Животное в человеческой жизни

Введение

 

Данная работа представляет собой попытку рассмотрения соотношения понятий человек и животное (человеческое и животное).

Обращение к этой теме вызвано необходимостью осмысления растущей  потребности в применении в реабилитационной и педагогической практике методов, основанных на взаимоотношениях человека и животных.

Взаимодействие человека и животных не прекращалось на протяжении всей истории человечества. Эти отношения перестраивались, переосмысливались, переоценивались в соответствии с этапами  становления человека и формирования  человеческого общества.

       Современная наука все еще находится в поиске адекватной современности социально-философской концепции понимания исторического развития и социального устройства современного мира с целью найти ответ на вопрос о смысле жизни человека, смысле истории, сущности социального и исторического, месте человека в животном мире и месте животного в человеке и человеческом мире.

Неоднозначность трактовок, неопределенность понимания человеком своего места в историческом и философском контексте, «потерянность» человека в условиях «реальности» современного мира ведет к нарушению целостности представлений человека о мире и о  самом себе. Такого рода отношения с миром ведут к изменению системы представлений о реальности, человеке, отношениях человека с реальностью, к кризису мировоззрения, краху смыслов, катастрофе духовности.

По мнению одного из ведущих отечественных специалистов в области социологии,  прогнозирования и футурологии  доктора исторических наук, профессора, академика РАН, Игоря Васильевича Бестужева-Лада, одна из причин кризиса современного общества — распространение городского образа жизни, который пришёл на смену традиционному сельскому во второй половине ХХ века (2002г., встреча с научной общественностью Ставропольского государственного университета).

Французский культуролог и философ техники Жак Эллюль отмечает, в частности, негативное влияние Техники на современное общество. Понятие «Техника», или «феномен техники» автор определяет не как «технические операции» (в предметно-содержательном смысле, как-то  традиционная, в том числе ремесленная техника). «Техника» рассматривается как «совокупность рационально выработанных методов, обладающих (на данной стадии развития) абсолютной эффективностью в каждой области человеческой деятельности». В своей работе «Другая революция» Жак Эллюль говорит о том, что «Техника сама становится средой в самом полном смысле этого слова. Техника окружает нас… Природа оказалась демонтирована, дезинтегрирована науками и техникой: техника составила целостную среду обитания, внутри которой человек живет, чувствует, мыслит, приобретает опыт… Именно техника есть теперь «данность» без всяких определений…, она навязывает себя просто тем, что существует». (стр.147-148)

Итак, собственный мир человека, созданная им искусственная среда обитания и сам способ существования человека в современном мире провоцирует множество проблем. Социологизация человеческого индивида, коммерциализация всех аспектов человеческих отношений, чрезмерная политизация общественной жизни приводят к дефициту духовной жизни,  кризису человечности, утрате любви, снижению и деформации творческой энергии.

Все более теряющий всякую человечность мир вынуждает испытывать все более глубокую неудовлетворенность собой, зачастую приводит к отказу от самого себя, к потере индивидуальности. Таким образом, человек утрачивает свою подлинную сущность, пребывает в постоянном разладе с самим собой. Он вынужден носить «маску», которую должен менять в зависимости от ситуации и людей, с которыми он общается.

Помимо вышеназванных проблем человечество испытывает постоянный гнет неблагополучной экологической обстановки. Развитие промышленности и транспорта, энергетики, индустриализация сельского хозяйства привели к тому, что антропогенное воздействие на окружающую среду резко возросло и приняло катастрофический характер. Среда обитания человека все больше «загрязняется» шумом, электромагнитными полями, радиоактивными излучениями. В результате ухудшается здоровье населения.

К причинам снижения уровня здоровья населения можно отнести так же локальные экологические катастрофы, войны, высокий уровень бытового, транспортного  и производственного травматизма, отягощенную наследственность. Недостаточное обеспечение медицинским обслуживанием, непопулярность здорового образа жизни усугубляют проблему.

Все большее количество людей нуждается в реабилитации, психологическом сопровождении и принятии нового, здорового образа жизни.

Все большее число людей испытывают ограничения жизнедеятельности в той или иной степени и обращается за помощью к профессионалам. Предлагаемые же реабилитационные мероприятия не всегда бывают результативны. Делу реабилитации и реинтеграции нуждающегося человека в обычную жизнь служат специалисты различных профилей. Однако обычная, повседневная жизнь человека (инвалида) в промежутке между реабилитационными мероприятиями, оставляет его наедине с собой и своими проблемами, что, несомненно, снижает и эффект от пройденных этапов реабилитации.

Актуальная потребность сегодняшнего дня - развитие и широкое внедрение в реабилитационную практику методов, которые позволили бы сделать процесс реабилитации не только специально организованным плановым мероприятием, а образом жизни, способом не столько существования, сколько саморазвития, самореализации.

Ведь, оставаясь в рамках узкой специализации, каждый профессионал занимается «своей» частью процесса. Человек, как при конвейерной сборке, «переходит» из рук одного специалиста к другому. Зачастую, этот процесс разбросан не только по реабилитационным направлениям, но и территориально, и во времени. Медики, педагоги, психологи, физиотерапевты, коррекционные специалисты, социальные работники делают свою часть работы. Каким бы эффективным по отношению к заболеванию не был процесс, подобное воздействие всегда остается несколько «однобоким». Специалист «работает» с какой-то частью личности, не имея возможности обращаться к пациенту (клиенту) как к целостной личности, во всем многообразии ее проявлений.

Например, доктор психологических наук Л.А. Петровская, во вступительной статье к книге Рудестама «Групповая психотерапия. Психокоррекционные группы: теория и практика» рассуждает о проблемах, сложившихся в стране в процессе становления системы практического психологического обслуживания населения.  Она говорит о своеобразной ситуации «несоответствия между развитием отечественной психологии в традиционном академическом исследовательском ключе и актуальными запросами практики на «психологическую технологию».

Имеется  в виду, что из-за отсутствия единой картины человека в современной психологии, психолог-исследователь обычно локализует объект своего внимания, интереса, о чем мы можем судить даже по обозначению классических психологических направлений — глубинная психология, когнитивная психология, поведенческий подход и т. д.

То есть в каждой традиции вырабатывается свой «монистический подход» к построению программ психологического воздействия, его принципов и технологии. «Под монизмом мы имеем в виду и сосредоточение внимания преимущественно на одной сфере психологической реальности, и следование одному исходному принципу. В результате человек как единая психологическая реальность оказывается как бы поделенным между различными психологическими ориентациями, в ведении и компетенции которых находятся разные виды этой реальности: поведение - у бихевиористов, ментальные образования у когнитивистов, экзистенциальные ценности - у гуманистических психологов и т.п.» (Петровская Л.А.)

В рамках же оказания реальной психологической помощи психолог видит человека  «целостно, в единстве своего поведения, когниций, мотивации и т.д.»  Автор отмечает, что это предъявляет особые требования к психологической компетентности практика. Он уже не может ограничиться строгими рамками одного подхода. «И, – пишет Петровская, - дело отнюдь не в методологической беспринципности. Психолог здесь объективно нуждается в задействовании комплекса подходов и средств. Возможный выход — в обращении ко всему накопленному, но достаточно разрозненному потенциалу».

Автор предостерегает от ошибочной позиции «будто какой-либо из методов может абстрактно рассматриваться в качестве лучшего, единственного либо всеохватывающего».

Петровская обозначает проблему установления соразмерности и определения границ продуктивного использования того или иного метода воздействия. Она замечает, что это «вопрос весьма непростой и, естественно, не чисто методический. Он с необходимостью сопрягается с мировоззренческой позицией специалиста и в широком смысле слова, когда речь идет о философской ориентации, и в более узком — о специальной, в нашем случае психологической, направленности».

По ее мнению «Выбор адекватного метода или сочетания методов — это в большой мере и дело, так сказать, личного вкуса, опоры на непосредственный собственный опыт».

 И, в ситуации оказания психологической помощи, «многое определяется потенциалом личностных возможностей конкретного специалиста, … его собственной зоной развития».

Ситуацию, в которой, со своей стороны, оказывается специалист, Петровская описывает так: «конечно, перед специалистом встает задача интеграции заимствуемых и, возможно, самостоятельно изобретаемых средств в некую целостность, кстати, не обязательно непротиворечивую. Эта большая работа может выполняться стихийно, на эмпирическом уровне. Однако, наверное, лучше для дела, если она происходит не только исподволь, не вполне осознанно, но и рефлексируется самим специалистом-психологом, профессионально прилагающим к этому усилия».

Таким образом, настоящая работа является, в том числе, и попыткой рефлексии специалиста, использующего в своей работе взаимоотношения и взаимодействие человека и животного.

«Биологическое» и «культурное»  в историческом контексте

 

Пытаясь разобраться в соотношении понятий человек и животное, мы вынуждены обратиться к рассмотрению соотношения понятий культуры и природы (культурного и биологического).

Нас, безусловно, интересует и влияние исторического контекста. Мы обратимся к статье Р.Смита «Человек между биологией и культурой». Эта статья подготовлена автором на основе его монографии: The Fontana History of the Human Sciences. |L.:Fontana Press.1997.

Автор начинает рассмотрение данной проблемы с краткого обозначения взглядов на роль биологического и культурного в природе человека на протяжении двадцатого века, отмечая, что «Смена мнений по этому вопросу напоминает колебания маятника от одного полюса к другому».

Если в 1900 году мнением как ученых, так и широкой публики было убеждение о врожденной заданности человеческой природы, особенно той ее части, которая определяет индивидуальные и групповые различия, то уже к 1930-40-м годам большинство  ученых разделяли мнение о подавляющем значение среды и искали  разгадку человеческой природы в культуре.  Влияние агрессивной политики того времени (фашистские и националистические заявления о том, что ключ к социальным проблемам лежит во врожденных расовых характеристиках) по мнению автора,  только усиливало веру в важность культуры. Политика же СССР  делала акцент на «историческом происхождении, гибкости и податливости человеческой натуры». До 1970-х годов традиционным для Запада было мнение о том, что понимание человеческих действий невозможно без знания культуры и законов развития общества.

