Побольше бы поэзии, поменьше злобы...

Итак, где же неволят? Где кайданы? Присоединив Малороссию, Москва не тронула ни веры, ни языка, ни законов, ни обычаев этого русского края и, может быть, единственно, в чем погрешила (уже при Екатерине II), — обратила многих лично свободных крестьян в крепостное состояние. Но было ли это порабощением, специально направленным на Украину? Ничуть. Великорусские и малорусские крестьяне тоже были розданы помещикам, и это вовсе не казалось тогда унижением или угнетением народным, а естественным состоянием простонародья. Крепостное право существовало тогда и во всей культурной и свободолюбивой Европе, за редкими лишь исключениями. Для блага самого простонародья, экономически слабого, затянувшегося в неоплатные долги, не имеющего ни земли, ни инвентаря, считалось наилучшим прикрепить его к культурным и богатым хозяевам, способным окультурить одичавший в нужде класс. Так решался вечный вопрос о пролетариате и об устройстве анархического элемента на земле.

Обращаюсь к тени “батька Тараса”: скажите-ка по совести, кто были малороссийские помещики, “угнетавшие” Украину, — москали или малороссы? В подавляющем большинстве чистокровные малороссы — Довгочхуны, Перерепенки, Петухи, Коробочки etc. Так ведь это же ваша собственная плоть и кровь! Ведь эти помещики выходили из того же немножко выслужившегося на государственной службе малороссийского простонародья. А кто были ваши священники, епископы (вроде Феофана Прокоповича), фавориты (вроде братьев Разумовских), которые не случайно и не единолично, а всею массою тяготели к общей государственной власти? То были ваши же чистокровные малороссы. А кто были поставляемые Малороссией лихие офицеры, чудные солдаты, несравненные герои? Казаки, как львы боровшиеся за всю великую нашу Империю, единственную, какую Бог создал славянскому племени? Это были хохлы же. Наконец, какой народ в Малороссии, памятуя Бога и заветы предков, самым чистосердечным образом чтит престол Царский и несет насколько можно исправно все государственные тяготы? Народ малороссийский. Так где же ваша неволя, где кайданы, где воспаленная необходимость пролить целый Днепр великорусской крови? Что вы сказали бы, если бы какой-нибудь москаль-поэт оставил завещание своему народу пролить целую Волгу малорусской крови? Вы, пожалуй, назвали бы его недоумком и были бы совершенно правы.

В личной жизни Тарас Шевченко был кругом облагодетельствован москалями и водил со многими из них большую дружбу. Откуда же у него явилась нелепая и преступная идея подбивать своих земляков к чудовищному мятежу? Я думаю, эта безотчетная идея у него сложилась так: талантливый от природы мальчик жадно хватал всякую необходимую для таланта культуру, и не его вина, что он встретил среди тогдашних крестьян-малороссов крайне зачаточную кустарную, лубочную умственную культуру в виде народных песен и старинных легенд. Один из несчастнейших в свете (как поселившийся на проходной дороге из Азии в Европу) народ малорусский настрадался за века своего подневольного существования, как редко кто. Особенно тяжкие остались воспоминания о литовско-польском иге и жидовском засилье. Особенно ярко в народе жили предания о гайдаматчине, о свирепых походах запорожцев, мстивших аз поругание святынь народных, отвечавших на насилия чисто гуннским погромом Польши.

Маленький Тарас собственными ушами слышал то, чего теперь уже не услышишь в Малороссии, — древних кобзарей, которые от отцов своих и дедов передавали эпопею освобождения Украины от польского ига. Понятно, что маленький Тарас впитал в себя весь пафос этой ненависти к врагу, проникся им до костного, так сказать, мозга. Врагов в его время уже не было, а ненависть осталась. Гениальный и просвещенный Гоголь из того же материала создал малороссийскую “Илиаду” — “Тараса Бульбу”. Менее одаренный и мало просвещенный Шевченко создал “Кобзаря”, не более. Застарелую народную ненависть к полякам, иезуитам и жидам (вспомните первый проект памятника Богдану Хмельницкому, предложенный Микешиным) — эту ненависть Шевченко безотчетно перенес на “москалей”, смешав старые условия с новыми. Конечно, тут способствовали и личные обстоятельства жизни Шевченко, и крепостная его зависимость, и ссылка, и солдатчина, а главное — ненавистнические к России внушения того польского кружка, в котором Шевченко вращался в Варшаве. Эти внушения просто сбили с толку хоть и даровитого, но очень темного малоросса. Незаметно, может быть, для него самого поляки перевели стрелки его мышления, и весь тяжелый поезд озлобленности хохлацкой против Польши покатился в глазах Тараса по направлению к России. Это в истории человеческих настроений бывает очень часто: обида от одного срывается на другом. Работа многих великих людей, если не всех их, вдохновлялась и искажалась пристрастиями, навеянными личной судьбой. Тем более это относится к средним талантам, лишенным культурного воспитания.

Как поэт народный, как поэт фольклора, Шевченко был в очень затруднительном положении: он унаследовал от деревенских кобзарей старое народное горе, источник которого уже сошел со сцены. Чтобы вместить это волнующее народ древнее чувство в современную поэзию, потребовалось дать ему современный источник. Где искать последний, Тарасу Шевченко подсказали поляки и возмущенные против России революционеры того времени. Вспомните, что Шевченко начал политически рассуждать в эпоху, когда Россия считалась палачом европейской свободы (наши контрреволюционные в Европе экспедиции), а последние годы жизни Тараса совпадают с расцветом русского нигилизма. Отсюда, мне кажется, пошло восстание малороссийского поэта из крестьян одновременно и на Бога, и на государство, и — в особенности — на родное государство. Шевченко, конечно, нельзя сравнивать со Львом Толстым, но у них общая черта — пристрастие к мужику и ненависть к старой человеческой культуре, особенно к формам религиозным и государственным. Возможно, что поэтический талант обоих писателей, исчерпывая всю натуру, не давал достаточно дарования для иных проникновении. Революционной озлобленностью им приходилось возмещать просто недостаток ясного понимания.О, эта озлобленность, политическая озлобленность!.. Какое это, в общем, дурное и жалкое чувство! Если оно суммируется в целом народе и переходит в инстинкт — плохое это предсказание для народа! Если ваши речи циничны, а песни унылы, если вам хочется вечно ныть и жаловаться, если вы что-то оплакиваете и на кого-то призываете месть, смотрите, не к глупой ли принадлежите вы породе? И не сидит ли в вас наследственный бес праздности, уныния, любоначалия и празднословия? Люди умные не любят ни страдать, ни вспоминать о страданиях. Люди умные борются и побеждают, они непременно достигают счастья и умеют беречь его. Вот почему люди умные добрее глупых. Владеть благодатною Украиной, “где все обильем дышит, где реки льются чище серебра”, жить под горячим солнцем и голубым небом вблизи морей и гор, жить народом исторически огромным и независимым и желать раздробления своей земли, пролития по ней кровавых рек — согласитесь, это как будто не совсем умно. Еще в Библии сказано, что сеющий ветер пожинает бурю. Батько Тарас порядочно-таки посеял ветра в пустых головах кое-каких своих сородичей, и если когда-нибудь над мирной Украиной заревет ураган повстания, может быть, купель крещения народа русского, старый Днепр, и в самом деле окрасится братской кровью...

СЕКРЕТ НЕМЕЦКИХ УСПЕХОВ

Марта

“Россия, — писал вчера А. А. Столыпин, — платит Германии такую громадную дань, которая несравнима ни с какой военной контрибуцией побежденного и обращенного в рабство народа”. Речь идет о чрезвычайно невыгодном для нас и столь же выгодном для немцев нашем торговом договоре.

Вот “сильное выражение” г-на Столыпина, которое всего лучше для читателя не заметить, перебежав глазами к театральным известиям, к маленькому фельетону и к тому подобным легким вещам. Иначе, если остановиться на “сильном выражении” и вникнуть в него серьезно, начнешь чувствовать тяжелую растерянность. Как же это так случилось, что мы, не воюя с Германией, ухитрились привести себя в положение данника ее, гораздо худшее, чем разбитого на войне? А. А. Столыпин, по-видимому, хорошо изучил этот вопрос, и интересно было бы, если бы кроме общих выводов он познакомил нас, какими чарами заворожили немцы наших чиновников министерства финансов, договаривавшихся в Берлине, чтобы околпачить их столь плачевным образом. За двадцатилетие существования торгового договора, говорит г-н Столыпин, Германия добилась того, что немецкий земледелец получает дохода с земли в четыре раза более, чем русский, за орудия же и машины платит вдвое дешевле. Германская казна возвращает своему земледельцу 37,9 копейки пошлины за рожь, а русская мука обложена в 55,3 копейки пошлины с пуда. Благодаря этому мы не можем вывозить муку, а вынуждены вывозить дешевое зерно, которое сейчас же за чертой границы перемалывается немцами на множестве специально построенных мельниц, причем наш же обработанный хлеб часто возвращается к нам по дорогой цене. Торговый договор так устроен, что немцы почти даром ввозят к себе более 211 миллионов пудов в год драгоценного корма для скота — отрубей, жмыхов и кормового ячменя. Этим сырьем они откармливают свой скот, а от скота имеют мясо и навоз. Такой политикой одновременно подорваны и наше скотоводство, и наше земледелие, а германцы подняли эти отрасли хозяйства до небывалого еще процветания. Не кто другой, как Россия, — и именно в последнее двадцатилетие — утучнила тощие немецкие поля и подняла урожайность их вдвое и втрое... Подорвав собственного земледельца — и барина, и мужика, — наш торговый договор бесконечно облагодетельствовал Германию и создал прочную базу для ее промышленности и общей культуры.

Все это не ново, все это было довольно быстро замечено в России и встретило бессильные протесты в русской печати. И помещики, и хлеботорговцы, и мукомолы, и все люди, причастные к экономической политике, с ужасом увидели, что Россия попала в ловушку к сильному соседу. Случилось нечто такое, что символически предсказано самим географическим очертанием Германии. Последняя на карте похожа на чудовищно разинутую пасть какого-то зверя, глаз которого находится в Берлине, а две челюсти — Восточная Пруссия и Силезия — впились в территорию России. В истекающее двадцатилетие наша западная соседка действительно держала крепко в своих зубах самый жизненный источник нашего благосостояния и, как вампир, сосала кровь и трудовой пот русского земледельца. Что ж, с этим Германию остается только поздравить. Она была бы глупа и бездарна, если бы не пользовалась крайне счастливым случаем, выпавшим на ее долю. Немецким чиновникам, заключавшим договор с Россией, германский народ имеет основание поставить заживо мраморные и даже золотые монументы. Но как же так вышло, что у нас нашлись двадцать лет назад опрометчивые финансисты, у которых рука поднялась подписать столь убийственный для нас договор? Кто они были, эти чиновники? Не прикосновенны ли к этому национальному для нас несчастью некоторые нынешние сановники, именно на злосчастнейшем договоре сделавшие себе потом министерскую карьеру? Вот эту сторону нашей государственности следовало бы осветить какому-либо вполне осведомленному перу. Иногда говорят, что десять лет назад возобновление разорительного для нас договора было вынужденным крутыми обстоятельствами: терпя разгром на Востоке, нам трудно было отстоять свои интересы на Западе. Пусть так, но двадцать лет назад? Ведь тогда разгром наш даже не предвиделся. Престиж России, унаследованный после твердой политики Императора Александра III, стоял еще очень высоко. Чем же объяснить, что именно тогда мы продали Германии за грош наше земледельческое могущество?

Я думаю, что ответ на эти вопросы вы встретите в разнообразном, куда ни взгляни, поразительном неудачничестве нашей эпохи. В области государственной, где предполагаются наибольшая обдуманность, талант, сосредоточенное знание, — тут-то вы и встречаетесь с самыми странными, ничем не объяснимыми промахами, и часто в ведомствах, руководимых на вид очень даровитыми людьми. Не только видите промахи незнания и неумения, но чаще всего изъяны безволия, ужасающей какой-то “бледной немочи” духа, при которой даже умные люди поступают глупо, отлично сознавая это. Внешняя бездарность при внутренней талантливости напоминает отравленное состояние здорового организма. От угара и очень сильные люди дуреют и иногда дело кончается плохо. Чем объяснить болезненную психику нашего образованного общества, которое как будто не в силах организовать даже небольшой правящий класс из людей вполне сознательных и энергичных?

Увы, задавая этот вопрос, чаще всего возвращаешься к обычному ответу: плохая у нас культура. Плохое у нас воспитание, плохая школа. Один из достойнейших русских профессоров недавно писал мне: “Я вижу лишь один путь, который может вывести нас из настоящего жалкого состояния, — путь, по которому шла наша соседка Германия, достигшая в сравнительно короткое время и колоссальных накоплений материальных богатств, при бедности страны природными богатствами, и удивительного объединения отдельных враждовавших между собою народностей Германии”. Какой же это путь? Об этом будет ниже, но в самом деле нелишне вспомнить, что тот же государственный маразм, что переживаем мы, то же общее поглупение и неудачничество переживала некогда, всего сто с небольшим лет назад, и наша торжествующая во всем соседка. Если Россия раздирается теперь инородческим сепаратизмом, то нелишне вспомнить, что и Германия раздиралась не только враждою между отдельными немецкими народностями, но даже каждый город, каждая местность старались обособиться от окружающих и тщательно оберегала свои мелочные интересы. Общая грызня немцев дошла до апогея к началу XIX столетия и много способствовала занятию Германии наполеоновскими войсками. Немцы до того пали духом, что серьезно усомнились в возможности поднять свою культуру. Как у нас теперь, и у немцев все родное тогда презиралось, часто до проклятия, а превозносилось чужое, особенно французское. Но пробудил Германию гнев Господень. В 1807 — 1808 годах прогремели мужественные “Речи к немецкому народу” Фихте [134]. Это был простой профессор философии, но, вопреки многим философам, не лишенный ясности практического понимания. Фихте напомнил немецкому народу элементарную истину, что как всякая вещь носит на себе печать дарования или бездарности сделавшего ее мастера, так и современный человек есть продукт семьи и школы. Невозможно иметь сильных и здравомыслящих людей, если приготовлять их в прежней варварской и схоластической школе. Фихте решительно призвал немецкий народ к реформе школы как к единственному средству спасения несчастной родины. Какою должна быть школа, это к тому времени уже достаточно было выяснено Песталоцци [135]. Огромный ли талант Фихте, или трагическое положение отечества, или исключительное счастье философа встретить внимание прусского двора, но правительство Пруссии откликнулось на горячий призыв и предприняло реформу школы. Появился кантианец Гербарт [136], отец научной педагогики, затем Фрёбель, применивший систему Гербарта для детей дошкольного возраста. Вот что спасло разлагавшуюся тогда Германию.

Системы Гербарта и Фрёбеля [137] легли в основу обучения как воспитания немецкого юношества. Особенно система Гербарта одно время — и довольно продолжительное — применялась с большою, может быть, даже излишнею строгостью. Формальные ступени в преподавании урока распределялись даже в народных школах по минутам, и горе было тому учителю, которого окружной инспектор заставал не на той ступени в объяснениях, как выходило по времени. Это отдает педантизмом, но в педантизме кроется и хорошая сторона — добросовестность и точность. Ставя целью воспитания добродетель и беря средствами для него надзор, выправку и обучение, Гербарт продолжал идеи Песталоцци относительно наглядного преподавания. Опираясь на то, что человек знает хорошо лишь то, что умеет, этот метод преподает науку как искусство, через непосредственную практику каждого ученика. Благодетельные результаты переустройства самой колыбели народной культуры не преминули скоро же обнаружиться. Над Германией точно промчалось дыхание жизни, освежающее и бодрящее. Тренированная на труд школьная молодежь вынесла в жизнь не ослабленную, как дотоле, энергию, не погашенную пытливость, а, напротив, — все эти силы, укрепленные и поддержанные умением трудиться. Довольно быстро германское отечество было изучено немцами во всех отношениях — и народные богатства, и залежи старой литературы были освещены и раскрыты. Новое преподавание истории и литературы не схоластическим путем, а путем переживания (Mitgefuhl, Mitleid) учениками в душе как бы оплодотворило гений немецкой расы. Найдя естественный выход для творческой работы, немецкое общество заметно облагородилось: стала исчезать сепаратистская вражда между отдельными немецкими народностями, смягчилась грубость обхождения и сам собою выдвинулся величайший лозунг, возвеличивший Германию, — лозунг объединения. Когда одичавший дух тевтонов, раздробленных и враждующих между собою, был обработан культурной школой, вновь как бы проснулся древний Барбаросса, спавший в пещере горы Кифгойзер, и он выехал на эту гору в образе Уже нового германского императора ВильгельмаI [138]. Таков смысл величественного памятника, к которому со всех сторон Германии стекаются теперь экскурсии учеников.

Мы плохо знаем и Германию, и Россию. Твердя, что Францию победил под Седаном школьный немецкий учитель, мы не догадываемся, что Россию разбил под Мукденом... русский школьный учитель. Именно своей отвратительной школе сверху донизу Россия обязана и военными, и мирными своими поражениями. “Когда попадешь в народную школу Германии, — пишет мне упомянутый Почтенный ученый, — то наглядно убеждаешься, что иных результатов, кроме великих, она дать и не может. До такой степени там поставлена просто и здравомысленно фабрикация пригодных к жизни молодых людей. В простоте и здравомыслии школьных приемов вы однако, различите великие начала, высказанные когда-то плеядой гениальных педагогов начиная с Коменского. Например, концентрация преподавания различных предметов кроме знаний вводит в душу ребенка одни и те же положения нравственного порядка — любовь к семье, к родине, к отечеству, религиозность, мужество верность, правдивость и т.д. Немецкая школа воспитывает нравственных людей, наша же, схоластическая, развращает их. “Du, Deutsces Kind, sei tapfer, treu und warh!” (“Немецкий ребенок будь храбрым, преданным, честным!”) — вот моральный лейтмотив немецкой школы. Часто ли он слышится в русской? В то время как немецкая школа не стыдится открыто выставить добродетель как национальное преимущество немцев, у нас само слово “добродетель” иначе не произносится, как иронически. Благодаря способу воспитательного преподавания дети кроме знаний выносят из немецких школ нечто неизмеримо более драгоценное — чувство долга, твердые нравственные правила, вполне определенные, составляющие как бы кремль души. Кругозор немца, может быть, и замкнутый, но стойкий, дающий опору благородному характеру. Какое великое облегчение для большинства средних натур иметь уже заранее готовые директивы поведения и во многих жизненных случаях поступать не думая, не колеблясь, по привычке и в то же время правильно, без ошибки. Для свободы остается еще много места, но она рационально стеснена и не является беспочвенной, как у нас.

Мне кажется, никогда так ярко не сказалось отсутствие нравственного воспитания в России, как в эпоху несчастной войны. Очень выдающиеся и просвещенные люди потеряли тогда разум и не знали, что им делать — отступать или наступать, щадить врага или щадить самих себя. Ведь доходило до того, что перед началом решительной битвы один из наших полководцев заплакал от мысли, что будет столько пролито человеческой крови. Стало быть, какой это ужас — война! Немудрено, что полководец с таким настроением был даже с превосходными силами разбит неприятелем, не проливавшим подобных слез.

Совершенно таким же шатаньем плохо воспитанной души русской я объясняю и то, что за десять лет до японских пушек мы были разгромлены немецкими перьями, писавшими торговый договор. Я не хочу даже наводить справок, кто из наших теперешних звездоносцев рассуждал тогда с немцами в Берлине, — не хочу называть имен, ибо сановные имена, покрытые графской короной или непокрытые, непременно вступят в полемику. Сейчас же в редакцию полетят опровержения: что, мол, вы говорите! Да ведь я тут ни при чем! Моя хата была совсем с краю, меня двадцать лет назад и на свете не было и т.п. Не в именах дело, а в характерах русских, постыдно уступающих нынче и приятелям, и врагам. Уступать и отступать — это сделалось как бы национальною нашею чертою. В предчувствии отступления нам лень и выбрать позиции, и отстоять их. Нехитрое, казалось бы, дело — изучить условия коммерческого договора. Не нужно монокля в глазу, чтобы рассмотреть гибельные последствия тех или иных параграфов, но если в душе уже заранее решено, безотчетно и бесповоротно, что прежде всего нужно понравиться немцам, заслужить благоволение немецкого правительства, добрый отзыв императора Вильгельма (а это уже ключ к карьере по возвращении домой), то даровитейший чиновник не слишком вникает в суть дела. После любезных, сделанных ради приличия кое-каких возражений он подписывает с легким сердцем прелиминарные соглашения. А в Петербурге думают, что “там”, на аванпостах борьбы, сделано все, что возможно, и к роковой сдаче по всему фронту прикладывается штемпель. Немцы, затаившие дыхание, произносят наконец торжественное “abgemacht!”

А было время, когда мы не отступали, а наступали. Это было в золотой XVIII век, когда у нас водились сильные характеры — и на поле брани, и на дипломатическом поприще. Откуда же брались эти характеры? Ведь у нас никогда не было школы, основанной на идеях Коменского, Песталоцци, Гербарта, Фрёбеля. Правда, но у нас все-таки была кое-какая школа, более родственная германской, чем нынешняя наша школа. Русское характеры воспитывались в старой религиозной и патриотической семье, и если не от учителей, то от родителей дети слышали внушения долга, верности, чести, любви к отечеству и презрения ко всему дурному. Домашние и школьные учителя того времени были настолько религиозными, что невольно передавали эту черту и воспитанникам своим. Вот почему Суворовы, Кутузовы, Багратионы, Румянцевы не знали, что такое поражение. Вот почему екатерининские дипломаты находили в своей душе гордое чувство уважения к своему народу и потребность постоять за его интересы. Чтобы понять, почему мы двадцать лет назад сдались немцам в Берлине, а десять лет назад сдались японцам в Портсмуте, достаточно вспомнить, что под конец прошлого века и к началу нынешнего к верхам чиновной власти подобралось поколение, воспитанное в 1850-е и 1860-е годы. То была эпоха писаревщины и базаровщины, когда евангелием русской жизни служило “Что делать?” Чернышевского. Я не ставлю знаменитый роман ниже современных “Ключей счастья” г-жи Вербицкой, но позволю себе спросить: что же будет с Россией, когда посеянные в наше время “ключи счастья” через несколько десятилетий взойдут?

ДОЛГ ВЕЛИКОРОССИИ

I

Марта

Безобразные выходки киевских и львовских мазепинцев не останутся бесследными. Волна предательства, прокатившаяся по России в виде более или менее наглых украиноманских манифестаций всколыхнула русское общественное сознание и возбудила вполне уместную тревогу. Опровержения г-на Суковкина, киевского губернатора, едва ли в состоянии рассеять эту тревогу, ибо наперекор опровержениям нашлись десятки киевлян, готовых удостоверить факт преступной демонстрации. Г-н Суковкин как губернатор лицо столь же ответственное, сколь заинтересованное в том, чтобы в его городе не произошло названного чудовищного происшествия. При всей служебной добросовестности он едва ли в состоянии отнестись к данному событию вполне объективно. Г-н Суковкин со слов подчиненных ему полицейских властей официально утверждает, что сообщения “Нового времени” неправильны, между тем другое официальное лицо — член Государственной Думы Лелявский категорически заявляет, что эти сообщения совершенно правильны. Он в разгар происшедшего был в Киеве, он “от лиц весьма уравновешенных и спокойных” слышал сообщения, что они были очевидцами безобразий и слышали позорные крики: “Долой Россию! Да здравствует Австрия!” Телеграммы “Нового времени” г-н Лелявский прочитал позднее и увидел, как они совпадали со всем слышанным им в Киеве. При таком серьезном разноречии официальных данных с неофициальными, безусловно, требуется официальная же проверка каким-нибудь третьим способом, и эта проверка, по слухам, уже ведется.

Как бы ни были нравственно ничтожны негодяи, дерзнувшие оскорбить великое свое отечество в публично-мятежном бесчинстве, они должны быть разысканы и наказаны. Закон не должен бездействовать, ибо если оскорбление государства есть государственное преступление, то безнаказанность его явилась бы преступлением самого государства. У нас, лояльных русских граждан, нет иного правительства, кроме существующего, и потому мы на него именно возлагаем все наши надежды и всю ответственность перед родиной. Нельзя смотреть сквозь пальцы на мазепинские выступления — их нужно беспощадно наказывать, истребляя ядовитое семя в его всходах м самых корнях. Это относится не к одной лишь преступной выходке киевских мазепинцев, поддерживаемых жидами, поляками и кавказцами. Перуны вооруженной законом власти должны поражать государственную измену на всем пространстве ее досягаемости...

Бесспорно, одна ласточка не делает весны, и если бы в России действовала одна шайка предателей, она не могла бы возбуждать большой тревоги, но в последнее десятилетие выяснилось весьма широкое распространение мазепинства, опирающегося на две базы — на денежную поддержку Германии и на самую разнообразную поддержку Австро-Венгрии. При таком положении дел безумно было бы не придавать значения величайшей из опасностей, теоретически возможной для России и уже готовящейся. Если речь серьезно зайдет о разрушении единства русского народа, то это такая беда, ради предотвращения которой выгоднее вести ряд кровопролитнейших войн, нежели примириться с ней. Я хочу сказать, что если бы план немецких империй использовать мазепинский сепаратизм был поставлен как практическая задача, то, не дожидаясь ее решения, мы должны были бы воевать и с Германией, и с Австрией как с врагами, ведущими минный подкоп под наше государственное здание. Пока до этого дело не дошло, все-таки следует начать самую деятельную и непримиримую борьбу со сравнительно бессильными проявлениями мазепинства в самой России. Не дожидаться же, господа, когда бессильное сделается могучим и уже неодолимым. Мы во всем убийственно опаздываем, зевая да почесывая в затылке, но есть несчастья, присутствие которых должно сдувать самую мертвую дремоту. И маленький поджог, и маленькая течь на корабле, и маленькая груда камней поперек рельсов, и маленькая доза яда — все это не такие явления, чтобы ждать разгара их последствий...

