ИНСТИНКТ ОВЛАДЕНИЯ МАСТЕРСТВОМ 19 страница
Второй, совершенно отличный от этого смысл «слова» относится к области автоматического запоминания: это отрезок языковой материи, который произвольно соотносится с определенным значением, один элемент из длинного списка, который мы называем ментальным словарем. Ученые-грамматисты Анна Мария Ди Сциулло и Эдвин Уильямс придумали термин listeme — ‘листема’[70], обозначающий единицу запоминаемого списка и относящийся к этому второму значению слова «слово» (этот термин обыгрывает слово «морфема» — «единица морфологии» и «фонема» — «единица фонологии»). Обратите внимание на то, что значению листемы не нужно совпадать с первым точным смыслом «слова» — «синтаксический атом». Листема может быть сколь угодно большой ветвью дерева, поскольку ее невозможно механически продуцировать по правилу и, следовательно, нужно запоминать. Возьмите идиомы. Невозможно вывести значение идиом kick the bucket ‘отбросить копыта’ букв. ‘пнуть ведро’, spill the beans ‘растрепать секрет’ букв. ‘рассыпать бобы’, bite the bullet ‘сдерживаться терпя боль’ букв. ‘кусать пулю’, screw the pooch ‘сделать ошибку, заставляющую краснеть’ букв. ‘совокупиться с собакой’, go bananas ‘обезуметь’ букв. ‘заняться бананами’, give up the ghost ‘испустить дух’, hit the fan ‘поднять волну’ букв. ‘ударить по вееру’ из значения их компонентов, используя обычные правила ядер и ролевых исполнителей. Kicking the bucket — это не пример пинания, и вёдра тут ни при чем. Значения этих единиц размером в синтаксическую группу должны быть занесены в память в качестве листем, как если бы они были простыми единицами размером в слово, поэтому они действительно «слова» во втором смысле этого слова. С позиции грамматического шовинизма Ди Сциулло и Уильямс описывают ментальный словарь (лексикон) так: «Если считать, что лексикон представляет собой лишь набор листем, он будет невероятно скучен по самой своей природе… Лексикон — как тюрьма: в нем содержатся только неподчиняющиеся законам, и единственное, что есть общего у его обитателей — это беззаконность их поведения».
|
|
|
В остальной части этой главы я обращаюсь ко второму смыслу «слова» — листеме. Это будет нечто вроде тюремной реформы: я собираюсь показать, что лексикон, хотя и является местом содержания беззаконных листем, заслуживает уважения и признания. То, что грамматисту кажется актом заточения на основании грубой силы — когда слово, услышанное ребенком от родителя, запоминается для дальнейшего использования — в действительности является славным деянием.
* * *
Одна из выдающихся черт лексикона — это легкость запоминания слов, которая работает на его увеличение. Как вы думаете, сколько слов знает средний человек? Если в этом смысле вы похожи на остальных, кто делает заключение, исходя из количества услышанных или прочитанных слов, вы можете предположить несколько сотен для необразованного человека, несколько тысяч для грамотного и до 15 000 слов для таких одаренных словокузнецов, как Шекспир (именно столько различных слов было насчитано в полном собрании его пьес и сонетов).
