Конечно, он не руководствовался в своих действиях чистыми эмоциями, однако сбрасывать со счета это обстоятельство, видимо, не стоит. Оно безусловно сыграло свою роль в формировании в нем стойкой и непреодолимой ненависти к кулакам. Не случайно, что вскоре после этой поездки в одном из своих выступлений он приводил в качестве примера саботажа со стороны кулаков мер по хлебозаготовкам следующий факт. Кстати, этот пассаж прямо был адресован противникам Сталина из правой оппозиции: «А известно ли им, как кулаки глумятся над нашими работниками и над Советской властью на сельских сходах, устраиваемых для усиления хлебозаготовок? Известны ли им такие факты, когда наш агитатор, например в Казахстане, два часа убеждал держателей хлеба сдать хлеб для снабжения страны, а кулак выступил с трубкой во рту и ответил ему: «А ты попляши, парень, тогда я тебе дам пуда два хлеба».

Голоса . Сволочи!

Сталин . Убедите-ка таких людей. Да, товарищи, класс есть класс. От этой истины не уйдёшь» [532].

Последовательно, не считаясь ни с какими издержками, проводя линию на ликвидацию кулачества как класса, Генеральный секретарь увязывал все аспекты этой политики с борьбой против оппозиции в самой партии. Ранее я уже достаточно детально рассмотрел важнейшие эпизоды внутрипартийной борьбы, закончившейся полным фиаско Бухарина и его группы. Здесь же мне хочется оттенить одну мысль: генсек напрямую ставил решение проблемы кулачества в зависимость от преодоления правого уклона в партии. Таким образом, в один сложный узел переплелись вопросы социально-экономического плана и вопросы личной борьбы за власть. В конечном счете само политическое будущее Сталина было поставлено на карту в этой борьбе. Отсюда неудивительна и та позиция, которую отстаивал Генеральный секретарь: «Можно ли вести успешную борьбу с классовыми врагами, не борясь одновременно с уклонами в нашей партии, не преодолевая этих уклонов? Нет, нельзя. Нельзя, так как невозможно развернуть настоящую борьбу с классовыми врагами, имея в тылу их агентуру, оставляя в тылу людей, не верящих в наше дело и всячески старающихся затормозить наше движение вперёд» [533].

Столь жесткая и, надо сказать, во многом искусственная постановка вопроса — группа Бухарина в роли агентуры кулачества в партии — была ориентирована не только на полную дискредитацию оппонентов Сталина в партийном руководстве, что подразумевалось само собой. Цель состояла и в том, чтобы заручиться как можно более широкой поддержкой как в самой партии, так и среди населения. Антипатии к кулакам в советском обществе того периода, если его брать в целом, были сильны. Отрицать данный факт могут лишь те, кто вообще не хочет смотреть правде в лицо. И Сталин умело играл на этих чувствах, одновременно используя их в качестве своего рода подспорья во внутрипартийных баталиях. Поражение правой оппозиции вовсе не снимало вопроса о существовании в партии и стране настроений, созвучных оппозиционной платформе правых.

Об этом свидетельствуют достаточно красноречивые письма во власть. Вот выдержки из некоторых писем:

В анонимном письме из Оренбурга говорилось: «Сталин за сырье, кожи и конские хвосты заграницей наменяет много тракторов. Они по этой трясучей пути загудят прямо в пропасть, а мы тогда с Рыковым, Бухариным, Томским и прочими на своих лошадках попадаем к светлому ленинскому пути. Рай у нас с Рыковым да Бухариным будет хоть и не такой великий, но зато сытый и одетый» . В другом письме говорилось: «Когда во главе были Рыков, Томский да Бухарин, всего было вдоволь, вот их отставили и ничего не стало» . Житель из Семипалатинска писал: «Печать всякую реальную заметку рассматривает как кулацкое и нэпманское писание. Троцкий и троцкисты шли с марксизмом, что в одной стране социализма нельзя построить, а им зажали рот и выслали, как меньшевиков. Бухарин, Рыков и все прочие попали под анафему папского престола — сталинского, рот им зажали, статей их нет в печати. Если вы хотите реально строить социализм, так необходимо все газеты обновить, от уракомчванства очистить» . Высказывались мнения, что «социализм и коммунизм затеяли еще рано, когда настроите машин, тогда, может, поскорее будет» , что «взяли слишком высокие темпы» , что «лошадь лишнее не везет» , имея ввиду эксплуатацию рабочего класса; раздавались упреки «в слишком гигантских скачках» , что «Ленин бы такое не позволил» , что «правы правые, а не партия. За два года пятилетки сплошное ухудшение… Никаких товаров для снабжения нет» . Общее настроение передавалось и руководителям. По свидетельству одного из очевидцев: «Те же самые ораторы, как накаченные, с трибуны кричат: «Генеральная линия правильная!», а в курилке кроют ЦК и настоящее положение» [534].

Было бы наивно полагать, что такого рода письма и сигналы вовсе не доходили до Генерального секретаря. И это его не могло не настораживать. В частности, и по этой причине он не снижал накал своих нападок на правых, в особенности в связи с вопросом о классовой борьбе.

Концентрированное выражение постановка данного вопроса содержалась в следующем его заявлении, в котором он обвинил правых в величайшем, по тогдашним понятиям большевиков, грехе. «Они не хотят признавать непримиримой классовой борьбы с капиталистическими элементами и развёрнутого наступления социализма на капитализм. Они не понимают, что все эти пути и средства являются той системой мероприятий, без которых невозможно удержание диктатуры пролетариата и построение социализма в нашей стране. Они думают, что социализм можно построить втихомолку, самотёком, без классовой борьбы, без наступления на капиталистические элементы. Они думают, что капиталистические элементы либо сами отомрут незаметно, либо будут врастать в социализм…

Они не хотят признавать, что без проведения в жизнь политики ликвидации кулачества, как класса, невозможно добиться преобразования деревни на началах социализма. Они думают, что деревню можно перевести на рельсы социализма втихомолку, самотёком, без классовой борьбы, путём одной лишь снабженческо-сбытовой кооперации, ибо они уверены, что кулак сам врастет в социализм. Они думают, что главное теперь не в высоких темпах развития индустрии и не в колхозах и совхозах, а в том, чтобы «развязать» рыночную стихию, «раскрепостить» рынок и «снять путы» с индивидуальных хозяйств вплоть до капиталистических элементов деревни. Но так как кулак не может врасти в социализм, а «раскрепощение» рынка означает вооружение кулачества и разоружение рабочего класса, то выходит, что правые уклонисты на деле скатываются на точку зрения отрицания возможности вовлечения основных масс крестьянства в дело построения социализма»  [535].