Кроме правительства, на котором лежит священный долг организации народной обороны, пора, мне кажется, вникнуть в мазепинскую измену и русскому обществу, в особенности великорусскому. Я вполне искренне верю общерусскому патриотизму многих образованных малороссов и большинства малороссийского простонародья. Между теми и другими я встречал таких одушевленных и стойких носителей имперской нашей идеи, что дай Бог очень и очень многим великороссам подняться до этого высокого уровня. Но исключения все-таки не составляют правила — общее же правило таково, что большинство “хохлов”, считая себя русскими, недолюбливают “москалей” и довольно равнодушны к всероссийской идее, представительствуемой главным образом великороссами. К чему неравнодушны хохлы, и часто до пламенного обожания, так это к своей Украине — ее одну они называют “Украйна-маты”. Хотя через тридцать девять лет минет уже три века объединения Великой и Малой Руси, но так как и московское, и петербургское правительство не отличалось широкими историческими горизонтами и не заглядывало в даль веков, то вместо быстрого слияния областей в одной великой культуре (что почти удалось первым Рюриковичам) получилось скорее закрепление бытовых различий и расхождение народных культур. Только со времен Екатерины II началось заметное влияние великорусской государственной культуры на Малороссию. В век Гоголя оно достигло своего апогея, но при Императоре Николае I уже зародилось украиноманство в ряду других инородческих сепаратизмов и революционных течений. У нас проделали с украиноманством весь, так сказать, бюрократический ритуал борьбы со злом. Ритуал таков. Заметив зло, если оно совсем незначительное, его так или иначе подавляют. Но если зло оказывается сложное и страшное по своим последствиям, то у нас делают вид, что ничего не заметили. В упорном игнорировании зла проходят десятилетия, но наступает время, когда зло начинает выпирать из почвы, теснить и наступать. Тогда чаще всего теряют голову и идут на уступки. Все эти этапы были пройдены и мазепинским движением, не раз возобновляясь.

Обыкновенно игнорирование вещей близко к игнорации в отношении их. Говорят: “Какие пустяки! Что такое мазепинцы? Все это вздор, политическое мелкое сектантство, не более. Малороссы все лояльны, целый ряд их торжественно заявляет о своей лояльности”. На это можно заметить, что ведь и сам Мазепа очень долгое время считался лояльным. Даже более того: он долго и был лояльным, но вот подите же, в конце концов оказался предателем. Мазепа был, подобно мазепинцам, польского воспитания, но православный. Еще до Петра Великого он вошел в доверие московских бояр. Именно лояльностью своей он обворожил фаворита Софьи — князя В. В. Голицына [139] и добился гетманской булавы. Мазепа вполне добросовестно участвовал в Крымском походе Голицына, умел понравиться молодому Петру, усмирил даже одно восстание на Украине (Петрика), принимал деятельное участие в походах Петра к Азову. В начале шведской войны он воюет со шведами, строит Печерскую крепость и пр. Уже в возрасте за шестьдесят лет Мазепа вдруг сбрасывает свою лояльность и совершает сразу двойную измену: не только Петру, но и самой Малороссии. Немногим малороссам известно, что по тайному договору с королем Станиславом и Карлом XII Малороссия, восставшая на Петра, предназначалась целиком Польше, а Мазепа награждался княжеством полоцким и витебским. Стало быть, не о самостийности Украины мечтал он, а о новом подчинении народа ненавистным ляхам. Вот вам психология предателя, всю долгую жизнь казавшегося верноподданным. Нынешние мазепинцы в огромном большинстве усвоили всю душу своего патрона, проклятого Церковью. Они притворяются безусловно верными России, они даже служат ей на всевозможных поприщах, иногда служат недурно, но в душе у них всю жизнь таится измена, и, может быть, двойная измена. Вместо “самостийности” Украины они охотно подведут свою родину под ярмо австрийцев, а сами не получат, конечно, вассального княжества, о котором мечтал Мазепа, но все-таки получат какую-нибудь подачку, хотя бы частичку “фон”, которую получил за свое мазепинство г-н Василько, галицкий украиноман. Вот почему видимая лояльность еще ровно ничего не говорит; надо помнить, что под нею очень часто затаены застарелые ненависть и измена.

Как ни больно признать это, довольно широкие слои малорусского общества (особенно интеллигенции и буржуазии) охвачены острым сепаратистским настроением и в национально-государственном смысле ненадежны. Подобно всем народностям, под властью чужой культуры малороссы имеют как бы две политические души вместо одной, и одна из них — чужая, великорусская. Натурализуясь, как немцы и поляки, переходя невольно на наш язык и сливаясь с нами в общеевропейском быте, обруселые малороссы с болью в сердце чувствуют, что они изменяют Украине и что второе их поколение едва ли даже вспомнит, откуда оно родом. Измена вполне естественная и неизбежная, но все же чувствуется как некий грех, а за грехом следует нередко внутреннее раскаяние, оплакивание прошлой верности, идеализация невозвратной “чистоты”. Несомненно, в украинском, как и во всяком сепаратизме, только 50 процентов обдуманного краевого сепаратизма, остальные же 50 процентов приходятся на романтику — особенное чувство жалости к тому, что уже брошено не без основания. В эпоху рыцарства последнее окружалось далеко не таким обаянием, как в века последующие, когда оно исчезло. “Пусть жертвенник разбит, огонь еще пылает. Пусть арфа сломана, аккорд еще рыдает”. Этот гаснущий огонь, этот рыдающий аккорд прошлого составляет то прекрасное, что чувствуется сепаратистами в своем сердце.

Представьте на миг, что все малороссы позабыли свою историю, — они тотчас же позабыли бы и о своем сепаратизме, ибо современность как она есть всегда кажется прозаичной, слишком обыкновенной, чтобы о ней думать или говорить. Малороссы тщательно собирают остатки своей гетмановщины и считают национальным то, чего уже нет. Они рядятся под Дорошенко, под Шевченко, хотя те их земляки которые не знают или забыли прошлое, всего охотнее надевают современный пиджак и даже смокинг. Но даже наряженный во фрак хохол иногда горько вздыхает о свитке деда, будто бы более прелестной и более национальной. “Все мгновенно, все пройдет — что пройдет, то будет мило”. Если бы это естественное явление исчерпывалось свитками, гопаком, гречаниками и т.п., включая родную “мову”, никому не пришло бы в голову мешать этому. Но романтика захватывает и круг великих основ народности — идею расы и государства, и вот тут начинается страшная государственная опасность. В одной империи не может быть нескольких национальностей или такая империя обречена на довольно быструю гибель. Вовсе не прихоть заставляет западные народы отстаивать национальное единство в черте одного государства. История показывает, что только строго национальные государства бессмертны или отличаются удивительным долголетием; таковы были Древний Египет республиканский Рим, современная Англия или Франция, Китай, Япония. Наоборот, как только строго национальное царство расширялось в империю народов, начинался внутренний, ничем непогасимый раздор и подобные кооперации разных племен быстро рушились. Вспомните, как недолго просуществовали древняя Персия, Ассиро-Вавилония, империя Александра Македонского, императорский Рим. Как быстро расползались по швам империи гуннов, монголов, арабов, испанцев. В ближайшее к нам время разлезлась по швам польская империя (ибо по конструкции своей это была империя, то есть семья народов, друг другу чуждых). На наших же глазах это происходит с Турцией. Та же участь, несомненно, грозит и Австрии, и другим плохо склеенным монархиям имперского типа. И это независимо от внутреннего режима. Рассеялись деспотическая империя Карла V и анархическая республика Речи Посполитой. Величайшая из когда-либо бывших империй — Великобритания с каждым десятилетием становится все более призрачной. Такая непрочность пестрых государств заставляет и русское общество глубоко задуматься о судьбе своего отечества.

Надолго ли хватит России, если инородный элемент дошел до 33 процентов и если к центробежному стремлению врозь присоединяются десятки миллионов населения, считавшегося коренным русским, каковы малороссы и белорусы? Известно, что у нас имеются идиотические партии, проповедующие свой захолустный национализм, белорусский и даже сибирский... Пусть эти партии главным образом пополняются жидами, поляками, кавказцами и другою озлобленною против России инородчиной, но факт тот, что средь бела дня составляются заговоры на развал и раздел нашей Империи между ее составными элементами. Можем ли мы, великороссы, оставаться беспечными? И не на наели лежит первый долг бороться с этого рода сверхгосударственной изменой? Ведь Империя Российская есть по преимуществу наша, великороссийская Империя, и это настолько очевидно, что не требует доказательств. Но мы едва ли правильно поступаем, когда делаем вид, что отказываемся от этого преимущества и готовы совсем опустить державный скипетр среди русских братьев. Не от нас зависит, признать малороссов и белорусов русскими или нерусскими: это сложилось еще до Империи и до начала русской государственности. Даже вне России есть четырехмиллионное население, называющее себя русскими. Не смея отрицать ни общего племенного происхождения, ни народного имени, ни их братских прав в родной семье, мы, великороссы, обязаны отстаивать с величайшей энергией все преимущества своего численного преобладания и исторического первенства. Не за ними, а за нами стоит право побед, подвиг великого освобождения из-под татар и Литвы, громозвучная слава отражения целого ряда нашествий. Не малороссийские и белорусские, а великорусские монархи явились собирателями общей земли предков и приобретателями ближайших пустынь. Еще до присоединения Малороссии и Белоруссии мы завоевали татарские царства и Сибирь и дали отпор таким завоевателям, как Мамай, Стефан Баторий, Густав Адольф, Карл XII. Мазепинцы кричат, будто Малороссия присоединилась к Москве лишь как автономная держава. Но велик ли был клочок Малороссии, попросившейся при Богдане Хмельницком в наше подданство, и велика ли была допущенная без всяких обязательств “автономия” этого клочка?

Пора великорусскому обществу вспомнить свою царственную роль в истории русских племен, пора возродить в себе дух великой расы, строившей Империю. На нас лежала постройка, на нас же лежит и ремонт обветшавшего здания...

II

Марта

Заграничные мазепинцы устроили публичный скандал членам нашего парламента, прибывшим в столицу Галицкой Руси.От более культурных людей можно бы ожидать большей вежливости, но хамы остаются хамами, обличая глубокое варварство своей породы. Говоря о породе, я убежден, что мазепинцы вполне справедливо отрекаются от имени русских: по духу и темпераменту это обруселое потомство половцев и печенегов, поднимающее вновь войну со Святой Русью. Сказалась чуждая благородным обычаям гостеприимства низшая раса только и способная что на насилие, если оно безнаказанно. Надо заметить, что стертые с лица земли степные тюркские народцы оттого и исчезли, что кроме мелкого разбойничества они ни на что не были способны. Этот низкий уровень умственных способностей передался через ряд столетий и их мазепинскому отродью. Кроме дерзости самого дурного тона, выступления будто бы украинской расы во Львове с камнями против мирных гостей отдают феноменальной глупостью. Что же это, в самом деле, за аргумент — камень, брошенный в члена русской Государственной Думы, православного протоиерея, выходившего из собора? Вполне идиотический аргумент, как и крики: “Долой кацапов, долой изменников!”

Впрочем, что касается слова “изменники”, брошенного в лицо членам нашего парламента, — в нем, пожалуй, кроется некоторый смысл. Слишком уже долго мы, “кацапы”, потворствовали государственному преступлению украйноманства. Если оно представляет гнусную измену русской Империи и народности, то ведь и наше потворство отдает той же изменой, хотя менее сознательной. Что давно пора и русскому правительству и народу проснуться и наказать крамолу, свившую себе бесчисленные змеиные гнезда у нас же дома, показывает напечатанная в “Голосе Руси” телеграмма киевского отдела Всероссийского национального союза. На общем собрании отдела А. В. Стороженко [140] сделал очень ценный доклад о мазепинской опасности. Из доклада и оживленных прений выяснилась вся преступная, предательская подкладка мазепинской пропаганды. Это подземная война с нами, уже начатая двумя немецкими империями в виде подготовки к войне надземной. Не о “самостийной” Украине идет речь, а об отторжении двадцати пяти миллионов малороссов под австрийско-польское иго. Г-н Стороженко сам малоросс, как и большинство киевских националистов, — следует прислушаться к тревожному голосу этих сведущих людей. “Правительственные власти и национально-русские общественные силы, — говорит телеграмма, — обязаны неусыпно бороться с повсеместным развитием мазепинских политических организации в виде клубов, газет, журналов, обществ содействия начальному образованию, кооперативов, книгарен, музыкальных гуртков и других, которые под предлогом этнографически-культурных задач на самом деле работают над уничтожением в широких народных слоях русского национального чувства и постепенно приучают народные массы к мысли о необходимости отделения Южной России от Империи. Киевский отдел с прискорбием должен признать, что столь большая государственная опасность мало сознается. По мнению русских киевлян, необходимо немедленно принять целый ряд мер к прекращению вредной деятельности упомянутых организаций”. Телеграмма подписана товарищем председателя отдела почтенным профессором Армашевским [141], который, если не ошибаюсь, сам малоросс и давно живет в Киеве. Когда читаешь эти глубоко тревожные напоминания петербургским властям из глубины России, с самого места крамольного движения, то в самом деле чувствуешь, что тут мы имеем не одну измену, а две: предательство мазепинцев и беспечную снисходительность нашу к этому предательству.

Россия гибнет от слишком заметного возобладания в ней типа самодовольной, оптимистической бюрократии. Сидит себе в Северной Пальмире раззолоченный сановник, принимает доклады на слоновой бумаге, наслаждается раболепием толпы подведомственных чинов и в самом деле думает, что он маленький “царь и бог”, как любят величать себя даже захолустные исправники. Никакой политики, кроме благополучной, он не признает, никаких глубоких и сложных процессов народного быта, а главное — никакой драмы. В тиши роскошного казенного кабинета его превосходительству искренне кажется, что ни в природе нет никаких океанов и ураганов, ни в государстве никакой политики дальше тридцати верст от городов. Так как ведь над каждым изнеженным сановником есть другой, еще более престарелый и нуждающийся в покое сановник, то каждая ступень табели о рангах старается дополнить собой лестницу общего благополучия, по крайней мере — “отчетного”. Именно отсюда идет пагубная привычка петербургских сфер никак не реагировать на острые явления жизни и прятать их под сукно, как страусы в пустыне при виде неприятеля прячут голову под крыло. Именно этой пагубной привычке мы обязаны чудовищным разрастанием таких явлений, которые своевременно могли бы быть погашены легко и быстро. У нас многими десятилетиями не хотели признавать финляндское брожение — и дожили до поголовного обращения Финляндии в вооруженный против России лагерь, в авангард для шведо-германского десанта. Долгими десятилетиями игнорировали сепаратизм прибалтийских народностей — и дожили до “латышской революции”, которую пришлось усмирять уже карательными отрядами. Долгими Десятилетиями смотрели сквозь пальцы на “какой-то” бунд еврейский, на “какую-то” социал-демократию среди петербургских Рабочих, на “какие-то бредни о земле среди крестьян”, на “какой-то” задор кавказских инородцев — и дожили до еврейского мятежа до крестьянской пугачевщины, до столичных выступлений двухсоттысячной рабочей армии забастовщиков, до московских баррикад до кавказских свирепых бунтов. На моей памяти десятки лет все хорошо знали о революционной пропаганде во флоте — и благополучно дождались до “Потемкина”, до севастопольского кронштадтского, свеаборгского, владивостокского восстаний. И так далее, и так далее. Скажите, где петербургские оптимисты не промедлили, где они не опоздали? Nous arrivons toujours trop tard, как поет полиция в одной оперетке. То же самое гибельное промедление то же опоздание замечается и в громадном мазепинском движении, значение которого давно и превосходно замечено не в Петербурге... а в Вене и Берлине.

Последние телеграммы говорят о борьбе киевского губернатора г-на Суковкина с местной патриотической организацией, только что удостоившейся Всемилостивейшей телеграммы Государя Императора. Я совершенно незнаком с партией “Двуглавого Орла”, не видал ни одного номера этой газеты, совсем не знаю г-на Голубева и потому не имею определенного суждения о действиях этого кружка. Знаю только по газетам, что это нечто ультрапатриотическое, вроде “Тройного” одеколона, близкого к чистому спирту. A priori признаю, что г-н Суковкин имеет право и долг подавлять во вверенной ему губернии всякие беспорядки, и даже патриотические, если бы они возникли. Меня только озадачивает повышенное рвение наших провинциальных господ Суковкиных преимущественно в одну сторону — в сторону патриотических выступлений. Жиды, поляки, кавказцы, мазепинцы устраивают бесконечно более злокачественные и преступные, хоть и несколько более прикровенные демонстрации. Жиды и их прихвостни поют “Заповiт”, говорят зажигательные речи на банкетах, кричат кое-где: “Долой Россию и да здравствует Австрия!” — и им это сходит с рук без больших потерь и убытков. Такая повадка отнюдь не у одного г-на Суковкина, а почти сплошь у нашей либеральной бюрократии, особенно кадетствующей. Помните, еврей убил главу правительства в Киеве. Первым чисто рефлективным движением сердца следующего по власти министра В. Н. Коковцова было вызвать по телеграфу войска для защиты евреев. Никто не нападал на них, и даже проекта никакого погрома не было, а русская власть уже манифестировала своей предусмотрительностью к соплеменникам Мордки Богрова. Манифестация оказалась не только напрасной, но вдвойне обидной, ибо одновременно всякое проявление справедливого возмущения чувств народных против государственного злодейства евреев было запрещено, как якобы провокация к погрому. Но позвольте же, наконец: в каком государстве мы обитаем — в чужом или в собственном? Ведь даже в чужом государстве были бы допущены те митинги негодования, те лекции и доклады, которыми пытались реагировать киевские националисты на еврейский террор. Ах, заявляет администрация, против евреев этого нельзя: это возбуждает страсти! Ах, против мазепинцев — нельзя: это вносит раздор между двумя частями населения!

На это хочется сказать со всею почтительностью: неправда, не “это” вносит раздор, а, может быть, отсутствие “этого”. Раздор уже давно существует, как вы проглядели его — это удивительно! Но раздор, подобно поджогу, существует, может быть, потому, что его не гасят и не дают гасить. Революция 1905 года всем памятна. Жиды очень долго творили невообразимые бесчинства, рвали портреты Государя и публично пускали по улице собак с короной на голове, пока не лопнуло терпение простого народа. Не местных властей, которые, увы, только и сумели, что оказаться бессильными предотвратить беспорядки, а уличного простонародья. Даже уличное простонародье в памятную осень 1905 года оказалось по государственным и национальным своим инстинктам несравненно более надежным, нежели иные губернаторы, шествовавшие в процессиях с красными знаменами. Разве этого не было? Или разве это было сто лет назад?

Мне кажется, русское патриотическое общество вправе умолять власть и даже настаивать на том, что необходимо проснуться в отношении разгорающегося мазепинского бунта и принять неотложные и крайне решительные меры. Эти меры должны быть двоякого рода: государственные и общественные. Государство само должно бороться доступными ему средствами, парализуя измену в ее зачатии, и не должно мешать обществу вести ту же борьбу всеми культурными способами. Слишком утонченные и выхоленные, наши бюрократы напоминают ту французскую аристократию, которая до такой степени изнежила себя, что в эпоху великой революции не сумела отстоять ни короля, ни трона, ни наследственных замков, ни прав. Плачевная растерянность чиновной знати в эпоху попа Гапона и лейтенанта Шмита дает грустное предсказание для будущего. “Неделание и непротивление” — вот что повергает нашу государственность в паралич. До того дошли, что и правительство, и общество боятся наказывать преступников, если они чуть покрупнее. “Ах, зачем создавать мучеников! Зачем тяжелой карой делать ореол вокруг имени какого-нибудь ничтожного негодяя!” — вот, между прочим, какою фразой прикрывается иногда бездействие прокуратуры и суда. Но позвольте, господа: едва ли вы вправе рассуждать, нужно или не нужно привлекать преступников к суду. Вы обязаны это сделать, если преступление обозначилось, и никто не давал вам разрешения миловать злодеев. Священный долг судебной власти — преследовать зло и карать его — заложен в самом основании государства. Отказываясь бороться со столь тяжкими видами преступлений, какова государственная и национальная измена, вы обрекаете народ на беспомощное состояние. Какая же выгода иметь государственность недействующую? Это хуже, чем иметь в Москве Царь-колокол, который не звонит, и Царь-пушку, которая не стреляет. Ведь если не наказывать преступников из опасения, что банда их товарищей сочтет их мучениками, то пришлось бы отказаться от борьбы и с мазуриками и хулиганами. Покойный профессор Сергеевский, пламенный патриот, так охарактеризовал скрытый лозунг ослабевшей демократии: “Ешь меня, собака!” Грустно то, что этот лозунг проводится от лица России и за народный счет.

Народ вовсе не так сентиментален, как изнеженные канцеляристы. Народ довольно здраво судит о преступлениях: “Дурная трава — из поля вон”, “Паршивая овца все стадо портит”. В качестве неорганизованной массы народ не может иначе расправляться с лиходеями, как путем стихийного самосуда, но даже эта варварская форма суда все-таки представляет какой ни на есть суд, а не отсутствие суда. Неужели для кого-нибудь полезно доводить народ до отчаяния, до гражданской войны? А между тем взгляните объективно: что же такое эти уличные драки монархистов с жидами и мазепинцами, как не вспышки гражданской войны? Если уже теперь по нескольку раз в год приходится и в столице, и в крупных городах высылать на улицы усиленные наряды полиции и казаков, дабы сдерживать инородческие и революционные выступления и оберегать одну часть населения от разгрома со стороны другой, то не ясно ли, что эпохе оптимистического бездействия следует положить конец? Что значат ваши общего характера циркуляры местным властям и бумажные внушения азбучных истин? Необходимы действия, а не слова.

III

Марта

Кроме государственной борьбы с мазепинской изменой необходима общественная борьба, и во главе ее должны стоять мы, великороссы. Не мы одни, ибо, повторяю, Российская империя есть общее достояние русского племени во всех его областных подразделениях. Это общий дом и для малороссов, и для белорусов, и для сибиряков, из которых многие так ограниченны, что тоже воображают себя “особой” национальностью. Если захотеть, то из стомиллионного народа можно, как и в эпоху Нестора, накроить десятки будто бы отдельных племен, но отдельность их будет чисто мнимая. “Се бо токмо Словенеск язык в Руси: Поляне, Древляне, Ноугородьцы, Полочане, Дреговичи, Север, Бужане, зане седоша по Бугу, после же Волыняне”, — говорит летописец. Правда, “имяху бо обычаи свои и закон отец своих и преданья, кождо свой нрав”. Но ведь и теперь обычаи и нравы у нас встречаешь чуть не в каждом уезде разные. Национальность выше своих вариаций, как целое выше части. Мы, великороссы, должны отстоять сложившееся в истории наше первенство среди малороссов и белорусов и, я уверен, отстоим его, но величайшая из наших побед должна состоять в том, чтобы доказать, что самая борьба этих русских племен с нами, русскими, в корне своем нелепа. Мы должны устами ученейших историков и талантливейших публицистов доказать, что теперешнее русское государство — до сих пор единственная возможная форма державной самостоятельности и белорусов, и малороссов. Их сепаратизм кроме жидовско-польских внушений и немецких грошей поддерживается еще отчаянным их историческим невежеством, и это невежество надо рассеять. К сожалению, у нас нет ни одного классического, пригодного для школ учебника русской истории. На совести покойного (ибо, в сущности, он умер как ученый) Иловайского лежит то, что скучнейшим и бесцветнейшим своим учебником он отвадил от интереса к русской истории длинный ряд поколений, прошедших школу, и этим способствовал упрочению в России космополитических идей. Правительство охотно бросает сотни тысяч рублей на покупку племенных жеребцов и целые миллиарды на создание флота. Но, может быть, неизмеримо полезнее было бы отпустить несколько высоких премий на создание основного учебника русской истории, увлекательного и правдивого, способного втянуть окончившего школу образованного гражданина в многотомную драму тысячелетней нашей истории. Даже из не вполне совершенных творений Карамзина и Соловьева и белорусы, и малороссы могли бы вынести сознание глубокой необходимости нашего национального единства, то есть крайней полезности для них самих держаться Великороссии, как Утопающие держатся за гранитный утес. Ведь уже был в истории великий ураган, как бы смывший с материка России и белорусов, и малороссов. Сколько столетий они, несчастные, томились в чужой неволе! И несомненно, томились бы и до сих пор, если бы не окрепшая в XVII веке Москва. Может быть, не случись этого, под боком Москвы уже давно не было бы самого имени Малой и Белой России, а были бы десятки миллионов ополяченных холопов под пятой у ксендза и еврея.

С фанатиками ввиду их досадного недостатка — глупости — неприятно спорить, но если есть среди малорусских и белорусских сепаратистов люди рассудительные и дорожащие правдой, то давайте спорить. Великороссы в состоянии выдержать не только бунт, но и мирный спор со своими западными и южными собратьями и доказать чисто объективную бессмыслицу их претензий. “Мы не хотим быть русскими!” — кричат с мозгами набекрень самые озлобленные из сепаратистов. На это есть резонный ответ. Не хотите, так и Господь с вами. Что касается вас, кучки народных отщепенцев, то кому какое дело до того, чего вы хотите или не хотите. Записывайтесь хоть в патагонцы, не только что в австрийцы. Но что касается ваших народностей, то тут уместны два вопроса: 1) точно ли малороссы и белорусы не хотят быть русскими? и 2) могут ли они осуществить свое нехотение? Я думаю, на оба вопроса серьезный ответ может быть только отрицательным. Великороссия еще не провалилась сквозь землю, а пока этого не случится, наше государственное племя будет сопротивляться отсечению от себя живых частей. Уж это как вам угодно — нравится ли вам это или нет, — но рубить себя заживо мы не дадим. Но если бы Великороссия сегодня и провалилась бы сквозь землю, едва ли не завтра то же самое случилось бы и с Малой Россией, и с Белой: их голыми руками забрали бы, как стадо без пастуха, более организованные и более сильные соседи.

Рассудительные люди должны признать, что даже великие державы нынче с большим напряжением отстаивают свое существование. Даже величайшие державы не находят возможным жить более в одиночку, а собираются артелями, по трое и больше. Мазепинцы скажут: да ведь существуют же небольшие державы, вроде Румынии или балканских монархий, держится же даже такая мелочь, как Голландия, Бельгия, Дания, Люксембург. Держатся они, это точно, но разве не ясно, что их существование политически ничтожное, отравленное постоянной опасностью захвата со стороны больших соседей? Как глыбы снега весной по оврагам, эти маленькие народности еще доживают свое средневековое бытие, дотаивают, так сказать, пока не дотают вовсе. Всем понятно, что в ближайшую же великую войну, как было в эпоху Наполеона, многие из этих самостоятельных лилипутов исчезнут сразу и без следа.

