Концептуализация сферы национальной политики

Сергей Соколовский

Институт этнологии и энтропологии РАН, Москва

Концептуализация этнического
в российском конституционном праве

Проблема функционирующих в различных обществах этнических представлений и классификаций относится к относительно мало исследованным областям национальной политики1. Речь пойдет не столько о научных типологиях (хотя некоторые из этих классификаций могут иметь научные обоснования), сколько о категоризациях населения, наделяемых отчетливой этнополитической спецификой. Поскольку практически каждое из существующих ныне государств вырабатывает собственную категоризацию, а в рамках статьи невозможно охватить даже наиболее представительные случаи, остановимся на рассмотрении российской системы этнических категорий, тем более что она весьма специфична. Исследование функционирования в российском обществе власти номинации, способной наделять классификационные системы и, в частности, рассматриваемую здесь часть системы коллективных идентичностей статусом общепризнанности и неоспоримости, едва начинается, поэтому предлагаемый ниже анализ следует рассматривать как предварительный2.

До сих пор система этнических категорий исследовалась почти исключительно с позиций этимологии обслуживающих ее терминов. Историческая динамика референциальных аспектов этнонимических систем (объемов соответствующих понятий и их изменений во времени и пространстве) оставалась мало изученной. Кроме того, внимание исследователей традиционно фокусировалось на общепризнанных, «официальных» наименованиях этнических сообществ3. Особенности функционирования неофициальных этнонимов и этнонимических наименований с пейоративной окраской («нацмены», «чурки» и т. п.), а также этнонимических наименований со значением собирательности («гальча» — в некоторых местностях Таджикистана и Узбекистана; «районские» — в Баку; «националы» — во многих государствах Средней Азии; «лица кавказской национальности» — в средствах массовой информации и т. п.) остаются за пределами научных публикаций. Таким образом, функционирующие в повседневной жизни народные системы классификаций в отличие от классификаций, обретших статус научных (лингвистические, этнографические и т. д.), фактически не считаются заслуживающими внимания ученых, несмотря на то, что именно они влияют на многие аспекты межкультурной коммуникации. Относительно мало изученными остаются и классификации метауровня, играющие чрезвычайно важную роль в национальной политике — официальные подразделения населения на народы, народности, нации, меньшинства и т. п. Ниже будет рассмотрена специфика именно этого уровня категоризации.

Традиционными категориями российской национальной политики являются коренные народы, национальные (этнические) меньшинства и титульные (государствообразующие) нации (народы). В разные исторические периоды эти основные категории приобретали различный терминологический облик и иногда особые содержательные аспекты, меняющиеся к тому же в зависимости от места (региона), социального статуса и профессии пользователей и их политических симпатий. Политизация сферы межэтнических отношений в значительной степени способствовала неустойчивости понятийных и терминологических систем, обслуживающих политику идентичности, превращая даже научные и терминологические дискуссии в жаркие политические дебаты. В предлагаемом анализе в центре внимания оказываются главным образом проблемные областиисследований и практической деятельности, имеющие отношение к положению меньшинств в постсоветских государствах вообще и в России в особенности.

Следует отметить, что понятие «меньшинство» остается дискуссионным, и в рамках социальных и гуманитарных наук отсутствует согласие относительно его содержания и объема. Более того, по ряду причин оно вряд ли будет достигнуто в будущем. Если говорить об отдельных дисциплинах и направлениях научных исследований, то можно все же утверждать, что во многих из них, в частности в международном праве, политических науках и отдельных направлениях социологии и социальной антропологии, существует более или менее признанный набор базовых характеристик или компонентов значения, относимых к «ядру» этого понятия, причем в каждой отдельной дисциплине этот набор свой.

На дисциплинарные различия в трактовке понятия «меньшинство» накладываются еще и традиции национальных научных школ и бытовые представления, которые, разумеется, различаются от страны к стране. Например, понятие «национальные меньшинства» в ныне действующих документах международного права толкуется просто как любая совокупность граждан страны, меньшая по численности по сравнению с остальным населением, не занимающая господствующего положения, члены которой обладают особыми этническими, религиозными или языковыми характеристиками и проявляют солидарность в целях сохранения своих культуры, традиций, религии или языка4. Таким образом, «национальное» здесь означает гражданство и в случае, например, России может быть без смысловых потерь заменено термином «российское».

В отличие от языка международного права (приведенное толкование которого может быть оспорено и оспаривается некоторыми российскими политиками и учеными) в российском политическом дискурсе бытует толкование «национального» как этнонационального, собственно этнического (что на бытовом уровне поддерживается использованием терминов типа «национал» и «нацмен»). В результате из числа потенциальных бенефициантов некоторых международных конвенций (как, например, Европейской рамочной конвенции по защите национальных меньшинств 1994 г.) могут произвольно исключаться группы, не обладающие официально признаваемой этнической спецификой (духоборы, молокане, камчадалы и т. п.), либо официально не признаваемые в качестве самостоятельных этнических групп (мишари, булгары; до последнего времени — чулымцы и др. — в России; шугнанцы, ваханцы, ишкашимцы и другие народы Памира — в Таджикистане и т. д.).

Сама постановка проблемы меньшинств в постсоветских государствах должна предваряться вопросом, насколько оправданно употребление этого понятия в данном контексте. Дело в том, что, являясь частью словаря парламентской демократии, понятие «меньшинство» сохранило среди компонентов своего значения множество коннотаций, ограничивающих его осмысленное употребление контекстом демократического общества. Определение наших государств и обществ как «постсоветских» или «посттоталитарных» мало характеризует их современное положение. Характеристика «постсоветские» хотя и представляется юридически правильной, но может быть оспорена социологами, по данным которых до двадцати процентов граждан отдельных государств (таких, например, как Украина или Казахстан) продолжает считать либо во многих отношениях вести себя как «советские». Характеристика этих государств как «посттоталитарных» в отношении некоторых из них остается пожеланием либо надеждой, не подкрепляемой диагнозом политологов. Поскольку именно положение меньшинств (точнее, так называемых «недоминирующих» или «уязвимых» групп населения) является зачастую той самой «лакмусовой бумажкой», которая позволяет достаточно надежно охарактеризовать политический строй государства, постольку использование ярлыка «посттоталитарное государство» автоматически подразумевает улучшение положения тех или иных групп меньшинств.

Насколько такому диагнозу соответствует реальное положение дел в наших государствах, можно попытаться судить по официальной статистике и данным социологических исследований, однако следует учитывать, что социологические данные независимых исследовательских центров, а тем более государственная статистика или правовые акты этих государств являются своего рода векторами политических сил, складывающимися из политического давления международного сообщества, правительств заинтересованных государств, интересов внутренних политических элит и т. п. Результирующие оценки могут слабо соотноситься с реальным положением.

Существует еще целый класс определений, содержательно группирующийся вокруг терминосочетания «переходное общество». Этот диагноз остается принципиально несводимым к единой позиции, поскольку разные специалисты существенно расходятся во мнениях относительно того, «откуда» и «куда» переходят эти общества. Помимо этого сама метафора «перехода» представляется уязвимой из-за ее идеологического содержания: заключенная в ней стилистика ожидания напоминает идеологемы «развитого социализма», в соответствии с которыми жизни ныне живущего поколения приносились в жертву грядущему коммунистическому обществу.

Таким образом, диагностика социального контекста, в котором существуют интересующие нас категории населения, связана с рядом проблем, которые не нашли пока удовлетворительного решения. Между тем, как уже утверждалось, эта диагностика определяет продуктивность применения анализа в терминах взаимоотношений между большинством и меньшинством. Необходимость специальных мер по защите меньшинств в демократических обществах возникает исключительно в связи с тем обстоятельством, что меньшинству не хватает такого политического ресурса, как численность, и именно поэтому (и не почему более) члены таких сообществ оказываются не в состоянии эффективно влиять на процесс принятия политических решений. Иными словами, во всех прочих отношениях члены группы меньшинства имеют столько же прав и оказываются равными с представителями большинства. Вне контекста демократического общества (то есть общества, в котором численность группы является важнейшим ресурсом в таких механизмах политического волеизъявления, как голосование, референдум, выборы и т. п.) анализ ситуации в терминах «меньшинство — большинство» теряет свой социологический и политологический смысл. Понятие «меньшинство», таким образом, составляет неотъемлемую часть концептуальных основ демократии и может рассматриваться в качестве одного из продуктов такого общества.

