Стереотаксическая операция на мозге

⇐ ПредыдущаяСтр 5 из 8Следующая ⇒

27 декабря 1996 года в шесть утра в сопровождении Джи-Джи и Келли, которые поддерживали меня с двух сторон, я прошествовала в Массачусетскую больницу общего профиля, где мне должны были сделать операцию на мозге. Когда я рассуждаю о смелости, я вспоминаю это утро.

С раннего детства у меня были длинные светлые волосы. Мои последние слова перед операцией, сохранившиеся в памяти, были сказаны доктору Огилви перед тем, как он начал вкалывать мне какие-то препараты: "Слушайте, доктор, мне 37 лет, и я не замужем. Пожалуйста, не делайте меня совсем лысой". На этой мажорной ноте он сделал мне общий наркоз.

Джи-Джи и Келли были очень встревожены продолжительностью операции. Только ближе к вечеру им наконец сообщили, что меня перевели в послеоперационную палату. Когда я пришла в себя, я поняла, что чувствую себя по-другому. Мои ощущения снова стали яркими, мне было весело. До этого момента все мои эмоции были довольно ровными. Я наблюдала за окружающим миром, но в эмоциональном плане воспринимала его довольно отстраненно. С тех пор как у меня случилось кровотечение, мне не хватало той детской восторженности, которой я отличалась раньше, и я почувствовала облегчение, что снова стала собой. Я знала: что бы ни сулило мне будущее, я смогу войти в него с радостью в сердце и все у меня будет хорошо.

Вскоре после того, как я пришла в себя после операции, я обнаружила, что левая треть головы у меня выбрита. Девятидюймовый шрам в форме перевернутой буквы U (три дюйма вверх перед ухом, три дюйма назад над ухом и три дюйма вниз за ухом) был закрыт огромным лоскутом марли. Как мило со стороны доброго доктора, что он оставил волосы на правой стороне головы! Как только Джи-Джи оказалась рядом, она тут же выпалила: "Скажи что-нибудь!" Она, разумеется, больше всего боялась, что хирургам пришлось удалить часть нейронов речевых центров и это вызвало у меня немоту. Я смогла тихим голосом что-то ей сказать. Мы обе залились слезами. Операция увенчалась полным успехом.

После операции я еще пять дней оставалась в больнице. В течение первых двух суток я постоянно просила, чтобы к моей голове прикладывали пузыри со льдом. Не знаю почему, но моему мозгу казалось, что он охвачен пламенем, а лед уменьшал жар, давая возможность поспать.

Последней ночью, которую я провела в больнице, была новогодняя. Посреди ночи я проснулась и сидела совсем одна перед окном, глядя на огни центра Бостона. Мне было интересно, что сулит наступающий год. Я думала, какая ирония судьбы была в том, что у меня, нейроанатома, случился инсульт. Я радовалась тому счастью, которое мне довелось узнать, и тем урокам, которые удалось извлечь. И меня волновало сознание того, что мне удалось пережить такую страшную штуку, как инсульт.

Глава 13

Что мне было особенно нужно

Обратите внимание, что резюме изложенного в этой главе я привела в конце книги в разделе "Как помочь восстановлению" в виде двух списков: вопросов, с помощью которых можно было оценить мое состояние, и вещей, которые были мне особенно нужны для восстановления. Эти списки составляют приложения А и Б, которыми вы можете при необходимости пользоваться.

Решение восстанавливаться мне приходилось принимать миллион раз в день. Была ли я готова приложить усилия, чтобы пытаться? Была ли я готова поминутно отказываться от обретенного мной экстатического блаженства ради того, чтобы разбираться в окружающем мире или учиться взаимодействовать с ним? И, главное, была ли я готова переносить муки восстановления? На своем тогдашнем уровне обработки информации я прекрасно понимала разницу между тем, что вызывало боль, и тем, что доставляло удовольствие. Отдыхать в стране чудес правого полушария было соблазнительно и замечательно, а попытки задействовать аналитический ум левого оказывались весьма болезненными. Поскольку мое решение пытаться было сознательным, принципиально важно было, чтобы те, кто заботился обо мне, оказались компетентными и внимательными людьми. В противном случае, откровенно говоря, я, вероятно, не стала бы мучиться.

Чтобы сделать выбор в пользу неразберихи и тягот восстановления, отказавшись от покоя и безмятежности того божественного блаженства, которое я обрела в отсутствие суждений моего левого полушария, я должна была переформулировать стоявший передо мной вопрос из "зачем я должна возвращаться?" в "как я очутилась в этом безмолвном месте?". Я поняла, что такой опыт дал мне бесценное понимание того, что каждый человек может достичь глубокого душевного покоя в любой момент времени. Я полагаю, что ощущение нирваны существует в сознании нашего правого полушария и что мы в любой момент можем выбрать погружение в эту часть своего сознания. Дальше я задумалась, как мое выздоровление может изменить жизни других ― не только тех, кто восстанавливается после травмы головного мозга, но и вообще всех, у кого есть головной мозг! Я представила мир, полный счастливых людей, исполненных душевного покоя, и это дало мне решимость перенести те муки, которые предстояли в процессе восстановления. Наука, которой стал для меня мой инсульт, состоит в следующем: лишь одна мысль отделяет нас от душевного покоя, и все, что нужно, чтобы к нему прийти, это заставить замолчать голос преобладающего левого полушария.

Как бы мы ни определили восстановление, это задача не для одного человека, и на мое собственное восстановление тоже оказали огромное влияние окружающие. Я отчаянно нуждалась в том, чтобы окружающие обращались со мной так, будто мне предстоит полное восстановление. Независимо от того, займет ли оно три месяца, два года, 20 лет или всю жизнь, мне нужно было, чтобы люди верили в мою способность постоянно учиться, лечиться и расти. Наш мозг ― изумительно динамичный и непрерывно меняющийся орган. Мой мозг приводили в трепет новые формы внешних раздражителей, и, получая требуемое количество сна, он был способен на настоящие чудеса исцеления.

Я слышала, как врачи говорили: "Если вы не восстановите способности через шесть месяцев после инсульта, вам не восстановить их никогда!" Поверьте мне, это не так. Я отмечала существенные улучшения в способности своего мозга учиться и работать в течение целых восьми лет после инсульта и тогда решила, что мои психика и организм полностью восстановились. Ученым прекрасно известно, что наш мозг обладает колоссальными возможностями в области изменения внутренних связей в соответствии с поступающей извне информацией. Эта пластичность мозга лежит в основе его способности восстанавливать утраченные функции.