|
|
|
Настоящий ответ будет совершенно другим. Люди могут распознать гораздо больше слов, чем они могли бы использовать за ограниченный промежуток во времени или пространстве. Чтобы представить объем словарного запаса отдельного человека (конечно, если считать запомненные листемы, а не продукты действия морфологии, поскольку число последних бесконечно), психологи используют следующий метод. Начнем с самого большого и полного из имеющихся в наличии словарей; чем меньше словарь, тем больше слов из него человек может знать, но это не будет ставиться ему в плюс. Например, «Новый Стандартный Полный Словарь» Фанка и Вагналла (Funk & Wagnall. New Standard Unabridged Dictionary) содержит 450 000 словарных статей, неплохое количество, но слишком большое, чтобы провести исчерпывающее тестирование. (Если уделять слову тридцать секунд, восемь часов в день, тестирование одного человека займет год.) Вместо этого возьмем один пример, скажем, третью словарную статью сверху в первой колонке на каждой восьмой левой странице. В словарных статьях, как правило, дается много значений, например, «hard: 1) firm ‘прочный’. 2) difficult ‘трудный’. 3) harsh ‘резкий’. 4) toilsome ‘изнурительный’…» и т.д., но пересчет этих значений потребует произвольного решения, какие из них слить в одно, а какие расщепить. Таким образом, практически нужно только подсчитать, для скольких слов человек усвоил по крайней мере одно значение, а не сколько значений он попутно знает. Тестируемому предлагается выбрать самый близкий из набора вариантов синоним для каждого слова из примера. После поправки на угадывание правильная пропорция умножается на объем словаря, и это-то и будет предположительный объем словарного запаса данного человека.
|
|
|
В действительности сначала нужно сделать другую поправку. Словари — потребительский товар, а не научный инструмент, и в рекламных целях их издатели обычно преувеличивают количество словарных статей. («Авторитетный. Полный. Более 1,7 миллиона слов текста и 160 000 определений. Включает 16-страничный полноцветный атлас».) Это достигается включением сложных слов и словоформ с аффиксами, которые не являются настоящими листемами и чье значение можно вывести из значения корней, зная правила морфологии. Например, мой настольный словарь включает как слово sail ‘парус’ или ‘ходить под парусами’, так и его производные: sailplane ‘планер’, sailer ‘парусное судно’, sailless ‘беспарусный’, sailing-boat ‘парусная лодка, парусник’, sailcloth ‘парусина’; об их значениях я мог бы догадаться, даже если бы никогда их не слышал раньше.
|
|
|
Самый тонко организованный подсчет словарного запаса был проведен психологами Уильямом Нейджи и Ричардом Андерсоном. Они начали со списка в 227 553 различных слов. Из них 45 453 были простыми корнями и основами. По оценке психологов, из оставшихся 182 100 сложных слов и производных все, кроме 42 080, могли быть понятны из контекста тем, кто знал бы их компоненты. Таким образом, в итоге набиралось 44 453 + 42 080 = 88 553 слов-листем. Выбрав примеры из этого списка и протестировав их, Нейджи и Андерсон подсчитали, что средний американец-выпускник школы знает 45 000 слов — втрое больше, чем смог использовать Шекспир! На самом деле, это заниженный результат, поскольку из него были исключены имена собственные, числительные, иноязычные слова, акронимы и многие известные сложные слова, которые невозможно разложить на составные части. Не нужно следовать правилам игры скрэббл[71] для оценки словарного запаса: все эти слова являются листемами и они должны учитываться в словарном запасе человека. Если бы они были использованы в тесте, то на счету среднего выпускника школы должно было быть что-то около 60 000 слов (четырежды Шекспир?), а более продвинутые выпускники, благодаря большей начитанности, наверное, достигли бы вдвое большей цифры — восьмижды Шекспира.
60 000 слов: много это или мало? Чтобы ответить на этот вопрос, стоит подумать о том, как быстро усваиваются эти слова. Усваивание слов начинается с возраста примерно двенадцати месяцев. Отсюда следует, что выпускники школы, которым около семнадцати лет, должны были постоянно усваивать в среднем десять новых слов в день с момента первого дня рождения или около одного слова каждые девяносто минут бодрствования. Используя тот же метод, мы можем подсчитать, что средний шестилетний ребенок употребляет около 13 000 слов (несмотря на то, что эти скучные-скучные стишки из букваря про Дика и Джейн основаны на смехотворно низкой оценке численности словарного запаса). Немного арифметики — и станет ясно, что дети, еще не умеющие читать и ограниченные только речью, которую они слышат вокруг, должны быть словесными пылесосами, вбирающими новое слово каждые два часа бодрствования изо дня в день. Вспомним, что мы говорим о листемах, каждая из которых связана со смыслом произвольно. Представьте себе, что вам придется запоминать новые среднестатистические данные, или памятную дату, или телефонный номер каждые девяносто минут бодрствования с тех пор, как вы сделали первые шаги. Создается впечатление, что мозг отводит под ментальный словарь особенно просторное хранилище и особенно быстрый механизм расшифровки. И действительно, естественноисторические исследования психолога Сьюзен Кэри показали, что если случайно упомянуть новое слово для обозначения цвета, например, оливковый, в разговоре с трехлетним ребенком, ребенок, скорее всего, будет что-нибудь об этом помнить пять недель спустя.