Если говорить об отечественных подходах к пониманию термина «меньшинство», то можно утверждать, что, несмотря на довольно широкий спектр позиций, расходящихся во многих деталях, все же существует хрупкое согласие, в основе которого лежит признание, по меньшей мере, двух основных признаков групп меньшинств — их относительно меньшей численности и их подчиненного, недоминирующего положения, обусловливаемого и вытекающего из их малочисленности. Уже даже в этом элементарном представлении содержится множество трудных и дискуссионных моментов. Например, выражение «относительная численность» заставляет говорить о границах территории, на которой данное сообщество выступает как меньшинство. Известные парадоксы, когда одно и то же сообщество является меньшинством в границах государства и большинством в границах региона, или уязвимой группой в одних субъектах Федерации и титульной или доминирующей — в других — хорошая тому иллюстрация. Другой пример: так называемые ирредентистские меньшинства, проживающие по обе стороны государственных границ. Представители этих меньшинств могут пытаться оспорить легитимность границы, само существование которой низводит самоопределяющийся народ до положения «меньшинства» (наиболее ярким современным примером меньшинств этого типа являются курды, однако в сходном положении находятся, например, осетины, лезгины, шугнанцы, некоторые приграничные группы русских, казахов, киргизов, таджиков и др.).

Возвращаясь к теме операциональности понятия «меньшинство» для анализа положения этнических групп в постсоветских государствах, хочу еще раз подчеркнуть, что именно сопоставление признаков относительной численности группы и ее положения в системе властных отношений позволяет говорить о демократическом обществе как об уникальной среде, в которой понятия «меньшинство» и «большинство» обретают социологическую определенность и полноценность. Это происходит именно в силу того, что для обеспечения равноправия в условиях демократического общества необходима эффективная численность, гарантирующая участие в управлении. При всех прочих режимах правления численность группы перестает оказывать прямое и непосредственное влияние на ее положение в иерархии власти. Другие ресурсы, а именно богатство, вовлеченность в силовые и управленческие структуры, доступ к средствам массовой информации, уровень образования членов, солидарность и групповая монополия в значимых секторах общественной жизни играют здесь определяющую роль. В политических режимах, где массы бесправны и где численность группы никак не связана с ее весом и влиянием в обществе, понятия «меньшинство» и «большинство» не работают; здесь уместнее использовать термины «элита» и «масса», или уязвимые (депривированные, недоминирующие, маргинальные, люмпенизированные и т. п.) группы и группы доминирующие (господствующие, правящие и т. п.).

С уяснением положения конкретной группы меньшинства в локальной системе власти связан и еще один интересный момент. Некоторые исследователи, как, например, В. А. Тишков, определяют меньшинство как ситуацию, заявляя в этой связи, что списки меньшинств, содержащиеся в растущем числе энциклопедий, справочников, обобщающих работ, устаревают уже в ходе их подготовки к печати. С этим, в принципе, можно согласиться, однако полемическое определение меньшинства как «ситуации приниженности», ситуации нахождения у подножия пирамиды власти остается слишком неопределенным, чтобы рассматриваться в качестве дефиниции этого центрального для многих областей политической практики понятия. Что подразумевается в этом выражении? Если эфемерность, сиюминутность и недолговременность «недоминирующего» положения группы в быстро меняющемся раскладе политических сил, то следует ли вообще законодателям и политикам предпринимать особые усилия для защиты таких групп, ведь те из них, которые ущемлены сегодня, могут оказаться в привилегированном положении завтра? Такую логику (если, разумеется, ею кто-либо руководствуется) скорее следует отнести к издержкам полемики. Продуктивнее работать с ситуациями устойчивыми, со структурно определенной системой неравенств, задаваемой неравной численностью сообществ, при которых разработка особой политики по отношению к депривированным группам становится осмысленной. При такой установке становится очевидным, что определение меньшинства как ситуации в первом смысле (как быстро преходящей и эфемерной) является не более чем недоразумением. Численное соотношение групп хотя и может довольно резко меняться за счет миграций, однако чаще является довольно устойчивой характеристикой. Ситуацию же, при которой положение группы в системе властных отношений резко меняется не за счет изменения ее численности, а за счет иных факторов, следует анализировать, как я попытался доказать выше, не в терминах «большинство — меньшинство», а в иных, более подходящих для данного социального контекста понятиях — депривированные, или уязвимые, группы и т. п.

К постсоветской специфике, достаточно яркой, но редко обсуждаемой в рамках дискуссий об определении меньшинств, следует отнести и то обстоятельство, что в наших условиях «этническому меньшинству» зачастую противостоит не столько «большинство», сколько так называемые «титульный народ», «титульная нация» или «государствообразующий народ» — понятия малоизвестные нашим западным коллегам и совершенно чуждые языку международного права, задающему сегодня тон обсуждения проблемы меньшинств. Игнорирование наличия в понятийном поле этих концептов, оказывающих серьезное влияние на содержание понятия «меньшинство», создает иллюзию взаимопонимания между юристами, политиками и представителями национальных элит, порождающую впоследствии множество курьезов на уровне местного регулирования прав меньшинств.

Насколько серьезно тезаурусные связи влияют на восприятие концепта, изменяя его содержание, удобнее всего рассмотреть на конкретных примерах. Вот, например, как реинтерпретируется содержание понятия «национальное меньшинство» по документам ОБСЕ: «Документы ОБСЕ к “национальным меньшинствам” относят только граждан данного государства, исключают из их числа рабочих-иммигрантов последних десятилетий и подразумевают существование другого государства, являющегося исторической родиной меньшинства»5 (курсив мой. — С. С.).

То, что такого рода прочтение не случайно, а является типичной рецепцией этого понятия российскими специалистами, может быть подтверждено серией цитат из работ других авторов. Ограничусь приведением цитаты из одной из недавно опубликованной работы: «К “национальному” меньшинству, согласно документам ОБСЕ, относятся только граждане страны проживания при условии существования другого государства — их исторической родины»6 (курсив мой. — С. С.).

На самом деле ни фразеология текста мандата верховного комиссара по делам национальных меньшинств ОБСЕ, ни какие-либо другие документы, исходившие из офиса верховного комиссара и других подразделений ОБСЕ, не содержат отсылок к исторической родине. Более того, даже в тех случаях, когда такие отсылки могли бы быть в контексте российского восприятия «естественными», эксперты ОБСЕ всячески избегают пользоваться этой терминологией. Например, в комментариях к известным Гаагским рекомендациям по правам национальных меньшинств в сфере образования, описывая деятельность верховного комиссара, они выбирают следующие выражения: «Его деятельность фокусировалась преимущественно на тех ситуациях, в которых оказывались вовлеченными лица, принадлежащие национальным / этническим группам, которые составляют численное большинство в одном Государстве, но численное меньшинство — в другом Государстве, привлекая, таким образом, интерес органов власти каждого из Государств, что составляет потенциальный источник межгосударственного напряжения, если не конфликта»(курсив мой. — С. С.)7. Точно такую же формулировку содержат и Комментарии к языковым правам национальных меньшинств, выработанные группой экспертов ОБСЕ в феврале 1998 г. в Осло. Мандат верховного комиссара действительно ограничивает сферу его деятельности межгосударственными конфликтами описанного выше типа (впрочем, он занимался и правами цыган), однако вменять ему и его экспертам неоромантические представления в духе Blut und Boden (кровь и почва), вполне «естественные» и типичные для отечественных сторонников примордиалистских трактовок этнической реальности, было бы ошибкой.