Я представляю себе мозг игровой площадкой, на которой резвятся дети. Все они охотно будут делать вам приятное и приносить радость. (Что? Вы, наверное, думаете, что я путаю детей со щенками?) Вы смотрите на эту площадку и замечаете группу детей, играющих в мяч, и другую группу, лазающую по горке и турникам, и еще одну, возящуюся в песочнице. Все эти группы занимаются разными, но сходными делами, совсем как разные группы клеток у вас в мозгу. Если убрать горку, дети, которые играли на ней, никуда не уйдут, они просто смешаются с остальными и займутся чем-нибудь другим. То же самое относится и к нейронам. Если лишить их той функции, на которую они генетически запрограммированы, они либо умрут от недостатка стимуляции, либо найдут себе какое-нибудь новое занятие. Например, в случае нейронов зрительной системы, если закрыть один глаз повязкой, лишив нейроны зрительной зоны коры поступающих к ним стимулов, они потянутся к соседним клеткам, чтобы выяснить, не смогут ли приложить усилия, внося вклад в выполнение какой-либо новой для них функции. Мне нужно было, чтобы окружающие верили в пластичность моего мозга и его способность расти, учиться и восстанавливаться.

Фактор, значение которого для восстановления клеток мозга нельзя переоценить, ― возможность много спать. Я искренне верю, что последнее слово в вопросе, что нужно мозгу для исцеления, должно оставаться за самим мозгом. Как я уже говорила, сон был для моего мозга временем "сортировки документов". Пока я бодрствовала, энергия внешних раздражителей поступала в мои органы чувств, и фотоны, возбуждавшие клетки сетчатки, а также звуковые волны, беспорядочно бившиеся в барабанные перепонки, быстро отнимали все силы. Мои нейроны не могли удовлетворять спрос на осмысление информации, поступавшей от органов чувств, и вскоре теряли способность выполнять свои функции. На самом элементарном уровне обработки информации действие раздражителей ― это энергия, и мой мозг нужно было защитить, оградив его от чрезмерного раздражения органов чувств, которое он воспринимал как шум.

В течение нескольких лет, стоило мне пренебречь потребностью мозга в сне, чувствительные системы испытывали мучительную боль, вызывая у меня психологическое и физическое истощение. Я твердо уверена, что, если бы меня поместили в обычный реабилитационный центр, где мне пришлось бы бодрствовать, сидя перед телевизором, где меня стимулировали бы метилфенидатом и где меня заставили бы восстанавливаться в соответствии с распорядком, определенным кем-то другим, я чаще выбирала бы отключение и реже пыталась. Для моего восстановления было принципиально важно, чтобы мы чтили целебную силу сна. Я знаю, что в реабилитационных учреждениях нашей страны практикуются разные методики, но остаюсь ярым защитником благотворного действия сна, сна, сна и еще раз сна, чередующегося с периодами обучения и выполнения когнитивных заданий.

Для меня с самого начала было жизненно важным, чтобы те, кто обо мне заботился, давали мне свободу не держаться за свои былые достижения, чтобы я могла определить для себя новые области интересов. Мне нужно было, чтобы меня любили не такой, какой я была, а такой, какой я могла теперь стать. Когда старое доброе левое полушарие моего мозга перестало подавлять активность творческого и музыкально одаренного правого, все во мне переменилось, и моим усилиям в новых поисках себя требовалась поддержка родных, друзей и коллег. В глубине души я оставалась тем же человеком, которого они любили. Но микросхемы мозга изменились из-за перенесенной травмы, что вызвало перемены и в моем восприятии окружающего мира. Хотя я выглядела как прежде и в конце концов научилась ходить и говорить как до инсульта, микросхемы мозга изменились, и вместе с ними изменились многие мои интересы, а также то, что мне нравилось и что не нравилось.

Мой мозг был серьезно поврежден. Я помню, как думала: "Могут ли у меня отнять докторскую степень? Я ведь совершенно не помню анатомии!" Я думала, что придется найти новую профессию, которая соответствовала бы открывшимся у меня правополушарным способностям. Поскольку мне всегда нравилась работа садовника и уход за газонами, я рассматривала это как одну из возможностей. Я отчаянно нуждалась в том, чтобы меня принимали такой, какой я была в данный момент, и предоставляли мне свободу развиваться как правополушарной личности. Мне нужно было ободрение окружающих. Мне нужно было знать, что я по-прежнему чего-то стою. Мне нужны были мечты, над осуществлением которых я могла бы работать.

Как я уже отмечала, мы с Джи-Джи интуитивно поняли, что системам моего мозга необходимо давать задания. Связи у меня в мозгу нарушились, и было принципиально важно снова начать их стимулировать, пока они не разрушились окончательно или не забыли навсегда, для чего предназначены. Мое успешное восстановление зависело исключительно от нахождения здорового соотношения между усилиями во время бодрствования и простоем во время сна. В течение нескольких месяцев после операции мне нельзя было ни смотреть телевизор, ни разговаривать по телефону, ни слушать радио. Эти формы отдыха мы считали неприемлемыми, потому что они отнимали энергию, делая меня вялой и лишая интереса к обучению. Кроме того, как я уже отмечала, Джи-Джи быстро поняла, что мне нужно задавать только вопросы, предполагающие несколько вариантов ответа, а не просто "да" или "нет". Вынужденный выбор заставлял меня либо открывать старые папки в архивах памяти, либо создавать новые. Вопросы, предполагающие ответ "да" или "нет", не требовали серьезных раздумий, а Джи-Джи редко упускала возможность активировать у меня в мозгу хоть один нейрон.

Поскольку мой мозг утратил способность последовательно мыслить, мне пришлось повторно осваивать основы личной гигиены и даже заново учиться самостоятельно одеваться. Мне пришлось объяснять, что носки нужно надевать раньше, чем туфли. Я не помнила, для чего на самом деле предназначены те или иные предметы быта, но очень творчески подходила к тому, что и как использовать. Поиски применения разным вещам были увлекательным занятием. Кто бы мог подумать, например, что вилкой сказочно удобно чесать себе спину!

Мои запасы энергии были ограниченны, поэтому каждый день нам приходилось очень тщательно выбирать, на что именно я буду тратить свои усилия. Мне нужно было определиться, какие функции хотелось восстановить в первую очередь, и не тратить сил ни на что другое. Я никак не думала, что смогу восстановить свои интеллектуальные способности в достаточной степени, чтобы снова стать ученым преподавателем, но понимала, что смогу рассказать людям поразительную историю о красоте и стойкости нашего мозга ― если, конечно, мне удастся заставить собственный мозг снова заработать. Я решила сосредоточить усилия на художественном проекте, который помог бы мне вернуть и физические силы, и ловкость рук, и когнитивные функции. С этой целью я придумала изготовить анатомически правильное изображение мозга из цветного стекла! Чтобы начать работу, мне требовался какой-нибудь эскиз. Я забыла все, чему научилась за время научной карьеры, поэтому пришлось достать свои книги по нейроанатомии, разложить их на полу и составить по ним схему, из которой, как мне казалось, должно было получиться сравнительно точное (и привлекательное) изображение мозга. Для осуществления этого проекта от меня потребовались как грубые двигательные навыки типа умения держать равновесие, так и тонкие, позволяющие резать стекло и работать с ним. У меня ушло восемь месяцев на изготовление моего первого стеклянного мозга. Но в итоге получилась такая конфетка, что я решила сделать еще один, который теперь висит в гарвардском Банке мозга.