«Однако, - отмечает Смит, - в наше время сложившийся консенсус нарушен. Появляется большое количество работ, в которых утверждается приоритет биологии и наследственности в понимании социума и индивидов». По мнению автора «спор между биологией (или наследственностью) и культурой (или средой) в своей основе ложен». Он считает, что  конкретная «природа» формируется в результате развития человека в специфической исторической «культуре». Но, поскольку различия во взглядах на значение каждого измерения остаются весьма реальными, спор продолжается. Разница во взглядах, по мнению Смита, связана с ценностными различиями, и «полемика часто оказывается весьма эмоциональной». Именно поэтому автор советует обратить свой взгляд на  историю этих дебатов. Он отмечает множество  ее аспектов,  но останавливается  лишь на одном: на том, как биологические категории привлекались для интерпретации феноменов культуры.

Установившийся, как казалось, благодаря теории эволюции взгляд на преемственность между человеком и природой, между естественными науками и науками о человеке, был характерен на рубеже XIX и ХХ веков. Однако многие — в том числе из тех, кто разделял теорию эволюции — не думали, что преемственность между человеком и животными означает, что человека следует изучать наравне с другими частями природы, а науки о человеке — считать отраслью естественных наук. Благодаря характерным для XIX века спекулятивным реконструкциям анатомической, психологической и социальной эволюции человечества в начале следующего столетия эволюционные идеи оказались «скомпрометированы в глазах

многих гуманитариев».  Смит упоминает работы Дюркгейма в социологии, Малиновского в социальной антропологии и Соссюра в лингвистике касающиеся современных структур и процессов, как «исключающие эволюционное измерение». И отмечает, что на науки о человеке продолжали оказывать влияние «по меньшей мере, две магистральные идеи XIX столетия». Во-первых, вера в значение эмпирических методов. Во-вторых, биологию и науки

о человеке продолжала связывать функционалистская установка (т. е. объяснение через отношение частей к целому: например, интерпретация отдельных действий людей через их образ жизни в целом или их положение в обществе). Такая объяснительная схема, по мнению Смита, «примиряла широкие философские представления о целостности с конкретными эмпирическими исследованиями и поиском объективных методов».

К середине двадцатого века, однако, господствующее мнение резко разделило природу и культуру, биологию и науки о человеке «как по интеллектуальным, так и по моральным основаниям».  Смит приводит цитату Федора Добжанского, которого называет «архитектором  неодарвинистского синтеза»: «некоторые биологи снова и снова ставят себя в смешное положение, навязывая такое решение социальных и политических проблем, которое основано на идее, что человек — это только животное. Какую опасность могут представлять такие ложные ключи к загадкам человека, показывают последствия всего одной ошибки — расовой теории».

В середине века естественные науки и науки о человеке условно разделили свои

полномочия: первые занимались природой, вторые — культурой. И, хотя, само  понятие культуры  не было достаточно четким, — оно находилось в согласии с господствующим мнением, что науки о природе и науки о человеке (или культуре) различны.

Акцент на культурном происхождении человеческой природы сохранялся,  Смит связывает это  с надеждами на улучшения в обществе с помощью «правильной» социальной политики. Наследие Третьего Рейха в виде  страха перед биологическими объяснениями человеческих различий заставляло почти полностью замолчать теории об ином, не-культурном происхождении различий между людьми. В 1930-х годах в Великобритании, например, евгенические идеи были широко распространены среди специалистов (статистик и биолог Рональд А. Фишер (Ronald A. Fisher), математик Пирсон (Pearson) и психолог Спирман (Spearman). И хотя на протяжении 1930-х годов эти идеи постепенно исчезают из публичного обсуждения, идея о врожденном характере человеческих способностей и биологическом фундаменте человеческой природы получает авторитетную поддержку, в частности, в работах Берта (Burt) и Айзенка (Eisenck) о биологической основе интеллекта и личности.

В конце 1960-х годов аргументы в пользу биологии вновь стали занимать воображение публики. Исследователи «черпали вдохновение в естественной истории и глубоко укоренившейся традиции сравнивать человека и животных — традиции, существовавшей еще до Дарвина и получившей подкрепление в его работах».

       Исследования животных и растений в естественной среде, а также изучение индивидуальности животных, в особенности домашних, стали необычайно популярны, а исследователи «получали видимое удовольствие от сравнения повадок животных и поведения человека».

Этология, появившаяся в  1940-е годы объединила естественную историю (с изучением поведения животных в натуральных условиях), и университетскую лабораторную науку. Корни этологии уходили в период до начала Первой мировой войны. Хотя модель научной биологии тогда задавали лабораторные исследования, отдельные ученые и знатоки естественной истории стремились к менее аналитическому, более непосредственному знанию о живой природе. Оскар Хейнрот (Oscar Heinroth, 1871-1945), в 1920-х годах бывший директором Берлинского зоопарка, выступил с критикой самой идеи зоопарков и подчеркнул разницу между поведением животных в дикой природе и искусственно сформированным поведением в неволе. Хаксли и Хейнрот придавали главную ценность «естественному»  поведению животных, что было чуждо, например, американскому бихевиоризму и сравнительной (зоо-) психологии. Желание познать «естественное животное» находило параллели в морали и эсте тической доминанте общества, которое отдавало предпочтение натуральному перед искусственным.

Это противопоставление с особой силой зазвучало в индустриально-урбанистическую

эпоху. Коллега Хейнрота Якоб фон Икскюль (Jakob J. von Uexkull, 1864-1944), директор Гамбургского зоопарка между 1925 и 1944 годами, ввел понятие Umwelt — мира, доступного сенсорным и моторным возможностям животного. Изучение животных он понимал как творческое воссоздание ученым их мира.

Затем, в 1970-е годы рождается социобиология, созданная группой ученых-эволюционистов дисциплина, призванная соединить теорию естественного отбора, этологию и знание о человеке. Таким образом,  они намеревались включить науки о человеке в биологию. Социобиологи считали, что «единства знания, отсутствие которого в науках о человеке столь очевидно, можно достичь лишь проводя последовательно идею о единстве человека и эволюционирующей природы, — иными словами, переосмысливая культуру с позиций биологии».

Смит обращает внимание читателя на книгу, появившуюся в 1975 году. Это работа  Эдварда О. Уильсона «Социобиология: новый синтез» (Wilson E.O. Sociobiology: The New Synthesis), за которой последовала полемическая, предназначенная для широкой аудитории работа «О человеческой природе» («On Human Nature», 1978).  Биолог Гарвардского университета Уильсон, специалист по социальной жизни муравьев определил  социобиологию, как «систематическое исследование биологической основы всех форм социального поведения, у всех организмов, включая человека». Амбиции Уильсона впечатляли: он собирался реформировать этику, гуманитарные и социальные науки, а также биологию человека, все это — на основе «подлинно эволюционистского объяснения человеческого поведения». В основе общественных отношений, по выражению самого Уильсона, лежат стратегии «человеческого животного» на выживание. Он считал, что использование знания, полученного биологией, — одна из самых передовых стратегий, которые может предложить сама природа. «Наука, — писал он, — скоро сможет изучать происхождение и значение человеческих ценностей, лежащих в основании этических заповедей и большей части политической практики». В конечном счете, по мнению Уильсона, даже научному разуму, придется столкнуться с ограничениями, накладываемыми нашей эволюционной наследственностью. Только она определяет «базовые правила человеческого поведения», — или, по-другому выражаясь, «существует предел, лежащий, может быть, ближе, чем нам дано осознать, за которым биологическая эволюция начнет поворачивать культурную эволюцию вспять».

Одними из самых горячих противников Уильсона были феминисты — традиционные

взгляды на гендер (gender), против которых они боролись, всегда опирались на привлекательность, которой для многих обладало все «природное». Консервативные авторы, напротив, были рады найти в социобиологии поддержку «естественности» таких феноменов, как гетеросексуальность, семья, собственность, стремление к материальному вознаграждению и идентификация с непосредственным окружением.

Биологический взгляд, объяснявший происхождение этих ценностей природной эволюцией, был для этих авторов весьма привлекательным. Те же, кто стоял на либеральных или левых политических позициях, видели в нем отрицание социально-исторического характера человеческих ценностей, деятельности и институтов. Мнения биологов о работах Уильсона разделились: лишь немногие пытались рассуждать об общих вопросах, сосредоточась вместо этого на исследовании деталей поведения животных, динамики популяций и «работы» естественного отбора. Социобиология и биополитика, тем временем, выделились в самостоятельные дисциплины.

Но Смит обращает наше внимание на то, что «нигде взгляды на человеческую природу и исследования животных не были так близки между собой, как в приматологии».

Основное внимание в работах этого направления  уделялось языку как критической способности, отличающей людей от приматов, точнее, тому, можно ли научить шимпанзе говорить.

Смит анализирует работы разных авторов, но мы обратим внимание на тот факт, что, например, работы Джейн  Гудел (Jane Goodall) — исследовательницы, которая проводила много времени с шимпанзе в их естественной среде обитания в Гомби (Танзания), заставили усомниться в интеллектуальной ценности и этической правомерности лабораторных исследований приматов. Ее работы проложили дорогу целому ряду женщин-исследовательниц, в чьих трудах поддержку получили ценности природы, отличные от тех, что преобладали в экспериментально-механистической науке. Смит подчеркивает, что «для исследовательниц, которые с сочувствием вошли в мир наших ближайших животных «родственников»,  полевая работа

была образом жизни. Она стала ярким примером природоохранного сознания, отмеченного ностальгией по тому, в чем люди видели свое собственное утерянное «естественное состояние».