В годы перестройки в Советском Союзе и в современной России широкое распространение получила целостная концепция, утверждавшая, что вообще-то в тогдашней России и кулаков как таковых чуть ли не было и что к ним причисляли в основном крепких самостоятельных хозяев, добившихся относительного материального достатка своим собственным, порой каторжным трудом. Отсюда следует вывод, что и вся кампания по раскулачивания от начала до конца была искусственно спровоцирована и преследовала главную цель — добиться покорности со стороны богатых крестьян и смирения при конфискации их имущества. Словом, сопротивление кулаков мероприятиям Советской власти носило по всем параметрам законный и справедливый характер.

Конечно, и я об этом выше уже писал, российский кулак — явление сложное и во многом уникальное как в сугубо социальном, так и в чисто психологическом плане. Однако было бы неверным изображать кулака в виде некоего невинного ягненка. Сопротивление кулачества мерам по переводу деревни на социалистические рельсы — это отнюдь не выдумка большевиков и не пугало советской пропаганды. Оно существовало реально и представляло собой важный фактор российского общественного развития того периода. Кулацкую опасность Сталин не высосал из пальца: она была частью общей социально-политической картины тех времен. Не буду растекаться мыслью по древу в связи с этой проблемой. Приведу лишь некоторые факты и цифры, взятые из документов, подобранных так, чтобы в возможно более негативном свете представить сталинскую политику коллективизации.

После некоторого отступления, сигналом для которого послужила статья Сталина «Головокружение от успехов», новая волна сплошной коллективизации началась осенью 1930 года. К лету 1931 года в колхозах было объединено 52,7% крестьянских хозяйств против 23,6% летом 1930 г. Правда, на этом этапе организации колхозов заметно возросла роль экономических факторов (началось широкое строительство машинно-тракторных станций и т. п.), более систематической и целенаправленной стала деятельность партийных и советских органов. Однако решающее значение оставалось за фактором принуждения: это было и усиление налогового давления на единоличника, и повышенные для него обязательства по хлебозаготовкам, и главное — продолжавшееся раскулачивание. Неудивительна поэтому и новая волна сопротивления коллективизации. Имели место и антиколхозная агитация, и террористические акты. В Московской области с конца 1930 года до середины мая 1931 года было зарегистрировано более 80 покушений на деревенских активистов, свыше 50 поджогов колхозного имущества и более 20 случаев порчи сельскохозяйственных машин. В Средне-Волжском крае количество антиколхозных выступлений сократилось с 585 в первом полугодии (основная масса выступлений падает на январь — март) до 133 во второй половине года. Но и в январе — марте 1931 г. здесь имели место 55 массовых выступлений, в деревне было убито или ранено 10 человек, совершено 30 покушений на убийство. В 1931 г. из 2688 колхозов Западной Сибири 1138 подверглись нападению в той или иной форме, причем в 10,6% колхозов зарегистрированы поджоги, в 3,3% — отравления скота, в 10,4% — порча машин, в 18% — нападения на актив. Аналогичные сведения поступали и из других районов — Северного Кавказа, Северного края, Урала, Дальнего Востока, Армении, Украины, Белоруссии[536].

Резюмируя, хочется сказать следующее: кампания по ликвидации кулачества как класса в определенной степени превратилась просто в ликвидацию кулачества. А это — совершенно разные вещи. И Сталин, безусловно, понимал, какая пропасть разделяет эти два понятия, и тем не менее не останавливался перед самыми жесткими мерами. В этом, в частности, и состоял его «творческий вклад» в марксистско-ленинскую теорию классовой борьбы.

 

Обострение ситуации в стране

 

Процесс коллективизации, важнейшим составным элементом которого была ликвидация кулачества как класса, протекал не изолировано от общего развития государства. Он оказывал свое мощное, порой весьма драматическое воздействие не только на село, но и на страну в целом. Затрагивал не только тем, что в деревню посылались специально отобранные по указанию сталинского руководства представители рабочего класса (так называемые 25-ти тысячники), задачей которых были форсирование коллективизации, организация работы колхозов, но и вообще практическое осуществление спускаемых из Центра директив. Сталин специально подчеркивал значимость данного факта, отмечая, что партия «мобилизовала финансовые ресурсы страны для развёртывания дела совхозов и колхозов, снабдила совхозы лучшими организаторами, дала на помощь колхозам 25 тысяч передовых рабочих, выдвинула лучших людей из колхозных крестьян на дело руководства колхозами, организовала сеть курсов колхозников, заложив, таким образом, основы для выработки стойких и испытанных кадров колхозного движения» [537].

Другим, гораздо более существенным следствием коллективизации, явилось увеличение потока крестьян, покидавших свои села и направлявшихся в поисках работы, а часто и просто куска хлеба, в города. Рост городского населения, конечно, в первую очередь был вызван потребностями индустриализации. Промышленность нуждалась в рабочей силе и она могла черпать трудовые ресурсы главным образом за счет сельского населения. Следует подчеркнуть, что в связи с ростом городского населения значительно возрастали потребности в продовольствии. А удовлетворить эти потребности представлялось возможным прежде всего путем неукоснительного проведения хлебозаготовок, поскольку рыночные механизмы распределения продовольственных ресурсов буквально с каждым месяцем становились все более ограниченными. НЭП с его относительно свободным товарообменом воспринимался уже как приятное воспоминание. Конечно, его остатки еще продолжали существовать, но они уже не оказывали сколько-нибудь существенного воздействия на ход экономических процессов.

Общая оценка сложившейся к тому времени ситуации в советской России не может быть однозначной — позитивной или негативной. Ближе к истине такая оценка, которая органично включает в себя обе эти стороны, причем при различном их соотношении на различных этапах развития страны. По мере своих сил и возможностей я и стремился к такой взвешенной, сбалансированной оценке. Хотя, если говорить со всей откровенностью, самое сложное и трудное дело — дать сбалансированную оценку. Но не такую, где как бы в один ряд выстраиваются позитивные моменты, а в другой ряд — негативные, и в итоге проводится чисто механическое (или арифметическое) их сопоставление. Важно передать внутреннюю логику органической взаимосвязи и взаимообусловленности положительных и отрицательных моментов.

Чтобы соблюсти такой подход я обильно привожу выводы и оценки, принадлежащие представителям самых разных направлений: и тех, кто в политике Сталина и во всех его действиях усматривают только злой умысел тирана и диктатора, и тех, кто склонен проявлять определенную долю объективности в объяснении его политической стратегии.

