Смерть — отделенность от Бога 97 страница
Но не все было изуродовано. Что сохранилось — это сердце человека; я говорю не об эмоциях, а о какой-то глубине, о том образе Божием, который Бог отпечатал в каждом человеке, о той бездонной глубине, которая может быть заполнена присутствием только Самого Живого Бога. И когда мы видим в книге Бытия, что Бог Свое собственное дыхание вдунул в человека и человек стал душой живой (Быт 2:7), не просто животным, а душой живой, живой Божественным дыханием, приобщенностью к Богу, открытостью к Нему, тогда можно представить, что во всем языческом мире было какое-то боговедение. Это явно из некоторых мест Ветхого Завета, где мы видим, как некоторые праведники знали Бога — чистотой своего сердца знали Бога еще до того, как появился на свет Авраам и заключил первый завет с Богом.
Есть поразительный пример этого. После того как Авраам отозвался на зов Божий, после того как Авраам заключил с Богом первый завет, который соединял, воссоединял падший мир с Богом, он получил благословение от Мелхиседека (Быт 14:18—20). Мелхиседек был языческим царем, но он был праведен. Самое имя его значит «праведный царь»298. Он был вне завета Бога с Авраамом, но он не был вне завета всей твари с Богом. Кроме него, конечно, были и другие люди, которые хоть в потускнелом смысле о Боге знали, но не все достигали того величия, той святости, которая позволила Мелхиседеку, языческому царю, низвести на Авраама и на еврейский народ Божие благословение. И это нам надо помнить: что Бог продолжал и продолжает действовать. И мы можем себе поставить вопрос о том, есть ли какая-то явность об этом в современном нам мире.
|
|
|
Говоря о Мелхиседеке, я хотел еще одно сказать. Мелхиседек представляет собой такое величие и такую праведность, что апостол относит ко Христу слова псалма: Ты иерей вовек по чину Мелхиседекову (Евр 5:6; Пс 109:4). Он царь; и, как я вам уже упоминал, кажется, Иоанн Златоуст или Василий Великий говорит, что всякий может править, верховодить, но только царь может свою жизнь отдать за весь народ. Он был царь в этом смысле, и он вместе с этим был праведен до конца. И Христос был Царем нашим, Который отдал Себя Самого до конца, безоговорочно, всецело на смерть ради того, чтобы мы могли жить. Когда мы глядим на крест, мы должны помнить, что крест значит смерть для Христа, жизнь для нас.
В позднейшем язычестве продолжалась эта борьба между Богом и сатаной; и в истории язычества мы видим оба элемента: с одной стороны, изумительное порой проникновение, и понимание, и знание Бога и вещей божественных, а порой очень страшные явления. Я вам упоминал, кажется, свой давний разговор с Владимиром Николаевичем Лосским, который тогда не допускал, что вне христианства, больше того, вне православия могло быть подлинное богопознание, считал, что все там в какой-то мере изуродовано. Я был тогда молод и не мог спорить с человеком, которого глубоко почитал, рядом с которым я молился годами в одном храме и молитву которого видел. Но я вернулся к себе и выписал восемь цитат из древнеиндийской книги упанишад299, вернулся к нему и сказал: «Владимир Николаевич, когда я читаю святых отцов, я выписываю те места, которые меня особенно поражают, записываю и имя отца Церкви, откуда выписка. И вот здесь у меня восемь цитат без имен. Можете ли вы узнать по тому, что говорится в них, кто это писал?» И в несколько минут Владимир Николаевич надписал каждую цитату из упанишад именем одного из величайших православных святых. Я тогда обратил его внимание на это, и он начал думать по-иному.
|
|
|
Это не значит, что он или я принимали язычество за часть христианской веры. Но это значит, что падение Адама, дальнейшее падение одного поколения после другого не могло до конца разрушить ту связь, которая оставалась между Богом и человеком. Некоторые отцы говорят, что в глубинах наших отпечатан образ, лик Живого Бога и вся задача нашей жизни — пробиваться в те наши глубины, где этот лик может быть познан. Но этот лик мы переживаем на том уровне, где сами находимся, как мы переживаем икону. То есть она вся тут, да, но вместе с этим она может быть изуродована и попорчена. Мы все знаем, что случалось в течение истории с иконами, когда иконоборцы, безбожники их уродовали, издевались над ними. На такую икону мы смотрим как смотрели бы на лик мученика, это икона-мученица. И можно сказать, что каждый человек в своей изуродованности является мучеником — не потому, что он боролся со злом, а потому что он был предметом нападения, не умел бороться, не умел побеждать.