За несколько месяцев до случившегося я договорилась о своем публичном выступлении в Фитчбургском колледже. Оно было запланировано на 10 апреля, то есть должно было состояться ровно через четыре месяца после того, как у меня случился инсульт. Я решила, что это будет мое первое публичное выступление после инсульта, поскольку важнейшей задачей считала вновь научиться свободно владеть речью. Я решила принять участие в том мероприятии в Фитчбургском колледже и выступить с докладом минут на двадцать. Я поставила перед собой цель постараться сделать это так, чтобы публика не поняла, что я перенесла инсульт. Это был рискованный замысел, но я сочла его вполне разумным. Чтобы добиться его осуществления, мне пришлось работать сразу в нескольких направлениях.

Во-первых, нужно было что-то сделать с волосами! В течение первых нескольких месяцев после операции мне пришлось культивировать новую моду на прически. Поскольку хирурги выбрили мне только треть головы, я выглядела весьма экстравагантно. Однако, зачесывая "через лысину" то, что осталось справа, я могла прятать девятидюймовый шрам. Главная проблема состояла в том, как скрыть отрастающие короткие волосы, торчавшие из-под зачесанных длинных. Было очевидно, что с какой-то частью моей головы не все в порядке, но к апрелю я уже щеголяла с довольно милой причесочкой. Я так и не знаю, выдали меня в тот день мои волосы или нет и задумался ли кто-то о происхождении двух франкенштейновских стереотаксических вмятин у меня на лбу. (Стереотаксический аппарат ― это то большое приспособление, похожее на нимб, которым врачи пользуются, чтобы закреплять голову совершенно неподвижно на время операции.)

Я очень усердно работала, готовясь к выступлению в Фитчбурге. Непростая задача, стоявшая передо мной, состояла в том, чтобы во время выступления говорить четко и разумно и чтобы выступить в роли специалиста по головному мозгу. Мне очень повезло, что всего за несколько месяцев до инсульта мое более серьезное выступление на общенациональном съезде NAMI было профессионально записано на видео. Моя работа над восстановлением навыков, требуемых для публичных выступлений, состояла прежде всего в том, чтобы снова и снова пересматривать эту видеозапись. Я следила за тем, как выступавшая женщина (я сама) работала с микрофоном. Я следила, как она держала голову, как ходила по сцене. Я прислушивалась к ее голосу, к той мелодии, на которую она нанизывала слова, присматривалась к тому, как она воздействовала на аудиторию, меняя интонацию. Следя за тем, как она это делала, я научилась делать то же самое. Пересматривая запись, я научилась снова быть собой: вести себя как я, ходить и говорить как я.

Что же касается содержания и роли специалиста по головному мозгу, то, хотя я и многому научилась из этой видеозаписи, я, конечно, не была никаким специалистом! В том докладе было слишком мало сведений, и он был слишком сложен для моего понимания. Мне пришлось задуматься, не считали ли так и люди, которые меня слушали! Но видеозапись помогла мне выучить произношение ряда научных терминов, и после того, как я посмотрела ее много раз, я поняла общий смысл того, о чем рассказывала та женщина. Мне было очень интересно узнать о передаче мозга для научных исследований, и я задумалась, передала бы Джи-Джи мой мозг на исследование, если бы я умерла в утро инсульта. Я всякий раз громко смеялась, слушая песенку про Банк мозга, но мне горько было сознавать, что этой женщины больше нет на свете.

Я сделала все, что могла, составив программу двадцатиминутного выступления, и репетировала его целыми днями больше месяца. Если меня никто не прервет и не станет задавать вопросы о мозге, у меня должно получиться выступить так, чтобы никто не заметил, что я недавно перенесла инсульт. В итоге, хотя своими движениями я немного напоминала робота, я исправно продемонстрировала все слайды и ушла с того мероприятия в Фитчбурге, празднуя победу.

Хотя мне и не полагалось проходить трудотерапию или физиотерапию, первые четыре месяца после операции я тратила немало времени на развитие речи. Мне было намного легче разговаривать, чем читать. Джи-Джи уже научила меня буквам и звукам, которые соответствуют каждой из этих закорючек, но составлять из них слова, а затем еще и находить их смысл ― для моего мозга это было слишком. Понимать смысл прочитанного я почти не могла. Во время одного из первых занятий с логопедом Эми Рейдер я должна была прочитать рассказ, из которого можно было узнать 23 факта. Эми попросила меня прочитать этот рассказ вслух, а затем стала задавать мне вопросы. В итоге из 23 вопросов я ответила правильно всего на два!

Когда я только начала заниматься с Эми, я уже умела читать вслух, но не понимала смысла звуков, которые при этом издавала. Наконец я научилась читать слова по одному, находя смысл каждого сочетания звуков, а затем переходя к следующему слову. Я думаю, что проблема состояла в том, что я не могла связать один момент времени со следующим и была неспособна мыслить последовательно. Пока каждый момент времени существовал для меня отдельно от других, я не могла нанизывать мысли и слова на нить повествования. При этом мне самой казалось, будто способная к чтению часть моего мозга едва ли не отмерла и утратила интерес к обучению. Под руководством Эми и Джи-Джи я в течение нескольких недель поэтапно выполняла все, что нужно, для достижения моих целей. Это было весьма увлекательное занятие, потому что восстановление моего лексикона означало и восстановление утраченных папок в архивах мозга. Любые попытки этим заниматься сильно меня выматывали, но постепенно, усердно отвоевывая слово за словом, я открывала папки и знакомилась с жизнью той женщины, которой я была до инсульта. Под чутким руководством Джи-Джи, терпеливо стоявшей у руля, мне удалось заново найти дорогу к потаенным щелям своего серого вещества.

Для успешного восстановления было важно, чтобы мы концентрировались на тех способностях, которые у меня есть, а не на тех, которых я лишилась. Ежедневно празднуя свои достижения, я концентрировалась на том, как хорошо идут мои дела. Я решила, что не так важно, смогу ли я ходить и говорить и даже буду ли я знать собственное имя. Даже если единственное, что я могла делать, было дышать, мы уже праздновали, что я жива, и дышали глубже. Если я спотыкалась, мы могли праздновать, когда мне удавалось идти прямо. Если у меня текла слюна, мы могли праздновать, когда мне удавалось ее глотать! Концентрироваться на тех способностях, которых я лишилась, было бы слишком просто, ведь их было так много. Мне нужны были люди, которые ежедневно праздновали бы со мной каждую мою победу, потому что успехи, сколь угодно скромные, вдохновляли меня.

К середине января, через несколько недель после операции, речевые центры моего левого полушария начали понемногу выходить на связь и снова общаться со мной. Хотя меня и приводило в восторг блаженство безмолвного сознания, я с облегчением поняла, что левое полушарие мозга в состоянии восстановить свой внутренний монолог. До этого момента я отчаянно старалась связать свои мысли друг с другом и думать, опираясь на понятие времени. Последовательность внутреннего диалога стала фундаментом моих мыслей и помогла их упорядочивать.