Что же лежит в основе такой искаженной рецепции понятий международного права? Помимо уже отмеченного влияния исконнических трактовок этнического, превращающего гражданские узы в территориальные, уже само перемещение понятий из пределов одной дискурсивной формации в другую, которая характеризуется совершенно иной понятийной средой, не может не изменять содержания этих понятий. Эта тема, на мой взгляд, заслуживает специального обсуждения в контексте дискуссии о гражданской лояльности и культурной идентичности, поскольку российский дискурс в сфере национальной политики высоко специфичен и устанавливает особые, редко вне его рамок встречающиеся типы связей между гражданским и этническим самосознанием. Своеобразным зеркалом, отражающим эту специфику, может служить правовой дискурс в сфере национальной политики. Этим обстоятельством я и намерен воспользоваться, чтобы продемонстрировать, как социокультурный контекст способен менять и содержание понятий, и обслуживаемую этими понятиями совокупность практик, составляющих внутрироссийскую «национальную политику».

Рассмотрим понятийно-терминологический аппарат российского конституционного права на примере текстов конституций республик в составе РФ и Конституции РФ. В тексте Конституции РФ встречаются шесть-семь классификационных терминов (в зависимости от принципов подсчета), относящихся к сфере национальной политики. Поскольку текст общероссийской Конституции служил определенным образцом для формулирования соответствующих положений многих республиканских конституций, он заслуживает более подробного рассмотрения. Ее текст содержит следующие термины и терминосочетания: народ, многонациональный народ, малочисленный коренной народ, национальное меньшинство и малочисленная этническая общность. Особенностью текста Основного закона является относительная бедность контекстов, тем не менее большинство значений перечисленных терминов удается реконструировать.

Народ — народы

Преамбула Конституции РФ содержит следующую формулу: «Мы, многонациональный народ Российской Федерации, ...исходя из общепризнанных принципов равноправия и самоопределения народов, ...принимаем Конституцию Российской Федерации»8.

Термин народ (народы), помимо этого, содержится еще в шести статьях:

Статья 3 (1). Носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ. 3 (2). Народ осуществляет свою власть непосредственно, а также через органы государственной власти и органы местного самоуправления. 3 (3). Высшим непосредственным выражением власти народа являются референдум и свободные выборы.

Статья 5 (3). Федеративное устройство Российской Федерации основано на ее государственной целостности, единой системе государственной власти, разграничении предметов ведения и полномочий между органами государственной власти Российской Федерации и органами государственной власти субъектов Российской Федерации, равноправии и самоопределении народов в Российской Федерации.

Статья 9 (1). Земля и другие природные ресурсы используются и охраняются в Российской Федерации как основа жизни и деятельности народов, проживающих на соответствующей территории.

Статья 68 (3). Российская Федерация гарантирует всем ее народам право на сохранение родного языка, создание условий для его изучения и развития.

Статья 69. Российская Федерация гарантирует права коренных малочисленных народов в соответствии с общепризнанными принципами и нормами международного права и международными договорами Российской Федерации.

Статья 82. При вступлении в должность Президент Российской Федерации приносит народу следующую присягу: «Клянусь при осуществлении полномочий Президента Российской Федерации уважать и охранять права и свободы человека и гражданина, соблюдать и защищать Конституцию Российской Федерации, защищать суверенитет и независимость, безопасность и целостность государства, верно служить народу».

Рассмотрение и анализ всех приведенных контекстов употребления термина народ заставляет предполагать, что за ним скрываются два разных понятия и две различные, если не диаметрально противоположные концепции: народ1 — «население страны в целом», «согражданство», и народ2 — «этническая общность», причем не всегда ясно, какое из понятий употребляется в конкретном контексте, как не ясна и позиция авторов текста Конституции относительно некоторых существенных положений. Так, например, ст. 3 (1) и 82 бесспорно имеют в виду согражданство, в то время как ст. 68 (3) и 69 столь же бесспорно имеют дело с понятием «этническая общность». Содержание термина многонациональный народ (Преамбула Конституции и ст. 3.1) может быть раскрыто лишь при анализе еще одного термина — национальность, который будет рассмотрен ниже. Тем не менее уже теперь можно утверждать, что здесь имеется в виду согражданство, особо характеризуемое с точки зрения его этнической (национальной принадлежности) как неоднородное, полиэтничное, то есть мы имеем дело с понятием народ1 в его соотнесенности с одним из компонентов значения понятия народ2.

Сложнее обстоит дело с анализом контекстов, в которых понятие народ соотносится с некоторыми коллективными правами — самоопределением (Преамбула и ст. 5.3), и правом на природные ресурсы (ст. 9.1), перекликающихся с соответствующими положениями Международного билля о правах и рядом деклараций ООН. Вне соотнесенности с соответствующими положениями международного права можно было бы категорично утверждать, что нормы Конституции РФ подразумевают самоопределение этнических сообществ. Так это, по-видимому, и есть, и в международной дискуссии о субъектах самоопределения разработчики российской Конституции находятся на позиции тех, кто признает это право за этническими сообществами. Это отнюдь не самая популярная сегодня позиция в мире, хотя она имеет давнюю традицию, на которую опирался Ленин и большевики9.

События Второй мировой войны заставили международное сообщества отказаться от «этнического» содержания самоопределения и сделать акцент на гражданских сообществах. Не случайно понятие «народ» в многочисленных резолюциях Генеральной Ассамблеи ООН и знаменитой Декларации № 1514 (XV) о колониализме, провозглашающей, среди прочего, право «всех народов на самоопределение», трактуется большинством специалистов как синоним выражения «население страны». Не случайно и то, что подавляющее большинство народов Африки в эпоху деколонизации «самоопределились» отнюдь не по этническому принципу. Тем не менее остается вряд ли возможным полагать, что российская Конституция опирается на гражданское понимание термина «народ» в своей преамбуле и ст. 5 (3). Это позволяет многим республикам, в свою очередь, понимать в качестве субъекта самоопределения не население республики в целом, а лишь его титульную часть. Так, например, «Республика Бурятия, образованная в результате реализации права бурятской нации на самоопределение, защищает интересы всего многонационального народа республики» (ст 60.1). «Чеченская Республика — суверенное демократическое правовое государство, созданное в результате самоопределения чеченского народа» (ст. 1). «Алтайский народ» (ст. 77) и «башкирская нация» (ст. 69) признаны субъектами самоопределения в текстах конституций соответствующих республик.

С терминоведческих позиций следует отметить появление новых терминов (по сравнению с российской Конституцией) — n-ский народ и n-ская нация (алтайский/-ая, бурятский/-ая, тувинский/-ая и т. д.). В текстах конституций всех республик в составе РФ отсутствует терминосочетание «титульный народ» (титульная нация), но его с успехом заменяют в ряде случаев такие сочетания, как приведенные выше, а также «коренная нация» (Тува, ст. 31) и «коренной этнос» (Хакасия, ст. 60 в).

Вообще трактовка принципа самоопределения относится к наиболее непоследовательным и запутанным сюжетам конституционного права субъектов Федерации. Помимо уже отмеченных случаев провозглашения в этом качестве титульных групп, ряд республиканских конституций называет несколько субъектов самоопределения одновременно. Так, в преамбуле Конституции КБР содержится следующая формулировка: «Верховный Совет Кабардино-Балкарской Республики, — выражая волю многонационального народа Кабардино-Балкарии, — сознавая историческую ответственность за судьбу Кабардино-Балкарии, — свидетельствуя уважение к суверенным правам всех народов, — реализуя неотъемлемое право кабардинской и балкарской наций, всего народа Республики на самоопределение, — подтверждает государственный суверенитет Кабардино-Балкарской Республики...» Аналогичные нормы содержат конституции Адыгеи (ст. 51: «Республика Адыгея, образованная в результате реализации права на самоопределение адыгейского народа и исторически сложившейся общности людей, проживающих на ее территории...») и Удмуртии (ст. 1.1: «Удмуртская Республика — Удмуртия — государство в составе Российской Федерации, исторически утвердившееся на основе осуществления удмуртской нацией и народом Удмуртии своего неотъемлемого права на самоопределение...»).