* * *
Теперь подумайте о том, с чем каждый раз бывает связан процесс запоминания слова. Слово — это всеобъемлющий символ. Оно обязано своей мощью тому, что каждый член языкового сообщества использует слова для обмена ими во время говорения и восприятия речи. Если вы используете какое-то слово, и его значение не слишком непонятно, то я могу наверняка знать, что если я произнесу это слово третьему лицу, то это лицо поймет мое словоупотребление так же, как я понял ваше. Мне не нужно снова произносить это слово вам, чтобы посмотреть на вашу реакцию, или опробовать его на каждом новом третьем лице, чтобы посмотреть на их реакцию, или ждать, что вы употребите его в разговоре с третьим лицом. Это утверждение звучит более тривиально, чем оно есть на самом деле. В конце концов, если я вижу, что медведь рычит перед тем, как напасть, я не могу ожидать, что комар испугается, если на него зарычать; если я постучу по жестянке, и медведь убежит, я не могу ожидать, что медведь станет стучать по жестянке, чтобы испугать охотников. Даже среди особей нашего собственного биологического вида усвоить слово, произнесенное другим человеком — это не значит просто сымитировать поведение другого человека. Действия связаны с определенными акторами и целями не так, как слова. Если девушка учится флиртовать, наблюдая за старшей сестрой, сама она флиртует не с сестрой или с родителями, но только с тем видом людей, на которых, как она видит, направлено поведение сестры. Напротив, слова — это универсальное средство обмена внутри сообщества. Чтобы научиться употреблять слово, только слушая, как его употребляют другие, дети должны без слов понимать, что слово — это не просто характерное поведение человека в ответ на поведение других людей, но общий для людей символ, действующий в двух направлениях, доступный для любого говорящего, которому нужно выразить значение через звучание, и для любого слушающего, которому нужно воспринять звучание и понять значение в рамках того же самого кода.
Поскольку слово является символом в чистом виде, связь между его звучанием и значением является совершенно произвольной. Как сказал Шекспир (используя только одну десятую процента своего увековеченного в книгах лексикона и гораздо меньшую часть лексикона ментального):
Что в имени? Ведь роза пахнет розой,
Хоть розой назови ее, хоть нет.
«Ромео и Джульетта», Акт II, сцена 2.
Перевод Б. Пастернака
Из-за этой произвольности нет никакой надежды, что мнемонические ухищрения могут облегчить бремя запоминания, что верно, по крайней мере, для тех слов, которые не составлены из других слов. Дети не должны ожидать, и, наверняка, не ожидают, что слово cattle ‘скот’ будет обозначать нечто похожее на battle ‘битва’, или singing ‘пение’ — это нечто похожее на stinging ‘уязвление’, или coats ‘пальто’ — на goats ‘козы’. Звукоподражание, там, где оно встречается, не может здесь помочь, поскольку оно почти так же условно, как и любое другое звучание слова. В английском свиньи издают звук «оинк», а в японском — «бу-бу». Даже в жестовых языках подражательные возможности рук не учитываются, и их конфигурации расцениваются как произвольные символы. Периодически можно вычленить остатки сходства между жестом и тем, к чему он относится, но, как и в случае со звукоподражанием, у каждого настолько свое представление об этом сходстве, что оно вряд ли помогает при обучении. В американском языке жестов жест, обозначающий «дерево» — это движение руки, имитирующее качание ветви дерева, в китайском языке жестов «дерево» обозначается движением, обрисовывающим ствол дерева.