Вот, например, как описывает сложившееся тогда положение в стране американский советолог Н. Верт, книга которого в свое время была чуть ли не учебником по советской истории в наших учебных заведениях. «Возобновленная с новой силой к осени 1930 г. кампания хлебозаготовок способствовала росту напряженности, временно спавшей весной. Исключительно благоприятные погодные условия 1930 г. позволили собрать великолепный урожай в 83,5 млн. т. (на 20% больше, чем в предыдущем году). Хлебозаготовки, осуществляемые проверенными методами, принесли государству 22 млн. т. зерна, или в два раза больше, чем удавалось получить в последние годы нэпа. Эти результаты, достигнутые на самом деле ценой огромных поборов с колхозов (доходивших до 50–60% и даже до 70% урожая в самых плодородных районах, например на Украине), могли только побудить власти к продолжению политики коллективизации. На крестьян снова различными способами оказывалось давление: районы, сопротивлявшиеся коллективизации, отстранялись от промтоварного снабжения; колхозам отдавались не только конфискованные кулацкие земли, но и все пастбища и леса, находившиеся в общем пользовании крестьян; наконец, прокатилась новая волна раскулачивания, охватившая на Украине 12–15% крестьянских хозяйств. Реакция крестьян на этот грабеж средь бела дня была ожесточенной: во время хлебозаготовок 1930–1931 гг. отделы ГПУ зарегистрировали десятки тысяч случаев поджогов колхозных построек. Несмотря на это, к 1 июля 1931 г. процент коллективизированных хозяйств вернулся к уровню 1 марта 1930 г. (57,5%)» [538].

Контроль за ситуацией в обществе был чрезвычайно жестким и повсеместным. Он осуществлялся не только органами ОГПУ, воинскими подразделениями, милицией и т. д. Все партийные и советские органы, все общественные организации должны были вести неусыпное наблюдение за тем, чтобы голоса недовольных были заглушены, а сами они тем или иным способом изолированы. Однако есть свидетельства того, что в стране, несмотря на всеобщий контроль, главным организатором которого выступал сам Генеральный секретарь, распространялись листовки с призывами к борьбе против существующей власти. Вот типичный пример такой листовки:

 

«Выход только в одном — объединяйтесь и требуйте установления подлинной власти трудящихся, а не политбюро. Рабочие, крестьяне и служащие, отказывайтесь от покупки займов, платежа налогов и сдачи хлеба, проводите забастовки и создавайте свои союзы. Красноармейцы, отказывайтесь от подавления восстаний. Не участвуйте в выборах в советы, которыми партия хочет создать видимость народовластия и свалить на вас ответственность за свою гибельную политику. Этим вы покажете, что требуете обеспечения полной свободы выборов и прекращения вмешательства партии в их дальнейшую работу. Докажите ничтожной кучке людей, удерживающих власть только ради своих интересов, что они не смеют насиловать нашу волю»[539].

 

Возможно, я несколько перебарщиваю по части цитирования писем и документов, однако полагаю, что именно такие документы позволяют хотя бы приблизительно отразить реальное положение, которое создавалось в стране в ходе и в результате сплошной коллективизации. Начиная с 1931 года стало катастрофически ухудшаться положение с продовольствием и обеспечением самыми необходимыми предметами жизни. В перспективе ближайших месяцев четко обозначилась угроза голода. Правда, он не носил повсеместного масштаба, но затронул многие жизненно важные районы страны. О проблемах тех дней свидетельствует следующее письмо власть имущим:

 

«Еще о социалистическом строительстве и о пятилетке — пятилетка, возможно, будет выполнена, но только не благополучно, а доведете человечество до полной нищеты и рабства. А деревенская молодежь школьного возраста в данное время имеет 75% малокровных от недоедания, и к концу пятилетки 75% будет туберкулезных; и из них на будущий год непосещение школы будет 50%, ввиду отсутствия одежды и обуви. Вы говорите, что экспорт наших товаров всего составляет один миллиард, то почему же ничего не стало? Поэтому надо смело сказать — отсутствие всех предметов явилось следствием убитая свободного труда, поэтому и не стало ничего. Возьмите простые вещи — перочинные ножи, ложки-чашки, эмалированная посуда крестьянского обихода — все отсутствует. Недалеко прошло то время — только 2 года тому назад, когда развивался свободный труд, жизнь дошла до нормальных пределов — чего бы только нужно было купить, все было возможно и дешево. А сейчас — где что можно купить и если можно, то непосильно — ужасно дорого, и можно купить тому, кто получает 200 и более рублей в месяц. Так, значит, жизнь — только много получающим, а остальным — нищета и рабство.

Это не социализм, а страшный феодализм — 400 лет тому назад, когда закрепощалось крестьянство, и это не свободная страна, а страна рабства»[540].

 

Лейтмотивом звучала мысль о том, что «насколько бы ни был колхозник сознательным, но голод побивает сознательность» [541].

И в качестве заключительного аккорда приведу выдержку из письма участников анонимного съезда инженеров, посланного В. Молотову. В этом письме делался вывод о бесперспективности социалистического строительства и вся вина за тяжелое положение, в которое попала страна, возлагалась на большевиков: «Мечутся, бегут от социализма десятки миллионов здоровых и способных людей. Вместо мирного созидающего труда находятся в езде, ищут лучшего, ищут уголка, где нет социализма. В колхозах работают плохо, из рук вон. Не видят они пользы в труде. Тысячи примеров искренней преданной работы, а в результате голод. В помещичьих имениях норма хлеба — 3 фунта на рабочего в день. Теперь повсеместно официально — 2 фунта. Колхозники этого не получают. Рабочие получают только на трудоспособного, а семья — полуголодная. О социализме говорят только там, где нельзя не говорить… Вся Россия говорит и думает теперь только о хлебе, картошке, огурцах, капусте, ситце и так далее. Армия мучительно больно переживает все те ужасы, которые переживает село. Но армия зажата в кулак драконовской дисциплиной. Рабоче-крестьянская Россия голодает — этого не скроешь ты. Знаем мы, — успехи индустриализации есть результат разорения миллионов. Хлеба нет, мяса, масла нет, а за границу плывут эшелоны, незачем воевать капиталистам, колонизировать Россию, обдирать русских мужиков. За них для них успешно все это делают большевики» [542].

В нашем распоряжении, разумеется, нет никаких конкретных фактов, показывающих реакцию Сталина на те явления, о которых сообщалось в цитированных выше письмах. Однако общая реакция генсека нам доподлинно известна. Впрочем, ее можно было бы со стопроцентной точностью предугадать заранее. И она, коротко говоря, сводилась к тому, что виноваты классовые враги и их пособники. Сталин утверждал, что «…За нашими трудностями скрываются наши классовые враги, что трудности эти осложняются отчаянным сопротивлением отживающих классов нашей страны, поддержкой этих классов извне, наличием бюрократических элементов в наших собственных учреждениях, наличием неуверенности и косности в некоторых прослойках нашей партии. Из этого вытекает… что для преодоления трудностей необходимо, прежде всего, отбить атаки капиталистических элементов, подавить их сопротивление и расчистить, таким образом, дорогу для быстрого продвижения вперёд.