Особый случай представляют формулы, допускающие и «этническое» и «гражданское» толкование субъекта самоопределения. Так, в соответствии со ст. Конституции Ингушетии, она представляет собой «демократическое, правовое, светское государство, образованное на основе реализации народом Ингушетии своего неотъемлемого права на национально-государственное самоопределение. Столь же неоднозначная формула содержится и в преамбуле Конституции Марий Эл: «Народ Республики Марий Эл через своих представителей в Конституционном Собрании, реализуя свое неотъемлемое право на самоопределение, подтверждая исторические единство с народами России, ... принимает настоящую Конституцию».

Ряд республиканских конституций (Калмыкии, Карелии, Карачаево-Черкесии, Коми и Чувашии) вообще не содержат статей, содержащих термин «самоопределение»10. Наконец, оригинальную трактовку содержание понятия «субъект самоопределения» содержит Конституция Тувы: «Республика Тыва — суверенное демократическое государство в составе Российской Федерации, имеет право на самоопределение и выход из состава Российской Федерации путем всенародного референдума Республики Тыва». Лишь две республики — Саха (Якутия) и Мордовия — объявляют в качестве субъектов самоопределения «народ» как согражданство11, впрочем, конституция последней не содержит понятия самоопределения, вместо этого ст. 1 гласит: «Единственным источником власти в Республике Мордовия является многонациональный народ, проживающий на ее территории».

В завершение рассмотрения понятийно-терминологических аспектов функционирования концепта «народ» в текстах конституций субъектов РФ, необходимо прокомментировать еще одно терминосочетание, содержащееся в Основном законе РФ — коренной малочисленный народ (ст. 69). С этим термином оказывается семантически связанным еще ряд терминосочетаний, представленных как в тексте Конституции РФ, так и в текстах республиканских конституций — малочисленная этническая общность (ст. 72 м Конституции РФ), и отчасти — коренной этнос, коренная нация, и народность.

В соответствии со ст. 72 «в совместном ведении Российской Федерации и субъектов Российской Федерации находятся: (...) м) защита исконной среды обитания и традиционного образа жизни малочисленных этнических общностей; (...)». Эксплицитная соотнесенность понятия коренной малочисленный народ в ст. 69 Конституции РФ с «общепризнанными принципами и нормами международного права» позволяет соотнести его содержание с аналогичными понятиями, используемыми в документах Международной организации труда (Конвенции МОТ № 107 и № 169), однако терминология (и отчасти содержание соответствующих понятий) не совпадает — в документах МОТ отсутствует критерий численности.

Если иметь в виду исторический аспект, то термин коренные народы долгое время в нашей стране официально не употреблялся. Еще относительно недавно его заменяло выражение малые народности Севера, которое оставалось в употреблении до середины 1980-х гг., но постепенно вытеснялось терминосочетанием малые народы Севера, Сибири и Дальнего Востока. До 1993 г. выражение «коренные народы» в официальных документах появляется лишь дважды и оба раза — в указах президента. В указе № 118 от 5 февраля 1992 г. есть предложение о ратификации Конвенции МОТ № 169 «О коренных народах и народах, ведущих племенной образ жизни в независимых странах», а указ № 397 от 22 апреля 1992 г. содержит распоряжение «подготовить до конца 1992 г. и внести в Верховный Совет РФ проекты законов “О правовом статусе коренных народов Севера” и “О правовом статусе национального района, национального сельского и поселкового Советов, родовых и общинных Советов коренных народов Севера”». Шестидесятилетнее табу на употребление формулы коренные народы и замена ее выражением малые, или малочисленные, народы (народности) неслучайно. Оно объяснялось официальной позицией, выраженной представителем СССР на одной из сессий Рабочей группы ООН по коренному населению, в соответствии с которой использование выражения «коренные народы» уместно лишь в колониальном контексте. В соответствии с этой позицией было заявлено, что «коренных народов» в юридически строгом понимании этого термина на территории СССР нет12. С 1993 г. с принятием Конституции РФ в юридическую практику вошло терминосочетание коренной малочисленный народ, которое воспроизводится вместе с соответствующей формулой о разделении полномочий в текстах некоторых республиканских конституций (Бурятии — ст. 62; Коми — ст. 64 м; Мордовии — ст. 62 м; Адыгеи — ст. 54.1).

В текстах некоторых республиканских конституций в понятие коренной народ наряду со стандартным, соответствующим духу и букве документов МОТ, вкладывается иное содержание, по существу совпадающее с понятием титульного народа (нации). Так, например, ст. 10 Конституции Республики Алтай гласит: «Территория Республики Алтай является исконной землей традиционного расселения ее коренного и других народов, обеспечивает сохранение их самобытности...» Это же понятие фигурирует рядом с содержательно неопределенным малочисленные этнические общности в ст. 24: «Республика Алтай гарантирует и обеспечивает защиту исконной среды обитания и традиционного самобытного уклада жизни и хозяйствования коренного народа и малочисленных этнических общностей в местах их компактного проживания в соответствии с федеральными и республиканскими законами, принципами и нормами международного права».

Обширные права и их гарантии для коренных народов содержит Конституция Республики Саха (Якутии). Статья 42 этой конституции гласит: «Республика Саха (Якутия) гарантирует сохранение и возрождение коренных народов республики, а также русских и других старожилов. Республика, уважая традиции, культуру, обычаи коренных народов и малочисленных народов Севера, защищает и обеспечивает их неотъемлемые права: — на владение и пользование в соответствии с законом землей и ресурсами, в том числе родовыми сельскохозяйственными, охотничье-рыбопромысловыми угодьями; — на организацию социальной и медицинской программ с учетом экологических особенностей среды обитания, хозяйствования и этнической специфики организма человека; — на защиту от любой формы насильственной ассимиляции и этноцида, а также посягательства на этническую самобытность, на исторические и священные места, памятники духовной и материальной культуры. Порядок и условия реализации прав малочисленных народов Севера, не предусмотренных настоящей Конституцией, определяются законом». В этой же Конституции содержатся следующие гарантии прав коренных малочисленных народов: «На территории компактного проживания представителей малочисленных народов Севера по волеизъявлению населения могут быть созданы национальные административно-территориальные образования. Статус этих образований определяется законом республики» (ст. 43). «Территория Республики Саха (Якутия) принадлежит многонациональному народу республики и является исконной землей традиционного расселения ее коренных народов. Территория республики в пределах существующих границ на момент принятия настоящей Конституции целостна и неделима» (ст. 44). «...В местностях компактного проживания представителей малочисленных народов Севера местные органы государственной власти могут быть образованы с учетом национально-этнических особенностей в порядке, установленном законом» (ст. 85). «В местах компактного проживания малочисленных народов Севера могут образовываться избирательные округа с меньшей численностью избирателей» (ст. 112). Отсылки к титульным народам как к коренным содержатся в конституциях Дагестана (ст. 5) и Коми (ст. 3).

Предварительный анализ современных и исторических терминов, использовавшихся для обозначения этих народов в российском законодательстве, административных актах, в научной литературе и публицистике13, позволил ответить на ряд вопросов, например:

1) Как и когда в российской истории сформировалась особая правовая категория, охватывающая сегодня так называемые «малочисленные народы Севера»?

2) Почему уже даже на уровне именования этих народов выделяется их «малость» («малые народы» вплоть до конца 1980-х гг., «малочисленные» — сегодня), в то время как многие столь же немногочисленные народы Кавказа вплоть до появления нового закона официально так не именовались, как не входили в эту группу в советские времена ряд немногочисленных народов Средней Азии, севера европейской России, не говоря уже о многих примерах за пределами страны: малочисленными не именуют индейцев Северной, Центральной и Южной Америки, а также сравнительно немногочисленные группы в Африке, Индии, Индонезии, Австралии и т. д.?