В какой панике живут маленькие народы, видно по недавним народным демонстрациям в Швеции: и королю, и крестьянству вдруг почудилось, что Швеции угрожает русское завоевание, — и произошел трогательный обмен клятвами защищать отечество до последней капли крови. Хотя в России не найдется даже сумасшедших людей, которых бы интересовала Швеция в качестве добычи, но маленькая страна чувствует грозное присутствие около себя великих народов, из которых если не один, то другой может просто неосторожным движением причинить Швеции катастрофу. Дания и Голландия чувствуют себя еще беззащитнее, а Бельгию, кажется, хоть голыми руками бери, она даже и не подумает защищаться. Румыния, правда, существует довольно спокойно, но лишь благодаря тайному соучастию с одним из тройственных трестов. Но насколько дорого обходится Румынии призрачная ее самостоятельность, показывает необходимость держать при семимиллионном населении армию в пять корпусов. Если бы мы вооружались в той же пропорции, то нам пришлось бы при 180-миллионном населении держать сто тридцать корпусов вместо сорока (беру круглые цифры). Даже при тройном и четверном напряжении обороны, крайне истощающем маленькие страны, все же слишком ясно, что погибни Россия в борьбе с немецкими империями, и вся коллекция маленьких балканских корон очутится в австрийском Гофбурге. Страшась этой участи, даже такие лютые враги, как сербы и греки, заключают коалицию с Румынией, и весьма возможно, что даже ограбленная с головы до ног Болгария попросится в кооператив со своими грабителями. Но ведь такой кооператив очень смахивает на федерацию небольших народностей вроде германских или австрийских. Раз и наши сепаратисты не мечтают дальше чем о федерации, то во что же обратится их “самостийность”? Сладость подобной федерации к тому же весьма сомнительна. Даже такая крупная величина, как Венгрия, вполне независимая внутри своих границ, спит и видит, как бы выйти из федерации.

Лично я очень симпатизирую тому племенному строю, который дал столь пышное процветание Северной Америке и англосаксонским колониям вообще. Но кроме отдельных конституций Штатов в Америке имеется общая конституция, причем в неделимом Государстве признан и один национальный язык. Соединенные Штаты, отгородившиеся от остальной планеты величайшими из океанов, до сих пор могли позволять себе maximum внутренней свободы, но уже и теперь широко допущенное соревнование с коренным племенем переселенцев из Европы и Азии приходится ограничивать. При свободном состязании англосаксов с немцами, ирландцами, неграми, итальянцами и славянами получается такое впечатление, что “через столетие в Америке не останется ни одного англосакса”. Это пророчество Густава Лебона, мыслителя слишком вдумчивого, чтобы бросать пустые фразы. В результате неслыханного американского прогресса выйдет то, что наследие господствующего народа достанется евреям, которые будут управлять слегка обангличаненными неграми и славянами.

Россия не исключение в природе; в гигантской черте ее, включающей множество племен, идут кипучие расовые, социальные и культурные процессы, и коренному русскому племени вовсе не все равно, остаться ли наверху или очутиться внизу. Некоторые азиатские племена (евреи, татары) размножаются быстрее русских и кое-где начинают уже численностью своей теснить державный народ. Те же белорусы и малороссы уже давно вопят, что их задавили жиды и поляки. Судя по письмам с юга, одним из способов, какими евреи разжигают мазепинскую ненависть к Великороссии, служит такой довод: русское правительство насильно держит евреев в черте оседлости и еврейство, естественно, теснит несчастных белорусов и малороссов. Справедливость требует, чтобы черта оседлости была снята и чтобы тяжесть еврейского вселения была распределена по всей площади Империи. “Кацапы, — пишут мне хохлы, — напустили на нас жидов и хотят, чтобы мы погибли от этого”. На это странное рассуждение я отвечаю так: не кацапы напустили жидов на вашу русскую землю, а поляки. Если жиды составляют заразу в черте оседлости, то было бы бессмысленно разносить эту заразу по всей стране. Если разгружать Россию от жидов, то нужно это делать постепенным вытеснением вредного племени за границу. Где же это видано, чтобы болезнь лечить перенесением ее на здоровое тело? Евреи в личиночном состоянии — паразиты, в полном развитии — хищники и составляют одинаково грозную опасность для всей России. Но и кроме евреев найдутся могущественные инородческие внедрения, с которыми нашим потомкам придется бороться не на жизнь, а на смерть. Для этой великой, хоть и бескровной борьбы нам, русским племенам, потребуются союзники, и малороссам не меньше, чем великороссам. Не выгоднее ли нам держаться друг друга, пока мы еще не сплошь заполонены нашествием всевозможных иноплеменных?

С давних времен, и особенно с Петра Великого, Малороссия вносила свой вклад в национальную русскую культуру. Вклад этот был не всегда положительным, и мы, например, вовсе не благодарны за наплыв в XVIII веке южнорусских латинизированных монахов вроде Феофана Прокоповича и фаворитов. Но в лице Гоголя Полтавская Украина подарила Святой Руси большой национальный талант. Гоголь многое дал России, но Россия еще больше дала Гоголю, точнее говоря, дала все, ибо на простонародном наречии он не поднялся бы выше Котляревского или Шевченко. И помимо Гоголя Малороссия высылает к верхам общества много даровитых людей, однако если быть вполне справедливым, то нельзя не признать, что Великороссия за эти двести шестьдесят лет не нуждалась в культурной поддержке юга. Великороссы сами выдвинули из своей среды подвижников и иерархов, более замечательных, нежели Феофан, и государственных людей — чем Трощинский, и великих писателей, более всеобъемлющих, чем Гоголь, и великих поэтов, более гениальных, чем просто даровитый “Тарас Григорьич”. Если пересмотреть современные таланты в области науки, искусства, техники, печати, сцены, свободных профессий, то попадаются, конечно, и малороссийские имена, но значительно в меньшем количестве, нежели великороссы. Это совершенно естественно и говорится не для хвастовства (великороссов ведь вдвое больше, чем малороссов), а для того лишь, чтобы оправдать наиболее выгодную для всех великорусскую культуру как единую национальную. Она во многом уступает более древним европейским культурам, но в черте своей Империи не уступает никакой. Если сколько-нибудь допустимо говорить о русской цивилизации, то она в лице своих великих людей все же более великорусская цивилизация, нежели какая иная. Следует оговориться, что эта цивилизация не замкнутая: она обильно питается всем — отечественным и всесветным, что ей посылает Бог, и в том числе дает самое широкое гостеприимство малорусским, белорусским и... к сожалению, даже еврейским талантам. Но ведь так поступает всякая великая цивилизация. Англичане, например, натаскали в век Возрождения три четверти греческих корней в свой язык, а мы теперь обворовываем англичан, французов, немцев. Надо раз навсегда признать, что этого рода воровство — святое воровство. Всякий народ имеет не только право, но и долг брать у соседей все лучшее, что бы там ни появилось в области ума и вкуса. Несомненно, мы обворовываем и ненавистников наших — малороссов, заимствуя у них все прелестное, что создает их природа и народный гений. Ясно, что в завершении такого процесса должна получиться не теперешняя русская культура, а какая-то другая, более роскошная, где все провинциальные стихии найдут нечто свое, родное. Мазепинцы не способны к усвоению великодержавной культуры, и это жаль. На гопаке да галушках далеко не уедете, господа предатели, как ваш Мазепа далеко не уехал, отстаивая и по тому времени уже слишком зачаточный идеал подъяремной Украины.

Чуть же вы поднимете претензии ваши над уровнем галушек и гопака, они оказываются довольно жалкими. Все своеобразное, из чего бы могла развиться большая культура, в Малороссии уже исчезло, какие бы таланты среди вас ни явились, они вынуждены идти если не в Великороссию, то в Австрию и выражать себя если не на “кацапском” языке, то на немецком.

Наряду с государственной борьбой против мазепинской измены мы, великороссы, обязаны оглядеть свое культурное вооружение, обязаны выдвинуть к верхам власти, науки, искусства и труда народного новые ряды талантов. Раз завязалась культурная борьба — а она завязалась! — ответим на камни дикарей новыми внушениями ума и знания, новым могуществом сильной расы. Россию строили не одни лишь великие полководцы-великороссы, но и великие писатели, великие художники, великие артисты и ученые. В нашем имени “великороссы” есть указание, в чем секрет нашей силы — в сравнительном величии.

ТРУДОВОЕ ОДИЧАНИЕ

Июня

Нынешний министр народного просвещения не лишен кое-каких человеческих и, может быть, даже профессиональных слабостей, но он оказал, как думают, серьезные услуги государству, замирив студенческие беспорядки. Поверив пословице, что рыба с головы воняет, Л. А. Кассо [142] начал с головы студенчества, с профессуры, и студенческие беспорядки на поверку оказались профессорскими. Не вдаваясь в разбор того, названному ли министру или общему отливу революции мы обязаны сравнительным успокоением школы, я позволю себе коснуться главной задачи народного просвещения. Правильно ли она поставлена у нас и можно ли быть уверенным, что народ просвещается, а не дичает?

В сороковых годах, когда шел знаменитый спор между западниками и славянофилами, один из последних высказал гениальную мысль, которая, как метеор, прочертила свой блистательный след в сознании довольно темного общества и погасла. “Вы стремитесь, — заявил Хомяков западникам, — просвещать русский народ, но не видите, что он уже просвещен. В христианском православии своем, в смиренной кротости духа, в незлобии, снисхождении, терпении и

вере народ русский несет в сердце своем истинный свет Христов, и в сравнении с ним всякое иное книжное просвещение жалко и ничтожно”. Такова мысль, которую передаю своими словами за неимением под рукой источников. Мысль старого славянофила очень глубокая и плодотворная. Прежде чем говорить о просвещении, непременно следует выяснить, что вы разумеете под просвещением — знание ли кое-каких отрывков из классических писателей, усвоение ли ходячих теорий, преимущественно политических, поверхностные ли сведения энциклопедического характера или нечто совсем другое. Древняя цивилизация, создавшая христианство, остановилась на том, что просвещает человека лишь истинная религия, связь души с Богом и человеческими душами. Если правильно установить эту связь, то исчезнут всякая неясность, всякая нечистота и мрак и дух человеческий получит особое внутреннее озарение. Вот то народное просвещение, которое нельзя не считать наиболее облагороженной из форм человеческой образованности. Великой школой этой образованности следует считать Церковь. Если в течение веков эта школа постепенно утратила свое влияние, это не значит, что нравственное просвещение перестало быть просвещением. Если бы мы разучились математике или музыке, это не значило бы, что математика и музыка перестали быть самими собой.

Но кроме религиозно-нравственного просвещения есть и другие виды образованности, которых совершенно не дает наша школа. Она не дает, например, ни эстетического, ни трудового развития. Кончая школу, ученик выходит из нее глубоким варваром во всем, что касается умения жить нравственно, красиво и производительно. Специальных школ у нас поразительно мало, что же касается “общего” образования, то оно на верхах и в низах приготовляет белоручек, не умеющих заработать и фунта хлеба. Сто лет тому назад народ наш в большинстве был безграмотен, но он сравнительно с теперешним действительно был просвещен, и не только в религиозном отношении, но и в трудовом. Как ни оценивать низко крестьянское православие, все же это было не пустое место, а некая умственная система, некая философия, разрешавшая, худо ли, хорошо ли, основные вопросы бытия человеческого в прошлом, настоящем и будущем. Вера есть объяснение, и в качестве объяснения — некое познание, удовлетворявшее душу в самом тревожном и основном. Нынче школьно-просвещенный крестьянин, то есть грамотный и “опиджаченный” до культурного облика, на самом деле не имеет именно первоначальной основы культуры — религиозного культа. Утратив веру или уронив ее до поверья, нигилизированный мужичок достаточно грамотен. Он в состоянии написать на заборе или вырезать на скамье неприличное слово, он в состоянии прочесть уличный листок (при обысках у хулиганов находят этого рода прессу), но разве можно сравнить его с веровавшим предком периода Святой Руси, тех столетий подвижников и святых, когда мысль народная философствовала и мечтала? Можно ли сравнить нынешние “частушки” с древними песнями или похабные фабричные рассказы — с былинами о богатырях? Так же точно нельзя сравнивать умственное, религиозное и нравственное просвещение нынешнего грамотного парня с таковыми же его прадедов.

Коснувшись лишь мимоходом необыкновенно важного религиозного, эстетического и нравственного одичания, я хочу остановиться несколько подробнее на трудовом одичании, к сожалению, все чаще замечаемом среди народа. Если просвещение есть сумма знаний, то поразительно, как мало современный молодой крестьянин знает в сравнении со своими предками. Старинный мужик, крепостной или вольный, вырастал в таких условиях, что умел обслуживать себя и свою семью в самых разнообразных отношениях. Чуть не с трехлетнего возраста он пас гусей, свиней, коров, ездил с лошадьми в ночное, умел отбиться от волка, построить шалаш, развести огонь, испечь картофель, сварить кашу. Чуть постарше парнишка ездил с отцом в лес, на сенокос, на пашню. Он уже сгребал и ворошил сено, боронил, подавал снопы. Еще постарше он ходил с сохой, рубил дрова, шел в обозе. Совершенно немыслимо было прежде, чтобы крестьянин не мог срубить себе избы, сложить печи, сколотить стола. Заброшенным вдаль от города крестьянам, помещичьим и государственным, приходилось все делать самим — и кормить себя, и обувать, и одевать, и обшивать. Изба была одновременно маленькой фабрикой, где стоял и ткацкий станок, и прялка, и верстак, и всякий член семьи — до слепого деда, плетшего лапти, — что-нибудь мастерил.

У нас не оценивают глубоко просветительского значения ручного, черного труда, а между тем оно громадно. Работая физически, вы ежеминутно имеете дело с материалом, то есть с материей природы и со всеми силами, заложенными в материю, со всеми ее законами, не перестающими действовать ни на одно мгновение. Не сводя глаз с материала и со своих инструментов, ощупывая собственными руками и взвешивая все изменения собственным мозгом, крестьянин проходил серьезнейшую школу природоведения. О свойствах материи и природы вообще он имел более живое представление, чем иной профессор, знакомящийся с материей из книжных формул. Я не говорю, что это просвещение было законченным, но что оно в зачаточности своей было непоколебимо твердо поставлено — это для меня бесспорно. Крестьяне обладали не только бездной практических сведений, но по некоторым мастерствам им известны были кое-какие и теоретические научные познания, добытые на ощупь. Я помню в детстве: по дороге на каникулы в одной деревне я был поражен, как один бочар определил радиус круга стороной вписанного в него шестиугольника. Он не знал ни слова “радиус”, ни теории шестиугольника, но равенство названных линий ему было известно. Знаменитый профессор А. Н. Энгельгардт, автор классических “Писем из деревни”, называл мужика профессором земледелия — до такой степени изумителен был для него, ученого человека, объем мелких, но важных знаний, которыми обладали безграмотные смоленские мужики. Не было в старину ни министерских, ни земских, ни церковных школ, но была великая школа тысячелетнего труда, практических научений, опытных сведений, приобретаемых от колыбели до гробовой доски. Как печать на воске, эти навыки и наблюдения врезывались отчетливо в мозговую ткань и преобразовывали ее совершенно так же, как и работа ученого, но с более органической глубиной. Практические знания, подобно благородным черенкам, врезывались, так сказать, в дичок души, первобытно свежей, и срастались с ней до неотделимости, чего нельзя сказать о студенческих курсах, “накаливаемых” к экзаменам и поразительно быстро выпадающих из головы. Что непрерывный труд старинного крестьянина был одновременно и школой, что он действительно просвещал крестьянина и непрерывной гимнастикой ума развивал его, доказывает общий умственный уровень русского народа, достигнутый к середине прошлого века. И русские, и иностранные наблюдатели той эпохи расхваливают смышленость простого русского крестьянина, его здравый смысл, его умение найтись в трудных положениях, удивительную способность усвоить всякую науку и всякое искусство, лишь бы ему их показали. Это доказывает, что и вне грамотности, одной школой жизни и разнообразного труда народ наш просвещен был до уровня общеевропейской интеллигентности. Попадались и среди народа олухи, но в среднем мужик был настолько умен и развит, что едва ли много отличался от дворянства, пока последнее не выкрестили в чужую культуру, чужой язык (французский) и чужие предрассудки.

Просвещение народное когда-то было; но вот вопрос: есть ли оно теперь? В мере труда народного трудовое просвещение держится и теперь, но крайнее расстройство труда внесло погром и в названное просвещение. Теперь не только помещики, но и сам народ начинает Жаловаться, что деревенская молодежь ничего не знает. Ни топором, ни сохой, ни косой, ни граблями, ни на верстаке, ни в поле, ни на крыше, ни в огороде. Парень дюжий, а что в нем толку, если он ничего не умеет. На вопрос, что же он знает, нанимающемуся рабочему приходится отвечать, что он знает... грамоту. А нанимателю нужно потолки выбелить, стены оштукатурить, плиту поправить хлеба вымолотить — все вещи, для которых грамота ни к чему. “Ступай, — уныло говорит наниматель, — я сам, братец, грамотный, да вот беда: не умею навоз вывезти”. Нет ни малейшего сомнения, что с расстройством древнего непрерывного и разнообразного труда народного понизилось и трудовое просвещение, и та умственная сила, что созревала в связи с ним. Обленившись и отстав от правильного и постоянного труда, крестьянин быстро теряет признаки культурного человека и опускается в варварство. Ахают и охают, наблюдая широчайший рост деревенского и городского хулиганства. Но ведь это только название новое, а явление древнее. Прежде таких людей, выпавших из трудовой культуры, называли варварами и дикарями.

Вот основной упрек, какой я лично сделал бы Л. А. Кассо как министру народного просвещения. Он придерживается слишком рутинной формы просвещения — книжной и схоластической. Вместе со всей нетрудовой интеллигенцией новый министр (впрочем, уже не особенно новый в своей должности) Л. А. Кассо, по-видимому, считает, что народное просвещение есть усвоение грамматики, немножко Закона Божия, немножко арифметики, географии, истории. Нельзя отрицать известной полезности всего этого (при наличии хороших учебников и хороших учителей), но нельзя же не видеть и бесполезности всего этого, если только этим и ограничиться. Нельзя не видеть, что общечеловеческое просвещение имеет и другие органические задачи — духовно-нравственную и трудовую. Допустим, что религиозная сторона просвещения принадлежит не школе, а Церкви; но если Церковь не спешит или не может выполнить своих просветительских обязанностей, то может ли министр народного просвещения оставаться спокойным? И если народная молодежь выходит из школ ничего не знающей, кроме грамматики, если она выходит не приспособленной к честному труду, то может ли министр просвещения умыть руки? Мне кажется, в обоих случаях пора что-то предпринимать, вводить серьезные поправки в школу, а не оставаться равнодушным зрителем. Возможно, что подъем просвещения не сразу наладился бы, но если пугаться трудностей и ничего не делать, то он не наладится никогда. Мне кажется, над школой, как над колыбелью духа народного, необходимо бодрствовать с трагическим вниманием и не жалеть усилий, чтобы отстоять ее задачи.

Если бы мне довелось устраивать крестьянскую нормальную школу, я ввел бы два нововведения. Совершенно бесполезное, как оно поставлено ныне, “преподавание” Закона Божия я заменил бы ежедневным и непрерывным чтением в школе Евангелия и заучиванием наизусть слов Христа и апостолов. <...> Внедрить великое учение христианское в его первоисточнике в ум и чувство детей — это было бы долгом христианской государственности перед народом. <...>

Второе нововведение, необходимое для крестьянской школы, — это то, чтоб она хоть немного приучала детей к труду. Нужно не забывать, что кроме школьных лет крестьянину остается вся долгая его жизнь для чтения хрестоматий, историй и географий, и если он от природы любознателен, то непременно пополнит общее образование. Иначе зачем же и грамотность? Заведите народные библиотеки с интересным подбором образовательных книг. Издавайте интересные журналы для способной к самообразованию молодежи. Но не тратьте слишком много драгоценного времени в школах для того, чтобы выпускать мальчишку или девчонку непременно с интеллигентским развитием. Гораздо важнее, гораздо нужнее и, в конце концов, даже просветительнее, если школьник научится в школе какому-нибудь ремеслу или хотя бы зачаткам его. По провинции стон стоит от недостатка плотников, столяров, маляров, кузнецов, слесарей, кровельщиков, швецов, бондарей, гончаров, сапожников и вообще всякой мастеровщины. Нет умелых работников, способных вспахать поле, скосить луг и т.п. За деревенскими нуждами крестьянам приходится ездить в города и там разыскивать умелых людей. Подковать лошадь — и то нужно ехать десятки верст. На что же это похоже?

Несомненно, главным народным промыслом еще надолго и, может быть, навсегда останется земледелие. С завершением великой реформы землеустройства Россия должна превратиться в несколько десятков миллионов хуторов, возможных лишь при культурном землепользовании. Необходимо, чтобы молодежь народная, входящая в жизнь через школу, еще в школе усваивала уважение к высокой культуре земледелия и хотя бы начальное знакомство с ее методами. Всероссийский съезд народных учителей в Петербурге этой зимой показал, чем живет современный народный учитель. Он такой же теоретик, как и вся наша разносословная интеллигенция, такой же беспочвенный мечтатель, и непременно почему-то политический. Очевидно, министерство народного просвещения не овладело этим огромным и важным сословием, не втянуло его в профессиональное настроение сообразно с интересами государства. Немножко грамотности учителя наши еще в состоянии дать народу, но остановить Духовно-нравственное и трудовое одичание народа они не могут.

КАК РАБОТАТЬ

Июля

В словах Государя Императора, обращенных к произведенным из юнкеров офицерам, высказан ряд заветов, какими всякий отец мог бы благословить детей своих, отпуская на служение Отечеству и Престолу. В лице молодого поколения офицеров те же заветы могла бы выслушать с глубоким вниманием и вся русская молодежь.

В числе вечных и великих истин, высказанных в напутствии офицерам, есть одна сравнительно скромная, но значение которой громадно, — это необходимость трудиться “изо всех сил”. В нашей беспорядочно трудящейся и, сказать правду, ленивой стране, в стране Тентетниковых и Обломовых, напоминание с высоты Престола о необходимости трудиться, трудиться даже офицерам, трудиться изо всех сил имеет особый смысл, более глубокий, чем на Западе. Может быть, излишне было бы ставить героический лозунг труда у англичан, у немцев, у французов, которых более высокая культура и более напряженная борьба за жизнь научили работать методически, не теряя даром ни сил, ни времени. Кроме отбросов общества или чересчур изнеженных богачей и аристократов западное человечество уже работает изо всех сил, что и дает ему первенство на земле. Работают вдвое и втрое производительнее наших рабочих простые тамошние рабочие, работают не покладая рук зажиточные буржуа, работают капиталисты и государственные люди, и даже такой престарелый монарх, как Франц Иосиф, на девятом десятке лет еще дает изумительный пример строгого использования времени и всех своих сил на ежедневной государственной работе. Железной работоспособностью отличается и император Вильгельм II, и многие другие монархи.

Это явление, мне кажется, новое в истории или, точнее сказать, недавно обновленное. Еще на памяти наших отцов и дедов труд вообще считался уделом рабского и, как говорили тогда, “подлого” состояния. Благородное сословие считалось свободным от всякой принудительной работы, даже от обязательного служения государству. Слишком широко обеспеченное даровым трудом народным, дворянство по плачевной ошибке Петра III освобождено было от древней обязанности служить, и это внесло в сознание общества гибельный предрассудок о благородстве праздности. Менее ста лет отделяют нас от эпохи Онегина, Чацкого, Печорина, Рудина и Райского, между тем тогда с величайшей искренностью считалось, что ничего не делать для дворянина — естественно и отнюдь не зазорно. Присвоив себе благородство далеких предков и забыв о том, что это благородство когда-то было заработано, а не далось даром, наши дворяне своим призванием считают растрачивать труд народный. Они путешествовали за границей, мечтали, ухаживали за женщинами, а если поступали на государственную службу, то обращали ее в средство тщеславия, причем работа часто заменялась канцелярской декорацией и производительность ее сводилась к нулю. “Числиться”, быть “причисленным”, “являться” на службу и не служить — это считалось правилом. На рабочие и добросовестные характеры смотрели косо: чуть человек оказывался поэнергичнее, его обвиняли в том, что он выслуживается.

Особенно поражено было предрассудком праздности офицерство. Конечно, они воевали храбро, они вели солдат к победе и, когда нужно было, гибли с честью, но в мирное время они плохо занимались с солдатами, сбросив всю деловую часть на фельдфебелей или субалтернов, выслужившихся из нижних чинов. Только люди с военной страстью — а таких было немного — увлекались экзерцициями, муштровкой и т.п. Служба остальных напоминала сплошной досуг, а досуг тратился на товарищеские кутежи, картежную игру, ухаживание за дамами, то есть на те же занятия, которые наполняли жизнь и поместного дворянства.

Не чем иным, как именно этою причиною можно объяснить сравнительную отсталость России от западных стран. Обленившееся после великих войн офицерство наше позволило лучшей армии в свете, армии Суворова и Румянцева, заметно опуститься, одичать, потерять свою высокую боевую культуру. Обленившееся военное барство выдвинуло плохих полководцев в Крымскую войну, а результаты министерской лени сказались в страшных недочетах вооружения, снабжения, путей сообщения, артиллерии, флота и крепостей. Непобедимая со времен Петра Великого военная наша мощь Дрогнула впервые. Милютинскую реформу я считаю дальнейшим приложением к армии дворянской лени. Вместо того чтобы заставить армию, начиная с офицеров, трудиться изо всех сил, как было при Суворове, либеральные генералы с Милютиным во главе начали наводить книжную ученость, стали заботиться о том, чтобы офицеры непременно были интеллигентами, “развитыми”, “сознательными” личностями, чтобы они, Боже сохрани, не уступали студентам в литературной начитанности и т.п. Все это было одною из метаморфоз барской лени и барской спеси. Хорошо “образованные” в военных “гимназиях” г-да офицеры начали презирать свое героическое призвание и бежать со службы. Из любопытных записок г-на Фирсова в последних книжках “Исторического вестника” вы увидите, что еще до Крымской войны, в суровую эпоху Императора Николая I, кадетские корпуса и военные училища распропагандировались такими революционерами того времени, как Благосветлов, друг и учитель Писарева. Именно из тогдашней военной среды и школы вышли отцы нашего анархизма — Бакунин, Лавров и Кропоткин. Анархизм этот, подобно милютинскому либерализму, был тоже перерождением барской праздности. Я глубоко уверен, хорошо зная покойного Л. Н. Толстого, что, родись он не графом, а бедняком, принужденным с детства работать, совсем иного склада вышла бы его великая душа и до многих забавных несообразностей она не дофантазировалась бы.