|
|
|
И в древнем доизраильском язычестве, и в том язычестве, которое существовало в течение тысячелетий и до сих пор существует, есть искры истины, проблески истины, а порой очень потрясающие выражения этой истины. И когда мы смотрим на жизнь некоторых языческих подвижников, мы не можем не дивиться их умению научиться из малого, тогда как мы порой так мало знаем, несмотря на то великое, что нам дано.
Но кроме языческого мира, существует Ветхий Завет. Авраам был язычником, он жил в Месопотамии, теперешнем Ираке, и разделял местную веру. В какую-то ночь он услышал глас Божий, который его позвал по имени и ему велел уйти из родной страны и пойти куда глаза глядят, вернее, куда Сам Бог его поведет. И Бог его повел в обетованную землю. Авраам поселился, осел там со своей семьей, со своими братьями, с родными (Быт 12:1—8). И тут несколько моментов я хочу упомянуть.
|
|
|
Первое — то, что в какой-то момент его племянник Лот от него отделился (Быт 13:7—12) и стал родоначальником моавитян, которые потом стали язычниками, хотя Лот вместе с Авраамом вышел из Месопотамии по зову Божию. Что это значит — я не знаю, знаю только, что он не мог быть до конца чуждым тому, что открылось Аврааму, если он с ним вместе ушел.
И дальше: вы наверно помните рассказ об Иакове, о его борьбе с ангелом ночью у перехода через реку (Быт 32:24—32). Перед ним стал некто и не давал ему пройти, и Иаков с ним боролся всю ночь, а когда стало светать, вдруг узнал в нем ангела Божия. И он получил имя Израиля за эту борьбу. Он оказался тем, который боролся с Богом не богоборческой ненавистью, а боролся, не зная, с кем борется, потому что хотел пробиться дальше, дальше в обетованную землю, туда, куда Бог его и весь его народ звал. И это изумительная вещь: что не только он, но все верующие в какой-то мере, в каком-то смысле борются. Мы с Богом как бы «сцепились» и говорим, как Иаков: мы не отпустим Тебя, мы не дадим Тебе уйти от нас, пока Ты нас не благословишь.
И каждый из нас должен научиться именно этому. В молитве ли, в богомыслии, в чтении святых отцов, еще больше в чтении Евангелия, в молитве церковной, в братском, сестринском общении всех между собой мы должны держаться Бога, не довольствоваться ничем тварным — ни теми мыслями, как бы ни были они богаты, которые нам приходят, когда мы читаем или размышляем, ни теми чувствами, которые рождаются в нас, — а только Богом, только Богом. Научиться стоять перед Ним и не отпускать Его: Господи, не уйду я от Тебя, не уходи Ты от меня! Я знаю людей, которые становятся на молитву не для того, чтобы получить то или другое, а ради того, чтобы постоять в Божием присутствии, которые стоят и говорят: Господи, я знаю, что Ты тут — и я тут, по Твоей милости Ты мне даешь стоять перед Собой, даже если я не ощущаю Твоего присутствия, но я знаю, что Ты тут, и это для меня предельное счастье, и благословение, и радость. И я с Тобой буду говорить, буду все Тебе говорить, всю душу изливать, все мысли, все чувства, буду искать Твоей воли во всем, и не уйду, не уйду, Господи, даже если Ты годами не дашь о Себе знать.
Так было с Израилем, так было и со многими святыми, так бывает и со многими из нас — не с такой яркостью, не с такой резкостью, но так же реально, потому что все мы принадлежим Церкви, хотя не выросли еще в полную меру того, чем должны быть, в ту меру, которую апостол Павел называет полной мерой роста Христова (Еф 4:13). Вырасти в меру Христа… Конечно, в полном смысле это, даст Бог, может быть, нам будет дано после смерти, в будущем веке. Но уже теперь, если только мы отдадимся Богу, мы можем раскрыться, дать Ему место в себе, стать храмом Живого Бога и вырасти в такую меру, какую мы видим в преподобном Серафиме Саровском, в Сергии Радонежском, во множестве святых. Да что я говорю — и в святых, и во множестве людей, которые не канонизованы, на кого мы смотрим и думаем: ну, человек как человек, обыкновенный, а потом в какой-то момент ощущаем что-то в нем непостижимое.