3) Почему многие территории, населенные этими народами вплоть до сегодняшнего дня, мыслились, а представители некоторых ведомств продолжают о них думать как об «осваиваемых»?

Истоки формирования особой категории подданных, кратко обозначаемых сегодня как «народы Севера», восходят к периоду конца XVI — начала XVII в. и коренятся в фискальной политике Московского государства, в частности в политике обложения местного населения ясаком. Следует лишь отметить, что категория «ясачных» была намного шире того перечня из 30 народов (если говорить о так называемых «народах Севера»), который используется сегодня. Несколько ближе к составу этого списка стоит Устав М. М. Сперанского, в особенности если иметь в виду его географическую отнесенность; однако Устав относился и к «большим» народам Сибири — алтайцам, бурятам, якутам, хакасам, а также охватывал коренное население русской Америки. «Временное положение об управлении туземными народностями и племенами северных окраин РСФСР» от 25 октября 1926 г. содержало перечень из 37 групп, и, видимо, именно оно послужило основанием для установления советского списка из 26 народов, поскольку, используй мы более поздние этнографические классификации с их более крупными подразделениями, то перечень бы сократился до 27 наименований. Здесь интересны не только логика включения/исключения из списка и сами принципы группировки, но и географическое районирование, положенное в его основу.

Известный этнограф-северовед З. П. Соколова, анализируя критерии, по которым в 1920–30-е гг. была выделена группа «коренных малочисленных народов Севера», а именно: 1) малая численность; 2) ведение традиционных отраслей хозяйства (оленеводство, охота, рыболовство, морской зверобойный промысел, собирательство); 3) образ жизни (полуоседлый, кочевой) и 4) низкий уровень социально-экономического развития, — приходит к выводу, что сегодня безоговорочно работает лишь первый критерий. В традиционных отраслях у большинства народов занято менее четверти трудоспособного населения; часть народов характеризуется довольно высоким уровнем урбанизации (например, у получивших этот статус в 1993 г. шорцев он достигает 90 %). Что касается последнего критерия — уровня социально-экономического развития, то, несмотря на его справедливость, положение значительной части остального российского населения «не отличается в лучшую сторону от ситуации на Севере»14. Можно к этому добавить, что, как это демонстрирует наш новый закон15, и первый критерий — малая численность уже не работает столь однозначно, и избранный законодателями демографический порог в 50 тыс. чел., помимо увеличения перечня народов по меньшей мере вдвое, не имеет убедительного обоснования, а на половину оказавшихся в этом списке народов не могут распространяться защитные нормы Конвенции № 169 МОТ.

Анализ исторических стереотипов и клише, распространенных в российском обществе по отношению к «народам Севера», позволяет увидеть складывание особой оптики рассмотрения этих народов уже на самых ранних этапах колонизации Сибири. Сущность этой оптики, создающей эффект перевернутого бинокля, заключена в приравнивании удаленности от метрополии к незначимости, «малости». В конце 1980-х гг. термин «малые народы» заменили, как мы помним, политически более корректным «малочисленные», однако еще и сегодня власть этой особой оптики продолжает формировать наш горизонт рассмотрения и «угол зрения» на эти народы16.

Используемый вплоть до конца 1920-х гг. термин «туземцы» семантически был близок таким терминам колониального дискурса, как голландские «inlanders», французские «indigenes» или английские «natives»17 и имплицитно включал классификацию земель на «свои», «освоенные» и «ничьи», «осваиваемые», основывающуюся на доктрине terra nullius. В экономической политике доктрина ничейной земли стала предпосылкой и вошла в качестве уже не осознаваемых сегодня оснований целого спектра теорий «освоения» и «развития» «отсталых национальных окраин» и проявляется в обслуживающих эти концепции терминосистемах18.

Таким образом, рассмотрение контекстов употребления и особенностей терминологического оформления понятия «коренной народ» позволяет утверждать, что мы на самом деле сталкиваемся с несколькими плохо дифференцированными понятиями, в которых присутствуют такие компоненты значения, как малая численность, автохтонность, определенная экстремальность мест проживания и образ жизни — традиционное хозяйство. Часть этих значений содержится и в других понятиях конституций, тематизирующих сферу национальной политики — коренной этнос, народность, национальное меньшинство, национальная группа и др., к рассмотрению которых мы переходим.

Народности, нации, меньшинства,
национальные группы

Прежде чем я вернусь к рассмотрению контекстов употребления этих и других терминов в республиканских конституциях, уместно еще раз вернуться к теме обсуждения специфики российской трактовки содержания понятия «меньшинство». С моей точки зрения, эту специфику невозможно продемонстрировать вне рассмотрения особенностей употребления этого понятия. Разумеется, что ограничение рассмотрения узуса термина узкими рамками текста конституции значительно обедняет наше представление о существующей палитре его значений даже в границах одного дискурса — правового. Включение в это рассмотрение, например, уставов национальных округов, краев и областей увеличило бы число терминов примерно на треть. Если бы рамки статьи позволили включить в анализ тексты федеральных и республиканских законов, число терминов возросло бы вдвое, а обзор законопроектов в сфере национальной политики увеличил бы их число на порядок. Дело, однако, не в ограниченности сроком написания и объемом публикации. Проблема в том, и она проявляется уже даже в этом узко представленном материале — текстах конституций, что мы сталкиваемся с неопределенностью границ дискурсивного поля. Остается неясным, имеем ли мы дело с единым, выстроенным по общему плану и логике дискурсом, отражающим современное состояние российского конституционного права, или мы сталкиваемся с набором плохо соотносимых дискурсивных образований, часть смыслов которых не поддается генерализации. В этом контексте выстраивание «глобальных» тезаурусных связей между всеми существующими понятиями вроде бы единого тематического поля оказывается ошибочным.

Деятельность Конституционного суда по приведению республиканских конституций в соответствие с федеральной дает некоторые основания для рассмотрения всех текстов конституций в качестве единого, во всяком случае связного и в принципе соотносимого с неким образцом текста, что и позволяет мне производить логически небезукоризненную процедуру сравнения понятий из разных конституций. Если же исходить из идеи принципиальных различий и несводимости этого набора текстов (а основания для этого есть — как известно, тексты конституций республик Якутии, Татарстана и Тувы были приняты до федеральной Конституции, а Конституция Чечни — независимо от последней), то единственной корректной процедурой остаются внутритекстовые (в рамках одной республиканской конституции) сопоставления терминов и понятий и выстраивание их взаимных связей. Выше уже говорилось, что появление в дискурсе хотя бы одного нового понятия преобразует значения и связи всех остальных, хотя бы косвенно. Именно в силу этого наличие в российском дискурсе неизвестных Западу понятий и терминов превращает известные в узнаваемые с трудом и, скорее, по словоформе, нежели по содержанию и референциальному объему. Вот почему, с моей точки зрения, тему взаимосвязей между гражданскими и этническими идентичностями в России мы должны рассматривать как бы заново, «с чистого листа» — слишком много новых понятий и терминов влилось в дискурс совсем недавно и коренным образом изменило прежние понятия и термины.

У многих сохраняется иллюзия, что «новые слова» были использованы для переобозначения старых понятий, как, например, выражение малые народности было заменено сначала малочисленными народами, а затем коренными народами Севера. Однако новые термины просто не могут не изменять смысла прежних понятий, выстраиваясь в новые ассоциативные ряды, привнося новые оттенки значений и т. п. Следовательно, с моей точки зрения, необходимо внимательней отнестись к особенностям современных словоупотреблений и уже на основе их анализа заново реконструировать значения терминов. «Вчитывание» же в новые контексты прежних смыслов создает особую ситуацию гетерохронности производства и потребления текста и порождает множество ошибок интерпретации, поскольку смешивает понятия из хронологически различных дискурсивных образований.