Один из главных секретов моего успеха состоял в том, что я сознательно решила не мешать ходу собственного восстановления. Мне было за что благодарить судьбу по ходу моего физического и эмоционального выздоровления. Немалая часть моего восстановления, в ходе которого один процесс естественным образом переходил в другой, была для меня источником приятных ощущений. Я чувствовала, как все лучше становятся мои способности и восприятие окружающего. Был момент, когда я стала похожа на ребенка, едва научившегося ходить, и точно так же стремилась исследовать окружающий мир, но только если мама была где-то рядом. Я пыталась делать много нового для себя и нередко добивалась успеха, хотя иногда и бралась за дела, к которым была еще не готова. Но я решила не мешать эмоциями ходу собственного восстановления, а это означало, что, когда я разговаривала сама с собой, мне нужно было соблюдать осторожность. Например, мне было бы очень просто по тысяче раз на дню сетовать, что во мне осталось меньше, чем было. В конце концов, я лишилась своего разума, значит, у меня были вполне законные основания себя жалеть. Но, к счастью, радость и праздничное настроение моего правого полушария были так сильны, что оно не хотело, чтобы на их место пришли чувства, связанные с самоуничижением, жалостью к себе или депрессией.

Чтобы не мешать своему восстановлению, в числе прочего мне нужно было не пренебрегать поддержкой, любовью и помощью окружающих. Восстановление ― процесс долгий, и должны были пройти годы, прежде чем мы узнали, что именно мне удалось восстановить. Мне нужно было, чтобы мозг вылечился, а это означало, в частности, что я должна позволить себе с благодарностью принимать помощь. До инсульта я была очень независимой. По будним дням я занималась научными исследованиями, по выходным путешествовала в роли Поющего Ученого и управлялась с домашними и личными делами самостоятельно. Мне было неловко принимать постороннюю помощь, но теперь, когда я пришла в состояние умственной недееспособности, мне нужно было позволить людям делать многое за меня. Мне даже повезло, что у меня было повреждено именно левое полушарие, потому что без той части речевых центров, которая отвечает за чувство собственного "я", мне стало легко принимать помощь окружающих.

Успешное восстановление всецело зависело от моей способности разделять любую задачу на несколько промежуточных, более простых. Джи-Джи гениально разбиралась в том, что мне нужно научиться делать, чтобы перейти на следующий уровень сложности. Училась ли я раскачиваться, а затем приподниматься, прежде чем садиться, или без страха наступать на трещины в асфальте, когда ходила по тротуару, каждым из этих промежуточных этапов в конечном итоге и определялся успех всего дела.

Поскольку я не могла мыслить последовательно, мне нужно было, чтобы все исходили из того, что я ничего не знаю, давая мне возможность выучить все заново. Сведениям, которые я получала, сложно было зацепиться за что-то у меня в мозгу. Например, я могла не знать, как пользоваться вилкой, и мне приходилось неоднократно показывать, как это делается. Мне нужно было, чтобы те, кто обо мне заботился, были терпеливы. Иногда требовалось, чтобы мне много раз показывали одно и то же, пока моим телу и мозгу не удавалось разобраться, чему именно меня учат. Мне не удавалось что-то понять из-за того, что в какой-то части моего мозга зияла дыра, не дававшая осмыслить и усвоить полученную информацию. Когда те, кто меня чему-либо учил, повышали голос, это обычно приводило к тому, что я отключалась. Как ни в чем не повинный щенок, на которого кричат, я начинала бояться кричавшего, избегать его и обычно переставала ему доверять. Было очень важно, чтобы те, кто обо мне заботился, помнили, что я не глухая, просто у меня поврежден мозг. Еще важнее было, чтобы они и в двадцатый раз были готовы объяснять мне то, что объясняли, так же терпеливо, как в первый.

Мне нужно было, чтобы люди подходили ко мне ближе и не боялись меня. Я отчаянно нуждалась в их доброте. Мне нужно было, чтобы ко мне прикасались: похлопывали по плечу, держали за руку или осторожно вытирали мне лицо, если у меня текла слюна. Едва ли не каждому известен хоть один человек, перенесший инсульт. Если у этого человека был поврежден речевой центр, он, вероятно, не сможет поддерживать разговор с теми, кто его навещает. Я знаю, что здоровому человеку может быть очень неловко пытаться общаться с человеком, перенесшим инсульт, но я нуждалась в позитивной энергии, которую несли посетители. Поскольку разговаривать с ними я не могла, мне было особенно приятно, когда ко мне заходили всего на несколько минут, держали меня за руки и тихим голосом, не торопясь, делились новостями, мыслями, своей верой в мою способность восстановиться. Мне было очень трудно с людьми, которые приносили большой заряд тревоги. Очень важно было, чтобы люди ответственно относились к тому, какую энергию они приносят. Мы напоминали всем, чтобы они не хмурились, открывали свое сердце и делились со мной любовью. Очень нервные, встревоженные или рассерженные посетители только мешали моему лечению.

Один из главных усвоенных мной уроков состоял в том, как чувствовать физическую составляющую эмоций. Радость я чувствовала телом. Душевный покой я чувствовала телом. Интересно, что я могла ощутить, как во мне запускается новая эмоциональная реакция. Я чувствовала, как новые эмоции переполняют меня, а затем отпускают. Мне пришлось заново учить слова, которыми можно было обозначить эти ощущения, но замечательнее всего было то, что я узнала о своей способности выбирать, стоит ли мне зациклиться на том или ином чувстве и продлить его присутствие в моем теле или позволить ему протечь быстро и выйти из меня.

Мой выбор зависел от того, какие ощущения вызывали у меня те или иные эмоции. Некоторые, такие как гнев, разочарование или страх, вызывали неприятное чувство, которое прокатывалось по моему телу. В таких случаях я говорила мозгу, что эти ощущения мне не нравятся и я не хочу зацикливаться на работе таких микросхем. Я узнала, что могу использовать сознание левого полушария, чтобы с помощью речи напрямую разговаривать со своим мозгом и говорить ему, чего я хочу, а чего не хочу. Осознав это, я поняла, что уже никогда не стану той личностью, какой была раньше. Вдруг оказалось, что я намного сильнее могу влиять на свои чувства и их продолжительность, и мне категорически не хотелось вновь активировать те эмоциональные микросхемы, которые в свое время причиняли боль.

Внимание, которое я уделяла эмоциям, протекавшим по моему телу, полностью определяло характер восстановления. Восемь лет я наблюдала, как мой разум анализирует все, что происходит у меня в мозгу. Каждый новый день приносил новые цели и новые открытия. Чем больше старых папок я восстанавливала в своих архивах, тем больше моего старого эмоционального багажа всплывало на поверхность и тем важнее мне было оценивать, стоит ли сохранять лежащие в его основе нейронные микросхемы.