Но после того как прошло это первое поколение, люди (не все, конечно, но большинство) стали все дальше удаляться от того времени, которое Адам и Ева помнили, меньше общаться с глубинами Божиими. И когда не каждый уже мог жить непосредственным руководством Самого Бога, Господь стал определять израильскому народу вождей, пророков, судей, наставников разного рода. Но в какой-то момент случилась одна величайшая трагедия истории. Люди усомнились в том, что после Самуила им будет дан другой вождь. Они стали вглядываться в сыновей Самуила, и вместо того чтобы знать, что Бог может вызвать из их среды совершенно неожиданного человека, стали примеряться и думать: нет, эти нам вождями быть не могут. Израильский народ испугался, что останется после Самуила без вождя, и обратился к нему и сказал (Боже мой, какие страшные слова!): мы хотим быть как все прочие народы; поставь над нами царя (1 Цар 8:5). Это значит: нам страшно быть под руководством Самого Бога и тех, которых Бог поставит над нами, мы хотим земной обеспеченности. Дай нам царя, и с нас довольно, мы будем, как все другие народы, не под Божиим водительством, а под водительством нашего царя.
Самуил пришел в ужас и обратился к Богу: что мне делать? И Бог ответил: не тебя они отвергли, а Меня. Дай им царя, но предупреди их о том, что это будет значить, как их царь будет ими управлять, над ними властвовать (1 Цар 8:9—18). И был поставлен Саул. Я не напрасно упомянул его имя. Саул был первым царем, поставленным волей народа на то святое, священное место, где мог стоять только пророк, который был тогда иконой грядущего Христа, — как и теперь священник, когда совершает Божественную литургию, является жалкой иконой Спасителя Христа. И Саул сошел с ума, его не хватило на это страшное кощунство. Это первый случай отпадения Израиля от своего призвания.
Я не буду останавливаться на разных этапах, но второй решающий, страшный момент — когда перед Пилатом предстал на суд Христос, и Пилат спросил присутствующих вождей народа, первосвященников и самый народ: это ли ваш Царь? И ему ответили: нет у нас царя, кроме кесаря (Ин 19:15). Они отвергли не только своего царя, но они отвергли царя из своего народа. И тут случилось нечто страшное, потому что Пилат спросил: кого же я освобожу — Варавву или Иисуса, Который Себя называет Сыном Божиим? И все закричали: Варавву! (Ин 18:39—40). Здесь слова говорят о чем-то очень страшном, потому что Варавва значит «сын отчий»300: это карикатура на Христа. Они выбрали человека, который был насмешкой над воплощением Сына Божия. И после этого началась трагедия второго отпадения.
Но значит ли это, что израильский народ отпал полностью, окончательно? Нет! Апостол Павел довольно много говорит об этом, в частности: подумайте, если падение Израиля дало нам Христа и Церковь, Царство Божие, пришедшее в силе на землю, каково же будет его конечное обращение! (Рим 11:15, 25—26). Тогда совершится окончательная победа Бога над всем, что восстает против Него. И поэтому мы должны со страхом, с трепетом относиться к случившемуся и ставить перед собой вопрос о том, что же совершается в недрах израильского народа (не на земле израильской, по всему миру), что там совершается, что готовит возвращение Сына Божия во славе после страшных времен отпадения.