Культурный и политический контекст исследований приматов стал предметом внимания американского «феминистского» историка науки Донны Харауэй (Donna Haraway). Она утверждала, что эти исследования отражают взгляды самих ученых на человеческую природу, сравнила отчеты о сексуальной и семейной жизни приматов, которые включали описания мужского доминирования, с современными представлениями о гендерной идентичности и

гендерных ролях. Ее работа продолжила вызов, который в 1970-е годы был брошен идее о том, что гендерные различия — «естественны».  В то время, по мнению Смита,  это было «основным руслом критики биологической точки зрения на человека». В самом деле: слово «гендер», значение которого отличается от значения слова «пол», было специально введено с целью подчеркнуть: то, что традиция приписывала полу, биологии, может и должно быть описано без этих понятий. Харауэй анализировала, каким образом знание, которое, на первый взгляд, черпается из природы, на деле производится в социальных отношениях и лишь опосредовано ссылками на природу. Феминисты, однако, по вопросу о природе и культуре разделились: были такие, кто подчеркивал сильные стороны женщины, так как верил в ее «естественную» близость природе, отражающуюся в ее заботе о детях. Другие с подозрением относились к любому утверждению о «естественном» и предлагали вместо этого искать основу для эмансипации женщин в свободе выбора — включая выбор сексуальной идентичности.

Начиная с 1970-х годов, гендерная парадигма (отдающая первенство гендеру как структурному понятию) повлияла на многие аспекты наук о человеке, включая описания поведения животных в этологии и исходящую из психоанализа критику стереотипов «мужского» и «женского» в языке и истории науки. Смит подчеркивает, то «стало невозможным писать о «человеческой природе» вообще, не задаваясь вопросом о мужчине и женщине». Участники этих дебатов разделились на тех, кто искал ответа в мире природы, в репродуктивной биологии и тех, кто утверждал, что все считающееся «данным», «природным» — на деле сконструировано человеком. В этих обстоятельствах значительный интерес вызывали биология, культура и история сексуальности, которые стали предметом первостепенного политического внимания феминистов, а также вопрос о происхождении и характере различий между людьми.

Биологические психологи тем временем пытались сформулировать ясные истины о человеческой природе. Преследуя к тому же и просветительские цели, они хотели получить такое знание, какое могло бы дать основу для создания будущего человека. Роберт М.Йеркс, создавая лабораторную колонию шимпанзе, разделял те же ценности, что и его современники, исследовавшие поведение и сообщество с целью предсказывать и контролировать человеческую природу. «Особенностью нашего плана использовать шимпанзе как экспериментальное животное, — признавался он, — всегда была задача сделать его понятным и поддающимся научному определению, а не пытаться сохранить его естественные характеристики. Мы верили, что нужно сделать из животного объект для лабораторных исследований, настолько близкий к идеальному, насколько это практически осуществимо. С этим была связана надежда на то, что потенциальный успех послужит для демонстрации возможностей пересоздания человеком самого себя на основе общепринятого идеала».

Смит оценивает это утверждение как «замечательное».  И вот почему - из него становится очевидным, шимпанзе как дикое животное Йеркса не интересовало. Смит делает вывод о том, что «от господствующей тогда веры в то, что природа существует для использования ее человеком, было еще далеко до идеи конца века: что природа — это исток, который нужно охранять».

Йеркс верил в то, что вся наука в целом служит улучшению жизни, Он брал идеалы из культуры, в которой жил, и проецировал их на мир приматов, а затем использовал знание о животных для описания человеческой природы. «Йеркс и другие исследователи, - говорит Смит, -  продолжали верить в то, что изучают природу».

 Продолжая свой исторический обзор, Смит обращает наше внимание на возродившийся в преображенном виде в биологии конца ХХ века идеал эпохи Просвещения  - «показать человека «таким, какой он на самом деле», узнать нечто путем сравнения цивилизации с воображаемым природным состоянием». Но и исторические представления о человечестве, изображавшие человечество как само-рефлексирующее создание человеческого духа, также возродились в науках о человеке конца ХХ века.

Те из психологов, кто биологами не были, заявляли, что возможен иной взгляд на

природное и культурное в человеке,  взгляд, который позволил бы обогатить полемику и, возможно, даже найти решение. Они имели в виду кросс-культурную психологию, эмпирическое изучении констант в психике разных людей. Вера в универсальные константы человеческой природы была широко распространена и на ней основывались, например, антропологические экскурсы Фрейда и Юнга, — но, чтобы доказать существование таких констант, нужна была по оценке Смита «немалая методологическая изобретательность». В 1970-е годы утвердилось мнение о том, что существуют константы цветового восприятия, памяти и т.п. Утверждалось, что эти элементы являются общими для всех людей, а, следовательно — частью универсальной человеческой природы.

Но, возражения теоретиков культуры заключались в том, что  ссылки на абстрактные

психологические константы дают очень мало, поскольку свое выражение они получают лишь на языке какой-либо конкретной культуры. При таком подходе «понять человеческую психологию — значит понять, как человек становится фокусом, в котором сходятся различные обозначения, узнать, в каких терминах, с помощью каких символических систем — будь то психологические, биологические, политические или религиозные системы — дается его описание». Смит говорит о том, что критики сравнения человека с животными всегда подчеркивали тот факт, что человек пользуется языком. В науках о человеке большое значение придавалось теориям приобретения и употребления языка — таких, как теории Выготского и Лакана. Подводя итог своему обзору, Смит делает вывод: «исследователи заключили, что даже если у человека есть какие-то биологические константы, все равно в каждом отдельном случае мы имеем дело с конкретными людьми, чья природа получает выражение только через определенные культурные формы».

Для понимания места человеческого и животного в жизни человека, действительно важен путь формирования взглядов на проблему, знание путей преодоления (попыток преодоления) двойственности человеческой природы, понимание места и доли биологического и культурного в жизни и поведении человека.

Мы посмотрели,  как решается этот вопрос в историческом и междисциплинарном контексте.

Как же рассматривается эта тема в культурном, философском ключе? Как влияет ее понимание на общественную жизнь и формирование личности? Обратимся к следующей работе.

 

Дуальность человека

 

Попытка соотнесения понятий человеческого и животного будет рассмотрена нами на примере работы Маркова Б.В. «Дуальность природы человека».

Первая же фраза этой статьи задает тон, подчеркивающий статус этой проблемы на пути становления личности. Марков пишет: «Осознание двойственности своей природы – фундаментальное событие в жизни человека».

Действительно, как животное – человек подчиняется физическим и биологическим условиям выживания, но, как человек, он – «обладает сознанием свободы и стремится к исполнению духовных идеалов добра, справедливости, красоты и истины». По мнению автора, именно «двойная детерминация человека задает динамическое напряжение питающее культуру».

«Большие» метафизические противоположности (человек-животное, природа-общество, дух-тело, человек-бог, добро-зло и т.п.), по мнению Маркова, «символизируют вечную загадку человека и стимулируют поиск своего назначения и места в мире».

Конечно, автор обращает наше внимание на  историческую обусловленность и культурную

относительность этих различий. Он отмечает, что они не  являются данностями. «Какими бы самоочевидными и естественными не казались противоположности человека и животного, мужчины и женщины, духа и тела, тем не менее, они не являются извечными и в каждую эпоху понимаются и реализуются по-разному». Марков подчеркивает, что «Человеком не рождаются, а становятся, но что такое человек и кем он должен стать — эту загадку каждая историческая эпоха решает по своему».

Методологическую трудность решения вопроса о природе, происхождении и реальных функциях данных различий автор видит и в том, что они развиваются как бы на двух уровнях. С одной стороны, философия и наука пытаются уточнить различия и дать им определение. С другой стороны, пытаясь доказать истинность и тем самым сделать определения действующими нормами поведения, мыслители сталкиваются с тем, что их рассуждения оказываются как недоказуемыми, так и невыполнимыми. Автор связывает это с тем, что различия природного и социального, божественного и человеческого, мужского и женского, плохого и хорошего, прекрасного и безобразного и т.п. «складываются до познания и сами составляют неявную основу любых рассуждений».  Автор обращает наше внимание на то, что в культуре «существует значительное число положений, которые будучи самоочевидными и общепринятыми тем не менее не могут быть доказаны научным путем ссылками на опыт или логическое доказательство: тот кто сомневается в существовании внешнего мира, в наличии сознания и т.п. всерьез, а не на философском диспуте не считается нормальным. И это неслучайно. Если сомневаться в этом, то недоказуемо и все остальное».

Марков рассуждает о том, что любая концепция человека исходит из наличия в нем природного и разумного. Отсюда -  различие дисциплин, изучающих человека. «Разумная сторона исследуется философией и другими гуманитарными дисциплинами, а животная — биологией, медициной и другими науками. Целостный образ человека складывается как сумма этих познаний». Но две стороны человеческой природы расцениваются далеко не как

равные.  «Несмотря на кажущееся принципиальное различие, - замечает автор, -  биология и философия пользуются при оценке человека одним и тем же масштабом, в качестве которого выступает разум». Однако, различия подходов у разных наук существенны, а проблема состоит не в том, чтобы примирить эти подходы путем простого суммирования накопленных ими знаний, а в том, чтобы «выйти на новое определение человека и вписать его в природу

без того чтобы переоценивать его своеобразие: человек противостоит остальной природе не как житель иного, высшего мира, а как существо, в котором осуществляется план самой природы».

Обращаясь к опыту древних народов,  которые признавали несомненное превосходство сильных животных над человеком и даже наделяли своих богов их внешностью, автор упоминает мифы, повествующие о превосходстве и особом назначении человека. Марков считает,  что все это связано с практиками приручения и одомашнивания диких животных, и что это  дало мощный импульс развитию человеческого общества, и также интенсифицировало чувство превосходства человека над человеком и сделало «естественным» господство

и принуждение. Во всяком случае, по мнению автора, не вызывает сомнений то, что различение человека и животного и обоснование превосходства человека, осуществляемое на космологическом, биологическим, моральном и др. уровнях, служило оправданием власти над природой и эксплуатации животных.