Из этого вытекает, наконец, что самый характер наших трудностей, являющихся трудностями роста, даёт нам возможности, необходимые для подавления классовых врагов.

Но чтобы использовать эти возможности и превратить их в действительность, чтобы подавить сопротивление классовых врагов и добиться преодоления трудностей, для этого существует лишь одно средство: организовать наступление на капиталистические элементы по всему фронту и изолировать оппортунистические элементы в наших собственных рядах, мешающие наступлению, мечущиеся в панике из стороны в сторону и вносящие в партию неуверенность в победе» .

«Других средств нет» , — лаконично подытожил вождь[543].

Каких-либо иных рецептов от него трудно было ожидать. Сказанное, впрочем, не означает, что сталинское руководство продолжало с тупым упрямством следовать своей линии, не внося в нее нужных коррективов. Это признают и т. н. демократические критики Сталина и сталинизма. Однако приходится признать, что экономические меры по смягчению положения нередко не просто дополнялись, но и заменялись методами репрессий. Острый продовольственный кризис усиливал социальную напряженность. В это время почти массовый характер принял выход крестьян из колхозов. Голодные крестьяне оказывали сопротивление вывозу хлеба в счет заготовок. Во многих местах толпы крестьян нападали на государственные хлебные склады и разбирали зерно. Весной 1932 г. в связи с сокращением карточной системы начались антиправительственные выступления в городах. Один анонимный автор в письме Сталину предупреждал: «Мы Вам заявляем, что если своевременно не примите мер по снабжению, то будет в городе Пензе поднято вооруженное восстание» [544]. (Наиболее значительные волнения произошли в текстильных центрах Ивановской области.) В связи с этим в «Правде» была опубликована статья верного подручного генсека Е. Ярославского. Он вел речь о необходимости немедленной перестройки партработы, как будто именно в ней коренилась проблема. Сталин отреагировал незамедлительно. Он отправил с Юга, где проводил свой отпуск, письмо Кагановичу, датированное июнем 1932 года:

 

«Для членов ПБ.

Протестую против опубликования в «Правде» статьи Ярославского о рабочих волнениях в Иваново-Вознесенске и смене там партруководства. Статья — явно неправильная с фактической стороны и вредная политически. Своей статьей Ярославский дал иностранным корреспондентам возможность писать о «новом Кронштадте», якобы «продиктовавшем последние решения ЦК и СНК о колхозной торговле». Кто дал Ярославскому право выступать с такой статьей, наносящей вред партии и явно выгодной нашим врагам? Почему редакция «Правды» допускает такие безответственные выступления? Почему дают Ярославскому бесконтрольное право пользоваться оружием, которым он не владеет и которым сплошь и рядом злоупотребляет во вред партии? Нельзя ли положить этому конец?

Сталин»[545].

 

Как видим, генсека больше всего беспокоило, какую реакцию можно было ожидать из-за границы. Это свидетельствовало (конечно, косвенным образом), что он придавал этому серьезное значение. Хотя публично не один раз утверждал, что его мало волнует то, что пишут о нем на Западе. В конце концов, положение в данном случае была настолько серьезным, что приходилось думать не только о проникновении нежелательной информации о голодных бунтах в Советской России, но и прежде всего о том, как справиться с ситуацией фактического голода. Видимо, по этой причине Сталин настоятельно подчеркивал, что установка на безусловное исполнение плана хлебозаготовок по СССР совершенно правильна. Но при этом он предлагал сделать исключение для особо пострадавших районов Украины. «Это необходимо не только с точки зрения справедливости, но и ввиду особого положения Украины, общей границы с Польшей и т. п.» [546].

Особенно серьезным было положение на Украине. Чудовищный голод охватил многие районы этой советской республики, считавшейся житницей страны. О масштабах этого бедствия писал в своих мемуарах Н. Хрущев:

 

«Уже значительно позже я узнал о действительном положении дел. Когда я приехал на Украину в 1938 г., то мне рассказывали, какие раньше были тяжелые времена, но никто не говорил, в чем же заключались эти тяжелые обстоятельства. Оказывается, вот что было, как рассказал мне потом товарищ Микоян. Он говорил: «Приехал однажды товарищ Демченко в Москву, зашел ко мне: «Анастас Иванович, знает ли Сталин, знает ли Политбюро, какое сложилось сейчас положение на Украине?» (Демченко был тогда секретарем Киевского обкома партии, причем области были очень большими). Пришли в Киев вагоны, а когда раскрыли их, то оказалось, что вагоны загружены человеческими трупами. Поезд шел из Харькова в Киев через Полтаву, и вот на промежутке от Полтавы до Киева кто-то погрузил трупы, они прибыли в Киев. «Положение очень тяжелое, — говорил Демченко, — а Сталин об этом, наверное, не знает. Я хотел бы, чтобы вы, узнав об этом, довели до сведения товарища Сталина»[547].

 

Эпизод, рассказанный Хрущевым, конечно, потрясает воображение. Но он не только поражает воображение, но и невольно заставляет поставить вопрос: а кому, собственно, пришла в голову мысль загрузить трупами вагоны и направить их в Киев? За такие действия, если они вообще имели место, можно было бы поплатиться головой. Как известно, местное начальство всячески старалось скрыть масштабы жертв голода, и ему ни к чему было такого рода «демонстрация». То же самое можно сказать и о начальстве более высоком. Да и вообще сама идея перевозить труппы умерших от голода куда-то вместо того, чтобы их предать земле, выглядит абсурдной. Но был ли данный эпизод реальным или нет, — не столь уж важно. Бесспорно другое — ситуация на Украине (а также в ряде других районов страны) была чрезвычайно серьезная.

Прямым подтверждением всей остроты положения на Украине является то, что Сталин не исключал даже возможности потери Украины. В письме Кагановичу в августе 1932 года он прямо писал: «Если не возьмемся теперь же за выправление положения на Украине, Украину можем потерять   (выделено мною — Н.К. ). Имейте в виду, что Пилсудский не дремлет, и его агентура на Украине во много раз сильнее, чем думает Реденс  (свояк Сталина, тогда был руководителем ОГПУ Украины — Н.К. ) или Косиор. Имейте также в виду, что в Украинской компартии (500 тысяч членов, хе-хе) обретается не мало (да, не мало!) гнилых элементов, сознательных и бессознательных петлюровцев, наконец — прямых агентов Пилсудского. Как только дела станут хуже, эти элементы не замедлят открыть фронт внутри (и вне) партии, против партии. Самое плохое это то, что украинская верхушка не видит этих опасностей.