Гибельный предрассудок, будто труд подл, а праздность благородна, остановил прогресс нашего труда народного на целое пятидесятилетие, если не больше. Подобно тому как офицерство сбросило свое инструкторское дело в армии на фельдфебелей, так помещики сбросили свое и народное хозяйство на приказчиков и бурмистров. От земледелия и скотоводства, от всяких производительных промыслов брезгливо отвернулось хоть и напудренное, но все же более талантливое и образованное сословие. Себе оно предоставило удовольствия и развлечения, а полудикому простонародью — труд. Мудрено ли, что труд одичал, понизился и в качестве, и в количестве, даже в сравнении с Елизаветинской эпохой, какою она рисуется у Болотова. Мудрено ли, что дворянская жизнь в деревне потеряла свое серьезное содержание, а вместе с ним и всякий интерес. Отвыкшие от труда, обленившиеся дворяне, как это было и во Франции при последних Людовиках, потянулись целыми полчищами из деревни и рассеялись кто куда — по городам и заграничным эмпиреям. Дворянская праздность лишила Россию в прошлом столетии образованного сословия. Народ наш, потерявший культурное руководство, естественно, не мог ни догнать народы Запада, ни идти с ними нога в ногу. Только в самые последние десятилетия, благодаря нарастанию образованной демократии и работе земства, народ наш приступает к азбуке культурной промышленности и хозяйства.

Суеверие праздности как прерогативы благородства нельзя назвать у нас национальным. Мне кажется, оно занесено к нам с Запада, от древнекультурных и ранее нас изнеженных стран. Столетием или двумя раньше нашего дворянского абсентеизма французские феодалы начали покидать свою деревенскую службу королю и народу и выселяться в Париж. Что бы ни говорили о средневековом феодальном гнете, он имел огромное воспитательное и дисциплинирующее значение. Старинные бароны недешево обходились закрепощенному простонародью, но последнее имело в лице господ ближайшую защиту от всех бед и весьма полезное культурное руководство. Бароны поддерживали порядок, творили суд и расправу, отстаивали законность в населении, снабжали его в случае нужды или даровою помощью, или кредитом. Баронское хозяйство служило образцом для вассалов. Баронские замки, как наши помещичьи усадьбы, были опорными пунктами и военной обороны, и мирной культуры. Но когда деревенская знать, соблазненная блеском королевского двора, потянулась в Париж и в своей изнеженности дошла до полного бездействия, час тысячелетней монархии Капетингов пробил. Стихия народная стала органически вытеснять из себя праздный, как бы омертвевший класс. Развилась удивительная, малопонятная ненависть к аристократии, ближайшие предки которой, по свидетельству Тэна, пользовались сердечною любовью крестьянства и его уважением. Изнеженность дворянства тотчас заставила почувствовать ненужность его, ненужность повела к отчужденности, а отчужденность — к ненависти. Средневековые феодалы, не выезжавшие из поместий и неотступно следившие за населением, никогда не вызывали к себе и тени той вражды, какая сложилась в революционной эпохе. Действовавших своих начальников в лице дворян народ любил и уважал, бездействовавших начал презирать. Великая революция родилась не из головы Руссо, а из инстинктов расы, почувствовавшей, что важный и необходимый орган народный — культурное сословие — атрофировался от праздности.

Взамен переставшего трудиться духовенства и дворянства народ выдвинул новый работающий культурный слой — “третье сословие”. А когда “третье сословие” в изнеженности пошло по стопам старой знати, народ стал мечтать о просвещении, которое дало бы ему возможность не нуждаться в высшем сословии как носителе культуры. Отсюда новое политическое миросозерцание, из трех основ которого — свободы, равенства и братства — явилась модная теперь идея социализма и кооперации. Хотя в эту идею вложен капитал главным образом философской рассудительности, но нельзя не видеть и религиозной природы нового лозунга. Этот лозунг раздробился на ереси и секты, в которых затерялся первоначальный идеализм нового учения до такой степени, что нелегко иногда усвоить, чем же, собственно, держится обаяние анархических систем в широких рабочих слоях. Христианство, основанное на вере в чудеса, тоже не выдерживало когда-то критики, ни психологической, ни философской. Языческие философы доказывали, что христианство возможно лишь при условии, если не исполнять учения Христа. Попробуйте, говорили они, не противиться врагам, раздать свое имение нищим — и вся человеческая цивилизация распадется в прах. Но христианство — с верой в искупление и бессмертие — пленительно идеалом, отодвигаемым в загробную жизнь. Идеал же социализма — в теперешней жизни, устроенной на началах принудительного труда и общей собственности. В скрытом виде это то же крепостное право, только без господ. Здесь нет ничего чудесного, никаких иллюзий и очарований, есть лишь ясно выраженная мания равенства с отвращением к свободе и братству. Равенство труда и равенство достатка. Зависть и жадность не позволят выделиться никакому человеческому величию и сделают ненужным героизм.

Если социалистическая мечта справедливо внушает сомнения, если живой и талантливой части человечества не улыбается участь хорошо содержимого скотного двора или муравейника, то, мне кажется, единственное средство разбить новую религию, охватывающую массы, — это возродить старую религию, пришедшую в упадок. Старая религия в земной ее части опиралась на первозданный закон труда и на его свободу. Обленившиеся классы теперь ничего не могут возразить апостолам социализма, ибо праздное бездельничество есть грех со всякой точки зрения, и языческой, и христианской. Другое дело, если бы аристократия вернулась к древнему своему принципу, трудовому. Ведь основатели знатных родов были всегда великие труженики, помимо их таланта. Чтобы быть выбранным в вожди хотя бы разбойничьей шайки, нельзя было быть лентяем и рохлей, нужно было оказать исключительные заслуги, то есть проявить исключительно высокий труд — и по количеству, и по качеству. Древнее дворянство зарабатывалось подвигом, то есть одолением каких-нибудь чрезмерных препятствий, а для этого нужна была незаурядная затрата сил, и физических, и моральных. Родоначальниками аристократии были не худшие и не средние, а действительно выдающиеся люди, работавшие лучше других. Если бы изнеженное потомство вернулось к этому источнику благородства, если бы оно научилось работать изо всех сил, то оно могло бы смело смотреть в глаза пророкам социализма. Оно могло бы сказать этим пророкам: не мы лентяи, а вы. Не мы тянем в обеспеченную праздность, а вы. Не нас пленяет полупаразитное существование, а вас. Научитесь работать не как все, а как лучшие работники, и вы увидите, что повышенный индивидуальный труд гораздо лучше пониженного стадного труда. Вы прячетесь за общую спину, вы пугаетесь свободного соревнования, вы хотели бы на всех надеть одинаковое рабочее ярмо, но нам, аристократам труда, такое ярмо не кажется ни красивым, ни удобным, ни достойным человека. Вы, социалисты, отстаиваете исчезновение личности в массовой бездушной работе, мы же отстаиваем свободу гения и развитие всякой личности до доступного ей совершенства. Работайте изо всех сил и вы увидите, что только этим путем природа в состоянии раскрыть все свои возможности. Работать без соперничества, без одушевления, в общей запряжке с толпой людей — это значит ослаблять человеческую энергию, а не поднимать ее.

Великое в простоте своей правило работы “изо всех сил” облагородило бы любое сословие, ему преданное, оно облагородило бы и простонародье, которое в последние десятилетия начинает утрачивать религиозные основы жизни. Безобразные беспорядки последних дней в Петербурге показывают, до чего среди рабочих извращено понятие о труде. Чтобы выразить протест против бакинских событий, сотни тысяч петербуржцев, зарабатывающих честный кусок хлеба, вдруг перестают его зарабатывать. Сотни тысяч граждан, уважаемых, пока они честно трудятся, вдруг становятся в положение праздных бездельников и думают, что уважение к ним от этого повысится. Прекратив производство всех нужных предметов, полагают, что этим они внесли какой-то вклад в общественное благополучие. Забастовки длятся иногда месяцами, но уже пять дней безделья ста тысяч рабочих вынудили из их собственных карманов капиталов свыше полумиллиона рублей да столько же из кармана капиталистов. Общество, беднеющее трудом, сразу же обогащается бездельем и всеми продуктами праздности — скукою, пустословием, ссорами, пьянством и т.д. Продуктов труда делается все меньше, и они становятся все дороже. Усиливаются общая нужда и нищета. Петербургская забастовка, дошедшая до баррикад и кровавых стычек, окончена, но понаблюдайте, что делается на улицах столицы. Кучками по трое, по четверо бродят оборванные голодные малые с озлобленными лицами. В глазах их светятся забота и отчаяние, а рты изрыгают проклятия на весь свет, а в особенности на тех пророков социализма, которые сорвали их с трудового пути...

И для них пригодится родительский совет власти: каков бы ни был честный труд, раз вы имеете его, дорожите им и работайте изо всех сил. Всем от этого лучше будет, и вам первым.

 

Год

ДОЛЖНЫ ПОБЕДИТЬ

Января

Первая мысль в новом году, первый порыв сердца — да здравствует наша великая армия, завоевывающая народу жизнь и честь! Да ниспошлет Господь благословение на мученический подвиг наших сыновей и братьев! На долю их выпало перевернуть еще одну тяжкую страницу истории и вписать на ней новые бессмертные слова. Новые и вечно старые, пока народ растет под солнцем. И в 1914 году — уж не знаю, каком от сотворения мира, — народ русский боролся и побеждал. Страшную борьбу эту он перенес и на следующий год с надеждой победить. Мало сказать: с надеждой — с глубочайшей уверенностью победить, если, конечно, нас не оставит милость Божия и не случится чего-нибудь нежданного-негаданного, вроде татарского обвала семьсот лет назад. Но теперь таких слишком крупных неожиданностей ждать уже трудно. Человечество довольно плотно связано паром и электричеством, все основные процессы в нем наперечет известны, все действующие силы учтены, и, собственно, ничего трагического врасплох произойти не может.

Последняя, чисто разбойничья попытка использовать неожиданное, схватив соседей за горло, обнаруживает довольно жалкий неуспех. Конечно, ни одна из держав, обороняющихся от тевтонов, венгров и турок, не может сказать, что она вполне подготовилась к наглому нападению, но курьезно, что и сама нападающая сторона к нему оказалась не совсем готовой. Разве немцы думали, что война затянется на полгода и долее? Разве они воображали, что война потребует сверхсильного от них напряжения и столь непомерных вообще жертв? Истощение снарядов и необходимость вытаскивать из арсеналов старый чугунный хлам не говорит ли о неожиданности, наказавшей самих немцев? И если приходится отбирать у обывателей дверные ручки из меди, задвижки и т.п., то не свидетельствует ли это о жестоком промахе зачинщиков теперешней войны?

Менее роковые недочеты допустимы во всех армиях, однако нельзя же не видеть, что недочеты эти — исключение; правило же таково, что гигантские армии движутся и сражаются с поразительною для таких человеческих масс обдуманностью. В общем, практика войны не посрамила ее теории, что касается мобилизации, сосредоточения, развертывания “вооруженных народов”, их снабжения и управления, их связи и основных стратегических начал.

Кое-что новое выяснилось со стороны артиллерии, авиации, броневых автомобилей и т.п., но войска всех народов необычайно быстро привыкают к условиям нового оружия и легко приспособляются к новому бою. Согласно гегелевской кривой прогресса, война в своих новшествах начинает возвращаться как будто к древним приемам — к осаде защищенных позиций, к броневой обороне, к штыковому бою и т.п. Сражение иногда оканчивается теперь, как в глубокой древности, faute de combattants, за истощением бойцов и оружия. При всей новизне средств и способов борьбы остается вечно незыблемым основной двигатель войны — военное одушевление, желание воевать, героический почин. При наличии этого условия победа является вопросом времени.

Побывавшие на передовых позициях говорят, что похожая на ад кромешный война идет правильно, все равно как летняя страда. При всех случайностях летней погоды, при зное и грозах, при крайней необходимости спешить необъятная вначале задача постепенно суживается, день заднем отрабатывается определенное количество работы, и, глядишь, в должный срок поля убраны. То же и на войне. Великая косьба и жатва жизней идут, и в конце концов одна воюющая сторона должна будет признать себя разбитой. Если вдали от полей битв, в вечно философствующем столичном обществе могут являться сомнения и колебания, то все возвращающиеся с передовых окопов в один голос утверждают, что дух нашей благородной армии превосходен и уверенность ее в победе — полная. Встретим же новый год горячим приветом армии, в которую переселилась как бы вся душа нации, вся ее исполинская сила.

Может быть, впервые за долгие годы отрезвленный и тем облагороженный народ с наступлением нового года чувствует действительное обновление — и в своей крови, и в своей судьбе. Не иначе как предчувствием великого будущего объясняется этот чудесный подъем духа и неукротимое стремление сломить врага. Для России начинается как бы новая молодость народная, новый героический период истории, новый век побед и одолении. Не стыдно было бы, конечно, мечтать и о военных победах, которые в нашей истории правило, а не исключение, но при всей отваге смиренный народ русский, народ-богоносец, мне кажется, искренно не мечтает о завоеваниях, довольствуясь, как океан, лишь желанием определить свои берега. Взять лишь свое или ничье и не трогать чужого — вот наш народный идеал, и только крайняя необходимость самозащиты заставляла нас нападать, только явное тяготение к нам соседних территорий побуждало присоединить их. Как было не присоединять Петру Великому устьев Невы, бывших издревле русскими и остававшихся русскими даже под шведским владычеством? Как было Екатерине не присоединить Западной Руси, Белой и Малой? Как теперь не присоединить Червонной Руси? Разве все это “завоевание”? Это лишь возвращение своего. Можно ли было не присоединить Южной России, если еще до основания Русского государства Черное море называлось Русским морем? Можно ли было не присоединить грузинских царств, в течение столетий взывавших о защите и подчинении их нам, совершенно как теперь взывают о том же Армения и изнуренные анархией ближайшие персидские провинции?

Необыкновенно легкое завоевание Заволжья, Приуралья, Сибири и Средней Азии разве не объясняется тем, что погибавшие от разбойной смуты варварские племена этих пустынь сами стремились пожить под какой ни на есть государственностью, хотя бы и чуждой им, но обеспечивающей жизнь, имущество и право. Еще при Алексее Михайловиче монгольский царь Алтын-хан присягал Русскому царству от всей необъятной Монголии, и до чего Россия была равнодушна к захватам, доказывает то, что у нас даже позабыли об этом присоединении, запамятовали в буквальном смысле этого слова, причем уже проведенная граница с Китаем в Урянхайском крае затерялась, затерялись и едва были отысканы в копиях самые документы о присоединении царя Алтына. Не жаждой завоеваний, а стихийной необходимостью остановиться наконец на определенном рубеже вызвано было наше движение до Тихого океана. Когда это движение в лице отважных казаков перекинулось в Новый Свет, то обнаружилось просто болезненное нежелание России расширяться. Оно разрешилось отдачей Соединенным Штатам колоссальных богатств Аляски за медный грош. А ведь при малейшей настойчивости своего правительства Россия могла бы в свое время захватить всю Канаду и весь западный берег Америки просто как res nullius (ничью вещь. — Ред.). Испания нам даже предлагала Калифорнию с ее неисчислимыми богатствами, и мы отказались, как отказались от приобретения Сандвичевых островов, просивших протектората Кореи и Тибета. Отказались даже от тех архипелагов, которые были открыты нашими моряками. Даже в самой Европе издревле открытый нашими поморами Шпицберген мы почему-то бросили, “забыли” о нем. Уже завоеванный русской кровью роскошный персидский берег с провинциями, которые теперь для нас были бы необыкновенно важны, мы вернули назад, как вернули Австрии Тарнопольский округ, Пруссии — Восточную Пруссию и Торн и т.п. Проводя после победоносных войн границы с Швецией и Турцией, мы охотно поддавались великодушным ошибкам, благодаря которым потеряли незамерзающий Варангер-Фиорд на севере и дивный зачорохский край у Батума.

В числе искренних пожеланий на Новый год должно стоять вместе с окончанием победоносной войны то, чтобы Россия хотя бы на этот раз преодолела свое отвращение к военным приобретениям и сумела добыть жизненно необходимые для себя границы. Если вспомнить, что Карпаты еще князь Владимир считал своими, а к царьградским воротам еще Олег прибивал свой щит, то какие же это будут “завоевания”? Или можно ли назвать завоеванием “спасение погибающего” армянского народа, единственного христианского народа, томящегося в плену у магометан? Весьма возможно, что, спасая Червонную Русь, Польшу и Армению, придется не слишком церемониться с кривизной этнографической границы. И в политике, как в частном быту, принудительное отчуждение допускается высшими интересами государственного существования. Нам совершенно не нужны Дардансллы как турецко-греческий угол земли, но они для нас безусловно необходимы как выход из нашей империи на незамерзающий океан.

Нужно ли подсказывать России, чего она еще может пожелать в наступающем году? О, как мы все это чувствуем без лишних слов! Мир на земле, конечно, не напрасно сопоставляется со славою Божией в небесах. “Благоволение в человецех” — это и цель, и средство земного счастья. Но ради этой священной цели нужно беречь войну, дабы закончить ее блистательно, со всею полнотою результатов. Наступающий год для России должен быть великим, даже величайшим в ее истории, но это требует продолжения богатырских жертв и усилий. Многое говорит за то, что большинство великой работы уже сделано и осталось, в сущности, лишь добить врага. Но эта часть операции должна быть сделана с хирургической тщательностью. Война, выражаясь шахматным языком, уже вступила в период Endspiel. Идет, в сущности, конец партии. В каком бы углу Доски ни был сделан мат, под Берлином или под Варшавой, — это не меняет дела. Важно, чтобы неприятельская армия оказалась непоправимо разбитой, не выдерживающей дальнейшего преследования. Нашествие, остановленное eo ipso (в силу этого. — Ред.), ожидает Участь быть отброшенным, как это уже и совершается на нашем австрийском и турецком фронтах. Первое и, так сказать, соборное, вселенское пожелание России — это чтобы Господь послал силы докончить великий подвиг нашему Верховному Главнокомандующему, которому отечество уже и теперь обязано глубокой и горячей благодарностью.

Не хочется даже желать чего-нибудь, кроме победы. Не хочется загадывать о будущем. “Там видно будет”, а пока необходимо это, зато в безмерной степени. Впрочем, при условии победы даже и мирное наше будущее представляется не иначе как рядом побед. Со всякими затруднениями справимся, все одолеем, если вынесем из пламени войны то высокое одушевление, при котором все доступно. Победоносная война упрочит наше мировое положение и заставит уважать благожелательную волю России при меньших ее жертвах. Ведь и этой войны не было бы, если бы нас достаточно боялись. Нужно — и при наших средствах возможно — довести свое могущество до степени авторитета, покоряющего одним желанием: Roma locuta, causa finita. (Рим высказался, дело закончено. — Ред.) Укрощение тевтонов и османов, равносильное разгрому двух разбойных гнезд, угнетавших преимущественно славянство, позволит сократить вооружения, а это сразу вольет в труд народный тот капитал, который так необходим для молодой культуры. Вполне справедливо будет, если побежденные враги возместят хоть часть великих жертв, предпринятых для борьбы с ними. Это не будет грабеж чужого, а лишь возвращение своего. Успокоенная за свои границы, великая славянская держава рассчитывает, сколько от нее зависит, жить в глубоком мире со всеми народами, кроме желающих промышлять разбоем. С такими соседями мир и впредь не будет возможен, и Россия, как одна из крупнейших представительниц человечества, не откажется от долга защищать цивилизацию. В сердечном согласии с другими племенами-старейшинами в человеческой семье Россия будет осуществлять давнюю свою мечту о всеобщем мире.

Таков, мне кажется, желанный лозунг внешней политики. Что касается внутренней, то, несомненно, победоносная война внесет и в эту область жизни самое благодатное воздействие. Война пробудила душу народную, примирила распри, объединила разнородные элементы и еще раз показала народу, какое это великое благо — государственность, если она достигает своих задач. В годину тяжких бедствий хороши мы были бы, если бы у нас не было непререкаемой и священной Верховной власти или если бы она была ослаблена до тени своего значения, как мечтают наши демократы обеих партий этого имени (конституционные демократы и социал-демократы). Хороши мы были бы, если бы у нас не было хоть и далеко не совершенной, но все же организованной исполнительной власти.

Хороши мы были бы без многовековой армии и совсем без флота, а главное, без воспитывающей народ государственной дисциплины, заставляющей радостно идти на подвиг и восторженно — как этот юноша Боткин — умирать за родину. Сколько погибло этих милых юношей-героев, которых мы еще недавно видели детьми! И кто мог предполагать, что в наше “растленное время”, когда национальная школа действительно поколеблена, поколеблена даже семья, все-таки действует какая-то сверхчувственная, мало замечаемая государственная дисциплина, которая восстановляет дух народный и внушает, как и встарь, высокое благородство?

Победоносная война создаст те моральные ценности, которые растрачиваются в мирное время слишком нерасчетливо. Она еще раз укрепит устои государственности: “Во искушеньях долгой кары, перетерпев судьбы удары, окрепнет Русь”. И уже крепнет, и это прекрасное приобретение войдет в жизнь как неожиданный результат войны, но благодатный. Победа создаст наилучшую базу для всех внутренних преобразований — не столько для идей, в которых нет недостатка, сколько для осуществления их. Будем откровенны и сознаемся, что главный наш внутренний враг — это общественная вялость, недостаток того темперамента, который побуждает англичанина или американца от слов переходить тотчас же к делу. Мы же от прекрасных слов переходим к другим хорошим словам, к третьим, к бесчисленному их количеству, которое никак нельзя назвать прекрасным. В трясине слов, обсуждений и пререканий самые живые, неотложные вопросы пребывают десятки лет, часто погибают в ней или выходят полузадушенными. Неужели это свойство нашего национального характера? Однако в глубине своей народ более работает, нежели рассуждает, и работает иногда превосходно. Я думаю, вялость реформ, какая-то сковывающая дух робость в решениях — они значительно зависят от несчастных войн за последнее полстолетие. Военные неудачи как тень продолжаются на десятилетия мира. Поколения, воспитанные в бесславные годы, не могут быть столь же решительными, как поколения в века побед. Не будь Полтавы и Гангута, может быть, не было бы петровских реформ. Не будь блистательных суворовских и кутузовских побед, не было бы и “золотого века” нашей дворянской культуры. Не из пустого тщеславия мы “должны победить”, а ради последующего величия России и расцвета гения народного на всех его путях. Поэтому и первая, и последняя наша мысль при встрече Нового года — да ниспошлет нам Господь победу. Тогда молодая победоносная Россия под овеянными славою знаменами великой армии непременно вступит На новую дорогу счастья, еще не слыханного у нас и небывалого.

ОБГЛОДАННЫЕ ГУСЕНИЦЕЙ

Февраля

Разгар войны, разгар нашей героической поэмы. Само собой, не всем великая эпоха по плечу. Чувствительная m-me N. утомлена этой “бойней”. Бесчувственный философZ., аккуратно проживающий свою огромную пенсию и ухитряющийся еще “отложить” кое-что — зачем? Бог весть, этот погасший в своем эгоизме мудрец возмущен войной как взрывом человеческого зверства. Чуть плохие вести — маленькая поэтесса X. с глазами, похожими на маринованные сливы, говорит томно: “А не я ли говорила, что войны не надо? Ах, меня не слушали...”

Оставим в стороне слишком чувствительных господ и дам. Они и в мирное время ныли, изнемогали, страдали за все на свете — за ближних, за народ, за человечество, за природу, наконец, за Самого Создателя, Который будто бы пропустил случай создать мир более совершенный, посоветовавшись с этими господами. Оставим их в стороне. Кроме них есть еще, слава Богу, в России люди здоровые и сильные, которые точно воскресли за эту войну. Столько она пробудила в них энергии и желания жить! Столько вдохнула молодости в их нервы. Мне вчера передавали факт, опровергающий решительно все теории баронессы Суттнер и графа Толстого. Блестящий офицер в одном из полков Сибири вдруг с ужасом увидел, что война проходит, а он так и не попадет на войну. Как? С его фамилией — не воевать? Невозможно! Он просит, настаивает, умоляет — все напрасно. Не отпускает начальство, да и все тут: офицер в каждой части теперь ценится на вес золота. Молодой герой решается наконец на дурной поступок. Разрезает себе руку и подает рапорт о том, что его укусила бешеная собака. Ближе Иркутска нет медицинской помощи. Пришлось отпустить его в Иркутск. Там он умоляет отпустить его в Петроград посоветоваться с профессорами. Отпустили. Добравшись до столицы, он пускает в ход все связи и попадает-таки в действующую армию. И в первом же бою убит.

Что же, зато все-таки пожил человек, удовлетворил некую высокую страсть, очевидно, его мучившую. “Мгновение жизни молнии драгоценнее тысячелетия жизни слизняка”, — говорил Нена-Сагиб. Не думайте, что молодая жизнь, скошенная ранней смертью, пропала. Куда же она могла вывалиться из объемлющего ее бесконечного мира? Очевидно, она осталась в нем, перейдя в загадочное нечто, из которого когда-то вышла. Была она некогда невидимой и неощутимой — и вновь сделалась таковой, чтобы когда-нибудь проявиться в новой материальной оболочке. Мы совершенно не знаем ни начала вещей, ни начала нас самих, и слишком определенно толковать о вечном уничтожении своем не имеем права. Я Думаю, какой-то подсознательной глубиной духа мы твердо верим в свое бессмертие, иначе не решились бы тысячи раз в жизни на безумный риск, и не только на войне и на дуэли.