Вернемся, однако, к рассмотрению текстов конституций, которые располагают рядом терминов, еще более усложняющих схему тезаурусных связей базового для этого рассмотрения понятия «национальное меньшинство». Тексты трех республиканских конституций содержат термин народность. Ст. 1.1 Конституции Удмуртской Республики гласит: «...Удмуртия — государство в составе Российской Федерации, исторически утвердившееся на основе осуществления удмуртской нацией и народом Удмуртии своего неотъемлемого права на самоопределение и суверенно осуществляющее государственную власть на своей территории в соответствии с Конституцией Российской Федерации и Конституцией Удмуртской Республики. Развитие Удмуртской Республики в существующих границах осуществляется равноправным участием всех наций и народностей республики во всех сферах ее жизнедеятельности». Термин народность содержится в преамбуле Конституции Чеченской Республики («По воле Всевышнего народ Чеченской Республики, выражая стремление чеченского народа, руководствуясь идеями гуманизма и целью построения социально-справедливого общества, исходя из высокой ответственности перед нынешними и будущими поколениями наших соотечественников, уважая права и интересы всех наций и народностей, провозглашая Чеченскую Республику самостоятельным суверенным государством и признавая себя равноправным субъектом в системе мирового содружества наций, принимает настоящую Конституцию и считает ее впредь Основным Законом общества и государства»), а также в ст. 4: «Государство, его органы и должностные лица служат всему обществу, а не какой-то его части. Оно способствует консолидации всех социальных слоев и групп, наций и народностей Чеченской Республики на основе социальной справедливости, гражданского согласия и мира». Наконец, Конституция Чувашии, принятая в 1978 г. и действующая с поправками 1989, 1991–1993 и 1998 гг. содержит несколько контекстов, иллюстрирующих употребление этого термина: «Социальную основу Чувашской Республики составляет нерушимый союз рабочих, крестьян и интеллигенции. Государство способствует усилению социальной однородности общества — стиранию классовых различий, существенных различий между городом и деревней, умственным и физическим трудом, всестороннему развитию и сближению всех наций и народностей» (ст. 19); «Граждане Чувашской Республики различных рас и национальностей имеют равные права. Осуществление этих прав обеспечивается политикой всестороннего развития и сближения всех наций и народностей, воспитанием граждан в духе патриотизма и интернационализма, возможностью пользоваться родным языком и языками других народов...» (ст. 31); «Долг каждого гражданина Чувашской Республики — уважать национальное достоинство других граждан, укреплять дружбу наций и народностей многонационального государства» (ст. 58). Архаика этого словоупотребления особенно выразительна на фоне значительных изменений дискурса, связанных с самоутверждением титульных народов и новой риторикой прав человека, заимствованной авторами конституций из документов международного права. Понятно, что термин народность, помещенный рядом с термином нация, отсылает к известной сталинской триаде «племя — народность — нация» и подразумевает разновидность этнической общности, «находящейся стадиально между племенем или союзом племен и нацией»19.

Остается малопонятным, каким образом схемы социальных эволюционистов, дожившие с помощью марксистского исторического материализма до середины XX в. в советских общественных науках, оказались «стадиально совпавшими» с либеральной риторикой прав меньшинств. Любопытно в этой связи отметить, что практически единственно возможным в данном отношении переводом термина народность, например, на английский, оказывается термин nationality, который, в свою очередь, соотносится отнюдь не со стадиальными схемами эволюционистов, а прежде всего с идеей гражданства. Тезаурус американского английского Microsoft в компьютере, которым я пользуюсь для написания этой статьи, дает следующие синонимы к слову nationality: national loyalty, allegiance, love of country, civism, patriotism, public spirit, good citizenship, loyalty. Заметим, что сопоставлением с объемом русского понятия практически не обнаруживает сходства и тем не менее русско-английские словари предлагают именно этот термин в качестве основного для перевода народности. На этом примере отчетливо видно, как разница, условно говоря, «западной» и российской парадигм, лежащих в основе конструирования сфер гражданского и этнического, сказывается на диалоге Восток—Запад в этой сфере.

На фоне пары нации—народности понятия национальная группа, этническая группа, этническая общность, коренной этнос, национальная общность воспринимаются как концептуальные новации. Все они так или иначе оказываются связанными с концептом национальное меньшинство, либо замещая его (как в случае национальной и этнической группы, как в случае конституций Башкирии и Алтая соответственно), либо противопоставляясь ему (коренной этнос — в Конституции Хакасии), либо вступая с ним в синонимические отношения (национальная общность — в Конституции Хакасии).

Для удобства сопоставления терминологических особенностей текстов республиканских конституций и федеральной все данные представлены в конце текста в виде таблицы. Из экономии места в нее не были включены некоторые единичные (не встречающиеся в текстах других конституций) термины типа n-ское население (например, в ст. 140 Конституции Республики Алтай, определяющей принципы местного самоуправления говорится: «На территориях компактного проживания алтайского населения и других этнических общностей могут быть образованы национально-родовые общины и органы их самоуправления»), а также менее определенно относящиеся к концептуализации этнического понятия типа соотечественники и др. Я не останавливаюсь также на обсуждении понятия национальность, которое потребовало бы привлечения всех контекстов терминов национальный, этнический, нация и т. п. и заслуживает отдельного рассмотрения. Повторю, что это лишь краткий очерк, ставящий в качестве цели постановку проблемы, поскольку топология концептуального пространства российской национальной политики необычайно усложнилась за счет обретения некоторыми понятиями официального статуса и вхождения их в правовой дискурс. За рамками права остается подводная часть айсберга многочисленных дисциплинарных традиций и школ и региональные тезаурусы обыденного сознания. Не рассматривается здесь также и вся совокупность правоприменительных и политических практик.

Национальные меньшинства

Можно и должно комментировать и двойной стандарт в определении референтов понятия «национальное меньшинство» на основе численности (меньшинство в рамках населения страны, как это определяется международным правом, или только в рамках населения субъекта Федерации?). Можно обсудить странности практики отнесения некоторыми учеными к национальным меньшинствам лишь диаспоры народов, имеющих собственную государственность (включая республиканский ее уровень). Однако эти сюжеты уже достаточно хорошо представлены в специальной литературе, поэтому я ограничусь комментариями к двум обстоятельствам, до сих пор находящимся «в тени» и практически не затронутым в дискуссиях о меньшинствах, а именно «властном» измерении выделения меньшинств и определении меньшинства как ситуации.

Проблема определения положения меньшинства в иерархии власти остается сложной. Численность не является достаточным признаком для объявления конкретного сообщества бенефициантом международных и внутригосударственных законов, направленных на защиту прав меньшинств; меньшинства, находящиеся у вершины властной иерархии, как известно, именуются элитами. Проблема эта многослойна, и именно здесь отечественные натуралистические трактовки этнической реальности продолжают оказывать дурные услуги. В частности, по причине того, что в этих подходах не проводится различий между статистическими совокупностями и реальными группами (социальными категориями, социальными сетями и другими группоподобными совокупностями, типологиями которых располагают другие теоретические школы), сама такая оценка приобретает лишенный конкретного содержания характер. Оценка положения статистического конструкта в системе реальных отношений власти хотя и технически возможна (что доказывают некоторые масштабные социологические обобщения материалов переписей), но остается чисто схоластическим упражнением, поскольку в реальности члены этой совокупности могут не иметь между собой никаких отношений и никаких общих интересов.

Предпринятый анализ инструментария национальной политики далеко не полон. Критический анализ современного российского профессионального дискурса об «этнических других» обнаруживает существенные черты колониального мышления. Отсутствие отечественных исследований с использованием современных методов дискурсивного анализа позволяет российским законодателям в законопроектах по защите прав меньшинств и коренных народов использовать концептуальные построения, ранжирующие культуры на «высокие» и «низкие», «прогрессивные» и «отсталые», и опираться в некоторых случаях на современные формы колониальной доктрины «ничейной земли».