Вопрос морфологического сходства с высшими млекопитающими и особенно человекообразными обезьянами, как и вопрос о признаках, отличающих человека от животного, так же рассматривается в этой статье. Традиционный разговор о том, что человек отличается прямохождением, наличием руки, умением изготавливать орудия труда, речью, а также внутренним своеобразием (только он испытывает стыд, создает культуру, помнит прошлое, умеет смеяться и плакать, знает о своей смертности и т.п.), кажется автору недостаточным. «Очевидно, что различие человека и животного должно лежать в какой-то иной плоскости. Но тогда вообще исчезает основание для их сравнения. Следовательно, то странное упорство, которое ученые проявляли в сравнивании человека именно с животным, не объясняется наличием «объективных» различий. Оно вызвано ценностными предпочтениями и жизненными ориентациями».

К другим недостаткам споров о различении животного и человеческого, по мнению Маркова, является «неявное принятие моральной дихотомии добра и зла в качестве основы классификации». Например, агрессивность, неразумность, подчинение поведения инстинктам, желаниям и влечениям считаются отличительными признаками животных, в то время как человек рассматривается как существо, выпавшее из-под власти эволюции, наделенное божественным разумом, ценностями и идеалами, чувствами любви, сострадания, солидарности и т.п. И до сих пор, размышляя о человеческой агрессивности, мы списываем ее на «природу», забывая о том, что она старательно культивировалась в человеческой истории, ибо выступала условием войн, конкуренции, соперничества и других движущих сил цивилизации.

Марков призывает не ограничиваться абстрактными философско-теологическими и биологическими дихотомиями, размышляя о противоположности человека и животного.

Ведь в культуре произошли существенные сдвиги, изменившие традиционные границы. Так биология, занимающаяся описанием жизни популяций животных, установила наличие у них кооперации, дифференциации, коммуникации, а также практического интеллекта, которые прежде приписывались только человеку. Наоборот, историки и культурологи отмечают важную роль биологических факторов даже в современном обществе. «Историей, - заявляет Марков, -  правит не только разум, но и «основной инстинкт» и поэтому для понимания исторических событий приходится учитывать страсти и аффекты, желания и влечения, определяющие поведение людей».

Не менее ошеломляющими, по его мнению, являются открытия микробиологии и генной инженерии, в корне изменившие традиционные представления о сохранении рода и воспроизводстве человека.  Традиционно считалось, что здоровый ребенок рождается у физически здоровых родителей. Однако, «наблюдение за цепью поколений обнаруживает непрерывные мутации и раскрывает еще одного невидимого участника процесса зарождения — микроба».

Переоценка места и роли животных на уровне повседневного сознания,  сопровождавшая научные открытия и теоретические дискуссии, кажутся автору безусловно  важными. Уменьшение сектора дикой неокультуренной природы, уничтожение опасных животных привели к тому, что животное не воспринимается как нечто низкое и злое и уже не может служить символом низости самого человека. Однако учитывая положительное значение

экологической парадигмы, воспитывающей любовь к живому, «нельзя забывать о необходимости различения животного и человеческого, природного и культурного…»

При всех своих завоеваниях и достижениях человек продолжает оставаться весьма уязвимым организмом, продолжающим вести борьбу за выживание и должен сохранять в себе способность удерживать и расширять сферу своего обитания.

Другое дело, что формы выживания и сохранения, по мнению Маркова,  должны изменяться. Человек привык бороться с природой и крупными хищниками. Отсюда выработался взгляд на эволюцию как борьбу за существование и естественный отбор. Однако эта модель — отражение скорее человеческого, чем животного сообщества. В мире животных и людей существуют, как показал оригинальный русский философ Кропоткин, взаимная помощь, поддержка, кооперация. Такой синергетический подход, по мнению Маркова,  является чрезвычайно важным для сохранения и выживания человека. Человек привык бороться с природой и рассматривает микроорганизмы и вирусы по аналогии с крупными хищниками. Они вызывают у него столь же сильный страх. Но человек выжил благодаря не только уничтожению, но и одомашниванию животных. Так и сегодня одной из важнейших задач цивилизации является превращение неуправляемых микроорганизмов в своих союзников.

Рассматривая наше отношение к так называемым «нецивилизованным» народам, Марков отмечает, что мы «часто наделяем первобытного человека своими неисполненными желаниями и  извращенными фантазиями, приписывая ему склонность к жестокому насилию, произволу и дикой необузданной власти».  

Так же он отмечает, что, рассматривая мифы и ритуалы, табу и жертвоприношения древних людей, неверно считать их выражением якобы врожденных инстинктов. «С одной стороны все они являются способами символизации мира, а с другой практическими требованиями и нормами, которые исполняются не на основе моральных оценок или раскаяния, а в форме безусловных психосоматических реакций, когда, например, предание запрещенного тотемного животного приводит к болезни и даже смерти нарушителя».

Важно для нас замечание автора по поводу односторонней ориентации на научно-технический прогресс, приведшей к опасности разрушения природной основы культуры. «Овладев природными силами, современный человек гораздо хуже владеет своими желаниями, чем прежде, он утратил духовное единство с окружающим миром и попал под власть им же самим созданных технических, экономических и политических систем. Намечающаяся опасность кризиса современной культуры, осознание узости ее границ, прежде казавшихся чрезвычайно широкими, предполагает критический пересмотр некоторых устоявшихся представлений и более чуткое отношение к иным культурам, прежде расцениваемым с точки зрения европоцентризма как несовершенные».

Другим недостатком, по мнению Маркова, является противопоставление чувственного и рационального. Оно иногда доходит до того, что сфера эмоционального размещается как бы вне культуры. Чувственность считается данной от природы и подлежащей исключительно подавлению на основе рациональности.

Вместе с тем всякая культура предполагает культуру чувств, которые не остаются неизменными, а облагораживаются и цивилизуются, используются для достижения рациональных целей и идеалов. «Человеческие эмоции и рациональные планы тесно переплетены друг с другом и поэтому можно говорить о «психологизации» разума и «рационализации» чувственности как о взаимосвязанных сторонах исторического процесса, который выражается в установлении единого порядка. Этот порядок не создается сверху усилиями философов, но и не возникает спонтанно. Дифференциация жизни, появление различных сословий, централизация власти — все это приводит к тому, что телесное насилие и личная зависимость постепенно уступают место праву, как форме организации жизни. И хотя право также первоначально связано с насилием, надзором и наказанием, постепенно все большее значение в обществе придается самодисциплине и ответственности. Так возникает важная задача самоорганизации внутренней душевной жизни, управления своими чувствами, желаниями и аффектами».

То, как решалась эта задача совершенно пропущено, по мнению автора, теми историками, которые опирались на узко рационалистическое определение культуры. Механически отделяя духовный и технический компоненты, они дали повод последующему противопоставлению «культуры» и «цивилизации». На самом деле цивилизация не сводится к научно-техническим или экономическим достижениям. «История культуры обнаруживает медленную и кропотливую работу направленную на самоконтроль поведения, сдерживание порывов чувства, следование правилам».

И, что весьма показательно, важную роль в этом процессе Марков отводит, прежде всего, школьным воспитателям и педагогам, рассматривая традицию со времен Сократа и Платона.

Далее автор рассуждает о формировании и распространении этоса – манер и стиля поведения благородного сословия. Он комментирует результат так: « Такая сдержанность, снявшая эксцессы, имевшие место прежде, стала источником новых проблем. Сегодня человек уже не может непосредственно разряжать напор страстей и поэтому возникает сильное напряжение между его внутренним Я и теми требованиями, которым он вынужден подчиняться. Общество пошло по пути изобретения разного рода компенсаторных способов разрядки: спортивные зрелища, дискотеки и т.п., но они не освобождают человека от беспокойства и заставляют его прибегать к разного рода наркотикам, стимулирующим искусственные желания. Поэтому создание эффективных моделей, цивилизация нашего психического аппарата остается одной из главных проблем современной культуры».

В классической философии человек считался хозяином собственного Я, способным

управлять душевными страстями и телесными желаниями на основе разума. Но, множество непроизвольных действий, непонятных фобий и неврозов свидетельствовали о том, что поступки человека определяются не только рациональными общественными нормами. Бессознательные аффекты, влечения и желания, которые по причине их не моральности вытесняются из сознания, остаются при этом сильнодействующими мотивами поведения и вызывают либо осуждаемые общественной моралью проступки, либо в случае подавления этих желаний, приводят  к сильнейшим нервным расстройствам. «Критика метафизики разума и реабилитация бессознательного Фрейдом может сравниться с коперниканской революцией, превратившей Землю из центра Вселенной в рядовую планету Солнечной системы. Архипелаг бессознательного, исследованием которого занимался Фрейд, оказался обширным, и весьма своеобразным. Для его изучения оказались малопригодными классические методы рефлексии. Они были трансформированы или заменены психоанализом. Однако у Фрейда еще сохранились многие устаревшие моральные оценки бессознательного как сосредоточия всего порочного и аморального. К. Юнг попытался освободиться от давления этих догм и развил концепцию «архетипов» коллективного бессознательного, которые, по его мнению, выполняют роль носителей культурной энергии и способствуют единству мысли, чувства и дела. Речь идет об очень сложной проблеме подавления и запрещения унаследованных от прошлого инстинктов и сохранении при этом исходной психической энергии желаний, которая должна использоваться или, как говорит психоанализ, «сублимироваться» в культурном творчестве».

Марков рассматривает представления о телесном и духовном, претерпевшие в истории культуры значительную трансформацию. Но мы перейдем сразу к волнующей нас теме телесности. Автор говорит о том, что жизнеспособность общества во многом определяется телесным и духовным здоровьем его граждан, и говорит о возможности изменения тела: «физические игры и танцы, раскраска и татуировка, выработка манер и жестов, контроль над аффектами — все это способствует управлению телом, его потребностями и влечениями. Цивилизация связана, прежде всего, с формированием особых дисциплинированных тел, на дрессуру которых любое общество затрачивало значительные усилия».