Психолог Лора Энн Петитто продемонстрировала поразительное подтверждение того, что произвольность связи между знаком и символом глубоко залегает в детском сознании. Незадолго до того, как англоговорящим детям исполняется два года, они усваивают местоимения ты и я. Зачастую они путают их, используя ты применительно к себе. Эта ошибка простительна. Ты и я являются «деиктическими» местоимениями: их референт изменяется в зависимости от говорящего: ты относится к тебе, когда его использую я, но ко мне, когда его используешь ты. Поэтому детям требуется какое-то время, чтобы это улеглось в их сознании. В конце концов, Джессика слышит, как ее мама обращается к ней, Джессике, используя слово ты; почему бы ей ни подумать, что ты обозначает «Джессика»?
Теперь возьмем АЯЖ, где жест, означающий «я» — это указание на грудь говорящего, жест, означающий «ты» — это указание на партнера. Что может быть более очевидно? Можно было бы предположить, что использование «ты» и «я» в АЯЖ будет так же защищено от ошибок, как и умение указывать рукой, которым овладевают все дети, и глухие, и слышащие, прежде, чем отпразднуют свой первый день рождения. Но для глухих детей, как выяснила Петитто, указывание — это не указывание. Дети использовали жест указывания на своего партнера по разговору, чтобы выразить «я», и делали это точно в таком же возрасте, в котором слышащие дети используют звучащее слово ты, чтобы выразить «я». Для детей жест являлся лингвистическим символом в чистом виде; тот факт, что он на что-то указывал, не воспринимался как относящийся к делу. Такой подход правилен при изучении жестовых языков; в АЯЖ указующее движение руки сродни лишенному самостоятельного значения гласному или согласному звуку, являющемуся компонентом многих других знаков, таких как «конфеты» или «уродливый».
* * *
Есть еще одна причина, по которой мы должны застыть в восхищении перед простым актом усваивания нового слова. Ученый-логик У. В. О. Квин просит нас представить себе лингвиста, изучающего недавно открытое племя. Мимо проносится кролик, и туземец кричит: «Gavagai» (Гавагай!) Что значит «гавагай»? Логически рассуждая, это должно значить «кролик». Это может относиться к какому-то определенному кролику (например, по кличке Флопси). Это может обозначать любое покрытое мехом существо, любое млекопитающее или любого представителя биологического вида зайцев (например, Oryctolagus cuniculus ), или любого представителя данной подразновидности (например, шиншилловый кролик). Это слово может обозначать скачущего кролика, скачущее существо, кролика вместе с землей, по которой он скачет, или процесс скакания вообще. Это может означать «существо, оставляющее следы» или «место обитания кроличьих блох». Это может обозначать верхнюю половину кролика, кроличье мясо живьем или обладателя по крайней мере одной кроличьей ноги. Это может обозначать все, что угодно, от кролика до машины марки бьюик. Это может обозначать собрание неразъединенных частей кроличьей тушки или: «Ого! Снова кроликообразность!» или: «Крольчает» по аналогии со «Светает».
Та же проблема возникает тогда, когда в роли лингвиста — ребенок, а в роли туземцев — родители. Каким-то образом ребенок должен интуитивно почувствовать правильное значение слова и обойти стороной способное свести с ума количество логически безупречных альтернатив. Это частный случай более общей проблемы, которую Квин называет «посрамление индукции» и которая актуальна для ученых и детей вроде них: как им удается с таким успехом пронаблюдать конечный набор событий и сделать правильные обобщения относительно всех будущих событий такого же рода, отклонив бесконечное количество ложных обобщений, которые тоже согласуются с первоначальными наблюдениями?