Так дальше продолжаться не может» [548].

И довольно странным выглядит программа мер по исправлению ситуации на Украине, которую имел в виду генсек Он предлагал произвести кадровые изменения в украинском руководстве, в том числе и замену первого секретаря ЦК компартии Украины Косиора и руководителя ОГПУ Реденса. К тому же, суть проблемы состояла не в том, что генсек в действительности боялся козней агентов польского лидера Пилсудского. Он не мог не отдавать себе отчета в реальных источниках кризисного положения на Украине. Ссылки на агентуру и мягкотелость линии, проводившейся тогдашним руководством крупнейшей после РСФСР республики Союза, скорее смахивали на попытку искать виновных совсем в другом месте, где они в действительности находились. Иными словами, это была явная попытка снять с себя ответственность за ситуацию, сложившуюся на Украине. Впрочем, Украина являла собой наиболее яркий и наиболее грандиозный пример того, к чему привели непродуманные форсированные методы. Конечно, сказался и неурожай тех лет. Все это в совокупности и привело к тому, что вполне справедливо получило название голода на Украине. Тогдашние украинские руководители, в частности, Постышев, выступая в 1937 году на пленуме ЦК ВКП(б), говорил: «В 1933 г. сельское хозяйство Украины было в страшно тяжелом состоянии, невозможно тяжелом состоянии. И народ колхозный был тоже не особенно хорошо настроен, не преобладающее большинство, но значительная часть, в связи с теми прорывами, которые создались в результате огромной, гигантской вражеской работы» [549]. Здесь стоит обратить внимание и на само признание, и на притянутое буквально за уши объяснение причин такого положения — гигантская вражеская работа. В каком-то роде напоминает двусмысленные оракульские изречения в античных Дельфах: гадай, кто был способен организовать столь грандиозную вражескую работу. Такая работа была явно выше возможностей любой сети вражеских агентов и вредителей. Но ведь чем-то надо было оправдывать случившееся. Оправдывать даже не публично, а в закрытом порядке — на пленуме ЦК партии!

Если подходить к проблеме голода на Украине и в ряде других регионов страны с объективных позиций, то нет оснований искать каких-то оправдательных аргументов и ссылок на происки врагов, могущих хоть как-то смягчить меру вины и ответственности Сталина.

Но существует и другая сторона проблемы. В наше время некоторые деятели, в том числе бывшие в свое время во главе Украины (Л. Кучма), не говоря уже о разного рода заангажированных историках и публицистах, несут полнейший вздор по поводу того, что, мол, большевики (в лице Сталина) сознательно спланировали и провели в жизнь программу умерщвления значительной части украинского населения. Так, в бытность свою президентом «незалежной» Л. Кучма в обращении к народу прямо утверждал: «Спланированный и реализованный коммунистическим режимом голодомор и массовые политические репрессии поставили под вопрос само существование нации. Это — не преувеличение. Голодомор стал национальной катастрофой. Только на протяжении 1932–1933 годов погибла пятая часть сельского населения Украины. Люди вымирали целыми селами. Демографические, социально-экономические, историко-культурные последствия тогдашних злодеяний Украина ощущает до сих пор» [550].

Едва ли нужно полемизировать с подобного рода измышлениями. Скажу лишь, что только идиоты были способны на то, что приписывает бывший коммунист Кучма большевикам. А Сталина нельзя причислить к идиотам. Ему не было никакого резона искусственно организовывать голод на Украине или где-либо еще. Это выходит за рамки не просто разумного, но даже и за пределы неразумного.

Обращение президента Л. Кучмы по поводу голодомора на Украине подробно проанализировал российский автор Ю. Мухин, специализирующийся в основном на советском периоде нашей истории. Его книги и статьи отличают, мягко говоря, весьма нестандартный подход к событиям прошлого и не менее нестандартные оценки и умозаключения. Но по многим вопросам его аргументация выглядит весьма убедительной. Он опроверг фактологические «изыски» Кучмы и привел свои доводы относительно истинных причин голода на Украине. Со многими из его доводов вполне можно согласиться. Ю. Мухин писал:

 

«У Сталина не хватило духу выслушивать крестьянский мат-перемат со всего Союза, а надо было потерпеть. Ведь это хорошо, что подоспели трактора с введенных в строй тракторных заводов. А если бы они задержались на год-два? Вместо того чтобы решительно вырезать аппендицит, большевики стали его лечить примочками и дождались перитонита. Хорошо хоть не с летальным исходом.

Большевики, на мой взгляд, в 1929 г. коллективизацию начали правильно: в колхозы загоняли быстро и всех. Но уже в марте 1930 г. запаниковали и уступили толпе. А это уже административное преступление. Недаром горький опыт армии учит: сначала заставить подчиненного выполнить приказ, который тот считает неправильным, а уж потом пусть жалуется. В противном случае подчиненные начнут сами командовать и управление войсками будет утеряно. Так и случилось с коллективизацией. Уступив обывателю, большевики дали ему несбыточную надежду, что тот и дальше бунтами и сопротивлением сможет достичь желаемого. И обыватель стал желать прав иноземного оккупанта — права ничего не давать этой стране. В результате и пострадал, как немцы в Сталинграде.

Если сформулировать конкретно, в чем именно вина Сталина и большевиков, то ответ видится таким: в нерешительности при проведении коллективизации и в плохом обдумывании того, на что может пойти алчный обыватель»[551].

 

Не скажу, что выводы Ю. Мухина лично для меня вполне убедительны, но определенный резон в них, безусловно, содержится. Неверно, на мой взгляд, уподоблять императивы экономического развития, те или иные кардинальные меры экономического плана военным приказам, подлежащими безусловному выполнению. Это, как говорится, ария совсем из другой оперы. Экономика, в том числе и сельская, особенно в фазе ее коренной реконструкции, не должна и в принципе не может управляться голыми приказами. Это ей органически противопоказано. Кроме того, не надо упускать из виду еще одно обстоятельство: вполне определенные круги на Украине, усиленно раздувая тему голодомора 30-х годов, помимо всего прочего, руководствовались и националистическими соображениями. Им важно было представить Москву и «москалей» как врагов украинского народа, главных виновников бед и страданий украинцев. Националистическая подоплека в этой проблеме существовала с самого начала. Время, однако, не только не ослабило ее, но и даже сделало более злободневной.

Некоторые авторы, ведя полемику с очернителями Сталина, пытаются как-то сгладить масштабы голода и трагедий, связанных так или иначе с проведением коллективизации.