Автор предлагает философии  обратить пристальное внимание на историю телесности, учитывая опыт культуры, создающей искусственные, символические общественно необходимые тела.  Он отмечает, что сегодня «нельзя сказать, что тело «приватизировано» и является так сказать личной собственностью человека, вольного испытывать и удовлетворять любые желания. На самом деле семья и школа, литература и медицина в форме разного рода моделей и рекомендаций здорового и красивого образа жизни способствуют самоконтролю и самодисциплине в отношении тела».

Автор комментирует свой взгляд так:

«Наблюдая широкомасштабное техническое освоение природы, человечество не заметило появления не менее впечатляющих технологий преобразующих внутреннюю природу человека и прежде всего систему его телесных импульсов и желаний. Традиционные практики дрессуры и дисциплины тела, включающие не только телесные наказания, но и систему физических упражнений, диету, танцы, практические навыки, оказались недостаточными в современной цивилизации. Во-первых, повысились требования к точности, предусмотрительности и расчетливости: современный человек по некоторым параметрам превосходит своим терпением христианских аскетов. Во-вторых, современное производство искусственных продуктов предполагает искусственные потребности: человек должен любить общество, в котором он живет, принимать духовные и материальные ценности, которые производятся системой. В-третьих, общественный порядок, реализующийся не как внешнее принуждение, а как самодисциплина и ответственность, опирается на сложную игру нормы и патологии,

которая превосходит технику греха и покаяния и нередко оказывается слишком рискованной для человека, о чем и свидетельствует рост психических заболеваний».

Для нас важна мысль Маркова о том, что «противоречие основных инстинктов переходит на высших фазах развития в другие конфликты, которые в частности и задают динамику культуры». А так же о том, что именно в ходе истории формируются различные типы телесности и каждый общественный уклад вносит свою лепту в общецивилизационный процесс контроля и управления телом. Тело, таким образом, не может рассматриваться как природная данность или неизменная субстанция. Марков отмечает, что в  современной цивилизации «наблюдается особенно интенсивный процесс производства новых и экзотических форм телесности, который радикализируется искусством, кино, рекламой, фотографией, компьютерной техникой. Поверхность тела заполняется все новыми знаками и символами, которые производятся масс медиа и читаются людьми». По мнению автора, различия «плохого» и «хорошего», «красивого» и «некрасивого», «нормального» и «аномального», задаваемые образцами рекламной продукции и используемые для формирования желания в производимых товарах, интенсивно преобразуют «естественное» человеческое тело.

«В этой связи философия, которая традиционно строилась как критика познавательных заблуждений и идеологических предрассудков, должна обратиться к изучению телесных практик современного общества и тем самым способствовать эмансипации людей», подытоживает автор.

       Действительно, в психологической практике приходится сталкиваться с непринятием человеком своей телесности – акцентирование на рациональности или духовности, вытеснение телесных желаний и влечений рождают множество глубоких проблем. Даже ситуации демонстративного повышенного внимания к телесности (культ тела и здорового образа жизни, чрезмерное увлечение диетами, фитнесом, эстетической хирургией и т.д.) зачастую лишь подчеркивают степень непринятия собственной телесности, и являются как бы «обратной стороной медали».

В тоже время, любая психологическая проблема непременно получает свое отражение на телесном уровне. Непринятие себя, неуверенность, быстрая истощаемость в стрессовых ситуациях, трудности в построении контакта с другими людьми – все это проявляется в теле специфическим сочетанием мышечных и костных фиксаций, напряжений, болей, особенностей дыхания и чувствительности.

 Понятно, что телесноориентированные техники сейчас очень востребованы. Ведь они способствуют расслаблению, пробуждению чувствительности, нормализации взаимоотношений тела и сознания.  

Техники, позволяющие работать и с телом, и с эмоциями, создают контекст исцеления, направленный в равной степени, как к физическим, так и к эмоциональным аспектам жизни. Зоотерапия (иппотерапия, в частности), могут использоваться именно в этом ключе, чем и объясняется большая востребованность этого метода.

 

               

Животное в человеческой жизни

 

Тема человека и животного на сегодняшний день является одной из обсуждаемых. Рассматриваются различные аспекты проблемы: философский, богословский, исторический, эстетический, общекультурный, этический. Эта тема встречается в самой разнообразной литературе. Мы обратимся к работе Пигрова К.С. «Животное как Другой, или животное-для- себя и во-мне».

Автор отмечает, что тема животного «господствует в религии, мифологии, в культуре».  Но обращает наше внимание, на тот факт, что классическая новоевропейская философия уделяет мало внимания проблеме животного и его места в человеческом мире.

Автор затрудняется назвать классические философские произведения на эту тему. Он связывает такое положение вещей с особенностью становления новоевропейской философии. Становление - в противопоставлении с религией, искусством, традиционной культурой, где роль животного велика.

Философия же, традиционно,  утверждала рациональный взгляд на мир. В таком мире  животному отводилась роль либо «автомата» (Декарт), либо низшего, досознательного субстрата, с которым человек связан лишь генетически и всей своей историей преодолевает этот субстрат.

Новейшее философствование, подчеркнувшее роль бытийных, онтологических моментов, как представляется автору, должно гораздо глубже разобраться как с самим феноменом животного, так и с непростыми, амбивалентными отношениями животного и человека.

Пигров предлагает нам посмотреть, какие животные существуют в человеческой жизни? Он условно делит их на три группы:

• Дикие животные, представляющие человеку природу.  С одной стороны - объект охоты, одно из потенциальных средств пропитания, а с другой стороны - один из тех моментов в природе, которые служат предметом благоговения.
• Доместицированные животные,  которые также выполняют эти же две функции:

1) средство питания, на нынешней стадии развития хозяйства ничем пока не заменимое; средство выполнения целого ряда служебных функций (охрана, поиск наркотиков, и т.п.)

 2) объект экзистенциального отношения (собаки, кошки, рыбки, хомячки и т.п. в большом городе).

• Животное существует парадоксальным образом как сам человек, т.е. речь идет о нашей животной телесности. «Как кажется,  - говорит Пигров, - эта форма существования животного в нашей жизни выпадает из приведенной типологии, однако, в некотором роде мы можем рассматривать нашу телесность как предельный случай доместицирования, когда животное смогло культивировать само себя. Основные функции человеческого тела в человеческой жизни оказываются теми же, что и функции в этой жизни животного. С одной стороны, человеческая телесность это средство для выполнения тех или иных внешних по отношению к самой телесности задач, с другой, это объект эстетического поклонения, экзистенциального отношения».

В соответствии с таким взглядом, по мнению автора,  «не только животное в качестве модели человека может объяснить нам человеческую жизнь, но и человеческая жизнь может объяснить нам смысл животного в человеческом бытии».

 

Далее автор комментирует  три способа, три традиции, три парадигмы понимания человеческого тела. Он называет их гностической, неоплатонистской и патристической.

Они соответствуют и трем типам отношения к Другому.

 

Гностицизм.

Вообще это религиозно-философское течение, которое возникло в 1-2 вв. в условиях проникновения римского владычества на Восток и соединяло пантеистические построения языческих религий, иудейский монотеизм и христианские идеи о божественном воплощении в целях искупления. Традиция гностицизма мыслит плоть как создание несовершенного демиурга, творческого начала, лишенного полноты и совершенства, божества низшего ранга. Это божество есть последнее из 365 последовательно созданных кругов Божеств. Они ведут свое происхождение от недвижимого и безымянного Бога, называемого Нерожденным Отцом, «pater innatus». Отсюда следует, что божественность нашего мира ничтожна; он есть плод «взаимодействия ущербного божества и неблагодатного материала».

 Человек осквернен первородным грехом, и его плоть и кровь, телесная природа – бесконечный источник скверны. Путь к спасению указывает человеку знание, достигаемое путем откровения. Сущность первоначала сокровенна и непознаваема, но проявляет себя в эонах, т.е. – в эманациях. Этим эманациям противостоит материя, источником которой и является упомянутый несовершенный демиург. Мировой процесс состоит в борьбе греховной, отягощенной злом материи с божественными проявлениями.

Автор подчеркивает, то в данном случае совершенно ясно, какая в связи с этим здесь вырисовывается концепция человеческого тела, и какая концепция животного.

Человек стремится различными путями растождествиться со своим телом. Такими путями могут быть аскетизм и техника.

В традиционных обществах гностическая концепция реализуется в практике аскезы. Развитие человеческого субстрата новоевропейской цивилизацией мыслится в связи с этим как замена его в перспективе машинным. Будучи искусственно созданным, этот возможный гипотетический субстрат будущего, не будет отягощен первородной греховностью животного.

Автор предполагает, что необъяснимая, на первый взгляд, иррациональная неприязнь к животным раскрывается как бессознательное следование гностической установке с ее пессимизмом и тревожностью.

 

Неоплатонизм

Традиция неоплатонизма не видит в плоти, как и во всей материи, сущностной реальности. «Человек хотя и коренится, так сказать, «обитает» в теле, но не имеет к этому телу принципиального отношения. Это несущественная оболочка, некая «маска», «кукла», случайная для нашей сущности».

 Пигров обращается к тезису Г.Л. Тульчинского, сформулированному  на конференции «Дарвин и Ницше сквозь призму ХХ в.» (февраль 2000) о том, что «смена тела в настоящее время не более, чем смена костюма».

Но Пигров замечает, что Тульчинский «не отрефлексировал, что это, по существу, неоплатонистская идея».