И еще, последнее. Я уже говорил о язычестве древнем, где есть отблески, проблески, хотя к ним нужно относиться с осторожностью. Но мы живем в мире нового язычества, язычества людей, которые отвергли Бога, которые сознательно стали безбожниками. Поставим перед собой вопрос: от Какого Бога они отвернулись? Какого Бога они отрицают? Не Того ли Бога, Которого мы косолапо, порой уродливо стараемся им преподнести? Мы говорим о Боге языком, связанным для них с воспоминаниями, которых они не могут принять за Божественное Откровение. Я, кажется, уже упоминал о женщине, которая пришла поговорить раз (тогда она не верила ни во что, позже она стала православной). Она спросила: «Скажите, что такое Бог?» Я ей ответил: «Бог — наш Отец». Она воскликнула: «Что угодно, только не это!» Из дальнейшей беседы выяснилось, что ее отец был изверг, измучил всю ее семью: ее мать, сестер и братьев, и слово «отец» для них значило ад, раскрывшийся перед их ногами. Не так ли бывает (может быть, не с такой резкостью) со многими людьми, с которыми мы спорим о Боге, но представляем Бога Таким, Каким Он Сам не хотел бы быть представлен. И мы так Его представляем, на таком языке, таким образом, что люди, глядя на нас, думают: если этот человек — верный Его слуга, то этот Бог мне не нужен!
А вместе с этим можно найти, думаю, в каждом человеке такую струнку, которая зазвучит в нем, зазвучит в его глубинах и раскроет ему возможность уверовать. Поэтому и тут нам приходится задуматься и искать путей, как найти общий язык с теми людьми, которые думают, что они чужды Богу до конца.
На этом я кончу эти свои беседы. Я хотел вам представить в этой последней беседе наше положение по отношению и к доизраильскому язычеству, которое было преисполнено еще дрожью воспоминаний о райском мире, все тускнеющем, а все-таки живом, и к Израилю. Хотел сказать об Откровении Божием в нем и об отпадении его, и о том, как он остался Израилем, то есть тем, который борется с Богом, не богоборчествует, но борется для того, чтобы найти истину, правду, реальность, жизнь. Хотел сказать о том мире послехристианского язычества, куда христианство не проникло в значительной мере из-за нас, в более значительной мере из-за того, что весть о Христе еще не дошла, а когда доходит, то доходит в таких чуждых для людей умственных формах, что они не понимают, о чем идет речь, и превращают веру, которая является жизнью, в философию, или в религию ума, или, что хуже, в новое язычество, где из нашего Бога делают идола. И наконец, хотел, чтобы мы задумались также о судьбах обезбоженного мира и нашем месте в нем.
Я заканчиваю ряд бесед, которые вел с прошлого года. Теперь мне нужно сделать перерыв. Я в течение пятидесяти одного года веду еженедельные беседы, не говоря о проповедях, о встречах, о лекциях, и сейчас физически и головой слишком устал, чтобы взяться за новый «учебный год». Мы будем вместе молиться, будем по-прежнему едины, я буду продолжать думать, читать, готовить будущее, если Бог мне даст еще жить дольше. Будем общаться в храме, в молитве и в проповеди. И как только вернутся ко мне достаточные силы ума и тела, я вернусь на беседы, если вы захотите еще их слышать. А теперь помолчим немного, помолимся вместе и разойдемся.
Но разойдемся, не расставаясь. Это очень важно. Один французский писатель говорит: не страшно расставаться, то есть расходиться, если это расставание не означает, что мы друг друга бросаем, отворачиваемся. Унесем друг друга в сердце, в молитве. Будем молиться о всех, кто здесь бывал, о всех, кто здесь бывает, будем молиться о том, чтобы Дух Святой сошел на нас, на каждого из нас, и чтобы нам дано было вырасти в ту полную меру роста Христова, о котором говорит апостол Павел (Еф 4:13).
Все эти годы я старался вам открыть свою душу, при всей бедноте моего знания, при всей моей греховности старался с вами поделиться самым святым, что мне открылось через дивных людей и через Церковь. Примите это, как бы это ни было недостойно Бога и может быть, и вас, и принесите плоды. И делитесь, делитесь с другими людьми тем богатством, которое нам дает православная вера. Делитесь!