Мне кажется, что их аргументация несколько однобока, а порой и несет на себе печать апологии насилия чуть ли не как одного из главных средств решения социально-экономических проблем.

Еще более радикальные оценки политике Сталина в области коллективизации дает российский автор П. Краснов в статье, посвященной голодомору тех лет. Он видит его вину не в том, что тот был слишком жесток и прямолинеен, а в том, что, наоборот, проявлял много колебаний и был чрезмерно уступчив. Я приведу квинтэссенцию его рассуждений относительно коллективизации.

 

«Почему это произошло и кто в этом виноват в те годы? На мой взгляд, ответ однозначен — Сталин. Да, были смягчающие обстоятельства. Но многих жертв можно было бы избежать, если бы не ошибки Сталина и его недостаточный профессионализм как руководителя такого уровня в те годы. Жесткие меры не всегда применялась там, где нужно, и не применялась там и тогда, когда было нужно. Имел место массовый саботаж крестьян в районах, именно на них обрушился голод. Как надо поступать с саботажниками в условиях угрозы существования государства? Верно, подавить. Правильно сделала Советская власть, только поздно…

Сказалась неуместная мягкость Сталина, который, подобно неопытному водителю, заметался на дороге. Под его давлением колхозы то вводились, то отменялись, поскольку начались народные протесты и начались неизбежные в такой ситуации злоупотребления. Естественно, протестующие сделали вывод, что можно протестовать и дальше, власть пойдет на попятную. Раз уже сделала так однажды и крестьяне ряда районов демонстративно стали сеять хлеб только для себя. Сталин должен был «прессануть» осатаневшее быдло с необходимой жестокостью, но на два года ранее. Однако он этого не сделал. Нужны был и приклад в зубы, и пули, и штык под ребро. Если потребуется, то и пулеметные роты для особо упертых, чтобы промыть мозги свинцом, при необходимости даже вешать мерзавцев вдоль дорог. Потому что быдло понимает только язык силы. Так были бы погублены тысячи, пусть даже десятки, но спасены сотни тысяч.

Всего этого Сталин не сделал, а должен, обязан был сделать. По большому счету его за это надо было бы судить за преступное бездействие…»[552].

 

Изучая самые разные источники и работы, посвященные Сталину и его политической и государственной деятельности, неизбежно приходится встречать разительно разнящиеся оценки. Порой невольно даже охватывает чувство, подобное недоумению: как широк, даже безграничен, диапазон оценок и суждений, посвященных одной и той же личности. Не стану комментировать приведенное выше высказывание, и не потому что оно попахивает каким-то политическим экстремизмом, а потому что оно своим откровенным примитивизмом делает бессмысленным какое-либо комментирование.

В чем безусловно правы некоторые апологеты Сталина левого толка, так это в том, что с фактами в руках решительно опровергают фантастически преувеличенные цифры жертв голода 1932–1933 гг. Но об этом речь пойдет ниже. Здесь же мне хотелось бы привлечь внимание читателя к тому, что о чудовищных перегибах в процессе коллективизации Сталину сообщали не только «компетентные органы» и другие источники, но и люди, в преданности которых идеалам социализма вождь никак не мог усомниться. Я имею в виду М. Шолохова. Переписка писателя с вождем — весьма любопытный и исключительно достоверный исторический источник.

Приобретший в то время широкую известность и популярность М. Шолохов в письмах Сталину нарисовал ужасающую картину издевательств над сельскими жителями в период проведения сплошной коллективизации. Эти примеры потрясают своей жестокостью, бессмысленностью и садизмом. Читать о них без содрогания едва ли способен кто-либо. Я не стану их приводить здесь, отсылая читателя к первоисточнику. Приведя ряд конкретных, взятых из жизни, примеров «перегибов», писатель подчеркивает:

 

«Примеры эти можно бесконечно умножить. Это — не отдельные случаи перегибов, это — узаконенный в районном масштабе «метод» проведения хлебозаготовок. Об этих фактах я либо слышал от коммунистов, либо от самих колхозников, которые испытали все эти «методы» на себе и после приходили ко мне с просьбами «прописать про это в газету»…

Расследовать надо не только дела тех, кто издевался над колхозниками и над советской властью, но и дела тех, чья рука их направляла…

Если все описанное мной заслуживает внимания ЦК — пошлите в Вешенский район дополнительно коммунистов, у которых хватит смелости, невзирая на лица, разоблачать всех, по чьей вине смертельно подорвано колхозное хозяйство района, которые по-настоящему бы расследовали и открыли не только тех, кто применял к колхозникам смертельные «методы» пыток, избиений и надругательства, но и тех, кто вдохновлял их»[553].

 

Как же отреагировал вождь на полученное им письмо?

Сталин ответил Шолохову, что сказанное им создает «несколько однобокое впечатление», но тем не менее вскрывает «болячку нашей партийно-советской работы, вскрывает то, как иногда наши работники, желая обуздать врага, бьют нечаянно по друзьям и докатываются до садизма. Но это не значит, что я во всем согласен с Вами. Вы видите одну сторону, видите неплохо. Но это только одна сторона дела. Чтобы не ошибиться в политике (Ваши письма не беллетристика, а сплошная политика), надо обозреть, надо уметь видеть другую сторону. А другая сторона состоит в том, что уважаемые хлеборобы Вашего района (и не только Вашего района) проводили «итальянку» (саботаж) и не прочь были оставить рабочих, Красную Армию — без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), — этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели «тихую» войну с советской властью. Войну на измор, дорогой товарищ Шолохов… Конечно, это обстоятельство ни в какой мере не может оправдать тех безобразий, которые были допущены, как утверждаете Вы, нашими работниками… И виновные в этих безобразиях должны понести должное наказание. Но все же ясно, как божий день, что уважаемые хлеборобы не такие уж безобидные люди, как это могло показаться издали» [554].

Из ответа Сталина явствует, что для него издержки перегибов — факт отнюдь не первостепенной важности. Главное для него заключается в том, что сопротивление со стороны крестьян процессу коллективизации необходимо во что бы то ни стало сломить. Что же касается цены, которую придется заплатить, то это — в сущности не решающий, а подчиненный аспект проблемы. Все содержание, а также тональность сталинского ответа позволяют сделать именно такой вывод.

В заключение следует хотя бы вскользь коснуться еще одного вопроса — о числе высланных кулаков и количестве жертв голода 1932–1933 гг. Я написал вскользь, поскольку не считаю правильным и необходимым вдаваться в дискуссию по этим весьма спорным проблемам. Это — удел специалистов-демографов. Конечно, к политической биографии Сталина вопрос о числе жертв, которые в известной степени и в известной мере можно отнести на его совесть, имеет прямое отношение. Но я исходил из простой мысли: даже самые минимальные подсчеты числа жертв тех лет не могут служить каким-либо оправданием для Сталина. Каждая человеческая жизнь имеет свою уникальную ценность. Поэтому и счет здесь идет совсем по иной шкале ценностей.