Эмоциональное излечение ― утомительно долгий процесс, но он с лихвой окупает затраченные усилия. По мере того как левое полушарие моего мозга набиралось сил, мне казалось все более естественным винить в своих чувствах или обстоятельствах других людей или внешние факторы. Но я знала, что на самом деле никто не властен заставить меня что-либо почувствовать, кроме меня самой и моего мозга. Никакие внешние факторы не способны отнять у меня душевный покой. Это исключительно мое личное дело. Может быть, и не все в моей жизни находится под моим полным контролем, но несомненно, что именно от меня зависит, как именно я решу воспринимать любой жизненный опыт.

Глава 14

Вехи восстановления

Вопрос, которой мне задают чаще всего, таков: "За какое время вам удалось восстановиться?" Мой стандартный ответ, и это вовсе не шутка: "Восстановиться в каком смысле? Восстановить что?" Если определить восстановление как возвращение доступа к старым программам, то я восстановилась лишь частично. На сей раз я была весьма придирчива при отборе тех эмоциональных программ, которые мне хотелось сохранить, и тех, в повторном запуске которых я не была заинтересована (нетерпение, критичность, раздражительность). Каким подарком судьбы был для меня этот инсульт: он позволил мне самой выбирать, кем и как я хочу стать в этом мире. До инсульта я считала себя продуктом моего мозга и полагала, что мое влияние на собственные мысли и чувства минимально. С тех пор как случилось кровоизлияние, у меня открылись глаза на то, как много из происходящего у меня в голове на самом деле зависит от моего выбора.

Физическое восстановление после операции на мозге ― ничто по сравнению с восстановлением психики и восприятия собственного тела. Джи-Джи заботилась, чтобы послеоперационные швы всегда оставались в чистоте, и в итоге следы от всех 35 стежков залечились безупречно. Самая серьезная проблема, которую вызвала у меня операция, была связана с левым височно-нижнечелюстным суставом (ВНЧС), но благодаря особому способу лечения, так называемому методу Фельденкрайза, мне удалось быстро с ней справиться. Однако пониженная чувствительность кожи в области шрама сохранялась в течение пяти лет, и думаю, что три дырки, просверленные в моем черепе, полностью заросли только через шесть лет.

Моя мама заботилась обо мне весьма разумно и хоть и оберегала от опасностей, но не препятствовала моим успехам. В середине февраля, через два месяца после инсульта, я совершила свой первый сольный выход в свет. Мои речевые способности восстановились в достаточной степени, чтобы у меня не возникло проблем (по крайней мере мы на это надеялись), и мы постарались свести к минимуму время, которое я провела одна. Джи-Джи отвезла меня в аэропорт и проводила до кресла в самолете. В пункте прилета меня встретили, так что мне не так уж долго пришлось самостоятельно ориентироваться в большом мире. Мне было очень приятно совершить этот первый вылет из гнезда, ощутимо приблизивший меня к обретению независимости. Успех путешествия вдохновил меня на предприятия еще более рискованные.

Через три месяца Джи-Джи научила меня снова водить машину. Управление огромным металлическим ящиком на колесах на весьма приличной скорости в окружении других занятых людей, делающих то же самое и одновременно едящих, пьющих, курящих и, конечно же, разговаривающих по сотовым телефонам, напомнило мне, какое я хрупкое живое существо и какой драгоценный дар жизнь. Мой мозг по-прежнему с трудом осваивал навыки чтения, и самым сложным в обучении вождению было научиться высматривать письменные знаки. Это было проблемой. И даже если я видела знак, его смысл доходил до меня мучительно медленно. "Так что же там было написано, на этом большом зеленом знаке? О черт! Я только что проехала свой выезд!"

К середине марта Джи-Джи решила, что я готова попробовать заботиться а себе самостоятельно. Хотя я была еще далека от того, чтобы по-настоящему вернуться в игру, она чувствовала, что при поддержке друзей я могу попытаться снова взять вожжи. Она заверила меня, что если она мне понадобится, то стоит мне только позвонить, и она прилетит ближайшим рейсом. Перспектива обретения независимости привела часть моего существа в радостный трепет. Другую, еще большую, часть она привела в ужас.

Уже через несколько недель мне предстояло первое серьезное испытание на готовность вернуться к полноценной жизни ― выступление в Фитчбурге. Поэтому мне было чем заняться в то время, когда я начала заботиться о себе самостоятельно. На выступление меня отвезла моя подруга Джули, и оно прошло потрясающе, поистине головокружительный успех (игра слов здесь преднамеренная). Мне удалось не только выжить, но и снова зажить активной жизнью. Сидя дома за компьютером, я опять стала выполнять свою работу, связанную с Банком мозга, хотя поначалу меня хватало всего на пару часов за несколько дней. Через какое-то время я снова стала ездить в больницу Маклейна ― один или два раза в неделю. При этом на самом деле доехать до работы мне было даже сложнее, чем собственно работать.

Мое положение осложнялось тем, что врачи настаивали, чтобы после операции я принимала фенитоин ― для профилактики возможных припадков. Припадков у меня никогда не было, но после хирургического вмешательства в височную область мозга пациентам обычно прописывают подобные препараты. Как и большинство пациентов, я терпеть не могла это средство, потому что из-за него ощущала себя усталой и вялой. Но более всего я была недовольна тем, что оно мешало мне снова почувствовать, что значит быть собой. По вине инсульта я и без того стала сама себе незнакомкой, но фенитоин сбивал меня с толку еще сильнее. Я нахожу, что благодаря этому опыту мне стало легче понимать людей, которые отказываются от антипсихотических препаратов, предпочитая скорее быть сумасшедшими, чем мириться с их побочными эффектами. К счастью, врачи разрешили мне принимать всю суточную дозу препарата перед сном, поэтому к утру мой разум уже заметно прояснялся. Я принимала фенитоин в течение почти двух лет после операции.

Через шесть месяцев я полетела на родину, в Индиану, на встречу, посвященную двадцатилетию окончания Южной средней школы округа Виго в городе Терре-Хот. Встреча была для меня отличным поводом открыть в архивах своей памяти папки, связанные с прошлым. Я ходила по школе в сопровождении двух человек из числа моих лучших друзей, которые рассказывали мне о нашей школьной жизни. По времени эта встреча пришлась как нельзя кстати. Мой мозг как раз вылечился достаточно и для восприятия новой информации, и для открывания старых папок. Участие в этой встрече помогло мне собрать по кусочкам воспоминания о собственной юности. Однако, как я уже отмечала, учитывая, что я перенесла инсульт, было принципиально важно, чтобы я не чувствовала, что во мне осталось меньше, чем было раньше. Мои друзья были очень добры ко мне, и в итоге я прекрасно провела время, восстанавливая в памяти прошлое.

В июле, вскоре после этой июньской встречи, я приняла участие в ежегодном съезде NAMI. Заканчивался мой трехлетний срок работы в совете директоров национальной организации NAMI, и я официально сложила с себя полномочия. Я подготовила пятиминутную речь и выступила с ней перед более чем 2 тыс. членов NAMI. С гитарой в руках, слезами на глазах и признательностью в сердце я поблагодарила этих замечательных людей за то, что они дали мне решимость снова встать на ноги. Я сказала, что всегда буду бережно хранить коробку с теми открытками, которые они мне присылали и которые прибавляли мне бодрости и радости, и что знаю ― я бы не стояла там, где стою, а была бы сейчас совсем в другом состоянии, если бы не моя семья из NAMI.