Один помещик передавал мне, до какой степени спокоен простой народ в эту войну. Необыкновенно интересуются войной и следят за ней не хуже, чем мы в Петрограде. Следят превосходно по дешевой газете и дешевой карте, где лежит Козювка, Могелы, Прасныш, до какого-нибудь Марграбова включительно. То и дело приходят в деревню вести о раненых и убитых, и народ остается спокоен. У одного старика убили 23-летнего сына, чудного парня, единственную опору отцу. Потемнел старик и, может быть, поплакал в сторонке, но с виду совершенно спокоен.

— Жалко небось парня? — спрашивает помещик.

— Вестимо, жалко, да что ж поделаешь. Надо держать державу...

Вот каким великим словом обмолвился простой крестьянин. “Надо держать державу”. Вот на какой глубине народной залегает государственный инстинкт. Я не знаю, приходило ли это великое слово в голову тем г-дам социал-демократам, которые на днях осуждены на поселение за попытку поднять мятеж и превратить в Россию в республику соединенных штатов. Не оторвись они от своего народа так далеко, не прилепись они непременно к заграничной, американской моде, может быть, они почувствовали бы, что от какой-нибудь “державы” все равно не уйдешь. Соединенные Штаты ведь тоже держава, и более “буржуазного” правительства, конечно, нет на свете, как именно в отечестве янки. Нигде на свете “кружок четырехсот”, осевший на лучших улицах столицы, не имел бы более громадного, подавляющего влияния на жизнь народную, как в Нью-Йорке. Правда, тамошние миллиардеры почти сплошь выходят из подонков общества, и это утешает демократию. “Сегодня ты на вершине золотой пирамиды, завтра я”. Формула ясная, но обманчивая в неизмеримо большей степени, чем лотерейный выигрыш. В действительности выходит так: “Сегодня ты на вершине сверкающей горы алмазов, а завтра я буду сидеть в темном подвале, как сидел вчера, как буду сидеть долгие годы до гробовой доски”.

Нигде нет большей свободы труда и таланта, как в великой заатлантической республике, но это ничуть не обеспечивает там лентяев и бездарностей. Скорее напротив. “Державы” иного, более древнего, более близкого к природе типа, именно монархические, в состоянии гораздо легче, чем “республиканские штаты”, регулировать бедность и богатство, защищая слабое и отставшее большинство подданных от слишком уж прогрессирующих по части кармана. Поглядите, как, воспользовавшись священной формулой свободы, распустились пышно алчные американские тресты!Без всяких заклинаний и талисманов, а лишь простой игрой на повышение и понижение кучка американских банкиров захватывает все материальное богатство нации. В течение двадцати каких-нибудь лет молодой еврейчик, приехавший в занятых у приятеля штанах, “наживает” миллиард долларов, ни более ни менее, то есть нередко даже более миллиарда, ибо есть богатства буквально несметные, неопределимые по величине. Несколько таких господ, всего с полдюжины, держат в руках всю золотую знать Америки, а те — весь гордый своим республиканским равенством и свободой народ. Пробовали некоторые президенты бороться с могущественной олигархией капитала, но ничего не вышло. Америка, конечно, от нас далеко, и мы в точности не знаем, что делается под ногами, по ту сторону земного шара, а между тем такие внимательные и вдумчивые наблюдатели, как Густав Ле-Бон, предсказывают Соединенным Штатам в ближайшем будущем невероятные потрясения (см. “Психологию социализма” этого блестяще талантливого мыслителя).

Правда, борьба с синдикатами и в монархической Европе налаживается очень плохо. При двух наших финансовых графах, С. Ю. Витте и В. Н. Коковцове, синдикаты успели опутать и русскую экономическую жизнь густой и хищной паутиной. Но, я думаю, не может быть той паутины, которая, наброшенная на народы, устояла бы от малейшего прикосновения скипетра царского. Вспомните отмену крепостного права у нас — и страшно кровопролитную войну за освобождение негров в Америке. События эти одновременные, и именно на почве уравнения прав между оптиматами и пролетариями. Задолго до рождения на свет осужденных господ эсдеков русская монархия справилась с великим демократическим вопросом, которого не могла разрешить без кровавого бунта заокеанская республика. Сопоставьте также борьбу с пьянством в Америке и в России: там она началась чуть не полвека назад, и все-таки пьяницы без труда путешествуют из трезвого штата в пьяный, как в соседний ресторан, — в России же одного Царского слова было достаточно, чтобы совершилось одно из величайших отрезвлении в человечестве. Я отнюдь не спорю, что многое у нас в России плохо и очень многое в Америке превосходно. Я желал бы многих хороших оттуда заимствований, но что касается “державы” как скинии народной силы, то позвольте усомниться в заграничной моде. Вы утверждаете, г-н Петровский, что “с точки зрения рабочего класса и трудовых масс всех народов России наименьшим злом было бы поражение царской монархии и ее войск” (обвинительный акт). Отсюда пропаганда среди войск социалистической революции и военного мятежа. Но есть ли в этой затасканной до рубища затее хоть столько логики, сколько необходимо для элементарного приличия?

Тянут в рабство

Поражение царской монархии имело бы сейчас лишь единственный мыслимый результат — подчинение кайзеровской монархии, ни более ни менее. Да какое подчинение! Ведь царская наша монархия нас не завоевала, она добровольно избрана нашими предками, она выросла вместе с народом и срослась с ним так, как нервная система срастается с мускульной. Царская монархия одной с нами колыбели, одного стародавнего языка, одной тысячелетней веры, одной судьбы народной, и потому в глазах царской монархии народ не есть какое-то чуждое существо, а свое родное. Что же было бы “для всех народов России”, если бы восторжествовала кайзеровская монархия? Кроме абонентов газеты “Речь”, которым все равно — кочевать ли в России, или в Америке, или среди любого чужого народа, — “для всех народов России” Германия явилась бы одинаковым завоевателем. Поймите, г-да эсдеки, это ужасное слово! Вникните во всю глубину его трагического значения. “Горе побежденным!” Это не фраза, это вечный стон, повторенный недавно в сумасшедшем манифесте германского императора. Еще не победив никого и находясь даже за сто верст от победы, он уже потрясает перунами, он уже угрожает будущим покоренным народам всеми скорпионами, какие в состоянии придумать воображение дегенерата. Vae victis! (Горе побежденным! — Ред.) О да! После истребления миллионов русских солдат разрывными пулями, ядовитым дымом, серной кислотой, холерными разводками и т.п. предполагается оставить в живых большинство населения завоеванной Российской империи. Правда, был заявлен в немецкой печати проект одного почтенного немца — обесплодить славянскую расу, то есть оскопить мужчин, но, кажется, проекту этому не было дано дальнейшего движения. Был заявлен проект о поголовном выселении русских народов “куда-нибудь” — за Урал, что ли, или, еще лучше, в немецкие колонии Африки, дабы освободить территорию нашу для широкой немецкой колонизации. Но и этот проект пока остается под сукном. Всего вероятнее, покоренное немцами население даже не будет изгнано, а (по третьему проекту) будет только обращено в крепостное рабство, как было с населением Римской империи, завоеванной полторы тысячи лет назад предками тех же немцев. Славяне — недурная подстилка для высшей расы, это Dungervolk, живое удобрение вроде домашнего скота. По отобрании “у всех народов России” земель, капиталов и всякого лишнего имущества немецкие культуртрегеры получат сто восемьдесят миллионов двуногих батраков и батрачек, рабочую силу, которая будет стоить только хлеба, который съест. Вот и все. Конечно, при малейшем сопротивлении, при малейшем протесте покоренных ждет то же самое, что негров в немецких колониях Камеруна и Занзибара. Плети, плети, плети, пытки, привязывание к деревьям и сожжение заживо.

Вы знаете, как “милостиво” старые немецкие феодалы обращались с покоренными крестьянами Римской империи. Если крестьянин позволял себе убить дикую птицу на земле своего господина, то в наказание крестьянину вскрывали живот, вытаскивали кишку, при выходе ее из желудка прибивали ее гвоздем к дереву и затем гоняли крестьянина кругом дерева, пока тот не выматывал себе все внутренности. Это не было обычаем — это входило в уголовный кодекс.

Вот, если говорить правду, какая монархия призывается на смену “царской”. Вот для какого строя проповедуется социалистами война не против немцев, а против нашего правительства, воюющего с немцами. О, конечно, г-да немцы в качестве сверхчеловеков не стали бы пачкаться, подобно предкам, вытаскивать кишки у покоренных рабов, но что они спокойно пристреливали бы их или прирезывали бы, как делают даже их сестры милосердия с нашими ранеными, в этом сомневаться нельзя ни на одну минуту.

Конечно, устройство черепной коробки у г-д эсдеков не зависит от них самих и они не виновны в том, что она узковата, однако есть же предел всякой узости, допустимой в отделе человекообразных. Если наше правительство “буржуазно”, то неужели немецкое явится менее буржуазным? Неужели наши помещики и чиновники стоят дальше от простого народа, чем немецкие бароны, аграрии и “юнкера”? Мне скажут: эсдеки вовсе не добиваются завоевания России немцами; они желали бы в первую голову “поражения царской монархии и ее войск”, но вторым пунктом идет образование свободных республик — немецкой, польской, русской и пр., и третьим их пунктом является слияние всех европейских республик в республиканские соединенные штаты.

Прекрасно. Допустим это. Бумага все терпит, но сама действительность?.. Начав с поражения царской монархии и ее войск, к чему же вы, г-да эсдеки, подвели бы Россию и Германию? Россию сделали бы покоренной страной, Германию — страной покорившей. Так неужели вы думаете, что, разгромив Россию, а стало быть, и Францию, и Англию, Германия вдруг сказала бы им: знаете что, давайте-ка сделаемся все свободными республиками! Мы своего императора-победителя низложим за то, что он вознес Германию на высоту всемирного господства, а вы низлагайте своих монархов за то, что они бились за вашу независимость. Перебив миллионы своих и чужих солдат, истратив миллиарды марок на войну и наконец завоевав Европу, мы, немцы, знаете, что сделаем? Вдруг, к общему изумлению, откажемся от наших завоеваний, ибо этого желают петроградские эсдеки: г-да Петровский, Муранов, Бадаев и компания. Откажемся от всяких приобретений в Польше, в России и во Франции. Пусть каждый народ владеет своим! И хотя история показала, что европейские народы живут как кошка, еж, собака и обезьяна, завязанные в один мешок, и хотя самой волчьей жадностью ко всему чужому отличаемся именно мы, немцы, но... Да здравствует национальное бескорыстие! Долой тысячелетние троны, и сольемтесь вместе в одни “республиканские соединенные штаты”!

Как вы думаете, похоже это на немецкий характер, на психологию завоевателей вообще, а тевтонов в особенности?

Социалисты в числе тяжких доводов против монархии выставляют и этот: помилуйте, можно ли длить такой государственный строй, где народы, управляемые монархами, ведут столь истребительную войну, какова нынешняя? Только республика может обеспечить всесветный мир.

Правда ли? А давно ли те же Соединенные Штаты вели ожесточенную войну с испанцами, по совести говоря, без всякого уважительного повода со стороны испанской монархии, если не считать ее сравнительной слабости? А давно ли лились потоки крови в Мексиканской республике, которая за отсутствием внешнего врага, с которым бы можно было подраться, разделилась на два лагеря, заведших самую жестокую междоусобицу? И кто всего чаще воевал за последнее столетие — монархия ли Европы или республики Южной Америки, которые охотятся друг за другом, как за простой дичью?

Мне кажется, корни народные у нас неизмеримо умнее и государственное тех отдаленных и уродливых веточек народного ствола, которые именуются эсдеками и эсерами. Обглоданные чужими внушениями, как прожорливой гусеницей, эти веточки имеют голый и довольно жалкий вид.

О ЛУЧШЕМ БУДУЩЕМ

Августа

Я начинаю себя помнить в глубине средних веков, в деревенской глуши, где миросозерцание полагалось пирамидальное. На вершине пирамиды — Бог, всемогущая сила, к которой было принято обращаться по всякому, хотя бы ничтожному, поводу. Все зависело от милости этого Миродержца и от достаточно настойчивой, хотя и смиренной мольбы к Нему. Одна деревня, успевшая скосить сено, молила послать вёдро. Другая, соседняя, еще не успевшая скосить сена, молила послать дождь. Сразу после Царя Небесного на вершине пирамиды представлялся царь земной, существо тоже всемогущее. Все искренно удивлялись, почему царь не велит напечатать сколько угодно денег. Все старались, минуя инстанции, подать прошение на Высочайшее имя, хотя бы речь шла о том, что Гаврила Петров запахал часть поля у Никиты Макарова, когда всем известно, что межа их шла еще в стародавние годы, при дедах и прадедах так: от Кривой березы на Козлином рогу бери вправо на большой Орешник, потом загибай на Свиной ручей и т.д. Все это, по представлению средних веков, когда я родился, обязан был рассмотреть самолично царь-государь, а приказным и судьям народ систематически не верил. Далее вниз, под царем, предполагалась какая-то “вся палата и воинство их”, “господа сенаторы”, которых не следует смешивать с санитарами. Начинали тогда, правда, проникать слухи, что существуют какие-то министры, но простой народ пятьдесят лет назад еще плохо представлял себе, что это за чин. Под “сенаторами” шли разные большие господа, под ними — господа поменьше, дворяне, а под ними — народ. О народе народ имел наиболее реальное представление и, только что освобожденный от крепостного права, все еще по инерции думал, что он ничто. “Мы люди темные, мы люди бедные, вы наши отцы, а мы что ж? Что вашей милости будет угодно”.

Лет одиннадцати, уже в уездном городе я попал уже в восемнадцатый век, хотя календарь показывал девятнадцатый. Все еще почти все обыватели сверху донизу веровали в Бога, в царя, родину, ходили в церковь, постились. Но тут уже я встретил и богатеньких дворян, зараженных вольтеровским вольномыслием, и даже мещан, читавших социалистические трактаты. Старый смотритель уездного училища немец Акерман еще посекал провинившихся школяров, но молодые либеральные учителя делали из этого историю на весь город, на весь учебный округ. Местный радикал, сын николаевского фельдфебеля, воспитан был уже на Белинском, Чернышевском, Писареве. Он посылал величественному протопопу книгу Дарвина о происхождении человека, но получил ее обратно с таким отзывом, что и автора сей книги, сущего буесловца и праздномысла, и читателей его следовало бы выдрать на съезжей. Шло брожение умов. Помещики из молодых ходили в красных шелковых рубахах, читали с особенным чувством Некрасова. Ходило по рукам “Что делать?”...

В девятнадцатый век я попал уже в средней школе, и тут на меня сразу пахнуло двумя великими, как бы воздушными течениями. Они создавали уже не брожение, а вихрь умов. Одно течение было революционное, другое — естественно-научное. “В те дни, когда мне были новы все впечатленья бытия”, казалось большой, неслыханной, сногсшибательной новостью, что “Бога нет, — сам Иван Иванович сказывал”, что везде должна быть республика, что все должно быть общее и т.д. Я со всею страстностью подростка вбирал в себя все идеи, все кружившиеся в вихре начала и лозунги и чувствовал почти сумасшедшее ощущение Колумба, открывавшего новый мир.

Подробности для читателя неинтересны, я хочу сказать только, что нынешнее действующее на сцене поколение нельзя винить в некоторой растерянности перед колоссальным ростом мировой драмы, которая наконец захватила и нас в жерло своего пятого акта. В своей наследственности, в крови и нервах мы еще средневековые люди, завороженные поэзией старых столетий, религией, чувством чести, моралью... всеми ароматами и эфирами, подобными тем, которые развиваются в старом вине. Но к старому вину сознания в каждом из нас подлито столько трезвой воды и столько новых, острых до жестокости специй, что получается напиток... как бы это выразиться? Из тех, о котором сказано: “Если можно, да минет меня чаша сия”.

Мы пьем новые элементы сознания безотчетно, не замечая, в какую отраву они сложатся в глубинах нашей психики и как подействуют они на сердце и мозг. Что же делать, “случается то, что должно случиться”, как верно говорит припев арабских сказок. С чувством глубокого нравственного страдания я должен сказать, что наше поколение не справилось с своими задачами. И не только в России, а и в Германии, и во Франции, и в Англии, и в Америке. Разве нынешняя всесветная катастрофа не свидетельствует о банкротстве людей, родившихся в средние десятилетия девятнадцатого века? Разве, в самом деле, этого результата ожидали мечтатели в эпоху нашей молодости, поэты, ученые и ясновидцы? Мечтали все мы, кажется, о свободе — и дождались попытки к неслыханнейшей тирании, какие помнит мир. Мечтали о равенстве — и дождались всесветного грабежа. Мечтали о братстве, об “алюминиевых дворцах” — и дождались ураганного огня и удушающих все живое газов...

Все это очень грустно, но не ошибаемся ли мы еще раз, покачивая седыми и плешивыми головами с беспомощностью младенцев? Не ошибаемся ли мы в том, что получилось нечто неожиданное для наших идеалов и нечто даже противоположное им? Не случилось ли, наоборот, как раз именно то, что должно было случиться, то есть вполне естественное, логическое, закономерное развитие начал, заложенных в революции и естествознании?

Попробуем разобраться. Что касается более легкой области, именно естествознания, то тут затруднений особенных нет: что обещало нам естествознание пятьдесят лет назад, то и дало. Оно обещало нам дальнейшее раскрытие сил, заложенных в природе, причем подозревались неограниченные в динамическом смысле источники энергии. Как видим, естествознание не обмануло нас. За последние пятьдесят лет к силе пара прибавилось не только движущее электричество, но и почти безмерная энергия неуравновешенной материи, все эти динамиты, робуриты и т.п. Открыта, хоть и плохо использована, энергия расширения замороженных газов, энергия радиоактивных тел и пр. Кроме ископаемого угля остается в запасе еще белый уголь — вечное движение воды. Остается в запасе столь огромный двигатель, как солнце, если уловить энергию тепловых лучей. Что естествознание обещало, то оно, повторяю, и дало, и дало гораздо больше, чем мы мечтали. Никто в нашей молодости, когда мы увлекались Жюль Верном, и не думал, что его мечты так близки к осуществлению, что мы все доживем до электрического света, до подводных и воздушных кораблей. Никто не думал, что мы доживем до осуществления самой пророческой из сказок этого удивительного романиста — сказки о немце, который в глубине Германии устроил завод для выработки самых чудовищных орудий, каких человечество еще не знало, — с целью покорить мир. Никто из нас достаточно серьезно не думал, что мечты наши в таком тесном родстве с реальностью и что эти мечты перегонят нас, осуществятся раньше, чем мы будем готовы к их осуществлению.

Как ни простительно было для молодежи многое недодумывать до конца, однако мы лет тридцать-сорок тому назад хорошо понимали, что одних сил природы недостаточно для счастья. В силах природы, собственно говоря, не было крайнего недостатка: за тысячи лет до электричества и динамита люди употребляли с успехом такие аккумуляторы энергии, как лошадь, осел, верблюд, слон. Еще совершеннее была сила, называемая человеком-рабом. Уже аргонавты для мореплавания использовали силу ветра и т.д. Для счастья человеческого рода нужны не столько мертвые силы, сколько благая воля, ими руководящая. Естествознание уже в самом начале своем открывало рог изобилия, но он оказался сделанным из того же материала, что ящик Пандоры. Из тайников природы знание выпустило полчище слишком темных сил. Многие мечтатели вместе с нашим Герценом встревожили: а что, если этими силами воспользуются злые начала? Тревога, как видит читатель, была не напрасной. Так ведь оно и вышло: титаническими силами овладела прежде всего злая воля народов.

Источник революции

В предчувствии этого, мне кажется, лежит отдаленнейший источник того явления, которое зародилось под именем Реформации пятьсот лет тому назад, в эпоху Иоанна Гуса и Тамерлана. Тогда еще не думали, что пробуждение европейской мысли под влиянием античной литературы потребует свободы веры, свободы слова, свободы труда, свободы личности и вообще свободы жизни. Реформация когда-то естественно перешла в революцию, а окончилась ли теперь всемирная революция или она перешла в новые освобождения под разными иными именами — пусть читатель сам решает. Мне кажется, последнее десятилетие было последней гастролью революции политической в строгом смысле этого слова. Дальнейший процесс будет идти для большинства стран уже вне политики, но в более глубоких недрах общественного строения. Спрашивается, обещала ли нам политическая революция больше, чем дала? Пожалуй, что и нет. Прочтите либеральнейшую из конституций, хотя бы бельгийскую. Она не обещала больше, чем сказано в ней, и все обещанное осуществила. Наши Основные Законы, приспособленные девять лет тому назад, подобно Таврическому дворцу, под новое назначение, может быть, не отличаются совершенством, но что обещают, то и дают. Если недовольные люди кричат: “Помилуйте, что ж это за парламент? Это еще одна новая сверхкомиссия, где заседают те же более или менее казенные люди, ибо в старом казенном государстве, где давно нет общества и граждан, все обыватели пропитаны казенщиной”. Может быть, отвечу я, это и так, но тогда что же вы хотите? Из железных инстинктов, сказал мудрец, не создашь золотых нравов. Если в самом народе, в его крови и нервах, сидит существо инертное, склонное подчиняться и слепо доверять, то что ж говорить о дальнейшем развитии политической свободы? В этом направлении политическая эволюция не налаживается ни у нас, ни на Западе. Представители народные всюду являются, в сущности, весьма консервативным элементом, в котором лишь изредка вкраплены настоящие революционеры. С того момента, как социалисты вошли в парламент и сделались партией, то есть согласились сделаться ею, стало ясным, что социальной революции не будет, ибо истинные революционеры никогда не входят в состав отрицаемой ими власти. Раз социалисты согласились разделить с буржуазией власть, они тем доказали свою кровную принадлежность к буржуазии. Псевдоним ведь не меняет творчества, и развитие демократии остановилось там, где по природе своей должно было остановиться. Что также демократ в своей сущности? Это неудавшийся буржуа. Немножко разбогатеть, “выйти в люди”, заняться выгодным дельцем, не иметь препятствий для своей предприимчивости — дальше этого его мечты о свободе не идут. Для демократии действительно нужны свобода и равенство. Что касается братства, основного элемента Царства Божия, то это роскошь духа, доступная лишь аристократии, и то на последних ее идейных вершинах. Истинное братство, насколько оно осуществимо, проблестело в рыцарских и монашеских орденах и погасло. Нельзя же назвать осуществлением братства нынешние товарищества на вере и акционерные компании.

В каком же положении находится мир в данное время? В положении очень большой опасности. Раскрытие сил природы далеко опередило собой организацию человеческого братства. Человечество не успело выработать достаточно сильной благой воли, как к его услугам явилась мертвая сверхсила. Этой сверхсилой, стихийной и слепой, овладевает злая воля народов, которая творит... вы знаете, что она творит. Охватив какой-то жестокой страстью целые народы, злая воля добивается всемирной власти, и что ж вы думаете? Может быть, она достигнет более ужасного результата, чем тот, о каком мечтает. Овладеть миром злая воля, может быть, будет не в силах, но превратить себя и мир в развалины — на это у нее, пожалуй, хватит сил. Мы все поминутно повторяем лозунг, не знаю кем впервые высказанный: “Эта война — война на истощение”. Но подумайте-ка серьезно, что это значит. Если из двадцати вычесть семнадцать, то останется лишь одна седьмая прежней суммы, а шесть седьмых куда-то исчезнут. Подумайте о том, если европейская цивилизация иссякнет до уровня одной седьмой части своих теперешних средств и сил. Какие из этого могут развернуться последствия для человечества — об этом и говорить не хочется. Но что же делать? Да ничего. В том-то и драматизм положения, что ничего не придумаешь лучше того ужасного, что есть. Если где-нибудь за околицей на вас напала бешеная собака, то наилучшее, что вы можете придумать, это убить ее. Бежать бесполезно. Убеждать собаку, хотя бы сократовскими или евангельскими доводами, бесполезно. Остается изощряться в способах не давать искусать себя и каким-нибудь счастливым ударом положить врага на месте. Как бы по натуре своей вы ни были мало расположены драться вообще с собакой, а особенно с бешеной, но вы обязаны с ней драться до последнего конца...

Опять возвращаюсь к горестному вопросу в начале статьи: как это мы, молодое поколение 1870-х и 1880-х годов, не предвидели и не предупредили возможности столь чудовищной катастрофы? На это я себе же отвечу. Да что ж было бы толку, если бы мы эту катастрофу даже и предвидели? Может быть, наиболее вдумчивые и проницательные из нас и предчувствовали беду, но что же они могли сделать? Ничего. Рыбаки довольно точно предсказывают грозу, но разве они в силах остановить ее? Террористы закричат: надо было идти в террор! Надо было на весь мир распространить разгром, совершенный великой революцией во Франции. Я на это замечу: какой же вышел бы толк из террора? Революция во Франции привела к теперешней республике, которая не в силах бороться один на один с немецкой империей и не в состоянии была даже подготовиться к такой борьбе. Если бы Германия была окружена сплошь такими республиками и даже сама была бы республиканской, это не изменило бы, может быть, дела ни на йоту. Ведь завоевательная со стороны немцев война — создание не одного императора Вильгельма II и даже не кучки его единомышленников. К несчастью, это психоз всенемецкий, охвативший всю эту нацию сверху донизу. Протесты против завоевательной войны были в Германии и продолжаются, но какие они слабые в сравнении с массовым, стихийным помешательством этого народа. Напрасно думать, что всемирная республика обеспечила бы всесветный мир. Республики, начиная с древнеримской, бывали не менее воинственными, чем империи. Древнегреческая цивилизация погибла от борьбы республик, как хиреет от войн и вооружений Южная Америка, сплошь республиканская. Что касается террора в его наиболее преступной форме, то посчитайте-ка, сколько террористами перебито за последние пятьдесят лет монархов и президентов республик! Нельзя забыть, что и нынешняя война источником своим имеет террористический акт — убийство эрцгерцога Фердинанда и его супруги. Нет, террором лечить человечество от войн — это все равно что от болезней лечить отравой.