 Соответственно, и «животное в этой концепции предстает как весьма вариабельная оболочка, через которую протекают космические стихии, - оболочка, открывающая возможности как для добра, так и для зла, но сама по себе не несущая сущностной нагрузки. Как представляется, эта установка исповедуется теми, кто занят искусственным выведением, а также клонированием животных, генной инженерией, и т.п. Данная концепция открыта различным химическим формам изменения сознания человека, например, использованию психоделических препаратов».

 Можно предположить, что равнодушие к животным и готовность использовать их как средство в человеческой жизни коренится в неоплатонистской идеологии.

 

Патристическая парадигма

Традиция патристики верит в спасение и обожение человеческого тела. Она в иной форме развертывает античную идею калокагатии. Ириней Лионский говорит: «Плоть не лишена причастия силе Божией», или – «Христос пришел оживотворить плоть».

Учение о человеческом теле разрабатывалось в патристике как соматология, с которой соприкасается христология. Культ Христа имеет здесь особое значение потому, что это прообраз апофеоза (т.е. обожествления) человеческого тела: «Сын Божий сделался тем же, чем и мы, дабы нас сделать тем, что он есть».

Для христианской антропологии, лежащей в русле патристики, подлинное размежевание происходит не между материальной и духовной субстанциями, (как, скажем, в античности), а между «духовным человеком», у которого тело тоже «духовно», и «плотским человеком», в котором и дух отмечен безвольно-своевольной внушаемостью плоти. Как видим, здесь различаются «тело» и «плоть». «Плоть» означает принцип греховного своеволия. Преодоление плоти здесь не есть высвобождение духа из плена телесности, (как в гностицизме и неоплатонизме), а одухотворение тела.

В этой традиции, например, В.С. Соловьев высказывает мечту о том, что духовные вожди общества, люди святы и вещие, будут вместе с тем и людьми могучими – владыками и правителями всей природы. Будучи одухотворен тем же настроением, Н.А. Бердяев сравнивает животное с ангелом. «Благоговение перед живым» не всегда осознанно строится в русле именно патристической концепции. Она вообще оптимистична  и наиболее убедительна в нашей новоевропейской цивилизации, хотя и с вполне понятными оговорками. Она предстает, например, как чувство «благодарности» животным. «Можно надеяться, - заключает автор, -  что в будущем она безраздельно возобладает».

 

 

Животное как Другой

Мы рассмотрим материалы Круглого стола с участием Татьяны Горичевой, Николая Грякалова, Николая Иванова, Арины Кузнецовой, Даниэля Орлова, Александра Погребняка и Александра Секацкого «Как возможно животное? или, По ту сторону стадии зеркала»

 

Для начала, хотелось бы обратить внимание на высказывание Николая Иванова о том, что «Когда сколь угодно мудрый человек говорит о животных, это чаще всего оказывается смешным и жалким. С одной стороны, в этом состоит определенный культурологический казус, который достоин специального исследования, а с другой, мы имеем дело с симптомом, который обнаруживает некоторую предельность традиционных установок, исходя из которых мы трактуем мир».

Иванов говорит, что философия испытывала неизменный интерес к животным, но на протяжении своей продолжительной истории постоянно терпела сокрушительные поражения в этой сфере. Он возвращает наше внимание к названной им «трансцендентальной иллюзии». Суть этой иллюзии заключается в том, что люди склонны противопоставлять себе животных. «Мало того, что у нас проблемы с пропастью между нами и природой, но исходная проблема заключается в том, что мы слишком легко принимаем животных за другое, особенно за Другое с большой буквы и в психоаналитическом горизонте. В известном смысле это оправдано. Животные — другое. Но точно также можно сказать и обратное: они — не другое, а именно та и этот. Животные лишают нас возможности трансцендентальной установки, с рассмотрения которой я начал. К животным едва ли возможно специфически созерцательное отношение. Я открываюсь душой к животному в двух, в сущности, случаях. Во-первых, когда его глажу, и это является моим откровением, выдающим меня едва ли не с головой. Есть люди, которые этого не умеют делать, и есть люди, к которым животное никогда не подойдет. И, во-вторых, когда в ужасе бегу от него. Эти две основные ситуации — ситуация расслабленной нежности и ситуация ужаса, которые люди испытывают перед лицом животных, — и есть те две возможности, в основе которых лежат «та и этот», причем обязательно лично они и никто другие».

Далее автор возвращается к своей первоначальной формулировке – «трансцендентальной иллюзии», и замечает: « Я, по правде говоря, не знаю, как можно было бы обозначить этот модус. Я назвал его сгоряча «экзистенциальным», но только для того, чтобы ничего — для понимающих людей — не сказать. Потому как речь идет о таком плане, в котором не столько я что-то могу сказать о животных, сколько животные говорят обо мне и всяческой «экзистенции».

Он отмечает, что «вопрос о животных, тех животных, которых мы знаем, которых боимся, которых любим, в этом смысле может быть перевернут как вопрос об истине бытия вообще, в котором другой оказывается тем, кем я постоянно обнаруживаю самого себя, когда смотрю в зеркало».

Александр Погребняк говорит, что «хотел бы взять все позитивное, что содержится в антропоморфизме, на который мы все равно обречены — с тем, чтобы понять, о каком потайном уголке «человеческого, слишком человеческого» пытается поведать нам «животный мир», причем именно своей видимой, непосредственно очевидной стороной: повадками, инстинктами, «неразумием» и т.п.»

       По его мнению, тема животных коррелятивна теме экзистенциального времени. Тезис таков: специфика животного, его “друговость”, остается чем-то несущественным, абстрактным – этакими “завитушками бытия” – пока времени у нас вполне достает.

«Но если вспомнить, что время в контексте человеческой повседневности — а это изначальный, исходный контекст, условия возможности которого философия и стремится выяснить, — предстает как то, чего принципиально не хватает (достаток времени всегда относителен, поскольку производен от исходной нехватки), то мы поймем, что именно в тематике животного, т.е. некой альтернативной жизни, содержится собственная истина человека».  Автор говорит, что  каждое животное своим «стилем» поведения, своими повадками предъявляет нашему времени, которого так немного, требование вместить в себя решимость, наконец, кем-то быть. Он обращает наше внимание на присутствующие  в языке выражения «волк-одиночка», «не пойдешь с нами, будешь свиньей» и т.п.

«Животное здесь символизирует последнюю однозначность, на которую нашего времени только и может хватить. Оно демонстрирует то непостижимое единство стиля, единство повадки, которое человеку обычно недоступно по той причине, что он хочет быть и тем, и этим — и сытым волком, и целым ягненком, и козлооленем в придачу — «стать собой», короче».  

Животное же,  считает автор, повествует об иной жизни как бы по эту сторону Страшного Суда. Человек как будто бы озабочен тем, чтобы уметь пробегать различные стили, трансцендировать фактичность, умея быть то таким, то другим. И пока мы это делаем, у нас есть свое человеческое время. Но рано или поздно мы все равно сталкиваемся с вопросом, а кем же в конечном итоге мы оказались? Если каждый человек существует под вопросом и любой вопрос имеет варианты ответа, то единственное, что здесь может пригодиться — это те образы, которые нам дают животные.

«Животные нам постоянно напоминают о том, что покуда у нас есть время, мы как бы бесконечно гуляем по зоопарку, но рано или поздно должны будем войти в какую-то клетку и принять ту или иную однозначность, которую изначально вкладываем в животных». Автор заключает: все, на что могла бы быть пригодна наша свобода выбора (с которой обыкновенно и ассоциируется человеческая сущность) — это найти «свое» животное, «от бытия которым уже не отвертишься. Но дело в том, что тут уже нет субъект-объектного отношения, необходимого для того, чтобы указать однозначно, кто и кого выбирает, так что животное не гарантирует адекватного знания, а просто … желает удачи».

А мы посмотрим на фрагменты повести Милана Кундеры (1984 г.)  «Невыносимая легкость бытия», продолжающие нашу тему. Того, что касается времени у животных, автор дает нам не только понять, но и прочувствовать на примере собаки главных героев. Собака женского рода, названа благодаря цепи «случайностей» мужским именем Каренин. Мне кажется, что это лишь «уловка» автора. Она придумана специально, чтобы не столкнуться с проблемой дуальности в плоскости «мужское - женское» (чего вполне хватает в образах главных героев), и ограничиться проблемой «человек - животное». Итак, «Каренин ненавидел перемены. Собачье время не движется по прямой, все дальше и дальше вперед, от одного события к другому. Оно совершается по кругу, подобно времени часовых стрелок, что также не бегут безрассудно куда-то вперед, а вращаются по циферблату, изо дня в день по той же дорожке» (стр. 84).

Назвав Каренина собакой главных героев, я вдруг поняла, что совершила традиционную для человека ошибку. Каренин не собака главных героев, он один из главных героев.

Вообще, автор уделяет огромное значение животным и природе в своем романе. Он указывает на «райскость» животных и природы. Вот еще фрагмент: « Почему для Терезы так важно слово «идиллия»? Воспитанные на мифологии Ветхого Завета, мы могли бы сказать, что идиллия есть образ, который сохранился в нас как воспоминание о Рае: жизнь в Раю не походила на бег по прямой, что ведет нас в неведомое, она не была приключением. Она двигалась по кругу среди знакомых вещей. Ее однообразие было не скукой, а счастьем».

Да, наверное, автор прав. Возможно, именно за повторением и тянется человек к животному. Кстати, повторяемость, структурированность, цикличность – вот терапевтические факторы, неизменно упоминаемые специалистами, когда речь идет об использовании иппотерапии как реабилитационной методики для людей с нарушением психики.

Не эта ли тяга к «райскости» животного мира и природы заставляет неприспособленных горожан осваивать свои «сотки», захламлять квартиры рассадой и т.п.?