Всем же остальным пренебрежение индукцией сходит с рук, не потому, что мы — ученые-логики с широким взглядом на мир, а потому что, на свое счастье, мы с рождения «зашорены», что позволяет нам делать только определенный вид предположений (вероятно, правильных) об устройстве мира и его обитателей. Давайте считать, что ребенок овладевающий словами, обладает сознанием, разделяющим мир на дискретные, несвободные и способные к сцеплению объекты и на действия, которые с ними происходят, и что ребенок формирует ментальные категории, которые группируют предметы одного вида. Давайте также считать, что детский мозг ждет от языка наличия в нем слов для обозначения предметов и слов для обозначения действий, а ими в какой-то степени являются существительные и глаголы. Тогда, по счастью, собрание неразъединенных частей кроличьей тушки, «обскаканная» кроликом земля и «прерывистое кроликование» не покажутся им возможными значениями слова «гавагай».
Но может ли на самом деле существовать предопределенная гармония между сознанием ребенка и его родителя? Многие мыслители от самых туманных мистиков до строжайших логиков объединились исключительно для атаки на здравый смысл, утверждая, что разница между объектом и действием изначально заключена не в самой действительности и даже не в нашем сознании, но накладывается на нас языковыми различиями между существительными и глаголами. А если именно слово изображает предмет и действие, то понятия предмета и действия не могут содействовать усвоению слова.
Я думаю, что здравый смысл торжествует. В том смысле, который действительно важен, предметы и действия реально существуют, и наше сознание устроено так, чтобы выделять их и давать им словесные обозначения. Это важный смысл с точки зрения теории Дарвина. Вокруг джунгли, и тот организм, который приспособлен правильно предсказывать события, оставит после себя больше себе-подобного потомства. Разделение времени и пространства на объекты и действия — это чрезвычайно разумный способ предсказывать что-либо, исходя из того, как устроен мир. Если считать некий отрезок твердой материи предметом (то есть, давать всем его частям единое название на мыслекоде), это предполагает предсказывание того, что все его части будут продолжать занимать какой-то объем пространства и перемещаться как единое целое. И для многого в мире это предсказание будет правильным. Посмотрите в другую сторону — кролик все еще существует; поднимите кролика за шкирку — и кроличьи ноги и уши хоть сейчас готовы нестись вперед.
А как быть с видами предметов, или категориями? Разве не верно, что два индивида не могут быть полностью одинаковыми? Да, не могут, но каждый из них не может и обладать произвольным набором свойств. Те, у кого длинные пушистые уши и хвостики помпонами имеют тенденцию есть морковку, удирать в кусты и плодиться, как… как кролики. Объединение объектов в категории — присваивание им категорийного ярлычка на мыслекоде — позволяет человеку, наблюдающему представителя данной категории с набором видимых свойств, предсказать и другие, не видимые свойства. Если у Флопси длинные пушистые уши, то он «кролик»; если он кролик, то может удирать в кусты и быстро плодить новых кроликов.
Более того, если присвоить объектам несколько ярлычков на мыслекоде, учреждая разномасштабные категории, такие как: «американский кролик», «кролик», «млекопитающее», «животное» и «живое существо», то оно окупится. Когда одной категории отдается предпочтение перед другой, то при этом необходимо соблюдать баланс. Будет затрачено меньше усилий, если определить, что Peter Cottontail является животным, чем если определить, что он является американским кроликом (например, любого движения, свойственного животному, будет достаточно, чтобы мы признали в нем животное; а вопрос о том, американский это кролик или нет, останется открытым). Но, зная о том, что Питер — это американский кролик, мы можем предсказать гораздо больше нового о нем, чем могли бы, зная только о том, что он — животное. Если он — американский кролик — он любит морковку и живет в полях или на лесных вырубках, если он просто животное, он может есть что угодно и жить где угодно, насколько нам это известно. Среднемасштабная или «базовоуровневая» категория «кролик» представляет собой компромисс между тем, как это просто — присвоить чему-либо ярлычок, и тем, как много пользы этот ярлычок приносит.
Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 235; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!