Итак, о числе высланных кулаков. В соответствующей литературе по данной проблематике существует много точек зрения. Называются самые разные цифры, порой разнящиеся чуть ли не на порядки. Я склонен принять за близкую к истинной цифру, которую приводит известный специалист по этому вопросу В.Н. Земсков. В своем, основанном на архивной документации исследовании, он показывает, что в 1930–1931 гг. было выселено (с отправкой на спецпоселение) 381026 семей общей численностью 1803392 человека[555]. В.Н. Земсков счел своей обязанностью констатировать следующее. «…Подлинная статистика не подтверждает имеющего широкое хождение в литературе утверждения о том, что во время коллективизации были раскулачены и выселены в отдаленные края якобы десятки миллионов крестьян. Например, А.И. Солженицын пишет: «… Был поток 29–30-го годов, с добрую Обь, протолкнувший в тундру и тайгу миллионов пятнадцать мужиков, а как-то и не поболе». Здесь допущено преувеличение более чем в 7 раз. Однако в публикациях зарубежных авторов (да и советских тоже) эта чисто предположительная, далекая от истины статистика А.И. Солженицына воспринимается как совершенно достоверная информация. В немалой степени это объясняется и тем, что до недавних пор подлинная статистика была строго засекречена» [556].

То же самое, может быть, с еще большим основанием можно сказать и о количестве жертв голода. Здесь особенно выделяется Р. Конквест, автор нашумевшей книги «Жатва скорби», опубликованной в Лондоне в 1986 году и вскоре переведенной на русский язык. Я не стану давать оценку этой работы, поскольку она в принципе мало чем отличается от всех его других работ, посвященных советской истории. Замечу лишь, что она выделяется крайней степенью тенденциозности, явной предвзятостью выводов, их запрограммированностью. Это, разумеется, не дает оснований отвергать с порога любые его оценки и факты. Хотя надо отметить, что факты часто подобраны более чем убийственные, и их опровергнуть невозможно. Что же касается общих оценочных данных числа жертв сплошной коллективизации и голода 1932–1933 гг., то здесь Р. Конквест принадлежит к числу тех, кто старается максимально завысить эти данные[557]. В посвященной данной проблеме литературе гуляют цифры чуть ли не порядка 15, а то и больше миллионов. Но это — не более чем политическая статистика, имеющая свои цели и призванная выполнить свои определенные задачи. Некоторые западные биографы Сталина называют цифру в 6 миллионов[558]. Отдельные российские специалисты считают, что от голода погибло, главным образом на Украине, от 4 до 5 млн. человек[559].

Доходит даже до прямых подтасовок фактов. Так, историк И. Зеленин с уверенностью, граничащей с прямой фальсификацией, утверждал: «Революция сверху» привела к гибели миллионов кормильцев огромной страны. По самым скромным подсчетам ее жертвами стали не менее 10 млн. крестьян, что подтвердил и Сталин в ответе на вопрос Черчилля» [560]. Очевидно, имеется в виду приведенный в начале главы отрывок из воспоминаний Черчилля о его беседе на эту тему со Сталиным. Читатель сам мог убедиться, что там шла речь отнюдь не о цифрах жертв репрессий, а о трудностях, с которыми сталкивался процесс коллективизации. Вообще надо заметить, что лишь человеку с каким-то фантастическим воображением придет мысль в голову, что Сталин самолично был способен сообщить цифры пострадавших. Тем более, что речь идет о таких страшных цифрах. Но это, так, к слову.

Окидывая мысленным взором события тех лет, необходимо соблюдать чувство временных пропорций. Иными словами, надо смотреть на прошлое не только с позиций сегодняшнего дня, но и с позиций того времени, о котором идет речь. Иначе мы будем иметь не реальную картину действительности, а некое подобие кривого зеркала. В этой связи позволю себе привести свидетельство тогдашнего американского посла в Москве У. Буллита. Его донесение в госдепартамент США было перехвачено и легло на стол Сталина. Последний внимательно, с карандашом в руке, ознакомился с этим донесением, сделав в нем свои пометы. Думаю, нет особой нужды специально оговаривать то, что посол не склонен был к приукрашиванию ситуации в СССР. Вот что он писал в Вашингтон: «Экономическое положение Советского Союза фактически не изменилось. Донесения о свирепствующем здесь голоде сильно преувеличены. Вместе с тем нельзя отрицать, что имеются обширные территории, где урожай был плохим и где будет ощущаться недостаток продуктов питания. Это относится к Поволжью, довольно обширным территориям на Украине и многим другим крупным зерновым районам. России придется затянуть потуже пояс и сократить экспорт зерна. Но хорошо организованная система распределения в значительной мере спасет положение. При ознакомлении в первую очередь с карточной системой, при помощи которой советы распределяют продукты, можно сказать, что голод среди населения при нормальных условиях является уже делом прошлого. Это может стать понятным… человеку, знавшему Россию при царе, когда даже в самые урожайные годы все же имелись области, где население голодало. Тот факт, что плановое хозяйство Советов и плановое распределение некоторым образом застраховали крестьянское население от голода, является достижением, которого никак нельзя недооценивать» [561].

Ссылками на подобного рода свидетельства я не имею намерения как-то приукрасить тогдашнее положение в стране. Просто речь идет о сопоставлении фактов и аргументов, ибо только таким путем можно не впасть в крайности и стать жертвой манипулирования цифрами и заранее сформулированных выводов.

Еще раз подчеркну, что не вижу резона полемизировать с теми, кто приводит все эти цифры жертв голодомора. Хочу лишь сказать, что, вне зависимости от того, что явилось причиной гибели множества людей (а были не только голод, но и эпидемии и т. д.), с моральной точки зрения оправдания нет и быть не может. И вместе с тем надо не упускать из виду, что такой слишком крутой перелом в жизни страны едва ли мог быть осуществлен безболезненно. Пусть читатель не расценивает мое последнее утверждение как некую апологию репрессий и тягот, сопровождавших, как некий зловещий естественный спутник, один из самых крутых переломов в нашей истории.