Кундера говорит: « Покуда человек жил в деревне, на природе, окруженный домашними животными, в объятиях времен года и их повторения, с ним постоянно оставался хотя бы отблеск этой райской идиллии. Поэтому Тереза, встретившись в курортном городе с председателем кооператива, вдруг увидела перед глазами образ деревни (деревни, в какой никогда не жила и какую не знала) и была очарована. Было так, словно она смотрела назад, в направлении Рая». (стр. 325-326)

Также автор «подводит» своих героев к зеркалу. Зеркало играет большую роль в романе, но мы коснемся этой темы только в нашем контексте. «Адам в Раю, наклонившись над источником, еще не знал, что то, что он видит, он сам. Он не понял бы Терезу, когда она еще девушкой, стоя перед зеркалом, старалась разглядеть сквозь тело свою душу. Адам был как Каренин. Тереза часто забавлялась тем, что подводила пса к зеркалу. Он не узнавал своего отражения и относился к нему с полным безразличием и невниманием». Далее Кундера пишет: «Сравнение Каренина с Адамом приводит меня к мысли, что в Раю человек еще не был человеком. Точнее сказать: человек еще не был выброшен на дорогу человека. Мы же давно выброшены на нее и летим сквозь пустоту времени, совершаемого по прямой. Но в нас постоянно присутствует тонкая нить, которая связывает нас с далеким мглистым Раем, где Адам склоняется над источником и, нисколько не похожий на Нарцисса, не осознает даже, что это бледное желтое пятно, появившееся на водной глади, и есть он сам. Тоска по Раю – это мечта человека не быть человеком». Мечта не быть человеком…

А что же собака? Кундера говорит: «ответ представляется мне несложным: собака никогда не была изгнана из Рая. Каренин ничего не знал дуализме тела и души …» Поэтому людям так спокойно с собаками?

 Ведь «…  самое главное: ни один человек не может принести другому дар идиллии. Это под силу только животному, благо оно не было изгнано из Рая. Любовь между человеком и собакой – идиллическая любовь. В ней нет конфликтов, душераздирающих сцен, в ней нет развития. Карен окружил Терезу и Томаша своей жизнью, основанной на повторении и ожидал от них того же. Если бы Каренин был человеком, а не собакой, он наверняка давно бы сказал Терезе: «Послушай, мне уже надоело каждый день носить в пасти рогалик. Не можешь ли ты придумать для меня чего-нибудь новенького?»  В этой фразе заключено всяческое осуждение человека. Человеческое время не обращается по кругу, а бежит по прямой вперед. И в этом причина, по которой человек не может быть счастлив, ибо счастье есть жажда повторения. Да, счастье – жажда повторения, говорит себе Тереза». (стр. 329).

Пытаясь обобщить сказанное, понимаешь, что, наверное, фрагмент выступления Даниэля Орлова (из материалов Круглого стола) будет здесь как нельзя кстати: «Толкуя о животном царстве подобным образом, мы, в конечном счете, говорим сами о себе, точнее, о лучшем или худшем в нас. Я полагаю, дело даже не в том, что мы должны будем найти среди животных точку сборки и обрести в конце концов свою тотемную принадлежность, а в том, чтобы сохранять этот веер возможностей как можно дольше, ибо лишь на его фоне артикулируется человеческое как человеческое. Это хоть какая-то возможность найти строгие различия в этом киселе, которым предстает повседневное существование человека. Пусть это будут волки и овцы, орлы и стервятники, козлы и бараны, собаки и коты, и т.д. Необходима внутренняя дифференциация человеческого, которая происходит только перед лицом другого, в его ближайшем окружении, но этот другой лишь отбрасывает нас к собственному самопониманию, не давая так запросто себя познать. Поэтому не стоит делать вид, что мы способны перекинуть мостик через пропасть, разрывающую нас с животными. Ведь если мы такой мостик перебросим и перейдем на ту сторону, то повстречаем там лишь себя, пусть и в обличье зверя или ангела. Здесь возникает, на мой взгляд, основная проблема, связанная с тем, что в отношении животных мы не столько имеем дело с другим, сколько находимся в бесконечном поиске другого, который, по мере приближения к нему, показывает, что да, и в этот раз мы обознались, и это не есть другой, так что мы вынуждены отправляться дальше без особой надежды этого другого найти».

 

Лошадь и человек

 

 

       Что дает лошадь человеку? Почему мы прибегаем к ее использованию в особенно сложных случаях? В чем секрет ее воздействия на человека?

Попробуем рассмотреть некоторые аспекты влияния лошади на человека.

       Феномен зоотерапии известен людям с давних пор, и влияние животного мира на человека давно изучено и признано бесспорным. Но каков механизм воздействия?

           

Обратимся к работе П.Матиаса «Психические заболевания у детей и зоотерапия». Автор напоминает нам об образах животных, которые входят в нашу жизнь в раннем детстве. Мы учимся манипулировать сначала образами, а не предметами реального мира. У ребенка появляются игрушки, и, как правило, мягкие игрушки, плюшевые мишки... 

Во всех культурах мира первые игрушки детей - почти всегда из мягкой материи, и почти всегда – это животные.

Психоаналитики говорят о необходимости для развития ребенка так называемого «транзиторного объекта» или «объекта-посредника».

 Он необходим ребенку, который еще не достаточно развит, для того, чтобы стать автономным и целостным. Роль такого объекта может выполнять и образ, и игрушка, и какой-то предмет.

       Вспомним, что до рождения ребенок находится внутри матери, в полном единстве с ней, в неразрывной связи. В процессе родов единство нарушается – это критический момент с точки зрения психологии и матери, и ребенка.

Рожденное дитя стремится восстановить контакт с матерью: через кожу - при прикосновениях и объятиях, через рот – при кормлении, через глаза – при визуальном контакте. Ребенок стремится к общению с матерью всем своим телом, он видит, слышит, осязает ее.

Этот период жизни психоаналитики называют «оральным», но контакт достигается, конечно, не только через рот. Итак, объект-посредник нужен ребенку, чтобы пережить отрыв от матери, вынести эту боль.

Психоаналитики говорят, что психологическое развитие ребенка состоит в том, чтобы окружающий мир стал внутренним. Когда это произойдет, ребенок сможет стать самостоятельным, отделиться от матери.

«...Дети, которые в младенчестве пережили большую потерю, неспособны построить свой внутренний мир и стать автономными, независимыми от мамы. Изначально мать и дитя – это единое целое, и лишь в процессе развития они могут стать двумя отдельными существами, чем завершается психологическое развитие», - поясняет Матиас, и напоминает нам, что мы, взрослые, уже как бы «завершены» в этом смысле.

И наши родители тоже были иногда нашими посредниками, но не всегда они были с нами...

Именно в такие моменты ребенку нужна игрушка. Прикосновение к ней дает уверенность в себе, возвращает чувство безопасности. Ведь чтобы расти, нужно преодолевать связь с мамой, а это угрожает нашему чувству безопасности. А двигаться вперед к самостоятельности мы можем только, когда ощущаем себя в безопасности. Присутствие в нашей жизни животного – сначала игрушки, образа, затем реального – возвращает нам чувство безопасности, чувство уверенности в себе, чувство защищенности.

Момент, когда в жизни ребенка появляются реальные животные, открывает новую страницу в развитии малыша. Ребенок понимает, что они живые, могут двигаться, занимают какие-то определенные места в жизни людей.

 Ребенок экспериментирует с животными, иногда нам кажется, что он жесток с ними, но это лишь попытка лучше узнать этот мир.

 С помощью животных ребенок узнает, что значит страдать, что значит умирать, что значит причинять другому боль, что можно делать с человеком, а чего нельзя.

Есть естественная потребность причинять другому боль, и это – познание, а не садизм, познание, которое можно пережить лишь на собственном опыте.

Так животные дают ребенку бесценный опыт в познании и освоении мира, себя, и себя в этом мире.

Что касается лошади – это не простое животное. Оно огромно для ребенка. Оно предоставляет большие возможности для контакта кожей, что пробуждает воспоминания о телесном контакте с матерью.

«Лошадь», - говорит Матиас, - «как я себе представляю, это нечто сильное, это сила, которой надо овладеть». Именно такова роль лошади и в фольклоре. Вообще, в нашей культуре – лошадь – символ господства («Быть на коне» - быть успешным, быть победителем.) Человек, сидящий на лошади чувствует свою ценность.

Лошадь является не только символом из сказок, мифов, она присутствует в нашей личной мифологии и в нашем коллективном бессознательном. Она связывает нас с нашими предками.

Таким образом, Матиас подчеркивает, что «работа с лошадью есть работа над взаимоотношениями». Слово «отношения» - одно из самых главных в психологии.

 И с лошадью мы устанавливаем множество различных отношений: через поводья, через прикосновения, через историю, эмоциональное и символическое отношение.

Матиас отмечает и еще одну важную деталь – когда мы сидим на лошади, мы не смотрим на нее. Мы не встречаемся с ней глазами. Контакт глаз очень важен при человеческом общении, когда мы не встречаемся глазами, мы не знаем, как относиться к человеку. Долгий взгляд другого человека тяжело перенести. Большинство людей, страдающих психозами, избегают контакта глаз. «Психоз или аутизм – это проблемы контакта», - подчеркивает автор. Для таких людей очень важно, что сидя верхом они не глядят в глаза лошади.

Еще очень важно, особенно для людей с психическими заболеваниями, что мир лошади – структурированный мир. В нем есть свой язык, свои правила, свой словарь, свои традиции, свои законы. Этот мир определенный и устойчивый. Для человека с психозом, попадание из своего неструктурированного мира в мир стабильности и структурированности – очень действенный элемент терапии.

И еще одна, очень интересная особенность упоминается Матиасом в этой работе: «Можно сказать, что лошади на нас наплевать, она не хочет нас изменять или воспитывать. Мы все хотим, - да и обязаны, - учить и лечить. А лошади это все равно».