Очень важной частью моей ежедневной программы стала ходьба. Когда ощущаешь свое тело текучим, невозможно понять, где начинаются, а где заканчиваются его физические границы. Ходьба помогла мне восстановить силы, и в течение первого года я стала проходить по три мили в день несколько раз в неделю. Я ходила, держа в руках две небольшие гантели, и при ходьбе размахивала ими, как буйный ребенок, но в определенном ритме. Я заботилась о тренировке всех групп мышц, делая упражнения для плечевого пояса, плеч, локтей и запястий. Многим людям мое поведение казалось странным, но благодаря тому, что я лишилась того центра в левом полушарии, который отвечал за мое "я", меня не заботило их одобрение или неодобрение. Ходьба с гантелями помогла мне восстановить силы, навыки поддержания равновесия и осанку. Кроме того, я занималась с подругой, которая с помощью массажа и акупунктуры помогла мне снова научиться определять физические границы собственного тела.

К восьмому месяцу я стала работать полный день, но по-прежнему чувствовала себя не вполне компетентной как в психическом, так и в физическом плане. Моему мозгу была свойственна какая-то медлительность, от которой я никак не могла избавиться. К сожалению, мои служебные обязанности включали ряд сложных операций с компьютерными базами данных ― операций, которые, как мне было известно, я не в состоянии выполнять. Кроме того, в связи с инсультом я очень остро почувствовала, как мало драгоценного времени мне отпущено на этой планете. Мне хотелось вернуться на родину, в Индиану. Для меня очень важным стало проводить больше времени с мамой и папой, пока они у меня есть. К счастью, моя начальница согласилась, чтобы, где бы я ни жила, я продолжала ездить по стране, представляя Банк мозга на мероприятиях, посвященных психическим заболеваниям, и благословила меня на возвращение в Индиану.

Через год после инсульта я вернулась на родину, на Средний Запад. Мое самое любимое место на земле ― город Блумингтон в Индиане. Это университетский городок идеального размера, в котором живет множество интересных и творческих людей, а кроме того, разумеется, там находится главный кампус Индианского университета. Возвращение на родину было именно тем, в чем я нуждалась для восстановления. А когда выяснилось, что новый номер моего домашнего телефона полностью совпадает с датой моего рождения ― днем, месяцем и годом, ― я поняла, что оказалась там, где мне и следовало быть! Это было одно из редких совпадений в жизни, которые помогают понять, что ты оказался в нужное время в нужном месте.

Два года после инсульта я занималась тем, что по возможности восстанавливала в памяти утро, когда у меня случился инсульт. Я занималась со специалистом по гештальт-терапии, который помогал выразить словами мои правополушарные ощущения, испытанные в то утро. Я надеялась, что, если мне удастся дать понять, что я чувствовала во время неврологического разрушения моей психики, это поможет тем, кто заботится о людях, перенесших инсульт, устанавливать с ними контакт. Кроме того, я надеялась, что если кто-то прочтет мое описание симптомов, а затем заметит их сам, этот человек догадается сразу позвать на помощь. Я работала с Джейн Невинс и Сандрой Экерман из фонда Dana над заявкой на книгу на эту тему. Хотя тогда этот проект и не состоялся, я всегда буду благодарна им за проявленный интерес и за то, что они помогли мне сформулировать важные для меня вещи.

В конце концов, когда мой мозг снова научился усваивать большие объемы информации, я решила, что пора вернуться в сферу науки и образования. Шел второй год после инсульта, когда меня взяли на работу в Технологический институт Роуза и Халманов в городе Терре-Хот вести курсы "Анатомия и физиология" и "Нейробиология". Я воспринимала это так: мне платили за то, чтобы я снова выучила детали, знания которых требует моя профессия. Я обнаружила, что, хотя я и забыла научную терминологию (левое полушарие), я по-прежнему помнила, что как выглядит и что с чем и как соотносится (правое полушарие). В итоге я ежедневно загружала свой мозг до предела, и в течение всей первой учебной четверти мне казалось, что он вот-вот взорвется от перегрузки. Я уверена, что эта сложная задача была для моего мозга именно тем, что нужно. Опережение своих студентов на одну лекцию требовало от меня немалых усилий. В течение двенадцати недель я компенсировала тяжелую работу достаточным количеством сна, и мой мозг функционировал превосходно. Я всегда буду благодарна сотрудникам отделения прикладной биологии Института Роуза и Халманов за их веру в мою способность вернуться к преподаванию.

Чтобы дать вам некоторое представление о хронологии моего восстановления, я кратко перечислю главные успехи, которых добивалась год за годом. До инсульта я была заядлой любительницей карточного пасьянса Free Cell, но только через три года я смогла снова освоить эту игру. Что до физической стороны, у меня ушло четыре года ходьбы с гантелями в руках по три мили в день несколько раз в неделю, чтобы снова научиться ходить в равномерном ритме. В течение четвертого года мой мозг снова приобрел способность работать в многозадачном режиме, одновременно выполняя хотя бы такие простые задачи, как одновременно говорить по телефону и варить макароны. До этого я могла делать в любой момент времени лишь что-то одно, то есть любое занятие требовало полной концентрации. Но за время восстановления у меня вошло в привычку не жаловаться. Я всегда помнила, в каком состоянии оказалась сразу после инсульта, и не уставала радоваться и благодарить свой мозг по тысяче раз на дню за то, что он так хорошо реагировал на мои попытки его оживить. Испробовав имевшуюся альтернативу, я очень часто переполнялась чувством благодарности за свою жизнь.

Единственным, что, как мне казалось, я утратила навсегда, была способность хоть как-то разбираться в математике. Однако, к моему удивлению, к четвертому году после инсульта мой мозг был готов снова взяться за сложение. Вычитание и умножение включились примерно через четыре с половиной года после инсульта, хотя деление стало даваться мне лишь в течение пятого года. Занятия с карточками для запоминания помогли мне снова вдолбить себе в мозг основы математики. Теперь я развиваю способности с помощью программ Brain Training и Big Brain Academy корпорации Nintendo. Думаю, любому человеку старше сорока, а также любому, кто перенес инсульт, было бы полезно использовать для тренировки мозга такого рода инструменты.

К концу пятого года я уже прыгала с камня на камень на берегу моря в Канкуне, не глядя, куда приземляются мои ноги. Это было существенное достижение, потому что до того момента мне все время приходилось смотреть вниз. Главным достижением шестого года после инсульта стало исполнение мечты накопить достаточно энергии, чтобы, поднимаясь по лестнице, преодолевать по две ступеньки за каждый шаг. Мысленные образы очень помогали мне восстанавливать физические функции. Я убеждена, что благодаря концентрации на ощущениях, вызываемых выполнением тех или иных заданий, мне быстрее удавалось учиться. Каждый день после инсульта я мечтала подниматься по лестнице, шагая через ступеньку. У меня сохранились воспоминания о том, каково это ― бежать вверх по лестнице, ни на что не обращая внимания. Снова и снова прокручивая эту сцену в сознании, я поддерживала жизнь в соответствующих нейронных сетях до тех пор, пока мой мозг и мое тело не скоординировались настолько, что я смогла осуществить мечту.