Критика скрытых форм колониального мышления на основе анализа профессионального дискурса, надеюсь, поможет преодолеть такие недемократические практики, как разработка законов в отношении меньшинств и народов без участия их представителей, лишение их законодательной инициативы, патерналистский подход в управлении и экспертократия. Имеет ли такое мышление реальные последствия для национальной политики и законодательства? Да, имеет. Более того, можно утверждать, что в разные эпохи существования российской государственности, включая наше время, существовали и существуют особые режимы гражданства20 (и подразумеваемые этими режимами особые гражданские состояния), обусловленные как раз спецификой мышления, определяющей государственное регулирование и политическую практику в этой сфере.

Таблица

Концептуализация сферы национальной политики

(наборы терминов, используемых в текстах
федеральной и республиканских конституций)

народ

нация

национальность

n-ская национальность

народность

национальное меньш-ство

национальная общность

национальная группа

этническая группа

(малочисленная) этническая общность

коренной этнос

Наименование субъекта РФ

n-ский

малочисленный (коренной)

многонациональный

n-ская нация

коренная

РФ

Адыгея

Алтай

Башкирия

Бурятия

Дагестан

Ингушетия

Кабардино-Балкария

Калмыкия

Карачаево-Черкесия

Карелия

Коми

Марий Эл

Мордовия

Северная Осетия

Саха (Якутия)

Татарстан

Тува

Удмуртия

Хакасия

Чечня

Чувашия

Ответы на вопросы

Василий ФИЛИППОВ

Сергей, ты правда считаешь, что тот смешной законопроект, который называется «Закон о русском народе» (его вообще с большим трудом можно назвать нормативным актом), будучи принят Государственной Думой, действительно добавит какие-то новые статусные права русским, особенно русским в «национальных» республиках?

Сергей СОКОЛОВСКИЙ

Я формалист. Я считаю, что если закон выходит, то он что-то добавляет, иначе зачем его издавать. Другое дело, в правоприменительной области, в механизмах осуществления этого права, там, может быть, он ничего не добавляет. Но с точки зрения юридической все-таки для меня добавляет. Написано слово, слово называется «закон», значит, соответственно мы можем вычитывать и трактовать его как добавление, по, что называется, формальному критерию.

Елена ФИЛИППОВА

Сергей, я хотела бы уточнить, в чем различие между понятиями «этнические» и «национальные» меньшинства. Насколько мне известно, в бывшей Югославии, например, существуют национальные меньшинства, которые пользуются одним объемом прав, и этнические меньшинства, которые пользуются другим объемом прав.

Сергей СОКОЛОВСКИЙ

Отчасти да, хотя что это такое «на самом деле» — для меня всегда проблема. Потому что для меня «на самом деле» нет, а есть конкуренция двух видов описаний. У нас все время, когда мы прочитываем международный термин «национальное меньшинство», «национальное» автоматически заменяется «этнонациональным», а там все-таки подчеркивается «национальное» в таком же смысле как национальный гимн, то есть принадлежащее государству, гражданам этого государства.

Недавно к нам в институт присылали на отзыв проект закона о меньшинствах Сербии. И он весь проникнут теми же самыми эволюционистскими и примордиалистскими построениями, как и многие наши документы. Поэтому я подозреваю, что они там разделяют национальное и этническое по статусу. Там термин «национальный» как «согражданство» не работает. Там работает термин «национальный» как «нация» и «этнический» как «не нация». Более низкий статус у этой второй группы. Это мне напоминает, может быть, я неточно буду цитировать: разделение на коренные народы и меньшинства в некоторых странах Балтии. Было такое в законах. Борис меня сейчас поправит.

Борис ЦИЛЕВИЧ

Действительно, проблема концептуализации через терминологию исключительно важна. Она и намного сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Наша организация в течение последних полутора лет занимается интересным проектом. Мы пытаемся создать базу данных национального законодательства в посткоммунистических государствах Восточной и Центральной Европы, имеющего отношение к проблематике меньшинств, языка, этничности и так далее. Тут, конечно, добавляется еще проблема перевода, потому что очень часто в национальных языках понятия имеют очень серьезные смысловые нюансы. Но тем не менее, действительно, просто для иллюстрации... Сергей упомянул страны Балтии. В Латвии эту понятийную базу определяет закон от 19 марта 1991 года, имеющий очень претенциозное название: «О свободном развитии национальных и этнических групп Латвии и праве на культурную автономию». На самом деле, конечно, никакой культурной автономии там нет, она есть в названии, но не более того. И иерархия там примерно такая. По-латышски это звучит «паматтаута», что, в общем, на русский очень трудно перевести иначе как «коренной народ». В то же время есть небольшая группа — ливы, которую опять же приходится переводить как «коренной народ», но уже в смысле...

Сергей СОКОЛОВСКИЙ

«Традиционные меньшинства» — там была категория...

Борис ЦИЛЕВИЧ

В законодательстве не было. В околоюридическом дискурсе была. Но дело в терминологии, которая используется: национальные и этнические группы. Естественно, никто не может ответить на вопрос, какая между ними разница: какие группы национальные и какие этнические. Те эксперты, которые участвовали в подготовке этого закона, они как бы неформально депутатам так объясняли, что национальные — это те, которые имеют где-то «свое государство», этнические — нет; это как бы известный подход, но это нигде не записано — не то что в законах, но и где-то в более или менее академических текстах.

Этот закон явно устарел, он такого, в общем-то, чисто перестроечного периода, декларативный. Я был одним из членов рабочей группы, которая разрабатывала новый закон. Мы выбрали другую линию, мы очень твердо придерживались терминологии Европейской рамочной конвенции о защите национальных меньшинств. Этот законопроект был успешно разработан, но правительство даже не стало подавать его в парламент, это еще дело будущего.

В России — несколько проще, поскольку законодательная база строится не на защите меньшинств. Основная парадигма — не защита меньшинств, а культурная автономия. Круг субъектов культурной автономии достаточно широк и как бы нет необходимости его жестко регулировать. То есть вы уходите от этой проблемы, я имею в виду российское законодательство, каким-то образом, но, конечно, концептуально это имеет очень большое значение.

Те же самые проблемы существуют на уровне, скажем, Совета Европы и ООН. Вот почему национальное меньшинство? Одно из объяснений даже такое: национальное — это значит не региональное. То есть Европейская рамочная конвенция была задумана именно для меньшинств, существующих в пределах целого государства. К региональным меньшинствам вроде бы, по идее, должна быть применима Европейская языковая хартия (хотя там субъектом являются языки). На практике получается, что государства-участники рамочной конвенции намного охотнее применяют ее именно к региональным меньшинствам. Например, Германия просто установила список меньшинств, включила туда сорбов и фризов. Это, скорее, региональные, чем национальные меньшинства. Ну и так далее, я не буду больше развивать эту тему.

Проблема определения национального меньшинства — это, конечно, тема отдельного и очень долгого разговора, вы знаете все эти сложности. Я хочу только подчеркнуть, что есть фундаментальные различия между подходом ООН, с одной стороны, и Совета Европы — с другой. Все-таки сегодняшняя позиция Совета Европы определяется Рекомендацией Парламентской Ассамблеи № 1201 1993 года, которая вводит достаточно ограничивающее определение национального меньшинства. Это не юридически обязывающий документ. Документом он стал бы, если бы его утвердил Комитет министров. Этого никогда не было сделано, поэтому это только проект. Более того, это проект, который входит в явное противоречие с Общим комментарием № 23 Комитета ООН по правам человека, который предлагает намного более широкое понятие национального меньшинства в смысле применимости статьи 27 Пакта о гражданских и политических правах.

То есть на самом деле на международном уровне в этом смысле ясности и порядка ничуть не больше, чем на уровне российского законодательства и законодательства субъектов Федерации.