Что делать? Да то, что делаем. Бороться за жизнь, и если природа пощадит нас, то после общего замирения будем мечтать, как мечтали наши предки, о вечном мире. Только мечтать, а не действовать? — спросить возмущенный читатель. Отвечу: и действовать, если можете. Мечта вовсе не праздное занятие. Она есть тоже действие, она — сверхъестественное в обществе начало всех действий. Многое и многое, о чем мы искренно мечтали, осуществилось. О многом хорошем, к сожалению, мы мечтали не искренно и не сильно — и не получили его. Немцы со страстью мечтали о своем злодействе — вот простая причина их успеха. Но успех этот заставит человечество со страстью мечтать о подавлении немецкого злодейства — и это осуществится. Когда захочет человечество божественного устройства общества, но захочет искренно и нелицемерно, — оно настанет. Не праздно сказано: “Царство Божие — внутри вас”. Пока его нет у нас внутри, а есть какое-то другое царство, мы должны всецело наслаждаться тем, что есть...

В ПРЕДРАССВЕТНЫХ СУМЕРКАХ

Октября

Пророчество о Думе. “Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи ? сторож! сколько ночи ? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь. Если вы настоятельно спрашиваете, то обратитесь и приходите” (Ис. 21, 11-12).

Первое десятилетие нашей новой государственности закончено. Оно похоже на звено истории, выходящее из ее горна, раскаленное до цвета крови, охваченное пламенем, поражаемое тяжкими ударами, цель которых, может быть, сварить какой-то разрыв, вновь отковать железную связь жизни, подтачиваемую временем. Мы, живые поколения, не можем быть свидетелями тысячелетий и даже веков, нам доступны только десятилетия, и вот даже на границах десятилетий мы чувствуем тяжкую работу исторического процесса, именуемую войнами и возмущениями. В этой работе стихийно участвуем и мы. Молот истории колотит по нашему собственному телу и по нашим нервам, и в огне войн и бунтов гибнут наши же сыновья и братья...

Трудно припомнить десятилетие более драматическое, более насыщенное ужасами, нежели то, что мы пережили. Оглядываясь на прошлое, не приходится, конечно, ни радоваться, ни ликовать. При крайне дурных предвестиях зародился наш бедный парламентаризм, и проклятие этих предвестий он несет до сих пор. Ведь в самом деле припоминается пророчество Исайи о какой-то библейской “Думе”: “Сторож! сколько ночи? — Приближается утро, но еще ночь”. И десять лет тому назад в потемках нашей государственности приближалось утро, но стояла ночь, и теперь в отношении общих судеб нашего народно-общественного представительства мы переживаем то же самое. Единственная разница лишь в том, что тогда мы искренно верили в близкий восход иного, солнечного дня истории, теперь же вера обратилась в хмурое терпение. Что предстоит нам впереди — не знаем, знаем только, что десять лет тому назад катастрофа войны стояла уже в прошлом, теперь же она в настоящем и как разовьется дальше — неизвестно. Исполнился уже год войны с Турцией и почти пятнадцать месяцев войны с двумя немецкими империями, но общие результаты пока неутешительны. Этот внешний факт, как для всех ясно, находится в теснейшей связи с внутренним состоянием нашего отечества, с государственной неорганизованностью нашей, которой более популярное имя — “неготовность”. Десять лет тому назад вся ответственность за эту неготовность падала на тогдашний приказный строй, исторически одряхлевший. Само общество и народ, лишенные участия в политической жизни, могли утешать себя иллюзией своей невиновности. И народ, и общество несли все жертвы, необходимые для победоносной обороны, и. если японская война окончилась бесславно, ответственность за это ложилась не на нацию, а на ее чиновников. Ныне даже этой иллюзии мы питать не можем, ибо новое испытание войны, вовсе не неожиданной, свалилось на нас через восемь лет последействия какого ни на есть, хотя бы зачаточного, парламента. Тяжесть ответственности за всякий неуспех, и внутренний, и внешний, ложится теперь как на старого виновника — бюрократию, так и на нового члена в правящем организме — народное представительство, а через него — на весь народ. Нетрудно видеть, что с более глубокой, философской точки зрения народ и теперь, как и во все времена, был главным виновником и главным ответственным лицом за все происходящее. Изменяя латинскую пословицу, поистине можно сказать, что сам народ — кузнец своего счастья и что, в сущности, он всегда заслуживает ту политическую организацию, какую имеет. Довольны мы или недовольны порядком вещей, мы обязаны благодарностью за благо не кому иному, как только себе и своим предкам. Что посеяли в прошлом, то и жнем, и если урожайность наших побед, как и урожайность полей, далеко не те, какие допускают природа и культура, то мы этим обязаны собственной неспособности довести развитие политической культуры до возможной полноты. В чем же, спрашивается, лежат корни этой неспособности?

Мне кажется, низкая культура наша, и земледельческая, и политическая, объясняется одной главной причиной: нам мешали. С незапамятных времен в народное творчество наше вмешивается постороннее насилие и спутывает работу, держит ее в зародышевом состоянии. Как говорил Владимир Мономах на совете князей в 1103 году, “начнет орати смерд, и приехав половчин ударит и стрелою, а лошадь его поиметь, а в село его ехав иметь жену его и дети его и все именье”. Плохо защищенная страна на перепутье материков привлекала отовсюду завоевателей и мирных засильников, и вместо мирного, органического строя, дающего накопление сил, устанавливался военный, механический строй, с растратой народных средств. Особенно тягостно было вмешательство в судьбу русского народа двух стихий — германской и монгольской, то есть тех самых, от которых мы отбиваемся и сейчас. В незапамятные для истории времена Россия была уже захвачена готами, и хотя немецкие историки утверждают, что именно готам русские племена обязаны начатками государственности, однако факт тот, что готы не сумели организовать для нас государственность, достаточную для отпора внешнему врагу. Напротив, в течение нескольких столетий владычества своего готы создали государственность весьма дряблую, неспособную защищать страну, и дело закончилось гуннским завоеванием. Вторая германская волна: варяги тоже не сумели сплотить славяно-русские племена в одно великое целое; напротив, введенный варягами удельный строй подготовил Россию ко второму азиатскому завоеванию в лице татар. Нужно было совершенно истлеть варяжским корням, чтобы Русь внутренним органическим процессом сложилась в сильную государственность. Но как только это совершилось, надвигается третья германская волна, залившая Россию при Петре I и его преемниках.

Завоевание это было мирное, но если рассмотреть его пристально, то оно, по существу, почти ничем не отличалось от военного. Подобно готам и варягам, немцы после Петра Великого внесли свои начала в нашу национальную государственность, вовсе не способствовавшие ее силе. Ни тирания Бирона, ни голштинско-прусская муштра Петра III и Павла I не могли дать России того, чего ждал от немцев последний московский царь, довольно подчинившийся немецкой культуре. Он ждал и надеялся, что немцы помогут России догнать Европу в том немногом, в чем мы тогда отставали, и главным образом в технике, в технической организованности народного труда. Если бы немцы сделали это, то Россия была бы богатейшим и могущественнейшим государством в мире, но немцы обманули надежды Петра. Ни в какой области техники Россия, как оказывается, не догнала Запада, а наоборот — даже в области военной обороны немцы довели нас до крайне опасной отсталости. Артиллерия, например, появилась в России за триста лет до Петра: при Иване Грозном она отличалась обилием, удивлявшим иностранцев. Уже за целое столетие до Петра у нас имелся собственный Крупп — литейный мастер Андрей Чохов, который способен был отливать такие титанические орудия, как знаменитая Царь-пушка. Стоящая доныне, уже четвертое столетие, в Кремле Московском, она служит немым свидетелем богатырских возможностей нашей старины, задушенных немецким вторжением. Любопытно, что еще за целое столетие до этой Царь-пушки, в 1488 году, была в Москве же отлита тоже Царь-пушка, до нас не дошедшая. Если с этими фактами сопоставить то обстоятельство, что в 1915 году, при всем героизме армии, мы были вынуждены отступить перед 42-сантиметровыми орудиями Крупна, то вы убедитесь, что в области наиважнейшей в культуре, там, где решается жизнь и смерть народа, немецкое владычество не утвердило могущества нашего племени, а, напротив, в опасной степени расшатало его. В течение последнего столетия немецкое внутреннее засилье делает самые глубокие и тяжкие захваты, и как естественное следствие их начинается целый ряд бесславных войн, из которых каждая не доведена до победоносного конца по отсталости вооружения и военной организации армии. Так было в деле внешней безопасности, и то же самое шло в области и внутренней политики.

Несмотря на то что патриаршество, земский собор и боярская дума только что спасли Россию от польско-шведского нашествия и вручили корону родному деду Петра, этот государь до такой степени поддался внушениям московской немецкой колонии, что отменил и патриаршество, и земский собор, и боярскую думу, и саму Москву как столицу царства. Весь органически-национальный строй наш принесен в жертву основной мечте: сделать Россию похожей на Германию. Что же мы получили взамен неслыханных в истории жертв? Получили несколько сот тысяч немцев на разные начальственные должности и с ними вместе ту бюрократическую и полицейскую психику, от которой до сих пор отделаться никак не можем. Хотя немцы не завоевывали нас силой оружия (напротив, сами были чувствительно побиты при Елизавете), тем не менее, внедрившись в Россию и захватив преобладание в правящих классах (вспомните генерала Ермолова, просившего о производстве его в немцы), эти новые наши готы и варяги в опасной степени задержали эволюцию нашей государственности. Равнодушные к России, презирающие ее в глубине сердца, немцы ни за что не хотели дать русскому народу даже тех прав, которыми пользовался немецкий народ в Германии. Император Александр I, искренний поклонник конституционализма, давал конституционное устройство покоренным Россией народам — полякам и даже финнам, Россия же, после всех потуг Сперанского, так и осталась при крепостном праве.

Оглядываясь назад, следует признать величайшим несчастием то обстоятельство, что вспоминаемое сегодня “17 октября” произошло в 1905 году, а не в 1805-м и даже не в 1705 году, когда Петру Великому не было нужды сочинять новую конституцию, а достаточно было остаться верным той, которую он унаследовал от предков. То, что было с тяжкими страданиями рождено десять лет тому назад, просилось к жизни и сто, и двести лет тому назад и совершенно напрасно было задушено в угоду нашей немецкой колонии. Как ни зачаточны были учреждения земского собора и боярской думы, но они ничуть не ниже даже по конструкции своей теперешних наших законодательных палат. А по жизненности своей и практическому влиянию на жизнь, пожалуй, старое наше представительство было повыше нового. Петру Первому, которого в данном отношении не хочется назвать Великим, не следовало производить государственного переворота, не следовало разрушать родной национальный стиль государственности, более совершенный, чем у современных ему немцев. В том стиле и при великолепном представительстве Церкви (патриарх), аристократии (боярство) и народа (земский собор) самою жизнью было нащупано и осуществлено “единение царя с народом”, о котором через двести лет все еще толкуют и толкуют. В том старом стиле все огромное тело нации было признано государственным существом, которому подобало известное уважение, свобода голоса, право участия в своей судьбе. С неслыханной, заимствованной у тогдашних немцев грубостью Петр Первый вывел весь русский народ за черту политического бытия, лишил его политического сознания и погрузил в двухвековую “ночь”.

Подслуживающиеся к онемеченной нашей бюрократии историки клеветали и продолжают клеветать на допетровский быт, и в том числе на наш старый допетровский парламент. Конечно, это было учреждение, далекое от теперешних понятий о совершенстве, но оно казалось удовлетворительным для наших предков, как казались удовлетворительными приземистые тогдашние хоромы с крохотными окнами и низкими сводами. Я лично не рекомендую возвращаться ни к этим сводам, ни к неуклюжим формам земского собора. Но я считаю роковой ошибкой, чтобы не сказать историческим преступлением, ту революционную грубость, с которою Петр, под внушением немецкой колонии, взял да и срыл родную государственность. Следовало развивать ее, а не уничтожать. Сохранись у нас патриаршество, боярская дума, земский собор, через двести истекшие лет они были бы уже вполне сформированными, отстоявшимися, прочными учреждениями, сообразованными с жизнью, и драгоценнейший плод политической культуры — гражданская свобода — не пребывала бы в кислой завязи, как теперь. Все-то мы, злосчастные, “начинаем” жить, все-то “готовимся”, все чего-то ждем, негодуем на настоящее и мечтаем о будущем. Но эта трагикомическая картина получилась только оттого, что мы с легкой (точнее, с тяжелой) руки Петра вступили на путь хронической государственной революции, хронического разрушения того, что создает живая общественность, пытающаяся залечить свои бесчисленные раны. Немецкая колония, сложившаяся в Москве еще до Петра, сообразила тогда, что нет нужды завоевывать весь народ — достаточно покорить себе нравственно одного властителя, и вся земля будет лежать у их ног. Замысел почти удавшийся... Может быть, все ужасное, что мы переживали за эти двести лет и переживаем сейчас, могло бы быть объяснено этой старой немецкой интригой.

Что сказать о нынешней Государственной Думе? Конечно, она не то, чего мы жаждали и ждали десять лет назад. Если бы тогда сложилась решимость взять культурную государственность с теми же требованиями, какие мы предъявляем к автомобилю и аэроплану, то есть с тем условием, чтобы введены были все усовершенствования в них до последнего дня, то, конечно, парламент наш дал бы и результаты далеко не те, что он дает теперь. Представьте, что в автомобиле вы требуете непременно устарелой системы, непременно зачаточного мотора, первобытных шин и рессор. Ясно, что на такой машине далеко не уедешь и комфорта от нее ждать напрасно. А наш парламент представляет именно зачаточный автомобиль, причем все внимание устремлено на то, чтобы отстоять его зачаточность. О последствиях такого отношения к парламенту говорить не будем: учесть, насколько страна страдает от крайне замедленного и качественно несовершенного законодательства, очень трудно. Но кроме мирного законодательного изнурения Империя переживает и военную катастрофу, которая в сильнейшей степени связана со слепотой у нас народного представительства в той области, где зрение его должно быть особенно зорким. После японской войны, которая явилась грозным предостережением, великий народ должен был бы понять, что он плохо вооружен и что это плохое вооружение является неодолимым соблазном для хищных соседей. Наш парламент — будь он построен по иным чертежам — мог бы отвести грозовую тучу от своего отечества или системой хороших громоотводов поглотить энергию этой тучи сравнительно безвредно. Но новая постройка явилась лишь слегка измененной копией старых хоромин, и на судьбу России присутствие его влияет слабо. Еще во времена Герцена Россия казалась страной бездействующих возможностей. Вспомните про Царь-колокол, который не звонит, и про Царь-пушку, которая не стреляет. Если к бюрократии, которая ставит вопросы и не решает их, прибавить парламент, который занимается тем же, то ясным станет настроение, с которым мы вступаем во второе десятилетие парламентской эры. Оно не розовое и не голубое.

 

Год

ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ

Мая

“Золотое славянское сердце соединится с разумом Запада и образует ценный сплав; из него будет отлит колокол, который возвестит рождение новой цивилизации, когда справедливость будет возвышать свой голос с той же силой, как и любовь”.

Эти слова знаменитого поэта Жана Решпена, обращенные как привет к членам нашей Государственной Думы, гостящим во Франции, меня несколько царапнули по сердцу. Приветствие изысканного поэта изысканной нации написано в стиле тех священных изречений арабской вязью, которыми украшены фронтоны восточных храмов. Тут глубина и красота мысли и пышная узорность ее, предназначенная вместе с фресками нежить взоры веков. Но если перевести эту утонченность на простой язык, то получается несколько обидный (по крайней мере для меня лично) смысл. Желая сделать России наилучший из комплиментов, французский поэт ничего не нашел отметить, кроме “золотого славянского сердца”. Оно противоставляется будто бы равносильному достоинству Запада, именно разуму его, простому или бриллиантовому, к сожалению, не прибавлено. Итак, у нас только хорошее, золотое сердце, у них — разум.

Признаюсь, мне лично такая национальная характеристика славянства, помимо вопроса о ее справедливости, не кажется лестной. Она напоминает характеристику славянской расы, данную когда-то Бисмарком. По мнению последнего, славяне — племя женственное по характеру, тогда как немцы — племя мужское. Немец будто бы как тип мужчина, славянин всегда немножко женщина. Не кажется обидным, когда говорят о золотом женском сердце; превозносить же золотое сердце мужчины значит в каком-то важном отношении компрометировать его. Так, по крайней мере, среди народов арийской расы установилось понимание мужественности и женственности. “Мужчина должен быть свиреп, гласит испанская пословица”, — говорит один тургеневский герой. Есть ли такая пословица, я не знаю, но и на нашем языке, когда говорят человеку: “Не будь бабой”, хотят выразить, что мужчине неприличны слабость сердца, мягкосердечие, чувствительность и излишняя нежность. Я боюсь, что прославленный французский поэт, говоря о “золотом славянском сердце”, совсем нечаянно для себя расписался под бисмарковской характеристикой славянской расы.

Что славянам недостает твердости характера, то есть ясно выраженного стиля души, об этом чуть не в один голос говорят все европейские наблюдатели, которые серьезно интересовались этим вопросом. Если не все, то многие говорят о славянском добродушии, о славянской мягкости, простоте, безыскусности, возможности без особенных церемоний сойтись с человеком и сдружиться с ним. Сдружившись же с русским человеком, очень нетрудно и поэксплуатировать его, приспособить к тому, чтобы он обслуживал вас без большой, а иногда и без всякой требовательности относительно вознаграждения. Это дорогое и прямо-таки золотое свойство русского сердца из европейцев прежде всего открыли немцы и давным-давно, лет триста тому назад, начали использовать этот источник дохода. Судя по множеству выходцев из Ливонии, “из Прусс”, из Швеции, из земли Цесарской, немцы потянулись в Россию еще в великокняжеские времена Москвы. В середине XVII века в Москве была уже очень крупная немецкая колония. Судя по отзывам немцев о России, они и тогда презирали ее, как только может грубый мужчина презирать женщину. А в какой степени даже гениальный немец может презирать женщину, об этом прочтите у Шопенгауэра в его убийственных отзывах о слабом поле. Для Шопенгауэра женщина — это “второй сорт” человека, существо на целую ступень ниже мужчины.

Поразительно, с какой настойчивостью из века в век от подавляющего большинства немцев повторяются презрительные отзывы о русских. Если немалое количество немцев сливались с русскими и делались даже горячими русскими патриотами, то это, может быть, объясняется славянской кровью, принесенной еще из Германии: немецкий Drang hach Osten, стерший с лица земли множество славянских племен Средней Европы, сделал немцев — особенно восточных — полуславянами. Но несмотря на это или, вернее, вследствие этого антипатия немцев к России и русским установилась прочная и незыблемая, антипатия не ненависти, а именно презрения. “Русская свинья” — это сделалось даже не бранным словом, а ходячей формулой в устах немцев. Русский человек представляется немцу существом грязным, глупым, но очень выгодным для эксплуатации. Неприхотливый корм для свиньи, какое угодно помещение — и сколько вкусной ветчины, сала, щетины! Отсюда неудержимое тяготение немецкой стихии в Россию. Наша родина сделалась Hinterland Германии, страной колонизации для западных культуртрегеров среди “низшей расы”. Пользуясь нашим “золотым славянским сердцем” и доходящим до глупости гостеприимством, забирая наши земли, капиталы и власть, немцы укрепились в мысли, что славянство вообще и Россия в частности есть только “подстилка” для германской народности, вроде соломенной подстилки в хлевах для породистого немецкого скота...

Мне кажется, слишком строго винить немцев за это обидное к нам отношение нельзя. Ведь мы же сами подаем для него серьезнейший повод и основание. Немцы триста лет твердят о русской глупости, но ведь и в самом деле есть налицо по крайней мере одна колоссальная и непростительная глупость — это терпеть на своей земле присутствие столь наглого, внедрившегося к нам паразита. Не только хитрый немец, но даже известное насекомое в голове неопрятного крестьянина имеет право кричать на весь свет: поглядите, до чего глуп этот добродушный народ! Ему лень взять гребень и вычесаться! На самом священном месте своей особы, на голове, где должна бы помещаться корона этого царя природы, он тысячу лет терпит присутствие таких маленьких с виду, но очень расчетливых и рассудительных насекомых, от которых ему одно беспокойство. Но ясно ли, что этот царь природы глуп в сравнении с ними? Не ясно ли, что он служит естественной и вечной подстилкой для их расы?

Хотя каждый крестьянин только усмехнется, когда услышит об уме колонизующих его голову насекомых и о его крестьянской глупости, и хотя в самом деле какой же ум можно предполагать у такой противной дряни, что гнездится в волосах, но тем не менее попробуйте-ка выкрутиться из этой логической ловушки. Что паразит поступает умно, размножаясь там, где находит себе пищу, это ведь, кажется, бесспорно. Что крестьянин поступает глупо, терпя этого паразита, столь доступного и уловимого, это тоже бесспорно. А стало быть, при некоторой склонности к софистике и в самом деле можно утверждать, что насекомое умнее человека. В немецком презрении к России, несомненно, кроется этот софизм, но столь же несомненно, что мы сами подаем для него очень серьезнейший повод. Золотое ли у нас сердце, как утверждают европейцы из вежливости, или не совсем золотое, но что касается разума, то его действительно во множестве случаев у нас заметно недостает — и в мелочах жизни, и даже в трагических решениях. Ведь сколько ни оправдывайтесь, в самом деле неумно жить в грязи, если можно не жить в ней. Неумно хворать от коросты, если можно не хворать от нее. Неумно терпеть около себя мышей, крыс, тараканов, клопов, блох и пр., до заразных бацилл включительно, если чрезвычайно легко и просто избавиться от подобной нечисти. Не подыскивайте извинений этой и всякой другой неряшливости. Извинения, конечно, найдутся, но они все сводятся к некоторому душевному дефекту. Кроме грязи и насекомых есть множество всяких иных условий, угнетающих жизнь, от которых при достаточном желании было бы легко избавиться. Нетрудно было бы избавиться, например, от сквернословия, загрязняющего язык и душу, или избавиться от пьянства, или от обычая колотить под пьяную (а иногда и под трезвую) руку своих жен и ребятишек, от обычая работать кое-как да как-нибудь вместо того, чтобы хорошо работать, и пр., и пр. Следует признаться, что при всем простодушии и добродушии, при всем здравом смысле, в остроте которого русский человек никому не уступит, все же на обширном пространстве русской жизни в самом деле недостает разумности. Ум есть, но он каким-то образом остается в головах людей и не вкладывается в жизнь, по крайней мере в степени достаточной. Ум есть, но нет накопления его, нет того напряжения, при котором он сам, так сказать, автоматически насыщает пространство. Мало вложить в какое-нибудь предприятие “капитал”. Нужно, чтобы этот капитал был достаточный, иначе и дело пропадет, и капитал пропадет. Беда наша в том, может быть, что мы влагаем в нашу жизнь не весь необходимый для нее разум, а лишь некоторую часть его. Обдумываем жизнь, но не до конца, и оттого она часто принимает характер как бы полоумный.

Накопление разума

Сохраним наше сокровище — “золотое славянское сердце”, но будем стараться о накоплении и другого великого человеческого свойства — именно разумности. Не забудем, что в смысле сердечной мягкости есть множество кротких животных, за которыми нам не угнаться, — агнцы, голуби, бабочки, червячки... Весь травоядный мир отличается большой кротостью, а растения — те совсем вялые, кроме некоторых хищных и паразитных пород. Не забудем, что единственное свойство, высоко поднимающее человека над природой, — это разумность. Не забудем, что в человеческой семье многие дикие племена отличались удивительной кротостью, что не избавило их от истребления. Не “золотое сердце”, а именно разум выдвигает высшие человеческие расы над низшими и дает власть под небом. Если имеется какая-нибудь возможность усиливать в себе это высшее свойство — разумность, то, мне кажется, всякий народ должен использовать все способы к тому. Спрашивается, есть ли способы для целых наций сделаться разумнее? Мне кажется есть. У западных европейцев, может быть, эти способы уже в значительной степени использованы, и они ближе к возможному пределу развития, у нас же, позднее выступивших на арену всемирной цивилизации, в этом отношении есть еще большой простор.

Почему западный человек представляется г-ну Ришпену (и не только ему) более разумным, чем восточный? Потому что разум его из отвлеченной силы вследствие накопления сделался силой действующей, idйe force, по определению Гюйо. А это произошло просто вследствие более долговременной умственной гимнастики тех европейских рас, которые случайно, как ближайшие соседи, сделались наследницами древних, умственно богатых цивилизаций. Разумность есть функция мозговой ткани. Эта ткань, подобно мускульной, подчиняется законам подбора и упражнения. Примесь более культурных, более воспитанных рас, несомненно, поднимает умственную силу, как примесь диких и грубых народностей понижает эту силу. Но развивает умственную силу до границ возможного только долговременное, многовековое упражнение. Когда вы бываете в европейской толпе, вы сразу замечаете, что англичане, французы, итальянцы и пр. имеют несколько более широкий череп, нежели малокультурные, например экзотические, народности. Есть и между европейцами малоголовые и плоскоголовые обладатели первобытных черепов, но процент таковых меньше, чем у варваров. Даже на простой глаз, без измерительных приборов, вы видите у культурных европейцев более могучий мозг. Он ими нажит, он усовершенствован ими в ряду поколений, и средством для этого служило так называемое просвещение. На много столетий раньше нас новая Европа усвоила от древней зачатки наук и искусства, а через грамотность — зачатки идей и представлений, свойственных гениальной стадии цивилизации. Если нынешние ученые говорят о материальном количестве электричества, то, может быть, допустимо говорить и о материальном объеме мысли, рассеиваемой в пространстве. Если в душе самоеда, скажем, живет и действует п мыслительных единиц, то в душе киргиза — 2 п, в душе англичанина — 3 n. Естественно, что для тройного объема идей нужно и повышенное число мозговых клеток и волокон, что требует более просторной черепной коробки. И самоедам, и киргизам для того, чтобы поднять умственную силу своих народностей, нужно постепенно втянуть себя в оживленный процесс европейской мысли. Если славянская раса с ее золотым сердцем несколько отстала от западных собратьев в напряжении разумности, то есть простое (притом единственное) средство: втягивать народную массу в жизнь Европы, в блистательное одушевление тамошней интеллигенции, в общее наследие человеческого рода, захваченное покалишь немногими более счастливыми сонаследниками. Мы не самоеды и не киргизы, мы — арийцы и с каким ни на есть, но все же тысячелетним прикосновением к Западу. Более или менее общее у нас с Западом христианство само по себе обладает такой массой идей и представлений, что не могло не быть помимо нравственности и хорошей умственной школой. Наконец, свыше двух столетий мы живем с Европой общей политической, промышленной и культурной жизнью. Для России требуется очень немногое, чтобы поднять разумность народной мысли до ее западного потенциала. Об этом свидетельствует развитие отдельных русских даровитых людей. Не говоря о гениальных наших людях, даже просто талантливые, вроде проф. Мечникова, Ковалевского, Виноградова и пр., пройдя европейскую школу, считаются уже своими на Западе. Их охотно приглашают на университетские кафедры, удостаивают высших ученых степеней. Нет сомнения, что и общей массе народа русского нужно очень немного подвинуться в просвещении, чтобы догнать французов и англичан. Но это немногое непременно должно быть сделано.