Я стал священником через несколько лет после того, как прочел отрывок из 58-й главы Книги пророка Исаии. Ожидая пациента, я открыл Библию и начал читать. И мои глаза упали на место, которое я прочел так: отдай душу свою на растерзание, на съедение голодному. Я три раза это место читал, три раза его так же прочел и подумал: вот мне заповедь Божия. Как это выразится, я не знаю, но это то, чего хочет от меня Бог. Несколько лет спустя я перечитывал это же место в той же книге и обнаружил, что этих слов там нет (ср.: Ис 58:10). Одни люди мне говорили, что Господь мне открыл Свою волю, дав мне прочесть то, чего там не было, чтобы я стал священником. Другие говорили, что меня бес попутал и я стал священником, потому что мне темная сила подставила ложь вместо правды, — в это я не верю. Одно могу сказать: отдайте свою душу Богу и отдайте свою душу любому ближнему, кому что-либо нужно. Не бойтесь — Бог не отнимет у вас того, что Он дал вам.
Жизнь и молитва — одно301
Жизнь и молитва совершенно нераздельны. Жизнь без молитвы — это жизнь, в которой отсутствует важнейшее ее измерение, это жизнь «в плоскости», без глубины, жизнь в двух измерениях пространства и времени, это жизнь, довольствующаяся видимым, довольствующаяся нашим ближним, но ближним как явлением в физическом плане, ближним, в котором мы не обнаруживаем всей безмерности и вечности его судьбы. Значение молитвы состоит в том, чтобы раскрывать и утверждать самой жизнью тот факт, что все имеет меру вечности и все имеет измерение безмерности. Мир, в котором мы живем, — не безбожный мир: его профанируем мы сами, но в существе своем он вышел из рук Божиих, он любим Богом. Цена его в глазах Божиих — это жизнь и смерть Его Единородного Сына, и молитва свидетельствует, что мы знаем это — знаем, что каждый человек и каждая вещь вокруг нас священны в очах Божиих: любимые Им, они становятся дороги и для нас. Не молиться — значит оставлять Бога за пределами всего существующего, и не только Его, но и все, что Он значит для созданного Им мира, того мира, в котором мы живем.
Нам часто кажется, что трудно согласовать жизнь и молитву. Это заблуждение, совершеннейшее заблуждение. Происходит оно оттого, что у нас ложное представление и о жизни, и о молитве. Мы воображаем, будто жизнь состоит в том, чтобы суетиться, а молитва — в том, чтобы куда-то уединиться и забыть все и о ближнем, и о нашем человеческом положении. И это неверно. Это клевета на жизнь и клевета на самую молитву.
Чтобы научиться молитве, надо прежде всего сделаться солидарным со всей реальностью человека, всей реальностью его судьбы и судьбы всего мира: до конца принять ее на себя. В этом — сущность акта, совершенного Богом в Воплощении. В этом вся полнота того, что мы называем предстательством. Обычно мы воспринимаем молитвенное предстательство как вежливое напоминание Богу о том, что Он забыл сделать. В действительности же оно заключается в том, чтобы сделать шаг, ставящий нас в самый центр трагической ситуации, шаг, подобный шагу Христа, Который сделался человеком раз и навсегда. Мы должны сделать шаг, который поставит нас в центр ситуации, откуда никогда больше мы не сможем выйти; солидарность христианская, Христова направлена одновременно к двум противоположным полюсам: воплотившийся Христос, истинный человек и истинный Бог, до конца солидарен с человеком, когда человек в своем грехе обращается к Богу, и до конца солидарен с Богом, когда Он обращается к человеку. Эта двойная солидарность делает нас в каком-то смысле чуждыми обоим лагерям и в то же время едиными с обоими лагерями. В этом основа положения христианина.
Вы скажете: «Что же делать?» Так вот, молитва рождается из двух источников: либо это наше восторженное изумление перед Богом и делами Божиими — нашим ближним и окружающим нас миром, несмотря на его тени, либо это чувство трагичности — нашей и особенно чужой. Бердяев сказал: «Когда я голоден, это явление физическое; когда голоден мой сосед, это явление нравственное». И вот трагичность, которая предстает перед нами в каждое мгновение: мой сосед всегда голоден, это не всегда голод по хлебу, иногда это голод по человеческому жесту, ласковому взгляду. Здесь-то и начинается молитва — в этой отзывчивости на изумительное и на трагичное. Пока есть эта отзывчивость, все легко: в восторге нам легко молиться и легко молиться, когда нас пронзает чувство трагизма.
Дата добавления: 2018-06-01; просмотров: 197; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!