И последнее. Ситуация в академическом смысле, в частности политологическом, как мне кажется, тоже очень неясная. В частности, Уилл Кимлика (Will Kymlicka) очень последовательно проводит эту линию на противопоставление национального меньшинства и иммигрантского меньшинства — «migrant minority». Этот подход Саша Осипов критикует в книге под редакцией Кимлики, которая должна выйти до конца этого года и в которой есть и моя статья. Я тоже очень критикую этот подход, но мы, как вежливые люди, критикуем, скорее, его применение в посткоммунистической Центральной и Восточной Европе. На самом деле эта критика могла бы иметь и достаточно универсальный характер, поскольку каких-то твердых критериев установить тут невозможно. Как мне кажется, в данном случае проявляется одна особенность американской политической философии. Это ее стремление как бы помочь нам, то есть перенести принципы либеральной философии, вполне оправдавшие себя в том мире, на нашу посткоммунистическую почву. Это может нам сослужить медвежью услугу.

***

1 В России термином «национальная политика» обозначают по преимуществу политику по отношению к нерусским народам; в западных демократиях аналогичное понятие отсутствует: в англоязычных странах, например, «national policy» будет означать «государственную политику», как внешнюю, так и внутреннюю. Для передачи смысла русскоязычного термина советологи и современные специалисты по странам Восточной Европы используют термин «nationalities policy».

2 Обсуждение рассматриваемых понятий содержится в работах: Абашидзе А. Х., Ананидзе Ф. Р. Правовой статус меньшинств и коренных народов: международно-правовой анализ. М.: Изд-во Российского ун-та дружбы народов, 1997; Блищенко И. П., Абашидзе А. Х. Международная защита прав национальных меньшинств: Уч. пособие. М.: Изд-во Российского ун-та дружбы народов, 1993; Васильева Т. А. Правовой статус этнических меньшинств в странах Западной Европы // Государство и право. 1992. № 8. С. 133–142; Крылов Б. С. О правовом положении национальных меньшинств // Народный депутат. 1991. № 10; Соколовский С. В. Права меньшинств: антропологические, социологические и международно-правовые аспекты. М.: Московский Общественный научный фонд, 1997; Статус малочисленных народов России. Правовые акты и документы / Составитель В. А. Кряжков. М.: Юридическая литература, 1994.

3 Важными исключениями, демонстрирующими историческую подвижность и условность межэтнических границ, являются многие работы академика В. В. Бартольда (см., напр.: Бартольд В. В. Таджики: Исторический очерк // Таджикистан: Сборник статей. Ташкент, 1925) и Б. Х. Кармышевой (Кармышева Б. Х. Очерки этнической истории южных районов Таджикистана и Узбекистана. М.: Наука, 1976).

4 Читатель может сравнить несколько известных рабочих определений Подкомиссии по предупреждению дискриминации и защите меньшинств Комиссии по правам человека ООН, предложенных ее экспертами и специальными докладчиками Ж. Дешеном, Ф. Капоторти и А. Эйде.

5 Мартынова М. Ю. Политика государств Европы в сфере защиты прав этнических меньшинств // Этнические проблемы и политика государств Европы. М.: Старый сад, 1998. С. 10.

6 Ганцкая О. А. Проблемы меньшинств в государственной политике Польши // Этнографическое обозрение. 2000. № 1. С. 88.

7 The Hague Recommendations Regarding the Education Rights of National Minorities. P. 1.

8 Здесь и далее все термины, выделенные в текстах Конституций, выделены мной. — С. С.

9 Как известно, аналогичные воззрения были у идеологов американской и французской революций и связаны с идеей национального государства. Принцип «один народ — одно государство» рассматривался некоторыми теоретиками демократии в качестве ее непременного атрибута. Так, Дж. С. Милль в своих «Размышлениях о представительном правительстве» писал, что свободные институты почти невозможны в стране, объединяющей несколько национальностей (nationalities), и в соответствии с этим необходимым условием существования независимых институтов является совпадение

границ юрисдикции правительств с границами распространения национальностей. Следуя именно этому принципу, В. Вильсон призвал в феврале 1918 г. положить конец межнациональным конфликтам и руководствоваться на мирных переговорах стремлением удовлетворить «все четко определенные национальные интересы, без создания новых причин для раздора и увековечивания старых». Парижская мирная конференция образовала новые государства, изменив границы и расселение этнических групп, однако проведение межгосударственных границ строго по этническим оказалось невозможным вследствие исторических миграций и смешения. Именно для тех групп, члены которых оказались в «чужих» государствах, и была создана Лигой Наций система защиты меньшинств, предусматривающая не только защиту против дискриминации (в данном случае, равенство в отношении политических и гражданских прав), но и позитивные права в области образования, религии и языка (предоставление государственных субсидий на поддержку школьной системы, обучения на языках меньшинств и т. п.).

10 Конституция Республики Коми в своей ст. 3 содержит следующую формулу: «Коми народ — источник государственности Республики Коми. Политика государства направлена на поддержание и развитие языка, культуры и жизненного уклада коми народа в соответствии с международными нормами и принципами, действующими в отношении коренных народов».

11 «Республика Саха (Якутия) является суверенным, демократическим и правовым государством, основанным на праве народа на самоопределение. Носителем суверенитета и источником государственной власти в республике является ее народ, состоящий из граждан республики всех национальностей» (ст. 1).

12 Barsh R. Indigenous Peoples: An Emerging Object of International Law // American Journal of International Law. 1986. Vol. 80. P. 375.

13 Его результаты были опубликованы на страницах журнала «Этнографическое обозрение» (1998. № 3. С. 74–88) и сборника статей «Этнометодология» (М., 1999. Вып. 5. С. 57–84).

14 Соколова З. П. Концептуальные подходы к развитию малочисленных народов Севера // Социально-экономическое и культурное развитие народов Сибири и Севера: традиции и современность. М.: ИЭА РАН, 1995. С. 34–36.

15 О гарантиях прав коренных малочисленных народов Российской Федерации (принят Государственной Думой 16 апреля 1999 г.).

16 Например, на одной из конференций по национальным школам чиновник из Министерства образования использовал выражение «микроскопические народы Севера».

17 Анализ исторической эволюции этих терминов в контексте голландского колониализма в Юго-Восточной Азии см. у Андерсона (Anderson B. Imagined Communities. Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. L.; N. Y.: Verso, 1991. P. 112–128).

18 Например, в законопроекте «О правовом статусе этнокультурных объединений, представляющих языковые, этноконфессиональные и этнические меньшинства»,

проходившем парламентские слушания в марте 1997 г., «народы, ведущие традиционный образ жизни (малые коренные, или аборигенные, народы)» определяются как «народы (меньшинства) Российской Федерации, находящиеся на менее высокой, чем большинство, стадии социально-экономического развития, чей образ жизни полностью или в значительной степени зависит от природной среды места их проживания и чье правовое положение регулируется частично или полностью их собственными обычаями, традициями или же особым законодательством» (курсив мой. — С. С.). Между прочим, еще в статье В. Даля «Туземный» есть пример: «Туземные жители части Океании стоят на низшей ступени человечества».

19 Козлов В. И. Народность // Этнические и этносоциальные категории. Свод этнографических понятий и терминов. Вып. 6. М.: ИЭА РАН, 1995. С. 69

20 Использование выражения «режимы гражданства» может показаться юристам малообоснованным, поскольку наличие документов декларативного характера не мо-

жет являться основанием для утверждения о существовании особого правового режима. Однако поскольку появление республиканских законодательств, так или иначе трактующих права титульных народов и меньшинств, формирует соответствующий дискурс и оказывает воздействие на социальные практики (имеет практические последствия), я счел возможным оставить это выражение, имея в виду прежде всего его социологическое, а не строго правовое наполнение. С другой стороны, и юристам необходимо как-то учитывать нередко встречающиеся случаи, когда набор обязанностей для разных групп граждан фиксируется один, а наборы прав существенно различаются (т. н. почетное гражданство; особые права т. н. титульного населения или населения, владеющего языком коренной нации, в том числе право баллотироваться на республиканских президентских выборах и т. п.).

Дата добавления: 2018-06-01; просмотров: 214; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

Мы поможем в написании ваших работ!