В целом по ходу изложения я уже дал более или менее взвешенную оценку политики коллективизации и тех проблем, которые она обрушила на страну. Достаточно подробно освещена и роль Сталина в проведении этой политики, показаны не только успехи, но и серьезные провалы, сопровождавшие реализацию сталинских планов. В период правления Сталина его заслуги в деле перевода деревни на коллективные рельсы расценивались в качестве одного из важнейших его вкладов в теорию и практику социалистического строительства. Официальная биография вождя специально подчеркивает новации, внесенные генсеком в решение проблем коллективизации. Они, как там указывается, сводились к следующим главным положениям, определившим успех дела коллективизации.

В развитие идей кооперирования, высказанных еще Лениным, Сталин

 

«1) всесторонне разработал вопрос о колхозной форме социалистического хозяйства в деревне;

2) показал, что основным и главным звеном колхозного строительства на современном этапе является сельскохозяйственная артель, как наиболее правильная и понятная крестьянам форма, дающая возможность сочетать личные интересы колхозников с их общественными интересами, приспособлять личные интересы колхозников к общественным интересам;

3) обосновал переход от политики ограничения и вытеснения кулачества к политике ликвидации кулачества как класса, на основе сплошной коллективизации;

4) раскрыл значение МТС, как опорных пунктов в деле социалистического переустройства сельского хозяйства и оказания помощи сельскому хозяйству и крестьянству со стороны социалистического государства»[562].

 

В феврале 1930 года по многочисленным ходатайствам Сталин был награжден вторым орденом «Красного Знамени», как значилось в постановлении, за огромные заслуги на фронте социалистического строительства. Это решение вызвало, мягко говоря, неоднозначную реакцию в народе. Из писем, обращенным к власть имущим, видно, что многие не скрывали своего возмущения, делая упор на то, что вожди награждают сами себя, в то время как обстановка в стране все более осложняется. В таких упреках была голая правда. И с высоты сегодняшнего дня данное награждение представляется если не кощунственным, то по крайней мере в высшей степени несвоевременным. Удивляет одно, — как Сталин, умевший уловить настроения масс, поддался на уговоры своих коллег-подхалимов и дал согласие на свое награждение. Конечно, славы это ему не прибавило, а противников вооружило еще одним дополнительным аргументом в борьбе против него.

Но так или иначе значимость великого перелома измеряется не какими-то побрякушками в виде знаков отличия и орденов, прикрепленных к кителю вождя. Даже наоборот. Знаки отличия как-то приземляют глубокое и далеко идущее историческое значение слишком крутого, но все-таки великого перелома в истории Советской страны. Все предшествующие, да и все последующие преобразования в сфере сельского хозяйства нашей страны, как-то блекнут в сравнении со сталинским великим переломом. Блекнут не только по своим исторически позитивным результатам. Они блекнут и в смысле той железной и жестокой решимости, с которой они проводились в жизнь. В какой-то степени можно согласиться с А. Уламом, писавшем в своей книге: «Сумасшедшие темпы коллективизации отражали убеждение Сталина в том, что нет таких социальных или экономических проблем, которые не могут быть решены силой» [563].

Не вся, но доля правды в этом утверждении, безусловно, есть. Здесь полностью игнорируется то обстоятельство, что, вопреки распространенным измышлениям, планы коренной реконструкции сельского хозяйства, инициатором и проводником которых был прежде всего сам Генеральный секретарь, основывались не на песке. Они имели под собой реальную почву, ибо в противном случае их ждал бы неминуемый крах. На одном насилии строить экономику страны просто невозможно. Но А. Улам прав в том, что справедливо подметил огромную роль методов насилия и принуждения в процессе осуществления коллективизации. Успешное и эффективное применение таких методов, как представляется, повлияло в целом и на всю политическую философию вождя. В отличие от своих марксистских учителей он знал, что насилие в историческом процессе играет отнюдь не ту довольно скромную, по крайней мере подчиненную роль, которая так подчеркивалась классиками марксизма-ленинизма.

И, наконец, поставлю отнюдь не риторический вопрос, а можно ли было в условиях России осуществить такой поворот мягкими методами? Не стали бы эти мягкие методы и формы первопричиной краха всего грандиозно задуманного плана? Иными словами, не превратились бы средства осуществления цели в средства отрицания самой цели? Пусть на этот вопрос ответит каждый сам себе. Я его только ставлю и не даю на него ответа.

И, наконец, еще одно соображение, вызванное ассоциациями с современной российской действительностью. Известно, что социализм как общественный строй в Советском Союзе, в том числе и в самой крупной его республике России, был посредством целой серии тщательно продуманных и отнюдь не спонтанных акций заменен капитализмом не с человеческим, а с явно криминальным лицом. (Уместнее было бы сказать — мордой). Постепенно шаг за шагом ликвидированы или ликвидируются все завоевания социализма. Но как ни покажется парадоксальным, колхозы — это, по оценкам демократов, чудовищное порождение сталинизма, никак не спешат уйти с исторической арены. Почему-то вольный фермер, за которого так ратуют поборники нового (ничего в нем нового в сущности и нет!) строя, никак не может заменить колхозы, многие из которых составляют опору сельского хозяйства современной России. Значит, эта форма ведения хозяйства исторически оправдала себя и выдержала испытание временем. Значит, не правы те, кто одним махом сметает со страниц истории такой глубокий и исторически обоснованный процесс, каким была коллективизация. И в этом, на мой взгляд, заключается зерно истины, глубокий смысл преобразований давно минувших лет. Сами эти преобразования с точки зрения закономерностей общественного прогресса не подлежат сомнению. Чего, однако, нельзя сказать о методах их осуществления. И все-таки в любом случае нельзя рассуждать чисто абстрактно, игнорируя суровые реальности той эпохи и всю грандиозность и сложность задачи, которую предстояло решить. Ведь благими пожеланиями и увещеваниями, а также чисто экономическими мерами, такую не просто проблему, а целую галактику проблем, разрешить было невозможно.

Завершая главу о коллективизации, хочу заметить, что этой проблеме мною было уделено, на первый взгляд, несоразмерно много внимания и пространства. Равно как и главе об индустриализации. Сделано это сознательно, поскольку с точки зрения оценки мировой роли Сталина индустриализация и коллективизация предопределили все остальное не только в политической судьбе вождя, но и в решающей мере значение и место нашей страны в мире на протяжении целой исторической эпохи. Без этих двух компонентов сталинской политической стратегии Советский Союз не стал бы той державой, без участия которой уже нельзя было решать кардинальные вопросы мировой политики и международных отношений. Короче говоря, индустриализация и коллективизация заложили фундамент нашего будущего как великой державы. Отрицать это могут лишь те, для кого факты не имеют никакого значения. Те, для кого идеологические и политические мотивы, базирующиеся на власти и всевластии денег, — все, а остальное — лишь приложение к этим «высшим ценностям».

 

 

Глава 9

---

Дата добавления: 2018-09-20; просмотров: 597; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!