В течение всех этих лет люди, профессионально связанные со мной, были очень добры ко мне. Поначалу я боялась, что коллеги могут решить, что в результате инсульта я стала менее ценной, и начать относиться ко мне свысока, я даже боялась дискриминации. К счастью, ничего подобного не случилось. Инсульт открыл мне глаза не только на красоту и стойкость человеческого мозга, но и на щедрость человеческого духа. Многие замечательные люди проливали бальзам на мое сердце, и я благодарна им за их доброту.

Хотя начиная со второго года после инсульта я снова стала подрабатывать гастролями в роли Поющего Ученого, представляя гарвардский Банк мозга, на седьмой год после инсульта я заняла предложенную мне должность адъюнкт-профессора на отделении кинезиологии Индианского университета. Кроме того, мне всегда доставляло особую радость преподавание топографической анатомии, поэтому я начала подрабатывать волонтером в лаборатории топографической анатомии местной школы медицины Индианского университета. Возможность вновь обратиться к изучению человеческого тела и обучению будущих врачей его чудесному устройству была для меня волнующим подарком судьбы.

В тот же седьмой год после инсульта моя суточная потребность во сне сократилась с одиннадцати часов до девяти с половиной. До этого помимо продолжительного ночного сна я еще охотно спала днем. Мои сны в течение первых семи лет были весьма причудливым отражением того, что происходило в мозгу. Вместо людей и связанных с ними сюжетов в моем сознании прокручивались какие-то разрозненные обрывки данных. Полагаю, что эти сны отражали процесс компоновки мозгом цельных образов из фрагментарных сведений. Для меня стало настоящим шоком, когда мне снова стали сниться люди и связанные с ними сюжеты. Поначалу сцены, которые я видела, были отрывочны и бессмысленны. Однако к концу седьмого года мой мозг был уже так загружен в течение ночи, что, просыпаясь, я чувствовала себя не особенно отдохнувшей.

В течение восьмого года восстановления я наконец снова стала воспринимать тело как твердое, а не текучее. Я начала заниматься водными лыжами и полагаю, что связи моего мозга с телом укрепились благодаря тому, что мне приходилось заниматься на пределе возможностей. Должна признаться, что, хоть я и рада снова чувствовать себя твердой, мне не хватает утраченного ощущения текучести ― этого постоянного напоминания о нашем единстве с окружающим миром.

Свою нынешнюю жизнь я бы назвала идеальной. Я по-прежнему гастролирую в роли Поющего Ученого, рекламируя гарвардский Банк мозга, работаю в школе медицины Индианского университета в Индианаполисе, регулярно сотрудничаю в качестве консультанта по нейроанатомии с Институтом протонной радиотерапии Среднего Запада, расположенным в здании Циклотрона Индианского университета, где мы ведем борьбу с раком с помощью очень точно направленных протонных лучей. Кроме того, я стараюсь помогать людям, перенесшим инсульт, участвуя в разработке системы виртуальной реальности, позволяющей пациентам проходить неврологическую реабилитацию с помощью того, что я называю зрительно направленными целями.

Что касается физической активности, рано утром я обожаю кататься на лыжах по озеру Монро, а вечерами уверенно гуляю в окрестностях дома. Я развлекаюсь в своей художественной мастерской, создавая изделия из цветного стекла (в основном модели мозга), и играю на гитаре, которая служит мне неиссякаемым источником наслаждения. Я по-прежнему ежедневно разговариваю с мамой и как президент филиала NAMI в Большом Блумингтоне продолжаю активную общественную работу, связанную с психическими заболеваниями. Свою задачу я теперь вижу в том, чтобы помогать людям освобождать скрытые в них душевный покой, радость и величественную красоту.

За прошедшие годы мне удалось поделиться своей историей со многими: с читателями журналов Discover и О: The Oprah Magazine Опры Уинфри, выпускаемого Американской ассоциацией по борьбе с инсультами (ASA) Stroke Connection Magazine и Stroke Smart Magazine , издаваемого Национальной ассоциацией по борьбе с инсультами (NSA). Рассказ о моем восстановлении можно было услышать в программе The Infinite Mind на PBS , по-прежнему он звучит в программе Profiles радиостанции WFIU[14] . Кроме того, PBS выпускает замечательную программу под названием The Amazing Brain из серии Understanding , которая транслируется на всю страну. Я очень советую вам ее смотреть, потому что ее создатели проделали замечательную работу, чтобы рассказать людям о пластичности нашего мозга.

Глава 15

Мой инсульт был мне наукой

Я благодарна судьбе и несказанно удивлена, что, совершив это неожиданное путешествие в глубины собственного мозга, сумела полностью восстановиться в физическом, когнитивном, эмоциональном и духовном плане. Многолетнее восстановление способностей левого полушария было для меня по целому ряду причин необычайно сложной задачей. Лишившись функций нейронных сетей своего левого полушария, я лишилась и множества личных качеств, которые были, очевидно, связаны с этими микросхемами и определяемыми ими способностями. Восстановление функциональных клеток, анатомически связанных с эмоциональными реакциями и негативными мыслями моей жизни, открыло мне глаза на вещи, которых я раньше не понимала. Мне хотелось восстановить способности левого полушария, но я должна сказать, что у меня были и пытавшиеся восстать из пепла левого полушария качества, которые, откровенно говоря, стали теперь неприемлемы для моего правополушарного представления о том, кем я хочу быть. Прошедшие годы были чрезвычайно интересны как с нейроанатомической, так и с психологической точки зрения.

Вот вопрос, который вставал передо мной вновь и вновь: "Должна ли я возвращать себе ту или иную эмоцию или черту, связанную с воспоминанием или способностью, которую я хочу восстановить?" Например, смогу ли я восстановить восприятие собственного "я", предполагавшее, что я существую как некая твердая единица, отделенная от всего остального, не восстанавливая клеток, связанных с моим эгоцентризмом, настойчивым желанием спорить, потребностью в своей правоте и страхом расставания и смерти? Могла ли я снова узнать цену деньгам, не зацикливаясь на нейронном уровне на чувствах нужды, жадности или эгоизма? Могла ли я вернуть свою власть в этом мире и снова играть в иерархические игры, не утрачивая чувства сострадания и осознания всеобщего равенства? Могла ли я снова стать полноценным членом семьи, не зацикливаясь на проблемах, связанных с моим статусом младшей сестры? И самое важное — могла ли я сохранить обретенное чувство связи с вселенной, вернув себе определяемую левым полушарием обособленность собственной личности?