Если судьба пошлет нам победу в этой страшной войне, мне кажется, печать должна обратиться с горячим призывом к обществу во что бы то ни стало просвещать народ, развивать в нем высшую разумность. Даже победоносная война обнаружит крайнюю опасность нашей культурной отсталости. Теперь-то мы ясно видим, что владычество немцев у нас было недобросовестным в высшей степени. У себя в Германии немцы за эти двести лет из всех сил старались просвещать народ, ибо для них это был родной народ, который они любили. У нас же они не любили русского народа, который кормил их, а глядели на него с презрением. Оттого у нас запоздало с своей отменой и крепостное право. Оттого запоздало и всеобщее школьное обучение. Оттого в начале XX века мы наименее образованная страна в Европе, особенно в отношении технического труда. Влиятельные немцы умышленно старались держать нас в черном теле и навсегда приурочить к наиболее грубым, чернорабочим формам труда. Немудрено, что при несомненной талантливости русского человека он в массе своей умственно связан, и не только элементарным невежеством, но и общим пониженным запасом идей. Печати следует настаивать на усиленном развитии прежде всего технического образования, ибо только организованный культурный труд в состоянии спасти нас от общего надвигающегося разорения.

Но вместе с техническим образованием необходимо и гуманитарное, и общефилософское (в английском смысле этого слова). Необходимо, чтобы народные массы получали в школах известное развитие ума и вкуса, соответствующее нашему веку, а не какому-нибудь каменному или бронзовому. За все прошлое человеческого рода слишком много приходило в мир великих людей, но народ наш в своих толщах даже не знает об их пришествии. Нужно положить этому конец, нужно соединить дух народный с гениальным сознанием, накопленным в человечестве, как это уже делается в школах Америки и Европы. Попробуйте весь народ сделать грамотным — это не так уж трудно. Попробуйте сделать его хоть немножко образованным. Это тоже нетрудно при настойчивых усилиях. Если весь народ никогда не будет талантлив и никогда — высокоразвит, зато доступное народу хотя бы маленькое образование откроет множество скрытых теперь талантов и блестящих способностей к образованию. Раскопки земли никогда не сделают ее сплошь золотой, но откроют огромные сокровища самородков и золотоносных жил. Наш разум народный, признаем это скромно, далек от завершения, но он может и, следовательно, должен получить всемерное развитие. В несколько десятилетий мы в состоянии догнать Запад, и это очередной долг наших ближайших потомков. Он, к сожалению, не выполнен нашими прадедами, дедами и отцами. Он не выполнен и нами. Но он должен быть наконец исполнен!

СЛУЖБА ГЕРОЕВ

2 июля

Завтра — праздник героев. Это еще не тот триумф, которым благодарная родина сочтет долгом встретить их после победоносной войны, если Господь пошлет победу. Это лишь та минутная передышка в разгар великого зрелища, когда оно невольно прерывается взрывом неудержимых рукоплесканий, чтобы смолкнуть снова и дать возможность вновь со страстным биением сердца следить за развивающейся трагедией. Чудовищная война еще далеко не кончена, но, видимо, вступила в период окончательных и крайне ожесточенных битв, причем инициатива нападения уже потеряна разбойным гнездом народов и им самим приходится отбиваться от тяжкого возмездия оскорбленных наций. По самой природе нынешней войны — войны вооруженных народов — слишком стремительные успехи не могут быть продолжительными. После блистательных обвалов на разных фронтах следует ожидать вновь некоторого периода установившегося равновесия сил, пока новое их накопление не вызовет нового шумного разгрома.

В дни праздника в честь храбрых хочется еще раз вспомнить, чем обязаны мы их героизму и теперь, и в прежние века. Без большого преувеличения можно сказать, что народ не чем-нибудь, а всем или почти всем обязан этому благородному своему качеству. Не было бы героев, не было бы и завивающихся около них государств. Не было бы государств — ни один народ не поднялся бы даже на низшие ступени цивилизации. Мы до сих пор пребывали бы в состоянии бродячих дикарей каменного периода, общество которых рассыпалось подобно тучам, по мере накопления. Несомненно, и тогда происходили постоянные драки и кровавые битвы между дикарями, но необходимо было появление каждый раз исключительной отваги, чтобы одержать широкие победы, объединившие постепенно все родственные племена. Материал для наций дается природой, но сами нации слагаются как продукт лишь государственной культуры, дающей возможность под охраной героев развиваться мирному труду. Наша народность вышла на поприще истории благодаря блестящим завоеваниям Олега и Святослава, сына Ольги. Но как бы ни были обширны и блистательны завоевания, история свидетельствует о крайней их непрочности, если первая дружина храбрых не сменяется второй такой же дружиной, третьей и т.д. Великое дело первых варяго-русов (уже Святослав был по матери русский) поддержано было сословием богатырей. Хотя известия о них мы черпаем главным образом из народного эпоса, но здесь уместно выражение Аристотеля о том, что поэзия выше истории. Героический эпос объясняет в высшей степени точно, какую государственную задачу выполняли святорусские богатыри. Они стояли на страже земли Русской, на границах ее и проезжих заставах, давая сверхчеловеческий по силе и доблести отпор всякому разбойному соседу, всякому “вору-нахвальщине”, которому казалось тесно в своих границах.

Богатырское сословие было нашим национальным рыцарством, питавшимся не одной родовой знатью, а благородным мужеством всех слоев, причем украшением этого рыцарства являлись титаны-пахари — Илья и Микула. Вероятно, под тяжким впечатлением удельных смут, наказанных татарским игом, сложилась былина о том, как перевелись герои, но в действительности они вовсе не перевелись. Возможно, что все великое сословие богатырей было истреблено в непосильных битвах, но племя русское отродило их вновь — в тех героических полках, что сражались под знаменами Мстиславов Храбрых и Удалых, Александра Невского и Дмитрия Донского. Органически сложившееся на окраинах наших казачество нужно считать побегами богатырских корней, и, как известно, эти побеги до самых последних дней обладают чудотворной отвагой своих полумифических предков. Не перевелись витязи на Руси, и не далее как только что пережитые недели с блистательными победами свидетельствуют, что все великое в народе бессмертно, в том числе и заложенная в крови народная отвага.

Не робкая осторожность и уж никак не низкая трусость позволила нашим предкам сбросить страшное иго, иго тех варваров, под ярмом которых еще до сих пор стонут некоторые несчастные народы. Официально удостоверенное (то есть признанное турками) истребление миллиона армян в Турции за период только этой войны доказывает красноречиво (будем надеяться, что в последний раз) всю бедственность монгольского завоевания. Наши предки нашли в себе мужество не только сбросить эти жестокие цепи, но в дальнейшие века и освободить от них целый ряд христианских народностей, из которых не все настолько подлы, как Болгария, чтобы забыть об этом нашем подвиге. Для ведения в течение трех столетий одиннадцати войн с Турцией, расшатавших ее могущество, нужно было немало отваги. Ведь еще в эпоху Ивана Грозного Турция считалась сильнейшею державой в свете и заставляла дрожать Западную Европу. Только Польше (в лице героя Собесского) и России (в лице Суворова) Европа обязана тем, что не пережила ига, которое в течение нескольких веков переживала Испания. Ян Собесский удостоился от лица человечества редкого памятника — целого созвездия в небесах, названного его именем (“Щит Собесского”). Когда-нибудь оценены будут и тяжкие жертвы России, служившей щитом для нашего материка от набегов разных варваров.

Не добротой славянского характера и не только здравым народным смыслом, но по преимуществу беззаветной храбростью своих героев Россия давала отпор и западным завоевателям, из которых иные были великими полководцами. Приходилось воевать с отважнейшими из соседей, руководимых таким и вождями, как Ярл Биргер, Витовт, Стефан Баторий, Густав Адольф, Карл XII, Фридрих Великий, Наполеон.Не раз великая Империя наша приближалась к краю гибели, но спасало ее не богатство, которого не было, не вооружение, которым мы всегда хромали, а железное мужество ее сынов, не щадивших ни сил, ни жизни, лишь бы жила Россия.

Было бы непониманием истинной природы мужества ограничить ее роль только внешней безопасностью. Все понимают, что не менее важна и внутренняя безопасность, требующая большого бесстрашия перед всеми разрушительными силами внутри. Осознав явную опасность, всегда бестрепетно нападать на нее и непременно одерживать верх над ней — в этом вся формула внутренней политики. Если мы и не можем похвастаться здесь слишком прочными успехами, то все же самый факт существования русского государства доказывает победу положительных начал его над отрицательными. Но где особенно необходим героизм, так это в той вечной внутренней войне за жизнь, которая называется трудом народным. Каждый день с раннего утра подавляющее большинство народное работает, то есть одолевает известные препятствия. Каждый хорошо законченный труд есть победа, каждая производительная затрата сил есть успех, и вот здесь приходится всякому трудящемуся человеку рассчитывать далеко не на одни мускульные или умственные силы. Решает успех работы чаще всего характер, настойчивость, способность заставить себя, если нужно, исчерпать всю энергию без остатка, лишь бы добиться цели. Это героизм. Когда во время летней страды вы видите крестьянина, исхудавшего и почерневшего от напряжения под палящим зноем, то он похож на побывавшего в огне, в окопах. Походить в глубоких бороздах земли за тяжелой сохой до смертельной усталости — для этого нужна стойкость, особенно если это требуется изо дня в день, с переходом от одной тяжелой работы к другой тяжелой. Необходима стойкость и для фабричного рабочего, и для того, кто выламывает руду или уголь в глубине земли, и для того, кто по шестнадцать часов не встает со своего канцелярского кресла, если он работает сознательно и добросовестно.

Всякий тяжелый и честный труд, достигающий успеха, есть героический труд; и это не только роднит наших доблестных воинов с мирными тружениками, это отождествляет их. В самом деле, кто же эти герои, взявшие за полтора месяца четверть миллиона пленных? Ведь это вчерашние чернорабочие, крестьяне и мещане, с примесью рабочей интеллигенции, которая в лице офицерской молодежи идет не сзади, а впереди героев. Если спросить, откуда берется военный героизм, то философы едва ли найдут другой источник его, кроме труда народного. Именно труд, ежедневный и тяжелый, тренирует народную энергию, воспитывает ее в настойчивости, в привычке и, наконец, в страсти преодолевать препятствия. Ежедневный интеграл всех трудовых одолении составляет ежедневное завоевание жизни, ежедневную победу народную. На войне эта привычная победа развертывается в одном направлении вместо многих — вот источник военного героизма. На войне работают те же мускулы, те же нервы и та же воспитанная трудом настойчивость воли, что и в мирном быту. Мы, русские, далеки от того, чтобы приписывать только себе способность отваги. Наоборот, заканчивая второй год войны, мы нравственно обязаны признать, что в лице немцев мы имеем изумительно стойких врагов, как в лице французов и англичан — изумительно героических союзников. Для множества маловдумчивых людей этот факт поразительной стойкости и отваги у армий образованных и, казалось бы, изнеженных народов представляется неразрешимой загадкой. Ожидали, что высококультурные народы Запада разучились драться, разучились любить свое отечество и что, превратившись в зажиточных буржуа, они перестали быть героями. Действительность опровергла это предубеждение. И немцы, и французы, и англичане, и итальянцы соперничают друг с другом и с нами в подвигах легендарного бесстрашия. Чем же объяснить это?

Только тем, мне кажется, что и западные народы, как русский народ, очень трудовые народы, и в человечестве даже сверхтрудовые. Они воюют и в мирное время, то есть трудятся с величайшим напряжением. Они и в мирное время ежедневно побеждают, и эта страсть заканчивать, достигать желаемого результата вошла целиком в их теперешнее военное одушевление. Кроме благородного идеализма, воспитанного пятнадцатью столетиями христианства, кроме идеализма, требующего отдать жизнь за отечество, в замечательной храбрости европейских народов сказывается их железный характер, воспитанный повышенным трудом. Умирают с особенной радостью те, кто и в мирном труде не щадили жизни. Разве европейское общество, в том числе и наше, дает мало примеров так называемых заработавшихся людей, уморивших себя на лично не нужном сверхсильном труде? Пожалуй, теперь что ни выдающийся человек — то именно герой труда, и что ни преждевременная кончина — то героическая жертва обществу.

Но если военный героизм растет на корне и стебле мирной трудовой энергии, то по всей справедливости его можно назвать цветом ее. Это истинный расцвет души народной во всей красоте и роскоши, на какую она способна. Dulce et decorum est pro patria mori [143] — это было известно и древним народам, и до сих пор, наперекор пацифистам, является органическим для всех много работающих народов. Я не знаю, есть ли на свете совсем не работающие племена, кроме дикарей, питающихся кокосовыми орехами. Но если есть расы ленивые и действительно обессиленные своей ленью, то это, наверное, наименее стойкие, наименее храбрые племена. Если некоторые воинственные варвары, вроде древних германцев, презирали труд, возлагая его на женщин и рабов, то не надо забывать, что эти же варвары весь досуг свой посвящали тяжелой охоте, военным состязаниям и поединкам, что стоит всякого повышенного труда. То же следует сказать о героических веках Древней Греции и Рима: свобода не освобождала граждан от труда и войны, а обязывала к ним. Военный героизм, питаясь мирной энергией, давал не только пышный цвет, но и плод ее.

Что можно назвать плодом национальной энергии, высшей целью, для которой народу стоит жить? Мне кажется, это достойное положение среди народов, не постыдное ни вне, ни внутри страны. Как и отдельному человеку, всему народу стоит жить для независимости — внешней и внутренней. Кто же заканчивает для народа приобретение этой независимости, если не герои? Чьей священной крови мы обязаны тем, что до сих пор сохранили свое державное место на земле и если подчиняемся, то лишь родной власти, а не чужой? Подумайте же над этим со всею серьезностью, до трагизма, подсказываемого ходом времени! Герои нам в самой повелительной степени нужны. Они необходимы не только на войне, где самые страшные машины истребления являются предателями, отнимите от них героев. Люди бесстрашные, люди, способные не медлить, люди, побуждаемые долгом к великим решениям, безусловно, нужны и в мирное время; и нет ни малейшего сомнения, что по окончании войны истинные герои явятся и в мирной нашей жизни облагораживающей ее силой. Карлейль в своем “Hero worship” доказывает с гениальной убедительностью, что героизм — источник всякого человеческого величия и что все основные типы вождей общества — пророк, законодатель, полководец, поэт, ученый и пр. — могут быть великими лишь в меру своего героизма. Поэтому если цивилизованный народ хочет отстаивать свою высоту, на которую он вознесен подвигами предков, ему необходимо всемерно поддерживать культ героев. Только в этом культе нация аристократизируется, только в нем принимает облик, наиболее величественный из возможных для нее.

Все эти мысли не покажутся излишними в те дни, когда столица русская и ее окрестности будут иметь счастье чествовать наиболее заслуженных своих воинов, выбывших из строя: невыбывшие будут и в эти дни сражаться за народ свой. Нам, трудовой части нации, не стыдно глядеть в глаза этим избранным, ибо они плоть от плоти нашей и характер от нашего характера. Русский народ может гордиться, что родил этих героев, и воспитал их, и выслал против чудовищных врагов в количестве, для тех неожиданном. Но гордость считать этих богатырей своими не должна уменьшать нашего неоплатного чувства долга перед ними и горячей, неостывающей благодарности. Война скоро вступит в третий год беспощадного человекоистребления. Не забудем прежде всего мужественно погибших на поле брани, не забудем их священных могил! Не забудем сирот их, для которых кормильцем и родителем должен сделаться весь народ русский. Не забудем героев, изувеченных в бою и потерявших способность поддерживать свое существование. Повторяю: когда по милости Божией война окончится полной победой над врагом, гражданам-героям мы воздадим величайшую славу, какая на нашей земле доступна, но и не дожидаясь окончания войны, дадим понять, что их страдания замечены и подвиги оценены.

 

©RUS-SKY, 1999 Русское Православное сетевое Братство

"Русское Небо"

http://rus-sky.com

webmaster@rus-sky.com

[1] Розанов В. В. Уединенное. М., 1990. С. 290.

[2] Меньшиков М. О. Письма к ближним. СПб., 1913. С. 125.

[3] Меньшиков М. О. Письма к ближним. СПб., 1910. С. 659.

[4] Меньшиков М. О. Письма к ближним. СПб., 1911. С. 199. “Демократия, — писал Михаил Меньшиков, — в чистом виде — что слизняк” (Письма к ближним. СПб., 1913. С. 187).

[5] “Демократия, — писал Михаил Меньшиков, — в чистом виде — что слизняк” (Письма к ближним. СПб., 1913. С. 187).

[6] Меньшиков М. О. Письма к ближним. СПб., 1916. С. 105.

[7] Тихомиров Л. А. Критика демократии. М., 1997. С. 549.

[8] Ковалевский П. И. Психология русской нации. СПб., 1915. С. 9, 10.

[9] Сикорский И. А. О психологических основах национализма. Киев, 1910. С. 9.

[10] Меньшиков М. О. Письма к ближним. СПб., 1909. С. 83.

[11] * Башмаков А. А. За смутные годы. СПб., 1906. С. 22.

[12] Меньшиков М. О. Письма к ближним. СПб., 1915. С. 187.

[13] Ковалевский П. И. Основы русского национализма. СПб., 1912. С. 8-9.

[14] Меньшиков М. О. Письма к ближним. СПб., 1911. С. 65.

[15] Сикорский И. А. О психологических основах национализма. Киев, 1910. С. 5-6.

[16] Статьи, печатавшиеся им в “Неделе”, издавались отдельными книгами:

“Думы о счастье” (СПб., 1899), “О писательстве” (СПб., 1899), “О любви” (СПб., 1899), “Критические очерки” (СПб., 1900), “Народные заступники” (СПб., 1900).

[17] Меньшиков М, О. Письма к ближним. СПб., 1911. С. 21-22.

[18] Меньшиков М. О. Письма к ближним. СПб., 1910. С. 644.

[19] Меньшиков М. О. Письма к ближним. СПб., 1913. С. 123-124.

[20] Меньшиков М. О. Из писем к ближним. СПб., 1909. С. 130-131.

[21] Например, Л. А. Тихомиров писал следующее: “Основы давно сформулированы как "православие, самодержавие и народность". Но если к третьему пункту формулы возможно присоединиться при наблюдении русской истории, то исключительно как к выводу из первых двух пунктов, так как, в сущности, действительными принципами нашей истории являются только православие и самодержавие. Весь свой быт, все свои идеалы, все свои симпатии и антипатии русская "народность" почерпала из православной веры и политического самодержавия” (Критика демократии. М., 1997. С. 544).

[22] Меньшиков М. О. Письма к ближним. СПб., 1912. С. 280.

[23] Всероссийский национальный союз. 1-е собрание представителей 19-21 февраля. СПб., 1912. С. 4.

[24] М О Меньшиков. Материалы к биографии // Российский архив. Вып. IV. М., 1993. С. 230.

[25] Там же. С. 232.

[26] Меньшиков М. О. Письма к ближним. СПб., 1916. С. 401.

[27] Токвиль Алексис (1805 — 1859) — французский государственный деятель и историк. Лидер консервативной Партии порядка. Министр иностранных дел (1849). Автор книг “О демократии в Америке” (1835) и “Старый порядок и революция” (1856).

[28] Тэн Ипполит (1828 — 1893) — французский историк, литературовед. Автор книг “Критические опыты” (1858), “Философия искусства” (1865-1869).

[29] Энгельгардт Александр Николаевич (1832-1893) — русский агроном и публицист. В 1866-1870 — профессор Земледельческого института в Петербурге. В 1871 за участие в революционных действиях сослан в Смоленскую губернию. Автор писем “Из деревни” (1882).

[30] Столыпин Александр Аркадьевич — русский публицист, октябрист. Сотрудник газеты “Новое время”. Брат П. А. Столыпина.

[31] Болотов Андрей Тимофеевич (1738 — 1833) — русский писатель, естествоиспытатель, агроном. Автор книг “О разделении полей” (1771) и “Жизнь и приключения Андрея Болотова...” (1870-1873).

[32] Горчаков Михаил Дмитриевич (1798 — 1883) — князь, русский государственный деятель, дипломат. Канцлер Российской империи с 1867. В 1856 — 1882 — министр иностранных дел.

[33] Скорее всего, имеется в виду Шувалов Павел Андреевич (1830 — 1908) — граф, русский государственный деятель, дипломат, генерал от инфантерии. В 1885 — 1894 — посол в Берлине. Сторонник сближения с Германией, поклонник Бисмарка.

[34] Кавур Камилло Бенсо (1810 — 1861) — сардинский и итальянский государственный деятель. В 1852 — 1861 (исключая 1859) был премьер-министром Сардинского Королевства. Стремился к объединению Италии. В 1861 — глава правительства объединенной Италии.

[35] Нессельроде Карл Васильевич (1780 — 1862) — граф, государственный деятель Российской империи, дипломат. Канцлер с 1845. Министр иностранных дел в 1816 — 1856.

[36] Зарубаев Николай Платонович (1843 — 1912) — русский военный деятель, генерал-адъютант, генерал от инфантерии. Командующий 4-м Сибирским армейским корпусом. Участник русско-японской войны. С 1905 — помощник главнокомандующего войсками гвардии и Петербургского военного округа. Член Совета государственной обороны. В 1906 — 1909 — генерал-инспектор пехоты. С 1909 — командующий Одесским военным округом.

[37] Гернюльман Сергей Константинович (1853 — 1910) — русский военный деятель, генерал от инфантерии. Участник русско-турецкой войны 1877 — 1878 и русско-японской войны. С 1906 — командующий войсками Московского военного округа, а с 1909 — командующий войсками Виленского военного округа. Автор книг “Нравственный элемент под Севастополем” (1897), “Нравственный элемент в руках Суворова” (1900), “Нравственный элемент в руках М. Д. Скобелева” (1902).

[38] Мищенко Павел Иванович (1853 — после 1917) — русский военный деятель, генерал-адъютант, генерал от артиллерии. Участник русско-турецкой войны 1877 — 1878, кампаний в Средней Азии в 1880 — 1881, в Китае в 1900 — 1901, русско-японской войны. В 1908 — 1909 — командующий войсками Туркестанского военного округа и наказной атаман Донского войска. Во время Первой мировой войны командовал 2-м Кавказским корпусом (1914), 31-м армейским корпусом (1915 — 1917).

[39] Куронаткин Алексей Николаевич (1848 — 1925) — русский военный и государственный деятель, генерал от инфантерии. В 1898 — 1904 военный министр. Неудачно командовал русскими войсками в русско-японскую войну. В Первую мировую войну командовал армией и Северным фронтом (1916). В 1916 — 1917 — туркестанский генерал-губернатор. Автор книг “Отчет генерал-адъютанта Куропаткина (о деятельности русской армии во время русско-японской войны)” (1906. Т. 1 — 4), “Задачи русской армии” (1910. Т. 1-3).

[40] Редигер Александр Федорович (1853/54-1918) — русский военный и государственный деятель, генерал от инфантерии. Участник русско-турецкой войны 1877 — 1878. В 1882 — 1883 — военный министр Болгарии. С 1890 — профессор академии Генштаба. В 1898 — 1905 — начальник канцелярии военного министра. В 1905 — 1909 — военный министр. С 1909 в отставке.

[41] Остерман Андрей Иванович (1686 — 1747) — граф (с 1730), русский государственный деятель, дипломат. Выходец из Вестфалии, на русской службе с 1703. Член Верховного тайного совета. В 1741 сослан Императрицей Елизаветой Петровной в Березов.

[42] Миних Бурхард Кристоф (1683 — 1767) — граф, русский военный и государственный деятель, генерал-фельдмаршал. Выходец из Ольденбурга, на русской службе с 1721. При Императрице Анне Иоанновне был президентом Военной коллегии. Командовал русскими войсками в русско-турецкой войне в 1735 — 1739. В 1741 сослан в ссылку Императрицей Елизаветой Петровной. Возвращен Императором Петром III в 1762.

[43] Коновницын Александр Иванович (1855 — 1919) — граф, русский общественный деятель, крайне правый. В 1875-1880 служил во флоте. В 1881 — 1891 — васильковский уездный предводитель дворянства. В 1905 организовал и был председателем (до 1911) Одесского отдела Союза русского народа. Редактор газеты “За Царя и Родину”. Организовывал в артели портовых рабочих из членов Союза русского народа. Автор книги “1812 — 1912 гг. Подвиги славных предков в годину Отечественной войны” (1912). Расстрелян в родовом имении Кярово Гдовского уезда Петроградской губернии.

[44] Пуришкевич Владимир Митрофанович (1870 — 1920) — русский политический деятель, поэт и публицист. Один из основателей Союза русского народа, затем лидер созданного им Русского народного союза имени Михаила Архангела. Во II — IV Государственных Думах был одним из лидеров крайне правых. Под его редакцией выходило многотомное издание о жертвах революции “Книга русской скорби”. В годы Первой мировой войны вышел из фракции крайне правых и вошел в Прогрессивный блок. Участник Белого движения. Автор книги “Перед грозой”.

[45] Дубровин Александр Иванович (1855-1921) — русский политический деятель, крайне правый, врач, статский советник. Один из основателей и лидеров Союза русского народа. Редактор-издатель газеты “Русское знамя”. Вышел из состава Главного совета Союза русского народа в 1910 и в 1911 организовал Всероссийский дубровинский союз русского народа. После октябрьской революции арестован (в декабре 1920) и вскоре расстрелян за антисоветскую деятельность.