На самом деле, это наблюдение очень существенно. Ведь, когда пациент не выполняет наши задания или требования, мы, действительно, бываем разочарованы, злы, фрустрированы, и ребенок это чувствует. С лошадью все происходит иначе. Конечно, она чувствует, как сидит всадник, но все ее существо стремится к равновесию, к гармонии. Ее стремление передается всаднику. «Действие гармоничной массы ее тела как бы берет верх над беспорядком сидящего на ней человека. Ее гармония заразительна, ее порядок гармонизирует хаотичный мир пациента», - так, по мнению Матиаса, лошадь влияет на человека.

Работа П.Матиаса – одна из множества работ, посвященных феномену взаимоотношений человека и лошади. Разные авторы рассматривают различные аспекты влияния лошади на человека, исходя из своих знаний, убеждений, системы взглядов и профессиональных предпочтений. Однако, тема эта остается увлекательной, и по-прежнему, неисчерпаемой.

 

Этические проблемы

 

Этическая проблема использования человеком животных достаточно сложна, объемна и многогранна. Для рассмотрения ее нам потребовалось бы огромное количество материалов и очень длительное время. Мы лишь обозначим наличие таковой проблемы.

К счастью, проблема не замалчивается. Правда, обсуждение ее, например, в средствах массовой информации чаще носит эмоциональный характер. Однако эта самая эмоциональность и острота являются своеобразным маркером, указывающим на степень остроты и болезненности для общества этой темы.

 В частности, большой шум, поднятый так называемой «Лошадиной Революцией» под лозунгом «лошади спортом не занимаются!», и большое внимание публики к «натуральным» взаимоотношениям с лошадьми обозначают важность и своевременность поднятия проблемы. К сожалению, пока это направление можно отнести скорее к «декларативным» и «эпатажным», нежели к научным. Но история показывает нам, что всегда в начале любого течения стоят «маргиналы», ломающие стереотипы общественного мнения. Обществу остается только ждать, когда первая волна схлынет, и то, что останется после «Революции», возможно, будет развиваться.

Что касается вообще использования животных в спорте, мы обратим свое внимание на классификацию, предложенную в статье У. Моргана «Философия спорта. Исторический и концептуальный обзор и оценка ее будущего».

 Морган выделяет три категории видов спорта с использованием животных в качестве объектов спортивной эксплуатации:

1. Виды спорта, в которых люди используют животных в своих спортивных целях (конный спорт, поло);

2. Виды спорта, в которых люди действуют против животных, чтобы продемонстрировать свою ловкость (охота, рыбалка, бои с быками);

3. Виды спорта, в которых животные борются с другими животными, либо вступая в схватку, либо доказывая свое превосходство иным способом (петушиные бои, собачьи бега и др.)

Эта классификация говорит сама за себя. Сами формулировки являются оценкой человека при такого рода взаимодействии. Мы оставим это для отдельной работы.

Попробуем посмотреть, как же затрагивается проблема отношения к животным в художественной литературе.

Например, рассказ Ф.Л.Уоллеса «Зверушка Боулдена», изданный в 1972 году.

Это небольшой фантастический рассказ о человеке (Боулдене), заболевшем на чужой планете смертельным, неизвестным земной науке заболеванием. Чудесным излечением для него послужил зверек, подаренный аборигеном. Вот фрагмент рассказа: «…но задвижка вдруг повернулась и зверек выскочил из клетки прямо ему на грудь. Боулден упал на пол, но только обрадовался: он уже не сомневался, что его догадка верна. Аборигены подарили ему зверька не просто так. Они жили в условиях тяжелой борьбы за существование и не могли бы содержать бесполезных любимцев. Нет, этот зверек был чрезвычайно полезен. Он терся в темноте о его бесчувственные руки, и из густого меха брызгали голубые искры. Теперь он не визжал, а громко и раскатисто мурлыкал, облизывая пальцы Боулдена, катаясь по его ногам. …Ну нет, теперь он не умрет!»

Загадочное животное, названное по имени главного героя – зверушка Боулдена, оказывается для людей как бы «иммунитетом» от местного, смертельного заболевания. «Теперь во всех поселках на Ван-Даамасе живут зверушки Боулдена. Им дали более научное название, но какое — никто не помнит. Их держат в загонах на окраине, вдали от жилых домов — точно так же, как держат их аборигены. Одно время шли разговоры о том, что использовать животных для лечения ненаучно и надо бы сконструировать электроаппарат, который их заменил бы. Возможно, это и так. Но освоение планеты — сложная задача, и трудно выбрать время на дополнительные исследования, когда уже существует надежное лекарство. А оно очень надежно, и болезнь даже не считается опасной. Да и в любом случае друзьями человека эти зверьки стать не могут, хотя, пожалуй, ничего другого эти ласковые, умные желтоглазые создания для себя и не хотели бы. Однако свойство, которое делает их такими ценными, оказывается тут неодолимым препятствием. Сила нередко оборачивается слабостью. Нервная энергия этих зверьков слишком велика и воздействует на здорового человека самым вредным образом, всячески нарушая хрупкое равновесие его организма. Каким образом происходит передача энергии, еще не выяснено, но самый факт сомнений не вызывает. Только тем, кто заболевает “пузырчатой смертью” и нуждается в дополнительной энергии, чтобы уничтожить микроорганизмы, скопляющиеся в тканях вокруг нервов, разрешено ласкать зверушек Боулдена. И в конце концов умирает не человек, а животное. Аборигены правы: помочь такому зверьку можно только одним способом — убить его быстро и безболезненно. О зверьках очень заботятся и говорят о них с большим уважением. Дети стараются играть поближе к ним, но высокие крепкие заборы служат достаточной преградой. Взрослые, проходя мимо, ласково им кивают».

Вот и все, что автор посчитал нужным сообщить нам о зверушке Боулдена. Он завершает рассказ на трогательной, красиво-печальной ноте, но трагизм, безысходность и невнятное чувство стыда и вины перед животным, живущим и погибающим для спасения человека, остается горьким послевкусием, избавиться от которого удается не скоро.

 

Заключение

Итак,  эта работа была написана с целью предпринять попытку  рассмотрения соотношения понятий человек и животное (человеческое и животное).

Обращение к этой теме объясняется ростом потребности в применении в реабилитационной и педагогической практике методов, основанных на взаимоотношениях человека и животных. Сейчас эти методики очень востребованы. Они бурно развиваются, имеют большую практическую базу, но, к сожалению, теоретическое сопровождение работы недостаточно. Поэтому, данная работа вызвана, прежде всего, профессиональной необходимостью, и, конечно, внутренней   потребностью осмысления феномена животного в человеческой жизни.

Так же, эта работа является, безусловно, и попыткой саморефлексии специалиста, использующего взаимоотношения и взаимодействие человека и животного.

Проведя обзор литературы, мы можем подытожить некоторые результаты.

Рассмотрение проблемы человека и животного (культурного и биологического) в историческом контексте оказалось для нас очень важным, так как различия в понимании этого вопроса наглядно проиллюстрировали нам всю «зыбкость» окончательных выводов. Весь спектр способов и подходов к интерпретации феноменов культуры при помощи биологических категорий или попытки выведения их за скобки в период только двадцатого века, по мнению Р.Смита «напоминает колебания маятника от одного полюса к другому».

       Даже изучение животных всегда получает какой-либо культурный и политический контекст. Человечество меняет свои взгляды и предпочтения со скоростью, сбивающей с толку даже представителей одного и того же поколения, жителей одного века.

       Понимание человеческого и животного остается задачей, подлежащей решению каждым человеком. Здесь не удается «спрятаться» за современную научную парадигму. Проблема прорабатывается и проживается каждым человеком по-своему. Мы можем лишь присоединиться к выводу Смита: «… даже если у человека есть какие-то биологические константы, все равно в каждом отдельном случае мы имеем дело с конкретными людьми, чья природа получает выражение только через определенные культурные формы».

       Что же касается пресловутого осознания человеком двойственности своей природы, то, нельзя не согласиться с мнением Маркова Б.В., что именно «двойная детерминация человека задает динамическое напряжение питающее культуру».

Важны для нас и предостережения авторов по поводу опасности односторонней ориентации на научно-технический прогресс, ведущий к разрушению природной основы культуры.

Замечания по поводу противопоставления чувственного и рационального как «недостатка» особенно важны для нас в контексте использования реабилитационных техник с участием животных. Ведь одна из задач этих техник – именно задача интеграции рациональных и чувственных сфер клиента. А так же предоставление возможности проявления эмоциональности социально приемлемым способом.

       Проблема принятия человеком своей телесности, возникающая в процессе реабилитационной практики, обращает внимание на проблему телесности. Использование животных (например, лошади) в работе с клиентами отсылает нас к философии и методологии телесноориентированных практик. Их востребованность может служить оценочным критерием состояния человека вообще и его телесности в частности.

Животное в человеческой жизни – серьезная проблема на всех уровнях человеческой жизни. Начиная с бытовой – условия содержания и ритм человеческой жизни делают животных заложниками нашей любви.

 Философское осмысление Пигрова К.С. намечает нам путь к пониманию места животного в нашей жизни. Его классификация животных по принципу присутствия (использования) в человеческой жизни помогает нам предпринять попытку такого осмысления.

Предложенные автором три парадигмы понимания человеческого тела, соответствующие и трем типам отношения к Другому, вообще открывают для обозрения весь горизонт взаимоотношений. Предполагаемый автором путь развития взаимоотношений с животным в духе патристической парадигмы вселяет надежду в сердца читателей.

Вообще, проблема Другого – проблема не оставляющая на определенном жизненном этапе никого равнодушным. Встреча с Другим, встреча с отражающимся в зеркале, встреча с Другим в животном, с Животным в себе, с собой в животном – все это этапы самопознания.

Но самым проникновенным голосом во всей этой истории звучит голос М.Кундеры о нелинейности собачьего времени, о тоске человека по Раю как мечте не быть человеком, о счастье как жажде повторений, … То есть о собачьей (животной?) жизни.

Не за этим ли обращается человек к животному?..

---

Дата добавления: 2018-09-20; просмотров: 74; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!