Я хотела знать, какую часть обретенного мной правополушарного сознания с его системой ценностей и определяемой им личностью мне придется принести в жертву, чтобы восстановить способности левого полушария. Я не хотела терять связь с вселенной. Я не хотела ощущать себя твердым телом, отделенным от всего остального. Я не хотела, чтобы мой разум вертелся так быстро, что я бы утратила контакт с подлинным "я". Откровенно говоря, я не хотела отказываться от нирваны. Какую цену пришлось бы заплатить моему правополушарному сознанию, чтобы меня снова можно было считать "нормальной"?

Современные нейробиологи, кажется, удовлетворяются интеллектуальным анализом функциональной асимметрии двух полушарий нашего мозга в неврологическом плане. Однако психологические и личностные отличия, связанные с этими структурами, пока обсуждались минимально. Характер правого полушария чаще всего высмеивался и изображался в весьма неприглядном свете, потому что правому полушарию недоступно понимание речи и последовательных мыслей. По аналогии с доктором Джекилом и мистером Хайдом наша правополушарная личность изображается как неуправляемый, возможно, склонный к насилию, умственно отсталый, несознательный и жалкий невежда, без которого нам, вероятно, было бы только лучше! Левое полушарие, напротив, постоянно рекламируется как сведущая в языках, последовательная, методичная, рациональная и умная структура, служащая к тому же вместилищем нашего сознания.

До того как у меня произошел инсульт, клетки моего левого полушария умели преобладать над клетками правого. В итоге оценочные и аналитические левополушарные свойства в моей личности тоже преобладали. Когда случилось кровоизлияние и я лишилась тех клеток в речевом центре левого полушария, которые определяли мое "я", они уже не могли подавлять клетки правого. В итоге я приобрела отчетливое представление о двух очень разных личностях, совместно обитающих в моей черепной коробке. Эти две половинки мозга не только воспринимают окружающее и мыслят по-разному на нейронном уровне, но и демонстрируют разные ценности, связанные с теми типами информации, которые каждая из них воспринимает, поэтому и свойства, которые они проявляют, тоже разные. Наука, которой стал для меня мой инсульт, состоит в том, что в основе моего правополушарного сознания лежит характер, связанный с ощущением глубокого душевного покоя. Он всецело предан выражению покоя, любви, радости и сострадания к окружающим.

Это, разумеется, не значит, что я полагаю, будто у меня раздвоение личности. На самом деле все обстоит намного сложнее, чем я описала. Обычно человеку трудно, если вообще возможно, отделить свое правополушарное сознание от левополушарного, потому что каждый воспринимает самого себя как одну личность с одним сознанием. Однако большинство людей, если им помочь, способны без труда выделить эти две личности если не в самих себе, то по крайней мере в своих родителях или каких-то других людях, играющих важную роль в их жизни. Моя цель состоит в том, чтобы помочь найти полушарный дом каждого из сознаний, чтобы чтить их индивидуальность и, быть может, успешнее влиять на самоидентификацию. Узнав, кто живет у нас в голове, мы можем использовать более полушарносбалансированный подход к тому, как решаем жить.

Похоже, многим из нас регулярно приходится иметь дело с борьбой диаметрально противоположных характеров, царящих в голове. Надо сказать, что почти все люди, с которыми мне доводилось разговаривать, отчетливо осознавали, что их личность содержит эти противоположные части. Многие из нас говорят, что голова (левое полушарие) велит делать одно, а сердце (правое полушарие) — нечто прямо противоположное. Некоторые подчеркивают разницу между тем, что мы думаем (левое), и тем, что чувствуем (правое). Другие противопоставляют сознание разума (левое) инстинктивному сознанию тела (правое). Некоторые говорят о малом эго, или "я" (левое), противоположном капитальному или аутентичному, "я" (правое). Некоторые разграничивают рабочее (левое) и отпускное (правое) сознание, в то время как другие говорят о своем сознании исследователя (левое) в противоположность сознанию дипломата (правое). И разумеется, люди говорят о мужской (левое) и женской (правое) логике, а также о сознании "ян" (левое) и "инь" (правое). А если вы поклонник Карла Юнга, то для вас существует сенсорная психика (левое) и интуитивная (правое), а также решающая (левое) и воспринимающая (правое). Какими бы словами вы ни описывали эти две части себя, на основании своего опыта я полагаю, что на анатомическом уровне они порождаются двумя совершенно разными полушариями вашего мозга.

Моя цель в процессе восстановления состояла не только в том, чтобы найти здоровый баланс между функциональными способностями полушарий своего мозга, но и в том, чтобы приобрести больше влияния на то, какое из полушарий преобладает в моем восприятии в каждый конкретный момент. Это важно, потому что самые фундаментальные черты свойства моей правополушарной личности — глубокий душевный покой и сострадание. Я верю, что чем больше времени мы будем тратить на работу нейронных сетей, связанных с душевным покоем и состраданием, тем больше покоя и сострадания мы будем проецировать на окружающий мир, а значит, тем больше покоя и сострадания будет на нашей планете. Поэтому чем отчетливее мы понимаем, какая половина нашего мозга обрабатывает те или иные типы информации, тем больше будет возможностей выбора того, что мы думаем и чувствуем и как себя ведем как отдельные личности и работающие вместе члены большой человеческой семьи.

В нейроанатомическом плане, когда речевые центры и ассоциативная зона ориентации левого полушария моего мозга стали нефункциональными, я получила доступ к ощущению глубокого душевного покоя, порождаемому правополушарным сознанием. Результаты исследований, которые проводили в начале этого века доктор Эндрю Ньюберг и покойный доктор Юджин д'Аквили[15], помогли мне понять, что именно происходило у меня в мозгу. Используя технологию однофотонной эмиссионной компьютерной томографии (SPECT ), эти ученые разобрались в нейроанатомических структурах, лежащих в основе нашего религиозного, или духовного (мистического), опыта. Они хотели выяснить, какие области мозга задействованы в нашей способности переходить в состояние измененного сознания — от ощущения собственной индивидуальности к ощущению единства с вселенной (нирваны, эйфории, присутствия Бога).

Испытуемыми были тибетские монахи и францисканские монахини, которые медитировали и молились внутри томографа. Им было сказано потянуть за хлопчатобумажный шнурок, когда они достигнут высшего уровня медитации или почувствуют единение с Богом. В ходе этих опытов "подопытные" испытывали изменения нейронной активности в весьма специфических областях мозга. Во-первых, у них наблюдалось снижение активности речевых центров левого полушария, приводившее к замолканию "щебетания мозга". Во-вторых, снижалась активность ассоциативной зоны ориентации, расположенной в задней части теменной доли коры левого полушария. Эта область помогает определять физические границы собственного тела. Когда ее работа подавляется или получает ослабленный поток сигналов от чувствительных систем организма, мы перестаем понимать, где начинается, а где заканчивается наше тело относительно окружающего пространства.

В свете результатов этих недавних нейробиологических исследований вполне закономерно, что, когда у меня отключились речевые центры левого полушария, а левая ассоциативная зона ориентации лишилась нормального притока сенсорных сигналов, я перешла в состояние измененного сознания, перестала ощущать себя твердым телом, а стала восприниматься текучей субстанцией, единой с вселенной.

Глава 16

Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 239; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!