[46] Восторгов Иоанн Иоаннович (1864 — 1918) — известнейший церковный и политический деятель, протоиерей, синодальный миссионер, духовный писатель. В 1883 окончил Ставропольскую духовную семинарию. Как миссионер объездил всю страну, проповедуя и на Кавказе, и в Сибири, и в Туркестане, и даже в Иране. С 1905 активный член Русской монархической партии, а в 1907 — 1913 возглавлял ее, переименовав в Русский монархический союз. С 1908 по середину 1915 — член Главной палаты Русского народного союза имени Михаила Архангела. С мая 1917 — настоятель Покровского собора в Москве. Расстрелян большевиками. Новомученик.

[47] Винавер Михаил Моисеевич (1863 — 1926) — еврейский общественный деятель, адвокат. Один из организаторов и лидеров партии кадетов. Ведущий деятель Союза для достижения равноправия евреев. После февральской революции — сенатор. В 1919 — министр внешних сношений кадетского Краевого правительства в Крыму. Затем эмигрировал.

[48] Дмовский Роман Валентинович (1864 — после 1917) — польский политический деятель и публицист. Окончил Императорский Варшавский университет. В 1892 — 1893 сидел в варшавской тюрьме но политическому делу. В 1895 переселился в Австрию. Вернувшись в русскую часть Польши, стал лидером народно-демократической партии. В 1907 был избран во II, а затем и в III Государственную Думу, где был председателем польского коло. В 1909 снял с себя депутатские полномочия. Автор книги “Германия, Россия и польский вопрос” (1909).

[49] См.: От Либавы до Цусимы. Письма флагманского инженера Е. С. Политовского.

[50] Беломор. Памятка для моряков.

[51] См.: Летопись войны с Японией (роскошное издание Д. Дубенского в 1 т.)

[52] Кареев Николай Иванович (1850 — 1931) — русский историк. Профессор Императорского Варшавского, а затем Императорского Петербургского университетов. Автор книг “Основные вопросы философии истории” и “История Западной Европы в новое время” (1892-1917. Т. 1-7).

[53] Карлейль Томас (1795 — 1881) — английский историк, публицист. Автор книг “История Французской революции” (1837), “Герои, почитание героев и героическое в истории” (1841).

[54] Чертков Владимир Григорьевич (1854 — 1936) — русский издатель, секретарь Л. Н. Толстого. Организатор издательства “Посредник”. В 1897 — 1907 жил за границей, издавал газету “Свободное слово”.

[55] Мейерхольд Всеволод Эмильсвич (1874 — 1940) — режиссер, актер. На сцене с 1898. В 1920 — 1938 — глава театра в Москве (Театр имени Мейерхольда).

[56] Беляев Юрий Дмитриевич (1876 — 1917) — русский драматург, театральный критик, прозаик. Автор книг “В. Ф. Комиссаржевская”, “Актеры и пьесы”, “Мельпомена”.

[57] Теляковский Владимир Аркадьевич (1861 — 1924) — директор Императорских театров в 1901 — 1917.

[58] Давыдов Владимир Николаевич (настоящие имя и фамилия — Иван Николаевич Горелов) (1849 — 1925) — известнейший русский актер, педагог. На сцене с 1867. В 1880 — 1924 — актер в Александрийском театре.

[59] Варламов Константин Александрович (1849 — 1915) — известнейший русский актер. На сцене с 1867. В 1875 — 1915 — актер в Александрийском театре.

[60] Савина Мария Гавриловна (1854 — 1915) — известнейшая русская актриса. На сцене с 1869. В 1874 — 1915 — актриса в Александрийском театре. Одна из организаторов и председатель Русского театрального общества.

[61] Вейнингер Отто (1880 — 1904) — еврейский немецкоязычный писатель, психолог. Автор книги “Пол и характер. Принципиальное исследование”. Самоубийца.

[62] Чемберлен Хаустон Стюарт (1855 — 1926) — английский писатель, историк. Писал преимущественно по-немецки. Автор книг о Рихарде Вагнере (1895), “Die Grundlagen des XIX Jahrhunderts” (1899).

[63] Монтень Мишель де (1533 — 1592) — французский общественный деятель и философ-гуманист. Был мэром Бордо. Автор книги “Опыты” (1580-1588).

[64] Лабрюйср Жан (1645 — 1696) — французский писатель-моралист. Был воспитателем герцога Бурбонского, внука Кондэ. Автор книги “Характеры” (1687).

[65] Муромцев Сергей Андреевич (1850 — 1910) — русский общественный деятель, юрист, публицист. Один из лидеров кадетской партии. Профессор Императорского Московского университета в 1877 — 1884. Председатель I Государственной Думы.

[66] Трубецкой Евгений Николаевич (1863 — 1920) — князь, русский общественный деятель и ученый, философ, правовед. Профессор Императорских Киевского и Московского университетов. Автор книги “Миросозерцание В. С. Соловьева” (1913. Т. 1 — 2).

[67] Страшно сказать (лат.).

[68] До крайней степени (лат.).

[69] Морлей Джон (1838 — после 1914) — английский государственный деятель, писатель, журналист. В 1880 — 1890-х неоднократно входил в различные кабинеты в качестве министра. Автор книги “О компромиссе”.

[70] “О компромиссе”.

[71] Толстой Дмитрий Андреевич (1823 — 1889) — граф, русский государственный деятель, историк. В 1865 — 1880 — обер-прокурор Святейшего Синода. В 1866 — 1880 — министр народного просвещения. В 1882 — 1889 — министр внутренних дел.

[72] Гурко (Ромейко-Гурко) Иосиф Владимирович (1828 — 1901) — русский военный и государственный деятель, генерал-фельдмаршал. Один из главных действующих лиц русско-турецкой войны 1877 — 1878. В 1879 назначен помощником главнокомандующего войсками гвардии и Санкт-Петербурского военного округа. В 1879 — 1880 был временным санкт-петербургским генерал-губернатором, а в 1882 — 1883 — временным одесским генерал-губернатором и командующим войсками Одесского военного округа. Далее был варшавским генерал-губернатором и командующим войсками Варшавского военного округа. В 1894 ушел в отставку.

[73] Пален Константин Иванович (1833 — 1912) — граф, русский государственный деятель. В 1867 — 1878 — министр юстиции.

[74] Делянов Иван Давыдович (1818 — 1897) — граф, русский государственный деятель. В 1866-1874 — товарищ министра народного просвещения. В 1882 — 1897 — министр народного просвещения.

[75] Боголепов Николай Павлович (1847 — 1901) — русский государственный деятель, юрист. Профессор римского нрава в Императорском Московском университете в 1884 — 1886, ректор в 1891 — 1895. В 1898 — 1901 — министр народного просвещения. Смертельно ранен студентом Карповичем.

[76] Ванновский Петр Семенович (1822 — 1904) — русский военный и государственный деятель. Участник русско-турецкой войны 1853-1856, русско-турецкой войны 1877-1878. В 1881-1898 -военный министр. В 1901 — 1902 — министр народного просвещения.

[77] Зенгер Григорий Эдуардович (1853 — после 1913) — русский государственный деятель и ученый, доктор римской словесности. С 1877 назначен на должность профессора в Нежинском историко-филологическом институте. С 1885 — доцент Императорского Варшавского университета, с 1896 — декан историко-филологического факультета, в 1897 — 1899 — ректор. С 1901 — товарищ министра народного просвещения, а в 1902 — 1904 — министр народного просвещения. Автор книг “Еврейский вопрос в Древнем Риме” (1889) и “Критические заметки” (1913).

[78] Лукьянов Сергей Михайлович (1855-1935) — русский государственный деятель, врач. С 1886 — профессор в Императорском Варшавском университете. В 1894 — 1902 — директор Императорского института экспериментальной медицины в Санкт-Петербурге. В 1902 — товарищ министра народного просвещения, а в 1905 — временно управляющий министерством народного просвещения. В 1909 — 1911 — обер-прокурор Святейшего Синода. После революции читал лекции в советских вузах. Автор книги “О Вл. С. Соловьеве в его молодые годы. Материалы к биографии” (1915 — 1921. Кн. 1 — 3).

[79] Гауптман Герхарт (1862-1946) — немецкий драматург. Нобелевский лауреат 1912. Автор драм “Перед восходом солнца” (1889), “Роза Бернд” (1903), “Перед заходом солнца” (1932).

[80] Пшибышевский Станислав (1868 — 1927) — польский писатель, драматург. Писал на польском и немецком языках. Жил в Берлине и издавал газету “Рабочий”. Затем редактировал журнал “Жизнь в Кракове”. Автор пьес “Ради счастья”, “Снег”, “Золотое руно”, “Гости”, “Мать”, “Обеды”.

[81] Поэтическая вольность (лат.).

[82] Жорес Жан (1859 — 1914) — французский социалист. Убит французским шовинистом.

[83] Гессен Иосиф Владимирович (1866 — 1943) — один из лидеров партии кадетов, публицист. Редактор газеты “Речь”. Эмигрант. Издатель с 1921 “Архива русской революции”.

[84] Мицкевич Адам Бернард (1798-1855) — польский поэт. Активный участник польских тайных обществ. Жил в России до 1829. Автор поэм “Дзяды” (1824-1832), “Конрад Валленрод” (1828), “Пан Тадеуш” (1834) и других.

[85] Грушевский Михаил Сергеевич (1866 — 1934) — главный идеолог украинского сепаратизма, историк. С 1894 занимал кафедру всеобщей истории Львовского университета. В 1899 организовал национально-демократическую партию в Галиции. В 1917 возглавил Центральную Раду Украины. В начале 1919 эмигрировал в Австрию. В дальнейшем после неоднократных обращений к советскому правительству ему разрешили в 1924 вернуться на Украину. В том же году стал академиком АН УССР, заведуя сектором истории Украины исторического отделения АН. В 1929 стал академиком АН СССР. Автор тенденциозных исторических трудов “История Украины-Руси” (1898 — 1936. Т. 1 — 10) и “Истории украинской литературы” (1923 — 1927. Т. 1 — 5.).

[86] Духинский Франциск (1817-1880) — писатель, из ополяченной малороссийской семьи. После польского восстания 1830 — 1831 эмигрировал во Францию. Был профессором польской школы в Париже. Автор псевдонаучной теории, утверждающей, что “москали” не арийского происхождения, а туранского. Исходя из этого, предлагал Западной Европе создать буфер от “москалей” из польского государства, в которое бы входили малорусы и белорусы.

[87] Квитка-Основьяненко Григорий Федорович (настоящая фамилия Квитка) (1778-1843) — малорусский писатель. В 1817-1828 был уездным предводителем дворянства, далее — председателем харьковской палаты уголовного суда. Автор двухтомных “Малороссийских рассказов” (1834-1837) и романа “Пан Халявский” (1840).

[88] Разумеется христианское крещение.

[89] Марков Николай Евгеньевич (1866-1945) — русский общественный деятель. Председатель Главного совета Союза русского народа. После революции — в эмиграции. Автор книги “Войны темных сил” (Париж, 1928 — 1930. Т. 1 — 2).

[90] Глинский Борис Борисович (1860 — после 1917) — русский историк. С 1888 работал в “Историческом вестнике”. С 1906 — помощник редактора. В 1900-1911 был редактором-издателем “Северного вестника”. Автор книг “Царские дети и их воспитатели” (1899), “Очерки по истории русского прогресса” (1900), “Революционный период русской истории” (1912).

[91] Гольденберг-Гетройтман Лазарь Борисович (ок. 1846 — 1916) — революционный народник. Участник студенческих волнений 1868 — 1869 в Санкт-Петербурге. С 1872 находился в эмиграции, в Швейцарии, где заведовал типографией чайковцев.

[92] Зунделевич Аарон Исаакович (ок. 1853 — 1923) — революционный народник. Был членом “Земли и воли”, членом исполкома “Народной воли”. Организатор подпольных типографий. Был ответственным за связи с заграницей. С 1907 в эмиграции.

[93] См.: Липранди А. Л. (Волынец). Равноправие и еврейский вопрос. Харьков, 1911. Очень интересное и содержательное исследование.

[94] Вирхов Рудольф (1821 — 1902) — немецкий естествоиспытатель, патолог, общественный деятель. Один из основателей и лидеров немецкой прогрессистской партии, с 1884 — партии свободомыслящих.

[95] Четвертое пленение — римское, которому предшествовали вавилонское, ассирийское и египетское.

[96] Сергеевский Николай Дмитриевич (1849 — 1908) — русский общественный деятель и юрист. Профессор уголовного права Императорского Санкт-Петербургского университета. Автор книг “Наказание в русском уголовном праве XVII века” (1887), “Запросы но финляндскому управлению в Государственной Думе 1908 года” (1908).

[97] Саблер (с 1915 г. — Десятовский) Владимир Карлович (1845 — 1929) — русский государственный деятель, статс-секретарь. С 1883 — управляющий канцелярией Святейшего Синода. С 1887 — личный секретарь Великой княгини Екатерины Михайловны. В 1892 — 1905 — товарищ обер-прокурора Святейшего Синода. В 1912 — 1915 — обер-прокурор Святейшего Синода.

[98] Венгеров Семен Африканович (1855 — 1920) — историк литературы, библиограф. Составитель многотомных словарей по русской литературе, не доведенных до конца.

[99] Пыпин Александр Николаевич (1833 — 1904) — русский литературовед, историк литературы. Профессор Императорского Санкт-Петербургского университета в 1860 — 1862. Основные труды: “История русской литературы” (1902 — 1903. Т. 1 — 4) и “История русской этнографии” (1890 — 1892. Т. 1 — 4).

[100] Панаев Иван Иванович (1812 — 1862) — русский писатель, журналист. Заведовал критическим отделом в журнале “Отечественные записки”. В 1847 вместе с Некрасовым начал издавать журнал “Современник”. Автор романа “Львы в провинции” (1852) и нескольких повестей.

[101] Дурново Петр Николаевич (1845 — 1915) — русский государственный деятель. В 1900 — товарищ министра внутренних дел. В 1903 — главноуправляющий почт и телеграфа. С 23 октября 1905 по 22 апреля 1906 — министр внутренних дел. С 1905 — член Государственного совета, где являлся одним из лидеров правой группы.

[102] Трепов Владимир Федорович (1860 — 1918) — русский государственный деятель. В 1899 — 1902 — вице-директор и директор департамента общих дел Министерства внутренних дел. В 1902 — 1905 — таврический губернатор. С 1908 — член Государственного совета, где являлся одним из лидеров правой группы. В 1911 уволен в отставку.

[103] Шванебах Петр Христианович (1846 — 1908) — русский государственный деятель. Служил в Министерстве финансов. Был товарищем управляющего Государственным банком. В 1903 — 1905 — товарищ министра земледелия и государственных имуществ. В 1905 — главноуправляющий земледелием и землеустройством. В 1906 — 1907 — государственный контролер. Автор книг “Денежное преобразование и народное хозяйство” (1901), “Наше податное дело” (1903), “О народном представительстве” (1909).

[104] Черняев Михаил Григорьевич (1828 — 1898) — русский военный деятель, генерал. Участник Крымской и кавказских войн, туркестанских походов (взял в 1865 Ташкент). Был военным губернатором Туркестана. Оказался в отставке, не приняв военной реформы Милютина. В 1873 — 1878 издавал газету “Русский мир”. С 1876 — в Белграде, где стал главнокомандующим главной сербской армией в войне против Турции. В 1882 — 1884 — туркестанский генерал-губернатор.

[105] Муравьев Михаил Николаевич (1796 — 1866) — русский государственный деятель, генерал от инфантерии. В 1857 — 1861 министр государственных имуществ. В 1863 — 1865 был назначен генерал-губернатором Северо-Западного края, где подавлял польский мятеж и проводил реформы местного управления.

[106] Капля камень точит (лат.).

[107] Николай (Зиоров) (1850 — после 1917) — митрополит Варшавский и Привисленский. Автор книг “Из моего дневника”, вып. I — “Путевые заметки и впечатления во время путешествия по Аляске и Алеутским островам” и вып. П — “Впечатления и заметки во время пребывания на всемирной выставке в городе Чикаго и путешествия по Американским Соединенным Штатам”. Член Государственного совета от монашествующего духовенства (с 1906).

[108] Костомаров Николай Иванович (1817 — 1885) — историк, этнограф, писатель, критик. Профессор Императорского Киевского, а затем Императорского Санкт-Петербургского университетов. Его труды изданы в собрании сочинений (СПб., 1903 — 1906. Т. 1-21).

[109] Кулиш Пантелеймон Александрович (1819 — 1897) — один из идеологов украинского литературного сепаратизма, историк, писатель.

[110] Антонович Владимир Бонифатьевич (1834 — 1908) — малорусский историк украинофильского направления. С 1878 — профессор русской истории Императорского Киевского университета. Автор книг “Исследования о казачестве” (1863) и “Монографии по истории Западной и Юго-Западной России” (Т. 1. 1885).

[111] Драгоманов Михаил Петрович (1841 — 1895) — активный деятель украинского сепаратизма, публицист, историк. С 1864 — приват-доцент, а с 1870 — доцент Императорского Киевского университета. За антиправительственную деятельность уволен из университета в 1875. В 1876 эмигрировал за границу. Основал в Женеве свободную украинскую типографию. С 1889 — профессор кафедры всеобщей истории Софийского университета.

[112] Брошюра ввиду серьезного оборота русско-американского конфликта не пущена автором в продажу, но рассылается им министрам, членам законодательных палат и т.п. лицам.

[113] В. П. фон Эгерт. Надо защищаться. На рассмотрение и обсуждение г-Л министров и их сотрудников, г-д членов Государственного совета и Государственной Думы. СПб., 1912.

[114] Отправить сотни солдат удачи в Россию и устроить контрабанду оружия в эту страну.

[115] Снова заставить Россию стать на колени перед богоизбранным народом.

[116] Суворин Алексей Сергеевич (1834 — 1912) — русский журналист, издатель. Издавал в Санкт-Петербурге с 1876 газету “Новое время” и с 1880 журнал “Исторический вестник”.

[117] Лебон Густав (1841 — 1931) — французский писатель, социолог, естествоиспытатель. Автор книг “Арабская цивилизация” (1884), “Индийская цивилизация” (1887), “Психология толпы” (1895), “Эволюция силы” (1905 — 1907), “Массовая психология” (1912).

[118] Андреев Василий Васильевич (1861 — 1918) — русский музыкант, балалаечник. Националист. Организатор и руководитель первого оркестра русских народных инструментов (с 1896 — Великорусский оркестр).

[119] Щегловитов Иван Григорьевич (1861 — 1918) — русский государственный деятель. В 1906 — 1915 — министр юстиции. Расстрелян большевиками.

[120] Долгорукий Яков Федорович (1639 — 1720) — князь, русский государственный деятель. Один из ближайших соратников Петра I. Участник Азовского похода. Попал в плен к шведам, где находился с 1700 по 1711. С 1712 сенатор, а с 1717 — президент Ревизионной коллегии.

[121] Мордвинов Николай Семенович (1754 — 1845) — русский государственный деятель, адмирал. В 1802 — министр морских сил.

[122] Киселев Павел Дмитриевич (1788 — 1872) — граф, русский государственный и военный деятель. С 1835 — член Секретного комитета по крестьянскому вопросу. В 1837 — 1856 — министр государственного имущества. Провел реформу управления государственными крестьянами.

[123] “Гиппократово лицо” (лат.) — лицо, отмеченное печатью смерти. — Ред.

[124] Герцль Теодор (1860 — 1904) — еврейский писатель. Основоположник политического сионизма. Организатор I Сионистского конгресса в Базеле в 1897. Автор книги “Еврейское государство”.

[125] Шульгин Василий Витальевич (1878 — 1976) — русский политический деятель, публицист. Сотрудничал в газете “Киевлянин”, будучи националистом. В 1917 — член Временного комитета Государственной Думы. 2 марта 1917 ездил требовать отречения у Императора Николая II. Участвовал в создании Добровольческой армии. Белоэмигрант. В 1944 арестован в Югославии и приговорен в СССР к тюремному заключению. В 1956 освобожден. Автор книг “Дни” (1925), “1920-й год” (1927), “Три столицы” (1927), “Что нам в них не нравится...” (1928).

[126] Пихно Дмитрий Иванович (1853 — 1913) — русский экономист. В 1870 — 1874 учился в Императорском Киевском университете. С 1877 — приват-доцент Императорского Киевского университета. В 1888 — 1902 — профессор кафедры экономических наук того же университета. Будучи с 1885 чиновником особых поручений Министерства финансов, подготавливал материалы о выкупе частных железных дорог в казну. В 1907 — 1913 — член Государственного совета. Возглавлял Киевский отдел Союза русского народа. Автор книг “Основания политической экономии” (1890), “Закон спроса и предложения” (1886), “Политическая экономия” (1887).

[127] Замысловский Георгий Георгиевич (1872 — 1920) — русский общественный деятель, крайне правый. Был мировым судьей в Прибалтийском крае, товарищем прокурора Гродненского окружного суда, далее и. д. товарища прокурора Виленской судебной палаты. Один из лидеров Союза русского народа, с 1908 — член Союза Михаила Архангела. Член III — IV Государственных Дум. Автор книг “Правые в III Государственной Думе” (под псевдонимом Юрский) (1912) и “Убийство Андрюши Ющинского” (1917).

[128] Шмаков Алексей Семенович (1852 — 1916) — русский общественный деятель, крайне правый, публицист. Присяжный поверенный Московской судебной палаты. Участвовал в защите православных христиан в судебных процессах но делам о еврейских погромах. Автор книг «Свобода и евреи» (1906), «Еврейский вопрос на сцене всемирной истории» (1912), «Международное тайное правительство» (1912).

[129] Кстати, считаю своим долгом исправить ошибку, допущенную мною в статье “Еврейская победа”. В ней я предположил, что оправдание Бейлиса могло сложиться как результат преобладания в составе присяжных мнения старшины их, г-на Мельникова. Мне сообщают из вполне достоверных источников, что коллежский секретарь Мельников примыкал к той половине присяжных, которая стояла за обвинение Бейлиса.

[130] Даль Владимир Иванович (1801-1872) - русский писатель, лексикограф, этнограф. Писал прозаические очерки под псевдонимом Казак Луганский. Составил сборник «Пословицы русского народа» (1861—1862) и «Толковый словарь живого великорусского языка» (1863—1866. Т. 1—4). Речь идет о брошюре «Записка о ритуальных убийствах».

[131] Бронзов Александр Александрович (1858 — после 1917) — русский богослов, публицист. Профессор Санкт-Петербургской Духовной академии по кафедре нравственного богословия с 1894. Автор книг «Аристотель и Фома Аквинат в отношении к их учению о нравственности» (1884), «Преподобный Макарий Египетский. Его жизнь, творения и нравственное мировоззрение» (1899), «Нравственное богословие в России в течение XIX столетия» (1901).

[132] Паскевич Иван Федорович (1782—1856) — князь, русский военный и государственный деятель, генерал-фельдмаршал. Участник русско-турецкой войны 1806—1812, Отечественной войны 1812 и заграничных походов 1813—1815. С 1827 управлял Кавказским краем и был главнокомандующим русскими войсками на Кавказе во время русско-персидской (1826—1828) и русско-турецкой (1828-1829) войн. В 1831 назначен командовать русскими войсками по подавлению польского восстания 1830—1831. Затем был наместником Царства Польского. Командовал русской армией в Венгерском походе 1848 и в начале Крымской войны 1853—1856.

[133] Бобринский Владимир Александрович (1867—1927) — граф, русский общественный деятель. Член II—IV Государственных Дум. Во время Первой мировой войны возглавлял группу «прогрессивных националистов», входивших в Прогрессивный блок.

[134] Фихте Иоганн Готлиб (1762—1814) — немецкий философ. Профессор Йенского университета в 1794—1799. Профессор с 1810 и первый выборный ректор Берлинского университета. Автор «Речей к немецкой нации» (1808).

[135] Песталоцци Иоганн Генрих (1746—1827) — швейцарский педагог. Основоположник научной системы начального образования. Автор книг «Лингард и Гертруда» (1781—1787), «Как Гертруда учит своих детей» (1801), «Лебединая песня» (1826).

[136] Гербарт Иоганн Фридрих (1776-1841) — немецкий философ, психолог и педагог. Основатель знаменитой педагогической школы.

[137] Фрёбель Фридрих (1782-1852) - немецкий педагог, теоретик дошкольного воспитания. Автор идеи и методики работы детского сада.

[138] Вильгельм I (1798-1888) - прусский король в 1861-1888 и германский император в 1871—1888.

[139] Голицын Василий Васильевич (1643—1714) — князь, русский государственный деятель, фаворит правительницы Софьи. В 1676—1689 возглавлял Посольский и ряд других приказов. Заключил с Польшей «Вечный мир» в 1686. Участник Чигиринских (1677-1678) и руководитель Крымских (1687, 1689) походов. В 1689 сослан Петром I в Архангельский край.

[140] Стороженко Андрей Владимирович (1857 — после 1918) — русский историк, публицист. В 1882 был редактором Славянского ежегодника, где помешались научные статьи по славяноведению. Был главой переяславского земства в 1886—1892, а с образованием в Киеве Клуба русских националистов вступил в его члены. С 1902 по 1910 А. В. Стороженко издавал «Фамильный архив». Автор книг «Стефан Баторий и днепровские козаки» (1904) и «Происхождение и сущность украинофильства (Доклад Собранию членов Клуба русских националистов в Киеве, 17 ноября 1911 г.)» (1912).

[141] Армашевский Петр Яковлевич (1850—1919) — русский геолог, общественный деятель, националист. Профессор но кафедре геологии и геогнозии Императорского университета св. Владимира в Киеве. Был одно время директором Высших женских курсов в Киеве. Один из лидеров киевского Клуба русских националистов. Один из организаторов газеты «Киев». Был расстрелян киевской ЧК в 1919.

[142] Кассо Лев Аристидович (1865-1914) — русский государственный деятель, ученый. Министр народного просвещения в 1910—1914.

[143] Сладостно и почетно умереть за родину (лат.).

---

Дата добавления: 2018-06-01; просмотров: 155; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

⇐ Предыдущая39404142434445464748

---

Мы поможем в написании ваших работ!